Самые любимые, долгожданные летние каникулы подходили к концу. Выехать из города мне не удалось, и я целыми днями слонялся с друзьями по запыленным, загазованным улицам, изнывая от безделья и скуки. Мне давно уже хотелось в школу, к заданиям и упражнениям, к шумным веселым переменам и бесчисленным праздникам. И вот, наконец, наступило первое сентября… Одевшись во все новое и самое лучшее, что было в ту пору у меня, подвесив на плечо модную спортивную сумку, я торжественно и гордо отправился в школу. Я спешил вновь занять лучшее место - четвертую парту у окна, и усевшись за девственно-обновленный, еще пахнущий краской столик, облегченно вздохнул.

 

Близких друзей в классе у меня не было, и обычно ко мне подсаживались такие же одиночки, как и я, либо опоздавшие ученики. Прозвенел звонок, и в класс вошел наш классный руководитель Яков Францевич с изящной миловидной девочкой, светящейся изнутри. Ее красота была настолько яркой и солнечной, а манера держаться – непривычной и редкой, что я интуитивно ощущал аристократическое происхождение новенькой. Впервые в жизни я видел столь утонченную красоту – и был оглушен и шокирован ею.

 

- Царица! – прошептал я в полном оцепенении. – Боже мой, какое совершенство!.. Я пытался отвести от девочки неприличный пожирающий взгляд, но воля моя, увы, была парализована…

 

– Здравствуйте, ребята! – энергично прокартавил Яков Францевич. – Поздравляю вас с началом нового учебного года и с удовольствием представляю вам новую ученицу Эмилию Голубеву. Бегло охватив взглядом класс, он указал новенькой на пустующее место рядом со мной.

 

– Привет, – очаровательно улыбнувшись, шепнула мне Эмилия, легко и грациозно присев рядом со мной. – Ты не против?

 

От неожиданности и волнения я не смог даже ответить, лишь густо покраснел и отвел взгляд. Я оставался неподвижным и тогда, когда зазвенел звонок, и все покинули свои места. Счастливо улыбнувшись, выпорхнула из-за парты и Эмилия… Но не успела она сделать и трех шагов, как ее плотным кольцом окружили ребята и девчонки.

 

Давно я не видел таким поникшим самого остроумного и находчивого парня – Владимира Гальперина – гордость школы. Не менее растерянным казался и рослый красавец Андрей Миляев, ну а Женька Белов и Наиль Сиряев и не пытались скрывать свои обожающие взгляды. Девчонки глядели на новенькую отчужденно и с любопытством. Некоторые перешептывались и хихикали.

 

- А как тебя покороче звать? – спросила самая наглая из всех девчонок.

– Лия, – приветливо ответила Голубева. – Эммой меня называл только дедушка.

– А кем работают твои родители? – высокомерно спросила Клавка Петрова.

– Мама – балерина, теперь преподает, отец – кинорежиссер, – как будто стесняясь, без малейшей тени гордости ответила Эмилия.

– А где ты раньше училась? – недоброжелательным тоном продолжала выпытывать Петрова.

– В Санкт-Петербурге, – мило ответила Лия.

 

Дальше я слушать не стал и вылетел из класса. Я терпеть не мог беспардонных и недоброжелательных расспросов. Зная нравы наших девчонок, я искренне сочувствовал нежной Эмилии.

 

Вскоре мы подружились, и как ни странно, именно я стал ее единственной подружкой. Не другом, а подружкой, ибо Лия относилась ко мне как к девчонке… Но я не обижался.

 

– А ты когда-нибудь думал о смерти? – как-то спросила меня Эмилия. Я изумленно пожал плечами:

– Нет, никогда не думал об этом.

– А ты знаешь, как бы я хотела выглядеть в гробу? Она достала толстый глянцевый журнал и с волнением объяснила, как должны быть уложены ее волосы и какой на ней должен быть наряд… Если б она знала, как я был потрясен…

 

Мне очень нравилось бывать в их красивой квартире со множеством изящных вещей, картин и старинных икон. С удовольствием утопая в мягком кресле, я мог часами любоваться Лией и ее милыми шалостями. Мы вместе лепили пельмени и мыли посуду, ходили в кино и ездили на дачу к ее бабушке Елене Станиславовне, бывшей актрисе.

 

Здесь, в тиши цветущего сада, среди маков и тюльпанов, ромашек и хризантем мы устраивали в беседке настоящие мини-спектакли с декорацией, костюмами и музыкальным оформлением.

 

Лия и сама была похожа на прекрасный цветок. Она пела мне под гитару и играла любимые сценки из спектаклей. А если очень сильно просил – танцевала. И как танцевала! Как будто бы нехотя начав, она вдруг вся преображалась и становилась до того одержимой, что часто пугала меня. Глаза ее неистово блестели, губы горели, а тело становилось невесомым. В эти минуты она была счастлива и божественна, она творила Прекрасное и была прекрасна.

 

Единственное, в чем я не одобрял Лию – это когда она даже в дождливую погоду, в непролазную грязь, когда многие не стеснялись надеть калоши, ходила в дорогих белых сапожках на высокой шпильке, раздражая и вызывая злобу и черную зависть одноклассниц. Но переубеждать ее я не смел: умная, утонченная, гордая девочка имела право не быть такой, как все…

 

Однажды Лия принесла в столовую тонкую, необычайно красивую чашку и попросила буфетчицу налить ей молока в эту чашку.

 

– Ты что, голубых кровей, что ли?! – вскипев от злости и округлив глаза, заорала буфетчица. – Ну и ешь тогда в своем дворце!..

 

Прозвище «Голубая» прилипло к Эмилии в ту же секунду, вытеснив презрительное «Мадам». Страсти вокруг нее накалялись. Одних бесила аристократичность ее манер и привычка говорить вполголоса, других – ее сияющая красота, третьих – ее наряды, четвертым казалось, что она ставит себя выше их, ну а пятых не устраивал сам факт ее существования. Дело дошло до того, что теперь не только за спиной, но и в глаза Эмилию бесстыдно стали называть «голубой», радуясь двусмысленности прозвища.

 

– Голубенькая, дай списать, – ехидно прищурив свои вредные глаза, смеялась дочь алкоголички Инесса.

– Голубая, который час? – поддерживала Инессу ее подруга Зоя Страшилина.

– Голубок, а голубок, слетай-ка за мелом, – хохотали другие девчонки. Они изощренно пакостили Эмилии, сочиняя небылицы, и однажды даже измазали нашу парту голубой эмалью.

 

Лия не отвечала на хамство. Она прекрасно владела собой, становясь еще более царственной. Незаметно наступила весна, а значит, время бесчисленных субботников. Лия, в легком воздушном платье василькового цвета, особенно идущем к ее васильковым глазам, наравне со всеми мыла парты и полы, перетаскивала тяжелые ящики и коробки с книгами, выносила мусор. Меня же с ребятами погнали на улицу убирать камни и сухие ветки. Работа была в самом разгаре, когда мы услышали противный вой «скорой», несущейся прямо на нас. Едва машина затормозила, врач так быстро вбежала в школу, что юная медсестра с трудом догоняла ее. Это было странно и, отложив грабли и лопаты, мы решили узнать, что приключилось…

 

У кабинета медсестры толпились учителя и возбужденно галдели ученики, и директору школы пришлось приложить усилия, чтобы освободить коридор. Мы нехотя вышли на улицу, все еще не понимая, что же и с кем произошло. Работать уже не хотелось, и мы присели на молодую сочную траву. На душе у меня было беспокойно, и какая-то сила повлекла меня снова в кабинет медсестры.

 

– О, Боже! Это Эмилия!.. Я не верил собственным глазам… Ее изящные руки уродовали бинты, а васильковое платье было испачкано кровью. Мне показалось, что она дрожала. Эмилия шла, подхваченная под руки врачами. И, словно раненая птица, была слаба и безжизненна. Мертвенно-бледное лицо было в многочисленных царапинах, а головка стыдливо опущена.

 

– Несчастный случай? – с ужасом подумал я, но почему-то не верилось. Обезумев, я влетел в класс, но не обнаружил там ни души. Лишь теплый апрельский ветерок теребил оставленные на подоконнике газеты. Одно из оконных стекол было разбито. Кругом валялись осколки. Я с ужасом обнаружил следы размазанной повсюду свежей АЛОЙ крови, крови Эмилии. Неужели именно ЭТО она хотела всем доказать? – вздрогнул я и побежал в учительскую, но там никого не было. Повернув к кабинету медсестры, я увидел выходящих оттуда директрису и постаревшего на глазах Якова Францевича.

 

Оторвав его от всех, я спросил, что же все-таки случилось, но он не ответил. Тогда, кипя от ярости, я все же разыскал наших девчат, и грубо схватив за руку старосту класса, потребовал объяснений. Но она, презрительно и холодно окинув меня оценивающим взглядом, пошла прочь. Я подошел к Карине, самой скромной из моих одноклассниц, но и она ничего толком рассказать не смогла. Видела только, как Голубева весело мыла стекла в тот момент, когда к ней подошли Клава Петрова и Зоя Страшилина. О чем они говорили, она не слышала. Но вдруг Лия, страшно закричав, начала изо всех сил колотить руками по стеклу. Разбив стекло, она, не чувствуя боли, изрезанными окровавленными руками продолжала колотить по образовавшимся острым, как пики, концам до тех пор, пока ее не оттащили.

 

- Это была настоящая истерика, - продолжала Карина. - Говорят, "скорая" колола ей наркотик.

 

Теперь о Голубевой знала вся школа, и вся школа наперебой обсуждала случившееся с ней. Но когда через месяц бледная, строгая, повзрослевшая Лия появилась на экзамене – никто не осмелился даже взглянуть на нее… Через несколько дней мы сдали выпускные экзамены, и больше никогда я уже Эмилию не видел… На звонки она не отвечала, а я так и не набрался смелости побеспокоить свою Царицу, зайдя к ней незваным гостем. Просто не сумел пренебречь запретом ее матери, которая была для меня Богиней. Закомплексовал, конечно… Я ведь не знал тогда, что Голубевы навсегда покинут наш провинциальный городок...

 

С тех пор минуло семнадцать лет, но Эмилия, моя таинственная очаровательная фея, мой ангел во плоти, мое божество, все еще продолжает дарить мне в воспоминаниях искрящуюся, неповторимую радость, которую в силах дать лишь самая чистая, самая светлая, самая нежная и невинная ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.