Мы столь различные душою

Единый пламень берегли

 

М. Волошин

 

Они подошли ко мне вдвоем. Когда мы учились еще на первом курсе. Халед Большой и Халед Маленький. Халед йеменский и Халед афганский. Халед Таха и Халед Ахмед. Говорил Халед Таха (йеменский, длинный). Понятно, с акцентом, но заученными фразами. Акцент передавать не буду.

- Мы не будем сдавать деньги на подарки женщинам.

- Почему?

- Потому что в мужской день нам они ничего не подарили. Тебе только подарили.

- Слушай, Халед. - я улыбнулся дружелюбно, как только мог - Мужской день это праздник только нашей, Советской Армии. А женский день - международный. Вы же в советской армии не служили?

- И ты.

- И я не служил. – пришлось согласиться мне - Но после института буду лейтёхой запаса. Советской армии. Так что, давайте, как договаривались по пятёре и я еду девкам за подарками.

Халед Большой что-то сказал Халеду Маленькому, развернулся и пошел к столовой. А Халед Маленький, с секунду помявшись, вытащил из кармана джинсов синюшнюю пятёрку и протянул мне. И я положил её в свой карман к своей пятёрке. И через час уже бродил вдоль прилавков магазина «Людмила», что на Садовом у «Курской-кольцевой». Проклиная свое прошлогоднее поступление в «женский» экономико-статистический институт. Где в каждой группе на трех пацанов приходилось по двадцать-тридцать барышень. Которым для нормального подарка пацанам-одногруппникам на двадцать третье февраля (в виде того же пузыря трехзведочного армянского конька) каждой было достаточно для «сброса» тридцати копеек. А вот пацанам, чтобы сделать более менее достойную ответку на Восьмое марта, надо было сбрасываться бабками немереными. И даже не по пятёре. Но больше пятёры, если не получаешь степуху и каждый день засаживаешь «почтовый» родительский обеденный рубль на курево и три кружки розливного в пивнаре-автомате на Смоленке… Короче - больше пятёры, ну никак не получалось. Я имею в виду нас - совстудентов. Потому как перед «интуристами» неразрешимых вопросов с дензнаками не стояло. Степуха не зависимо от результатов сессии плюс выплаты посольства и вот уже в границах отдельно взятого института третий мир уверенно обгонял на повороте развитой социализм. По уровню жизни и доходам на душу населения.

В нашей группе училось двадцать пять барышень. А об карман мой терлись ровно тысяча копеек. В двух синюшно-бумажных эквивалентах. То есть на подарок одной барышне вышло ровно по сорок копеек. Поэтому, тупо пошлявшись вдоль прилавков «Людмилы» я вышел на Садовое. Перешел его. И дошел до первого книжного магазина. Где с подарком каждой барышне и обрисовался полный порядок.

В канун восьмого марта девки-одногруппницы получили от нас с Халедом Маленьким по брошюре с трудом Эф Энгельса «Антидюринг» (восемь копеек) и шариковой ручке (тридцать две копейки). И очень обиделись...

 

- Дозорная лёжка - Рублёв, Баженов! Остальным - отбой! - сипанул комгруппы старлей Славчук. Хотя мог не cипеть. Мы с Бажеком и без него знали, что сегодня в ночь дозорить очередь наша. Ведь за пятеро суток, что мы пасли караван все «двойки» кроме нашей уже отдозорили.

- И чтобы в очередь мне не спать? Ясно?

- Ясно, товарищ старший лейтенант. – ответил Бажек.

И Славчук начал отползать к своей лёжке, уже обустроенной связистом Корольком. Чтобы не пропустить связь с комполка. Лично с комполка. Которого неделю назад предупредили из Москвы о неполном служебном соответствии. После того, как двух проверяющих из Союза грохнули душарики Гамербека. В духане, где проверяющие эти приценивались к паре монтановских комбезов для своих жен. Средь бела дня. В самом центре Акалибада, нашпигованным царандоем и нашими патрулями. И комполка уже на следующий день доложил в дивизию о том, что минимум через неделю будет знать точную дислокацию базы Гамербека. После того, как в свою очередь начполкразведки доложил ему о караване. Том самом, что мы и пасли по перевалу уже пятые сутки. Идущим, согласно докладу начполкразведки, на базу Гамербека. В составе двенадцати духов с нашими АКаэСами за плечами и восьмерых под завязку навьюченных мулов.

- Ну и чего?… - начал старую песню Бажек, посасывая между словами фильтр незажженной сигареты - Ну выведут они нас к базе… Ну и чего, а?...

- Ничего… Старлей доложится, наши запеленгуют, а потом по квадратам с воздуха накроют.

- С нами накроют, да? - продолжал гунявить Бажек - С нами, с нами… - сам же себе и ответил.

- Бажек, у вас в вашем долбанном Кирове все такие загрёбистые?

- А у вас в Челябе вашей всем всё по барабану? - Бажек выдернул фильтр из губ и сунул сигарету за ухо - Нет, ну не жопа, а? Два месяца до дембеля и такая бескозырка.

Он тряхнул головой и сигарета из-за уха выпала прямо ему в ладонь. Снова соснув фильтр, Бажек продолжил:

- А если бы не весна сейчас была, а зима? Безо всякой «зеленки». Как бы мы их тогда пасли? Ну вот ответь мне, ответь.

- А если бы у бабушки был…

Вообще-то Бажек был чувак классный. Правильный чувак. За полтора года, что я с ним кентовался ни на одной «боевой» не киксанул. Красавчиком он был на «боевых». И из всей нашей группы у него одного было сразу две «Красных Звезды». А то, что всегда гунявил перед «боевой» или «спецухой» - так это, как он сам всегда признавался по укурке, исключительно от нервов. И к нервам его я давно привык.

- Кто первый в отбой?

- Да спи. Я сейчас от расстройства все-равно не вырублюсь. - Бажек вновь вставил замусоленную сигарету в заушье и перевернулся на живот - Бляшкин рот… Из-за двух долбозвонов и такой шухер встал.

- Говорят у кого-то из них батя в Генштабе отдыхает. Поэтому и встал. Всё. Спокойной ночи, шурави.

Перекатившись на правый бок и поджав ноги, я закрыл глаза. И ночная «зеленка» запела мне колыбельную сводным хором всей своей фауны. А уже через секунду Бажек меня растолкал.

- Подъем. А то массу лица расплющишь, и ни одна телка на гражданке не даст.

- А сколько? - одурело прохрипел я.

- Два ноль семь потчевать изволили. Семь минут - это, считай, тебе от меня доппаек.

- Ушли?

- Да уже минут сорок назад. Только чего-то без музыки сегодня.

Каждый ночной привал духи начинали с ужина. А потом, оставив у костра кого-то одного, всей шоблой выдвигались вдоль гряды. К ближайшему кишлаку или горному озерку. И возвращались спустя часа два-три с бурдюками полными воды. Погремев ведрами и напоив мулов, они «отбивались». Вставали в пять. Молились. Снова поили мулов, завтракали и трогались с места. Мы жили по их распорядку.

- Одно не могу понять… - Бажек длинно и желтозубо зевнул - Как это они рассчитывают, чтоб и стоянка для ночевой и вода обязательно где-то рядом?

Я глянул в бинокль. Оставленный с мулами дух сидел лицом к костру и спиной к нашей «зеленке». По правую руку от него лежал калаш. По левую - играли в отблесках огня металлические панели корпуса бундесового двухкассетного «Грундига». И обычно в это время суток динамики его выдавливали в ночь что-то заунывно-дутарное, разливавшее по мозгам уже привычное за полтора года «кто вы здесь и зачем?». В каждой афганской песне из услышанных за это время грезился мне лишь этот вопрос. Вопрос ответа на который знать я не хотел. Там и тогда.

Дух же тем временем, достав из кармана кассету, вставил её в магнитофон. Щелкнул кнопкой. И…

 

…по ночному перевалу… кто-то, одетый по гражданке, сидя на борту БэТээРа… сам собой… без конвоя… добровольно… проехал в Магадан... А потом под звук колокольчика… взмыленные привередливые кони, тянущие сани с ездоком одетым в дембельскую парадку… оттолкнувшись копытами от черной вершины… уплыли в звездное небо… А потом на нейтральной полосе… между двумя «зеленками»… четверо в форме царандоя долго расстреливали в упор старлея Славчука… обнимавшего, как свою невесту огромный букет из эдельвейсов… необычайной красоты… А потом…

 

А потом я понял, что сошел с ума. Ровно за два месяца до той минуты, когда должен был войти в свою комнату и первым делом нажать на кнопку «пуск» родной старенькой «Весны». Чтобы услышать того, кого не слышал почти два года. Но почему-то до срока услышанного здесь. Из душманского «Грундига». Вспоровшего своим голосом чужую ссученную ночную тишину и мой рассудок. Обтянутый завшивленным уставным «ежиком»…

 

Весна еще в начале,

Еще не загуляли,

А уж душа рвалася из груди.

Но тут приходят двое

С конвоем, с конвоем -

«Оденься! - говорят - И выходи»!

 

- О! А эту я не слышал. Точняк, как братуху младшего забирали.

- А?

Я повернулся к проснувшемуся Бажеку.

И заплакал.

Заплакал обо всём, что выставила мне эта жизнь за два последних года - от маминых глаз после того, как меня зачеркнула закрывшаяся дверь военкоматовского ПАЗика до Гарика Китайцева, Лехи Семёнова, Толика Лехмана и Славки Буданова, полмесяца назад сгоревших до головёшек в подорвавшемся на противотанкушке БэТээРе...

 

А с насыпи мне машут пацаны…

Не увозите меня из весны!

 

Минут через десять к нашей лёжке подполз связист Королёк. Запыхавшийся. С улыбкой на лице.

 

Я зароюсь в землю, сгину в одночасье,

Кто бы заступился за мой возраст юный,

Влезли ко мне в душу, рвут её на части,

Только б не порвали серебряные струны…

 

- Короче. Связь была с полком. Накрыли Гамербека. СУшками под ноль отбомбили. Вчера еще. И базу и кишлак, что рядом. Второй караван, оказывается, к нему был. По другому перевалу. И группа наша вторая за ним. Они еще позавчера к базе вышли. - Королёк улыбаться перестал - А на связь, гады полковые, только сейчас вышли. Дырочки, падлы, небось, обмывали. Так что двое суток, считай, порожняк пасли.

И сразу, без перехода, кивнув в сторону духа у костра, «Грундига» и Высоцкого:

- Тоже торчите?

- Тоже. И чего теперь? – спросил Королька Бажек.

- Да ничего. Валим.

- Домой?

- Домой потом. - Королек снова кивнул в сторону духовской стоянки - Сначала вон их валим. Когда с водой своей вернутся. А чего у тебя с глазами-то, Рублев?

- С недосыпу. - ответил за меня Бажек - Ты ж у нас связист. Костяра белая. Ночами не дозоришь.

 

Что же это, братцы, не видать мне что ли

Ни денечков светлых, ни ночей безлунных,

Оборвали душе мне, отобрали волю,

А теперь порвали серебряные струны…

 

Никто другой это быть не мог. И я окликнул духа по имени. И дух, резко обернулся. И оказался Халедом Маленьким. И Халед узнал меня. И совсем не удивился. И выключил магнитофон. И, не вставая, сказал:

- Ты старый стал.

- А ты, как был.

- Наше солнце всех чужих стариками делает.

- Ты же у нас учился, чего ж с ними?

- Когда вернулся, в Кабуле работал. Потом земляк приехал. Сказал, что брата с отцом расстреляли.

- За что?

- Гамербек в кишлаке нашем прятался. Две ночи. Всех мужчин расстреляли. А ты здесь почему?

- Заблудился. Вот на Семёныча голос к тебе вышел.

- Один?

- Один.

- А я не один. Уходи. Скоро вернутся все.

- Это ты уходи. В «зелёнке» мы, напротив. Когда твои вернутся – всех положим. Уходи… Уходи, пожалуйста.

- Некуда мне уходить… Гол ты перекатанный.

Халед встал. Подошел ко мне. Улыбнулся. Где-то вдалеке, с горной тропки, услышался цокот копыт. Мы обнялись.

 

В тот день общага справляла обычное воскресное похмелье. Беспенным разбавленным жигулевским. Из трехлитровых банок, залитых в КПЗ. Так мы называли ближайший к общаге пивнарь-автомат у станции метро «Киевская». Киевский пивной зал. А сокращенно - КПЗ. Пугачиха пела про «Айсберг». С любимый пластинки пермяка Гоши Цыплёнкова - одного из двух моих сожителей по триста девятнадцатой комнате. Другим сожителем был Лёлик Учуватов. Из Ижевска. Их, сидящих за столом, на котором одна из трех кэпэзэшных банок была уже пуста, я и увидел, когда размежил свои похмельные очи.

- Оборзела салажня под самый корешок… - Лёлик полутрезвым взглядом оценил мои потягушки и махнул долгий глоток беспенного прямо из банки – Морфлот, по тебе плачет, Червонец. Навзрыд.

- Или стройбат… - поддержал Лёлика Цыпа. - Старшие товарищи уже за пивком метнулись, а молодняк их усилия по ликвидации похмелья даже в хрен собачий не ставит.

- Салажня… Даже не ставит… Куда не ставит?

Пригостившего Халеда Маленького я увидел последним. Потому что сидел он на стуле прямо за моей головой.

- Ты, Халед, этого не запоминай. Без надобности тебе это. А Червонец пусть запоминает. - Лёлик налил пива в стакан, передал его Халеду, а тот мне - Когда гвозданут из института в армейку, хоть чего-то знать будет.

- Типун тебе, Лёлик… - не отрывая головы от подушки я аккуратно припал к стакану и в три глотка освободил его от беспенного - Вы с Цыпой за меня уже отслужили. Хоть у кого-то в комнате чердак должен быть на месте. Правильно, Халед?

Халед кивнул. А потом повторил вслух слово «чердак».

- Так. Всё. – между тем вдруг поднял восстание Лёлик и встал из-за стола. – Цыпа, скажи «гудбай» своей шалаве. Семёныча ставить будем.

Он встал на колени перед своей койкой, пошарил под ней рукой и извлек на свет пласт Высоцкого. Новый. Тот самый первый пласт-гигант. С фоткой из «Кинопанорамы» на конверте. И тогда, осенью восемьдесят первого – такой же недоступный, как королева курса Люська Мошкарева.

- Откуда, Лёлик? – ошеломлённо выдавил я.

- На Калине вчера взял. У «Мелодии». За червонец. Мать прислала на говноступы новые для зимы, а у меня еще старые в поряде.

Лёлик подошел к проигрывателю, по голосу Пугачихи пьяно шваркнула игла, и айсберг в океане сразу растаял, слившись волнами.

- Госцена - два пятнадцать, а рвут, сучары, в пять раз. - Лелик снял со штырька пласт Цыпы и бережно поставил свой - Вчера еще хотел послушать. Только когда пришел вы уже в хламину были.

- Грязи не надо… - вяло обиделся Цыпа за себя, меня и растаявший «Айсберг» Пугачихи - Ты всего за полчасика нас Червонцем догнал. А потом и перегнал. И вырубился, между прочим, первым.

- Не вырубился, а культурно отошел ко сну. Просто потому что устал на рожи ваши пьяные зырить. - Толик аккуратно опустил иглу на пласт - Так. Всё. Продолжаем культурный опохмел и слушаем…

И мы слушали. Напрочь забыв про опохмел и беспенно-разбавленное из КПЗ. Потому что почти все песни с нового пласта Высоцкого никто из нас раньше не слышал. А когда закончилась вторая сторона, непьющий Халед как-то деревянно встал со своего стула, подошел к проигрывателю и переставил пласт на начало. И снова мы слушали. И когда во второй раз Владимир Семенович пообещал, что обязательно вернется весь в друзьях и мечтах не позднее, чем через полгода, мы еще с минуту или две молчали. Под потрескивание иглы, вхолостую скребущую гладкую безпесенную дорожку пласта. А потом Халед заморожено спросил:

- Кто этот?

- Высоцкий. - ответил Халеду Цыпа.

- Вы-соц-кий… - так же заморожено по слогам повторил за Цыпой Халед.

И уже через год говорил по-русски почти без акцента. А чуть раньше стал своим на всех музыкальных «толчках», где можно было разжиться кассетами или катушками с песнями Семёныча. От Ваганьково до Ленинских гор. Французский же «Натянутый канат» у барыги на Ленинском он купил за двести «березовых» чеков. Переплатив, как минимум, вдвое.

Халед с кальяном, я со стаканом и…

 

сорвавшийся с каната циркач, которому очень нужно было пройти четыре четверти пути… Или камнем лежащая на дне совсем не жёлто-битловская субмарина, передающая сигнал «SOS»… Или чувиха, прощенная тем, кто как-то в осень впрягся за неё с другом Валюхой против восьмерых беспредельщиков… Или…

 

Или… Или… Сто дней и вечеров, а может двести, а может и все триста на пару оттягивались мы в халедовской комнате под Владимира Семеновича. И кончилось все тем, что меня все-таки отчислили из нашего «женского» экономико-статистического. За непосещаемость и хвостяру по матстатистике. Ровно за полгода до диплома. Аккурат под осенний призыв. И я решил валить в родную Челябу. Чтобы уходить в ряды из крепких объятий малой Родины. И Халед провожал меня на вокзале.

- Пил, пил. Как ты пил. И умер. Тебя из-за этого в армию. А он бы сколько еще написал если бы не пил.

- Да может если бы не пил, вообще ничего бы не написал. - я воткнул в горло оставшуюся четверть бутылки красного - Хотя кто теперь знает. Главное, что есть то, что есть. И мы от этого торчали. И не только мы. И будем торчать всю жизнь. Всю, понимаешь?

- На! Вчера купил. - Халед рывком достал из пакета французский пласт с бородатым Семёнычем на обложке и вложил мне под мышку - Для тебя.

- Да ты чего, душман… - к горлу подкатило влажно-соленое - Он же двести колов стоит, не меньше. - я протянул пласт в обратку Халеду - Не надо… Сам слушай.

- Надо. Ты слушай. Себе еще куплю. А тебе такой никогда не купить. Гол перекатанный.

- Голь, Халед. Голь. С мягким знаком. Перекатная голь.

Я положил подарок Халеда на сумку. Громыхнули буфера. Мы обнялись.

 

Вернувшиеся с водой духи даже не успели напоить своих мулов. Группа отработала их за десять минут. Или за пять. Всех. Вместе с лошадками.

И лишь трассеры моего АКаэСа штопали ночь своими стежками много выше заданной цели.

Это если бы я был человеком.

Но человеком я не был. Уже два года.

Поэтому и мой АКаэС работал строго по цели.

 

Магнитофон я нашел метрах в пятнадцати от мертвого Халеда. Он был цел. Если не считать простреленной посередине ручки для переноса. Я поднял его и смахнул рукавом с динамика белый ошметок чьего-то мозга. Это увидел Славчук.

- Давай, Рублёв, давай. К измене Родине еще и мародерку хочешь пристегнуть?

- Ну какая измена, товарищ старший лейтенант? - улыбнулся в глаза Славчуку Бажек - Ну увидел кореша давнишнего, спустился к нему, поговорили. И чего тут такого? Про группу же нашу он ему ничего не сказал? Не сказал. - между фразами губы Бажека в жадный засос целовали фильтр третьей за десять минут сигареты - Вот если бы Рублёв сказал корешу про группу нашу со всеми вытекающими тогда другое дело. А так вот же - лежат себе все, отдыхают. И кореш рублёвский тоже.

- Вот в особом отделе, Баженов, дружок твой это всё и расскажет.

К Славчуку подошел связист Королёк.

- Товарищ старший лейтенант, а в мешках-то всех, которые на лошадках, мука одна.

Я присел на корточки и ткнул пальцем в кнопочку с буквами «play».

 

Отставить разговоры!

Вперед и вверх, а там…!

Ведь это наши горы –

Они помогут нам!

Они-и-и помогут нам!

 

Да нет, Владимир Семёнович. Ошиблись вы тогда. На перевале. Не мои это были горы, а Халеда.

Вот пули две в его голове были мои. И даже если не мои, то всё равно – МОИ…