МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 7(2). ЮНОСТЬ. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

 

Лето была самая прекрасная и долгожданная пора в Кировабаде. Для меня это был период отдыха от отца, прогулки по городу, когда я выискивала учебники, всевозможные школьные принадлежности, аккуратно складывала их в стол и время от времени просто любовалась и наслаждалась новенькими учебниками, тетрадями, ручками, альбомами, чертежными принадлежностями, линейками, циркулями, школьными мелками. Тщательно обдумывала, что надо купить еще и аккуратно вычеркивала из списка то, что было приобретено. В этот период иногда бегала к Лене, в их двушку на четвертом этаже в минутах пятнадцати от нашего дома, в новых домах через дорогу, но как-то не задерживалась, ибо вечные и нескончаемые их проблемы были от меня безмерно далеки, но Лену любила, тяготела к ней и печалилась, что как-то что-то не состыковывается в этой моей привязанности, ибо и ей было не очень до меня, будучи окруженной семейными хлопотами и разногласиями. Виктор всегда относился ко мне доброжелательно, считал меня умной и порою вызывался играть со мной в шахматы, что я не очень-то и любила, хотя он говорил, что я не плохая шахматистка. Как-то от тети Тамары пришла телеграмма. Она частенько приезжала к нам летом, когда отец был в Сочи, и проводила свой отпуск у нас, вожделея к азербайджанскому изобилию фруктов и овощей на базаре, к дешевизне, к общению с сестрами и имея небольшой здесь свой интерес. После того, как тетя Тамара, средняя мамина сестра, похоронила мужа, она долгое время жила с сыном Зураби в Батуми, работая на БНЗ (Батумском нефтеперерабатывающем заводе), имея место в общежитии и стоя на очереди на квартиру. Будучи очень трудолюбивой и старательной, как и очень уважительной к другим людям, она выучила грузинский язык и так пропиталась окружающей ее средой, что полюбила все, что было связано с этой нацией. Грузинские песни, танцы, обычаи, блюда, стали неотъемлемы от ее сознания, так что многие не могли отличить ее от истинной грузинки, ибо и внешность, и имя этому как бы подыгрывали, и по поводу чего она очень часто рассказывала маме интересные истории из ее жизни. Собиралась Тетя Тамара в дорогу всегда тщательно, везла всем гостинцы, никого не забывая и, что называется, от души. Уже много позже она все же получила двухкомнатную квартиру, вышла замуж, родила еще одного сына Сережу, но это было потом, а пока она телеграммой извещала нас о приезде и надо было идти встречать ее на вокзал. Из предыдущих приездов у нее было что-то в виде романа с Улханом, который, не добившись от Лены взаимности, долго не переживая переключился на приехавшую как-то в Гости тетю Тамару и нашел ее вполне подходящей, чтобы на ней жениться. Все три сестры были статны, что называется в теле, привлекательны лицом, хозяйственны, простодушны и трудолюбивы. И все было бы хорошо, если бы его не остановил один случай. В один из таких приездов тети Тамары, а приехала она с сыном Зураби, которому было что-то около восьми-девяти лет, все собрались на природу в горы, в район озера Гель-Гель. Было, где погулять, на что посмотреть и что приготовить. Во время того, как все наслаждались шашлыком, Зураби, очистив внутренность арбуза, шлемом одел его сзади на Улхана. Картина была столь потешной, что все, включая тетю Тамару, долго смеялись до слез, на что Улхан смиренно улыбался, вытирая стекающий по лицу липкий арбузный сок, стоически все перенес, но звать тетю Тамару за себя перестал, хотя и продолжал свои ухаживания, оставляя ее в неизвестности и находясь в некотором фиаско относительно сестер и начиная поговаривать о некоей Хадиже, за которую нет-нет, да и сосватывали его братья и родители, живущую в их селении и возраст которой подбирался уже к тридцати. И тем не менее, тетя Тамара все еще на него рассчитывала и ехала к нам с мыслью его увидеть, не смотря на давно исчерпавший себя, как она, думала инцидент. Поезд прибывал ночью, и встречать тетю Тамару пришлось мне с Виктором, поскольку Лена оставалась с ребенком. Ожидая поезд, мы с Виктором долго бродили по перрону, много о чем говорили, Виктор рассказывал о том, что его отец давно умер, мать сошлась с пьяницей, с которым они кочевали по квартирам и который тоже недавно умер, рассказывал о своем детстве, о своих друзьях. Потом приостановился и нерешительно спросил меня, есть ли у меня молодой человек. Я ответила, что нет и никогда не будет. Тогда он спросил, как я его себе представляю и, если бы обстоятельства сложились иначе, вышла ли бы я за него замуж. То, что как бы нечаянно, просто в разговоре сказал Виктор, произвело на меня очень неприятное впечатление. Ибо Виктор был в моем понимании символом чистоты безмерной. Я уважала его, считала его очень добрым, безукоризненным. Ну, что в его словах могло потрясти? Какой такой нечистый намек я уловила? Какую скрытую мысль почувствовала? Трудно сказать. Проявилось только внутреннее возмущение, этому сказанному что-то во мне противилось. Это было, как странное, почти неприличное и никак не ожидаемое откровение. Такие вопросы, такие предположения несут в себе нечистоплотность мысли. Я ответила категорическим «нет», чем повергла его в почти недоумение и досаду. Как-будто между нами и нашими добрыми отношениями мгновенно пробежала черная кошка. Далее разговор не ладился. На самом деле я к Виктору никак не могла относиться плохо или надуманно. Он был старателен для семьи. Иногда выпивал, но любил сына, был внимателен и ласков к Лене, и семья держалась. Лена не жаловалась, разве что на то, что у него слишком много друзей и что Виктор раздай беда и готов последнее отдать. Но Виктор страстно любил своего первенца сына Володю, и его мимолетные разногласия с Леной были игрушками по сравнению с тем, как вел себя мой отец. И все же слова Виктора сделали мне каким-то подспудным влиянием очень больно. Он не должен был задавать такой вопрос. Как и не должен был утешать меня, что я симпатичная и могу нравиться, а также, что я не глупая и он меня уважает. Я не требовала от него таких слов, он был не тот человек, от кого бы я могла их ждать. На самом деле я была максималистка, я не умела просто принять слова человека без всяких скороспелых выводов, ни на чем не делая акцент, не заостряя внимание. Ну, о чем-то же надо было говорить за эти долгие часы ожидания поезда. Я ответила, что за Виктора я бы никогда замуж не вышла, никогда. Я не расположена к таким людям в плане глубоких интимных чувств, но в плане человеческого уважения. Я настолько не принимала Виктора за мужчину, что однажды, когда я утром проснулась и вышла в залу в ночной рубашке (во времена, когда Лена только встречалась с Виктором), то вдруг, увидев его, заглянувшего к нам утром по своим причинам, я вскрикнула от неожиданности, но потом, осознав, что это Виктор сидит на диване, облегченно, как то естественно выдохнула: «Фу! А я думала, что это мужчина», - чем очень его обидела, во всяком случае ввела в недоумение. Но я была искренна, хотя конечно тотчас пошла одеваться. Мой ответ Виктору очень не пришелся по душе. Он задумался. Но, а я стала выкручиваться, сказав, и в этом не кривила душой, что хочу всю жизнь только учиться и учиться и в эту сторону не могу смотреть, что если даже мне кто-нибудь понравится, я заглушку это чувство в себе на корню. На самом деле я думала о том, что я никогда и никому не могу нравиться, ибо не красивая, хотя все больше и больше было доказательств обратного, которые меня все же не убеждали.

Приезд тети Тамары в Кировабад всегда был радостен, если его не успевал подпортить мой отец. Все три сестры собирались вместе, начинались долгие праздники, праздники души. Наша квартира становилась уютным гнездом любви, тепла, надежд. С тетей Тамарой у меня строились отношения непросто, ибо считала меня копией отца, столь же характерной и непредсказуемой, хотя я и пыталась смягчить ее мнение о себе, как могла. Всем сердцем она не любила моего отца, хотя это скрывала и как могла притушевывала свои чувства к нему, когда он вдруг внезапно приезжал на неделю домой. Она никогда не могла простить ему тот давний поступок, когда он в Одессе выгнал ее из дома с больным раком мужем буквально на улицу. Время не излечило ни боль, ни обиду, сделала ее как-то подготовленной к любым его выпадкам, но было и то, что тетя Тамара как-то рассказала маме, что таила в себе и вынашивала несколько лет. Как-то, когда она гостила у нас в Кировабаде, а отец еще не уехал в Сочи, мама же ушла на работу, утром она проснулась от того, что почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. «Надя, - рассказывала она, - ты не поверишь, открываю глаза и вижу, как передо мной на корточках сидит твой Федор нагишом и смотрит на меня спящую. Я испугалась, спросила его, что он хочет, а он лыбится и говорит: «Подвинься». Я стала его совестить и уговаривать, чтобы он не приставал ко мне, а он на это ответил, что в таком случае, чтоб

я убиралась из вашего дома». Рассказ тети Тамары не очень шокировали маму, она знала его характер и наглость и терпела, как могла, мстя ему по-своему, желая ему, что можно желать в этом случае, но продолжала жить, терпя и никуда не в силах деться от обстоятельств. Отец же на вопросы мамы всегда отшучивался, говорил, что никогда этого не было и что тете Тамаре привиделось, и по этому поводу у них никогда не было сколько-нибудь запомнившихся мне разногласий, ссор или скандалов. Поэтому тетя Тамара приезжала как бы украдкой и вовремя старалась уехать или была столь щепетильной и угодливой в разговоре, что отец обезоруживался и позволял гостить. Хотя иногда отец проявлял себя достаточно дружелюбно, но в какой момент застолбит его барометр никому не было известно, поэтому жить рядом с ним было подобно проживанию на мине или на льдине или на вулкане. Встряски от отца были для всех вещью реальной, включая и Виктора, который однажды ему так и сказал: « Будь моя воля, я б тебя спустил с десятого этажа. На это отец промолчал, но затаил обиду, которую нет-нет, да и высказывал. В этот период из Баку к Виктору погостить приехала его двоюродная сестра моего возраста, моя тезка, и до конца лета нас отправили в пионерский лагерь «Дружба». Пионерские лагеря не миновали меня и в Кировабаде. Я и теперь собиралась наскоро, мне не давали с собой денег и не нагружали продуктами. Однако, и эти поездки мне казались спасением, поскольку я начинала принадлежать себе в полной мере, участь вновь и вновь строить отношения с другими людьми, в других условиях, неизменно ставя перед собой задачу ввинтиться в отношения, оставаясь собой и не теряя свое я как и свои устремления. Пионерские лагеря меняли мой быт, чуть-чуть привносили спокойствие и начинали наслаждать общением с людьми без привязанности к моим оценкам, одежде, где главными выступали мои качества, которые также вызывали ко мне интерес. С собой в пионерский лагерь я брала неизменно книги по математике и английскому и каждую свободную минуту уединялась в лагерной беседке и решала задачи или читала тексты на английском, делая те перерывы, которые требовал лагерный распорядок. Мое общение с другими становилось более непринужденным и независимым. Находились те, кто заинтересовывался задачами, вызывался их также решать. Умственная работа делала меня задумчивой, но не отстраненной. Меня привлекали к шахматным межлагерным спартакиадам, к вечерам поэзии, где я читала также стихи собственного изготовления, вместе с пионервожатой мы подготавливали вечер математики и литературы, у меня появлялись обязанности, ко мне начинали обращаться, выбирать, становиться в разговорах на мою сторону. Перед сном меня упрашивали рассказать свои маленькие повести, которые, глядя перед собой в черный потолок и видя, как вырисовывается на нем великолепный дивный цветок с переливающимися лепестками, я сочиняла легко и беспристрастно, слова сами исходили из меня, как и замысловатые сюжеты. И мне долго задавали вопросы, откуда я все это помню или знаю, и как мне это удается рассказывать так, словно я читаю книгу. Мне было достаточно названия, достаточно было сказать тему и я уже видела суть, видела образы, видела сами события и потрясения в них героев. А герои были дети, люди нищие, отчаявшиеся, потерявшие, обиженные, разлученные, устремленные… Надо отдать дань многим перечитанным мною ранее книгам. Темы любви, надежды, разлук были интересны. Некоторые из слушавших просили рассказать о бандах и я рассказывала о бандах, просили бездомных и я рассказывала о бездомных, просили о первой любви и я рассказывала о первой любви… Откуда это синтезировалось во мне в стройное повествование я не задумывалась, но говорила, стараясь передать не столько замысловатый сюжет, но и чувства, переживания, тонкость и глубину мысли героев, их ожидания, внутренние волнения, их ошибки и успехи. Но на утро меня непременно просили, чтобы все закончилось хорошо, чтобы герой не погиб, чтобы любовь стала ответной, чтобы бедный разбогател, а проигравший был не столь печален, чтобы избитый был помилован, а надеющийся получил свою надежду. Но некоторые вечера я все же молчала, давая слово другим и раздолье другому воображению. Однажды я увлеклась тем, что стала мысленно, находясь в беседке, учить себя перемножению трехзначных чисел. Это было действительно увлекательное занятие. Постепенно шаг за шагом это начинало получаться. Здесь не было системы. То же умножение столбиком, но со ступенями запоминания. Однажды за таким занятием меня застал один из ребят нашего отряда. Сначала он никак не мог разобраться, над чем я мыслю. Но когда я объяснила ему, чему я хочу научиться, удивился и вызвался проверять мой результат обычным способом. Никогда не думала, что такое занятие может чем-то привлечь другого человека. Однако, увидев, что у меня действительно, пусть не сразу, но получается, он выразил немалый восторг и далее всегда относился ко мне с уважением и, я б сказала, с почтением, что было для меня и странно, и непривычно. Вообще, многие интересовались, почему я ни как все, но доброе отношение к себе я чувствовала и со стороны воспитателей и пионервожатых, награждавших меня и грамотами и похвалами на линейке. Вообще, пионерские лагеря в Кировабаде жили своей особой жизнью, ибо находились в горах, утопая в зелени и давая богатые возможности для отдыха и времяпрепровождения. Вечерами, здесь неизменно бывали танцы, жглись костры, были и те, кто в друг друга влюблялись и некоторые со мной делились своими неудачами или успехами. Но из многих событий той лагерной жизни мне запомнилось одно. В нашем пионерском лагере было традицией каждую смену идти в поход. Однако этот поход был предназначен только для старших отрядов. Он занимал несколько часов подъема по очень крутому лесистому склону горы по извилистой протоптанной тропке вверх, где находился источник с кислой ключевой очень холодной водой, бивший откуда-то из глубины земельного грунта. Подниматься было очень и очень не просто, каменистая тропка под ногами стелилась множеством мелких как галька камней, каждым шагом потоком несущихся вниз, в лица тех, кто идет следом. Приходилось цепляться за деревья, кустарники, саму каменистую землю, чтобы сделать еще и еще шаг вперед… Те, кому удавалось покорить эту гору первым и достигнуть источник кислой воды, становились легендой лагеря, о них рассказывали с восхищением, вспоминали о них в новый лагерный сезон и ожидали, кто же станет новым покорителем. И тогда во мне, внутри меня был задан вопрос, а почему бы не исполнить? Эта мысль пришла в какое-то мгновение и вселила в меня уверенность, которой я от себя не ожидала. Действительно. А что если… Твердость и неотступность в себе я почувствовала с такой силой, что этому никак не могла сопротивляться. Это была я и мое решение. Первое, что изнутри было мне сказано, как только начнется поход и пока все будут идти, что называется приберегая силы для рывка, вырваться вперед, пока склон не очень крутой. И далее не сбавлять темп. Я так и поступила. Это было не сложно. В первые полчаса я действительно вырвалась далеко вперед. Здесь не нужно было проявлять особого мастерства скалолазания. Деревья были расположены так, что за них можно было удерживаться и устремляться вперед. Здесь невозможно было заплутать, тропинка была четко обозначена. На полпути силы начинали сдавать. Это был самый тяжелый период. Я покрылась вся испариной, руки и ноги дрожали от напряжения и усталости, но цель звала и вела. Я должна была преодолеть, я должна была что-то доказать прежде всего самой себе, я должна была увидеть, что сделав в себе внутреннюю установку, я могу ее исполнить. Не передать, сколько радости и поздравлений ожидали меня в тот день. Даже очень сильные парни пожимали мне руку, улыбались, что-то говорили, со мной фотографировались, мне желали и дальнейших побед… В глазах самой себя я становилась личностью, я также поняла для себя и то, что если я внутри себя имею очень большую уверенность, то у меня непременно получается. И жизнь подтверждала это не раз, но если дело касается преодоления в чем-то себя. Этот опыт мне был и необходим, ибо, делая и думая в большинстве своем правильно, я очень часто по жизни спотыкалась о мнения большинства, которые были сильны своей многочисленностью, но отнюдь не истинностью. Мне надо было понять, что и в количестве одной, правильно распределив или направив свои силы, я могла выиграть и не только в столь незначительной борьбе, как покорение реальной высоты, но и в человеческих отношениях, где быть истинным победителем в многоголосье разных пониманий очень непросто. Мне не хватало уверенности, и Бог давал мне эту опору в себе через такие материальные игры и тем давал мне возможность идти через все рогатки материального вида к той цели, которую мне наметил в итоге Сам. Впереди еще было немало преодолений, более существенных, не укладывающихся в час или два, а в значительные временные отрезки, и силы требовались куда покруче. Но нужен был стерженек в себе и не только тот, который был с рождения, но обновленный, осовремененный, усиленный, более стойкий.

Однако, пионерские лагеря давали и мне и другое видение. Подружилась я с девочкой Ларисой. До сих пор помню, какая история произошла с ней. Получилось так, что, не успев приехать в пионерский лагерь, она заболела. Ее уложили в лазарет, отдельное строение, где она в одиночестве коротала свое время. Щеки ее пылали от температуры, которую никак не удавалось сбить, и к ней приходили навестить только двое, я и еще один мальчик. Он был с ней мягок, приветлив, старался чем-то угостить, говорил, что она ему нравится и что непременно, когда она выпишется, будет с ней дружить. Он стал ее мыслью, ее другом, она о нем говорила часто, радуясь столь неожиданной дружбе, ожидала его и спрашивала меня, когда он придет или что он теперь делает. Со стороны это выглядело трогательно и было похоже на первую и обоюдную любовь. Но день выписки настал. Лариса поправилась и вышла из лазарета. Она надеялась, что он продолжит выделять ее среди других, на дружбу, может быть, любовь. Но, к сожалению, ее выписка не обрадовала его, он легко переключился на другой объект воздыхания и когда она попыталась при мне напомнить ему о его визитах, чувстве и обещании, он покрыл ее таким отборным матом, что вверг ее в сильнейшее потрясение, и это послужило и маленьким опытом для меня. Что из этой чужой боли могла я извлечь? Только то, что не следует доверять чужим чувствам, что чувство любви очень сокрытое, что чувствами можно играть и убеждать, можно приносить боль и страдания. Не велик, может быть, урок, но все потихоньку я собирала в свой багаж, ибо, где же еще его можно пополнять, начиная жить и доверять всему, что реально происходит. Другой опыт в этом пионерском лагере был и того хуже. Я увидела то, что никак не могла себе тогда объяснить и не объяснила бы, если бы не данная сегодняшняя современность и те греховные деяния, которые ныне стали, как на ладони, открытые Богом обзору всех, дабы никто не оставался в этом плане невежественным и знал, что и это имеет место в жизни. А дело в том, что был в нашем пионерском лагере один паренек лет семнадцати. Он был достаточно юн и достаточно красив, худощав и очень подвижен. Будучи сыном директора лагеря, он не числился ни в каком отряде, а существовал сам по себе со своим распорядком дня, мотался по территории лагеря или занимался тем, чем ему хотелось. Но с наступлением вечера он неизменно устремлялся на площадку, где все танцевали, и начиналось непонятное. К девочкам он вообще не подходил, но как бы волочился за пареньком, который числился в одном из отрядов и, что называется, не давал ему прохода. Его поступки были у всех на виду и рассматривались не как непристойность, но шалость. Он игриво бросался на него, валил с ног, наваливался на него, шутя или нет, а тот отбивался, ругался. Смирялся и вообще себя вел, как девушка. Но однажды мне случайно пришлось волею Бога увидеть, как эти два молодых парня в зарослях напротив кухни, в месте, где я облюбовала делать небольшие постирушки, целовались. Это зрелище было столь необычным, а объятия столь естественными, что долго не могла об этом как-то забыть. Спросив у других, что это за отношения, я услышала, что он извращенец и всегда во всех потоках находит себе любовника и занимается с ним любовью. Я могла бы сказать, что и это не все из моих лагерных познаний. Наш физрук жил в сторонке от лагерных строений в маленьком вагончике и время от времени просил, чтобы кто-нибудь из девочек пошел там прибраться. Однажды, он с такой просьбой подошел и ко мне. Однако, Лириса, мне сказала, что этого делать не следует, поскольку он имеет на девочек вид и некоторые с трудом от него отбивались. Конечно, просьба физрука была мною проигнорирована, но и поездки в пионерские лагеря начинали меня мало интересовать, поскольку я уже выходила из этого возраста. Все так или иначе своим путем открывало мне глаза в мир и надо было как-то сориентироваться, но это было непросто, ибо жизнь открывала новые врата познаний, а опыт был еще не столь убедительным, чтобы начинать жить без ошибок. Надо знать, что каждое живое существо, на любом этапе его развития, без особых скидок и поблажек Бог учит непрерывно, всеми возможными средствами открывая ему глаза, буквально с первых шагов, в семье, вне семьи, всеми мнениями, всеми греховными качествами других, заставляя непрерывно видеть, выбирать, размышлять, извлекать свой опыт и вновь, и снова. Никому Бог не позволяет быть чистым невежеством, но вводит в самые греховные отношения, мнения, заставляет сравнивать, предпочитать, отказываться, вступать в те или иные игры, если они неизбежны кармически. Возьми любого человека на любой ступени его жизни, и у него уже есть свой набор знаний, свое окружение, свои попытки выбора, как и ошибки. Я не могла быть никак исключением, а потому видела, слышала, знала, догадывалась, осуждала, принимала, не особо сообщая родителям, не особо и шарахаясь от того, что было на пути, но неизменно в себе сортировала пока на черное и белое и имела ко всему строго свое личное отношение, начиная понимать себя человеком мыслящим, человеком достойным уважения, даже при отсутствии такового и немного желала быть любимой, хотя эту мысль и гнала, ибо зеркало мне говорило о своем. И все же любовь была мне дана, как великое утешение, но испить ее до дна я не смогла, ибо влекущее вперед меня чувство предназначения все сметало на моем пути, не давая такие вопросы решать самостоятельно, но подарив мне лишь миг, который вошел в мое сердце иллюзорно красиво, на уровне трезвого ума поясняя мне невозможность никаких отношений с тем, кто вошел в мою жизнь первым.

В один из теплых весенних дней ко мне пришла Люда и не сразу, но рассказала мне о небольшом разговоре, который произошел накануне. А дело в том, что несколько дней назад я, Люда и Таня, стояли у соседнего подъезда, говоря о своем. В этот момент мимо нас прошел парень в солдатской форме. Я стояла прислонившись к дереву и его появление мне было абсолютно безразлично, поскольку не привыкла мыслить на этот счет как-то для себя обнадеживающе, всегда имея ввиду свою внешность и свои непривлекательные возможности. Хотя справедливости ради надо было бы и сказать, что даже в классе ловила на себе пристальные взгляды ребят, слышала отзывы как о своей фигуре, так и ногах, которые называли ногами московской школьницы. Ребята из азербайджанского сектора буквально подходили ко мне и предлагали дружбу, на Новый Год на карнавале меня пригласил на первый танец самый красивый и известный парень школы Гасан, который неизменно ухаживал всегда за Леночкой, дочерью нашего завуча школы Валентины Ивановны, всегда наряжающей Леночку, как куклу, и которую всегда из кабинета в кабинет Гасан ревниво провожал что называется прилюдно, неся ее портфель и учтиво беседуя. У Леночки были самые шикарные манжеты и воротнички, гафрированные платья и юбки, что было очень модно, безупречные шпильки и непременно белая тонкая шаль, наброшенная на плечи, которая, однако, иногда кочевала и на плечи Валентины Ивановны. У нее была обворожительная улыбка скромнейшей ученицы, и ослепительно ровные, даже ровнее, чем ноги, зубки, которые всякий раз обнажались полностью из-за очень неслабого разреза рта при малейшей ее улыбке. Так вот, ее всеми, даже мамашей признанный бессменный кавалер, претендующий на ее руку и сердце когда-нибудь, пригласил меня на первый новогодний танец, чем приплюсовал мне столько бонусов, что меня стали нещадно забрасывать снежками, как только я приближалась к школе, а Валентина Ивановна все чаще и чаще не сводила с меня пристальных и любопытных глаз. Я нисколько не претендовала на Гасана, ибо, если уж говорить о том, кто мне нравился, то это неизменно Чингиз, которого я вычеркивала из сердца, как могла и мальчик из азербайджанского сектора, но только потому, что он был постоянным победителем многих математических и физических олимпиад, более, чем городского уровня. Все эти мелкие события на свой счет я серьезно не принимала, никак не боролась за свое место под солнцем в этом направлении, но начинала тихонько подкрашивать ресницы и брови, чем вызывала большое недовольст%E