Полемическое эссе Вячеслава Отшельника

(в защиту Марии Башкирцевой - талантливой художницы и автора знаменитого дневника)

 

«Придет день, когда по всей земле

мое имя прогремит подобно удару грома»

Мария Башкирцева. 23.11.1874 г.

 

АМАЗОНКА И НИГИЛИСТ

 

Возможно, мне бросят с упрёком: о мёртвых говорят хорошо или ничего...

 

Возможно, стиль моего письма был бы несколько иным, если бы я удосужился поинтересоваться личностью Александра Леонардовича Александрова прежде, чем набросал черновик этой эмоциональной статьи.

 

Возможно, я беру на себя большой грех и ответственность, поминая недобрым словом человека, недавно ушедшего от нас. Критика же моя неуместна и аморальна.

 

Как бы то ни было, смерть автора рецензируемой книги ничего не меняет...

 

Да я, собственно, и не собираюсь обсуждать личность Александрова, потому что как Личность он ничего собою для меня не представляет. Говорят, неплохой был сценарист. Каков был писатель - скажут видные деятели от литературы и признанные критики, если им будет чего сказать. Я же, как дилетант, возьму на себя смелость выступить в роли защитника униженных и оскорблённых.

 

Его знаменитый коллега Андрей Тарковский писал в своём дневнике (5 сентября 1970 г.):

 

"Для человека, чтобы он мог жить, не мучая других, должен существовать идеал. Идеал как духовная, нравственная концепция закона. Нравственность - внутри человека. Мораль - вне, и выдумана, как замена нравственности. Там, где нет нравственности, царит мораль - нищая и ничтожная. Там, где она есть, - морали делать нечего...". Это - и как оправдание мне, не нашедшему лестных эпитетов покойному, как принято в таких случаях поминать, и как укор общественному мнению, и как естественная отповедь дешёвому, но востребованному цинизму...

 

"Подлинная жизнь..." А. Александрова, безусловно, представляет собой некий труд и претендует на серьёзное биографическое исследование. Де-факто, хотим мы того, или нет, она, достигла того эффекта, на который была рассчитана: вызвала резонанс с оттенком сенсационности, по крайней мере, среди тех заинтересованных читателей, кто, при упоминании Марии Башкирцевой, знает, о ком и о чём идёт речь.

 

Главная идея автора - раскрытие морального облика Марии Константиновны Башкирцевой, развенчание пресловутого "мифа" о величии её души, художественной и нравственной ценности её творческого наследия, разоблачение сущности её развратной и ничтожной натуры. Поговорим же об этом, стараясь как можно менее задевать самолюбие целомудренной души обличителя, если только она уже предстала перед Богом как одухотворённая единица.

 

Но здесь, уже в самом начале, нам придётся столкнуться с парадоксальной скромностью автора, отрицающего свои истинные намерения и ограничивающего их лишь "простой прихотью библиофила" и непреодолимым желанием рассказать правду...

 

"Жизнь Марии Башкирцевой - пишет он - старательно идеализирована публикаторами и семьей, и создан миф, разрушать который я вовсе не собираюсь...

...Столетний миф невозможно победить. В правде никто никогда не был заинтересован. Кроме того, никому до Башкирцевой нет никакого дела. Для чего же я этим занимаюсь? А просто из любви к точности и правде, или, если хотите, это «прихоть библиофила», любителя рыться в книгах, выискивая в них до сих пор неведомое, и наслаждаться уже этим одним".

 

Судя по всему, только наш покорный слуга знает и любит правду, и хотя она "никому не нужна", всё же, потчует нас ею, как гостеприимный хозяин сытых гостей. Ну, а те, в свою очередь, давятся, но едят, хотя "никому до Башкирцевой нет никакого дела" - халява, всё же, "святое". Вот и я, каюсь, согрешил.

 

Но зачем же тогда гримасничать, потрясая публику то волчьим оскалом воинствующего моралиста, то овечкой, охочей до сорняков, то иной неведомой зверушкой, у которой рыльце в пушку? Зачем же тогда метать громы и молнии? Полноте, господин "писатель"! Назвался груздем - полезай в кузов.

 

Предположим, что он, ещё до того, как углубился в биографические исследования, по простоте своей душевной, наивно верил в безгрешность персонажей своего невинного увлечения, представлял себе Башкирцевых, как святое семейство, а жизнь и дневник Марии - библейским сюжетом, но, разочаровавшись по ходу, воспылал справедливым гневом и озадачился вывести их "на чистую воду". Ведь тот колоссальный труд, который был им проделан (работа с архивами, анализ различных источников, сопоставление свидетельств), с углублённым экскурсом в историю и предысторию дневника - чего у нашего трудоголика не отнимешь - всё это, без должной любви к объекту своего исследования, должно было быть чем-то мотивировано, а интерес к нему - стимулирован. Впрочем, разгадка этой интриги - не моё дело, я не хочу этим заниматься, даже если придётся кормиться догадками об анатомическом происхождении предвзятости автора, о нравственных и моральных истоках его нигилизма.

 

Но вникнем в суть этого псевдонаучного опуса, безапелляционно претендующего на сенсационность. Суть эта, вернее, сущность - до примитивного проста и банальна, к тому же, стара как мир: скандал. Даже если непорядочность и пристрастие этого, с позволения сказать, "художника слова" кому-то неочевидна, то, может быть, будут достаточны выводы всё того же Андрея Тарковского, который сформулировал эту проблему так: "...важно ограничить себя рамками, которые бы не обедняли, а наоборот, углубляли и помогали создать свой мир, изгнав претенциозность и чрезмерное старание быть оригинальным. Надо исключить как можно больше связей с жизнью, но не за счет правдивости, а за счет изъятия лишнего мусора, который кажется (или, вернее, может показаться кое-кому) признаками истины, аргументами. Но эти аргументы уже за рамками образного мышления, т. е. там, где количество никогда не перейдет в качество" (Дневник А. Тарковского. 4 июля 1980 г.).

 

В нашем случае: за лицемерным, ханжеским повествованием о жизни семьи Башкирцевых и пространными отступлениями, рисующими быт и нравы тогдашнего светского общества, многочисленными цитатами из дневника Марии и их комментариями, не просматривается ничего существенного и нового, кроме попытки отыскать новые пятна в грязном белье действующих лиц.

 

Не будем давать оценку, насколько достоверны приведённые факты из жизни семьи Башкирцевой. Не будем делать то, в чём мы не компетентны. Примем и все цитаты из рукописи дневника, как опубликованного ранее, так и ставшие достоянием общественности с лёгкой руки Колетты Кознье и нашего альтруиста-правдоискателя, полагаясь на порядочность и профессионализм переводчиков, признавая своё невежество и неосведомлённость. Но позвольте не принимать нескрываемую предвзятость и агрессивную антипатию к личности Марии Башкирцевой, откровенное ерничанье и сарказм не только в отношении её недостатков, о которых она сама говорила открыто, но и в отношении всех её бедствий, разочарований и неудач, всей её жизненной драмы, которая у нормального, адекватно мыслящего, или, скорее, адекватно чувствующего человека, вызывает сочувствие, независимо от его социального положения, уровня культуры или образованности. Позвольте не принимать цинизм и потакание нездоровому интересу обывателя ко всякого рода жареным фактам, интимным подробностям личной жизни, взаимоотношениям близких между собой, если всё это не является исповедью, авторским повествованием, противоречит воле усопшего или традиционным нравственным критериям. Позвольте не принимать пошлятину и примитивный натурализм, как ходовой товар на рынке литературных извращений.

 

Проблема здесь в том, что хочет найти всякий читающий в этом дневнике и что находит в нём, не приватизируя истину. Вот это "что" наш "добропорядочный" автор и попытался представить нам как истину в последней инстанции, до сих пор неведомую никому.

 

"К сожалению - сетует он - дневник в традициях того времени был сильно сокращен наследниками автора, которые убрали многие подробности частной жизни ее семьи - то есть как раз все то, что в наше время больше всего интересует читателя". (Клубничка?)

 

И это существенное обстоятельство даёт ему повод и прекраснейшую возможность реализовать своё призвание «бескорыстного Данко» нести людям правду и свет непорочной истины:

 

"...ясно как Божий день: если дневник никаких сведений о частной жизни почти не дает, то, во всяком случае, он что-то скрывает...

...родственники и публикаторы дневников сделали все, чтобы правду от нас скрыть".

 

В подтверждение этой мысли приводится цитата такого непререкаемого для нашего писаки авторитета, как Уильям Гладсон, бывший "за свою долгую жизнь четыре (!) раза премьер-министром Англии":

 

«В дневнике ее указания на личную интимную обстановку редки и кратки, и такие важные факты, как семейные отношения, оставлены, по-видимому, с намерением в темноте; ни на один из них не пролито ни малейшего мерцания света».

 

Уильям Гладсон, возможно, был неплохим премьером, но, во-первых, это был английский премьер, а во-вторых, кто скажет, что он не был падким на столь популярную во все времена "клубничку"?

 

Следуя такой логике, любой автор своего личного дневника, надумавший его опубликовать, только и должен быть озабочен тем, как бы поэффектней раздеться перед похотливой читающей публикой, показать во всём обличии своё плотское ничтожество, все изъяны себя любимого и иже с ним - в противном случае, дескать, незачем и вести дневник. А близкие покойного - похоронить его в голом виде, для пущего ублажения "правдолюбцев".

 

Так и нашему "поборнику правды" кажется, что "... уже наступило время, когда можно рассказать о ее подлинной жизни ... пользуясь выражением Гладсона, «пролить мерцание света» на интимную обстановку и семейные отношения".

 

Таким образом, эта книга - дискредитация самой идеи дневниковедения, попытка низвести его статус до бульварного уровня, никчемной писанины мелких людишек, обуянных шквалом низменных страстей и беспредельного тщеславия. Да и не тщеславие гордой Марии, подозреваю, не редакторские купюры её бессмертного дневника подвигли нашего "правдоборца" на столь значительный труд, достойный диссертации, а самая, что ни на есть, обыкновенная человеческая зависть. "...мне, честно говоря, кажется, что это просто месть посредственности... Ведь посредственность ненавидит художников..." (А. Тарковский. Дневник. 27 января 1973 г. Сказано, правда, совсем по другому поводу, но как актуально в нашем конкретном случае. Да простит меня великодушный читатель за многократное цитирование Андрея Арсеньевича – просто под рукой у меня сейчас только он).

 

А мы, тугодумы, не можем понять, кому и зачем нужно доказывать, что Мария не была идеальна, а её неординарный ум и талант - выдумка семьи покойной, редакторов и наивной когорты поклонников. В действительности его раздражает другое: феномен становления человеческой Личности, беспримерный и беспрецедентный по масштабу и яркости - недостижимая планка для миллионов посредственностей, коими изобилует наше общество. Проблема даже не в личности Башкирцевой, а в самой антагонистичности реальных философий - философии раба, и философии господина. Кто не утрирует эти понятия, тот правильно поймёт: по отношению к своей собственной жизни.

 

До сих пор право автора дневника и его правопреемников после смерти автора не предавать огласке (публикации) отдельные фрагменты его дневникового наследия или полностью дневников (право на интимную тайну и личную жизнь) ещё никем не осуждалось, и уж тем более не оспаривалось. При желании можно найти массу примеров, когда, по тем или иным причинам, дневники как простых людей, так и ставших уже при жизни знаменитыми, далеко не сразу становились достоянием общественности, а авторские купюры и неполная публикация после смерти - обычное и нормальное явление. Не так уж много человечество потеряет, так и не узнав, сколько конкретно любовников было у того или иного автора дневника, но выиграет вдвойне, игнорируя мелкое, преходящее, наносное. Неполная публикация дневника - это нормально, если учесть всё несовершенство нашего общества и противоречивость восприятия вещей. Мария Башкирцева - противоречивая, неоднозначная в общественном восприятии фигура. И в этом вся суть. Но это не её проблема, а проблема общества - незрелого, несовершенного, порочного, алчного в своих проявлениях зависти, но лицемерного в морали. Личность Марии Башкирцевой - пробный камень нашей духовности, наших пристрастий и приоритетов.

 

В этом смысле разоблачительные труды наших литературных папарацци - явление своего рода новое, представляющее своеобразный жанр (направление) в литературе, вызванное к жизни, очевидно, измельчанием вкусов, состоянием общественной нравственности и конъюнктурной востребованностью.

 

И вот уже образ Марии представлен нам в виде лживой, амбициозной девчонки, коварной авантюристки, светской интриганки, распутницы и маньячки, тщетно домогающейся лавров величия и славы в высших кругах аристократии, откуда она и её семья были с позором изгнаны. За ширмой благородных намерений пресловутого "развенчания мифа" навязчиво и льстиво для примитивного самолюбия простаков проступают жёлтая зависть и злопыхательство.

 

Если семья Башкирцевых и не заслуживала признания в высшем обществе - эта мысль проводится красной нитью во всём повествовании, как будто у автора так наболело, ну прямо-таки, зуд в заднице, так хотелось развенчать "миф" (а я не оспариваю ничего - ещё бы ему и факты подтасовать в результате многолетних биографических изысканий), так хотелось, что нельзя было остановиться в этом разнузданном негативе - если всё это сущая правда, то причём здесь Мария и её легендарный дневник? Что же, собственно, опровергает автор, какую легенду, догму, стереотип? Что он вообще хотел сказать этим? Не более ли того, чтобы потрясти больное воображение обывателя, не способного мыслить и чувствовать далее собственного ничтожества, так культивируемого в нём всякого рода "реалити-шоу" и "героями нашего времени".

 

Дневник Марии Башкирцевой даже в урезанной, опубликованной его части куда более содержателен, а мысли и чувства, описанные в нём, куда более свежи и актуальны для нас, чем эти допотопные сплетни...

 

Личность с Большой буквы. Вот что раздражает и выводит из себя чванливых моралистов, ханжей и лицемеров! Кто, тогда, дескать, я - завшивевшая амёба в океане людских страстей? Как можно так высоко летать, мерзкая девчонка, малолетняя блудница?!..

 

Давайте посмотрим, как люди относятся к понятию "Личность". Если для одних это - ориентир, то, к чему мы должны стремиться, в силу чего и величие верим, в чём видим смысл своего существования, то для других это - пустой звук и предмет зависти, вечный мальчик (девочка) для битья. Вот и всё, господа присяжные заседатели. Вот и выносит каждый свой вердикт.

 

«…мне хотелось бы стать личностью. Такой, чтобы после моей смерти мой дневник был интересен всем».

(Мария Башкирцева. 30 декабря 1873 г.)

 

Какую же правду скрывают от нас её подлые родственники и идущие у них на поводу публикаторы? Что инкриминирует автору дневника наш рьяный "правдоискатель"?

 

Комментируя цитаты из дневника Башкирцевой, он беспардонно переиначивает их смысл, иллюстрируя свои натуралистические зарисовки и примитивные умозаключения, благо, вкусовые пристрастия и эстетические потребности обывателя во многом совпадают с оными автора:

 

- «Слава, популярность, известность повсюду - вот мои грезы, мои мечты». (Запись 1873 года.)

 

- С этого начинается и этим заканчивается ее дневник ... Цитировать можно до бесконечности; лейтмотив ее дневника: «Желаю славы! И только славы!», - уточняет Александров несведующим.

Воистину, каждый судит другого в меру своей испорченности... Стереотипы общественного сознания активно способствуют этому.

И далее продолжает:

- Приступая к этой книге, я спрашиваю себя: «Зачем мне писать о Башкирцевой, если особенной любви к этой экзальтированной русской мадемуазель я не испытываю, а ее болезненное желание славы и только славы любым способом мне антипатично?»

 

Но лейтмотив её дневника, уж пардон, не знаю, в каком контексте, но очень точно сформулировал Блок (в меру его «испорченности»):

 

"О, я хочу безумно жить:

Всё сущее - увековечить,

Безличное - вочеловечить.

Несбывшееся - воплотить".

 

А по поводу всяких там антипатий говорил ещё великий Саади: "У неразумных встречается во сто раз более антипатии к разумным, чем у разумных отвращения к неразумным".

 

Пресловутое же тщеславие, ставшее доминирующим пунктом обвинения, отнюдь не бесспорно, как криминал. Нормы общественной морали традиционно учат нас стыдиться проявлений этого качества, видеть в нём грех с элементами мании собственного величия. Но для личности самодостаточной оно, как минимум, неоднозначно. Да и выводы серьёзных исследователей говорят о другом.

 

Андреевский С. А. в литературных очерках (1913 г.) писал о тщеславии Башкирцевой: "Мы знаем, что соединение большого таланта с большим тщеславием не только не редкость, но почти общее явление: Байрон, Бальзак, Гюго, Лермонтов, Лассаль, Достоевский... Психология славолюбия и творческих терзаний переданы в дневнике, как никогда ранее не были выражены. Поэты и художники должны признать в её дневнике историю их тайных радостей, надежд, колебаний, стремлений и горестей... Эта страсть к славе благородна и естественна, она порождена влечением к духовному воспроизведению самого себя в искусстве или в литературе. Этот процесс мучительный и сладкий, как любовь, как воспроизведение физическое. Оно сопровождается теми же муками и тем же счастьем - счастьем взаимности, но только более широкой взаимности всех людей, всего человечества".

 

Оболенский Л. ("Ковалевская и Башкирцева", 1893 год): "Новейшая психология доказывает, что честолюбие есть первая стадия общественного инстинкта - "эгоальтруизм", развивающийся путём эволюции в дальнейшей стадии... Искание деятельности у женщин для самовыражения обращены на такие специальности, которые всего ближе доступны женщинам без особой ломки её образа жизни, общественных привычек и строя (обе - и Ковалевская и Башкирцева - приглашают к себе на дом для обучения профессоров)".

 

Как видим, ещё в позапрошлом веке многие уже пытались понять и объяснить этот феномен. Вот как сама Башкирцева писала об этом в дневнике: "Разве тот, кто довольствуется скромной жизнью в кругу семьи может быть назван человеком скромным, умеренным в своих желаниях из добродетели, из убеждения, из мудрости? Нет, нет, нет! Он таков потому, что счастлив этим, что для него жить в неизвестности есть высшее счастье. И если он не желает известности, то только потому, что имея её он был бы несчастен. Есть тоже люди, которым не хватает смелости, - это не мудрецы, а подлецы! Они глухо стремятся и не двигаются вперёд не из христианской добродетели, но из-за своей рабской и неспособной натуры".

 

Мятежная Душа Марии знала, что скоро покинет плоть. Но она требовала признания и достойного места в этом бренном мире живых. А что, собственно, было ей делать: тихо помирать, глядя стеклянными глазами на ускользающую жизнь, не покушаясь на лживые штампы морали уставших от жизни лицемеров? Кому навредило её пресловутое тщеславие? - Лишь самолюбию духовных пигмеев, да неотёсанных простаков, горделиво живущих "тихой сапой", не высовываясь и не желая ничего видеть далее своего носа, зато охотно и самозабвенно завывающих в хоре: "Вставай, проклятьем заклеймённый..." Но как симпатично нашему автору это управляемое кем-то рабское забвение: "к тому времени совершенно забытой в СССР" мадемуазель Башкирцевой, а на поверку - табу, которое в те времена, по известным причинам, не принято было нарушать.

 

Марии Башкирцевой, как женщине, как неординарной, непосредственной Личности, удалось подняться над безликой массой, в своём духовном и интеллектуальном развитии вырваться из пут "закона всемирного тяготения" социума и резко взлететь на недосягаемую для серого большинства высоту. Такие "пируэты" выдающихся Личностей, кровь и плоть из народа, из этой аморфной, индифферентной среды, социум не прощает. Он ищет и находит в них "признаки" себя, но признаки самые грязные, низменные, порочные, чтобы самодовольно сказать: "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" ( "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что из подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" - из письма А. С. Пушкина к князю П. А. Вяземскому). Подобная идеология "большевизма", "толпы", "маленького человека" имела место всегда, но ныне она особенно востребована состоянием общественной нравственности, а по большому счёту, безнравственностью, апологетом которой из-за своей утрированной "любви к правде" стал А. Александров.

 

Я, всё-таки, должен отдать должное нашему прозаику: он честно и без обиняков признаёт главное - духовность и нравственные аспекты его не интересуют. Объясняя своё пристрастие к низвержению авторитетов, он расписывается в своём нигилизме, и эта мысль Пушкина (приведённая выше) – говорит он - "меня тоже не волнует".

 

Далее мы увидим, кто ещё "не волнует" автора.

 

Может быть, его волнует другое: феномен востребованности дневника Марии Башкирцевой и сочувствия к её судьбе миллионов? - Не тут-то было:

 

"На чем зиждется ее непомерное тщеславие, которое отмечали современники и которое присутствует на каждой странице ее тетрадей? Может ли одно тщеславие оставить след в душах и памяти потомков?" - вопрошает он. И без тени сомнения отвечает: "...это была правильно выстроенная судьба: она сама, ее родные, ее издатели, наконец, сам Господь Бог, как современные пиарщики, постарались, чтобы перед нами оказалась законченная, наполненная чаяниями и страданиями, душевной и физической болью, человеческая жизнь, вызывающая предельное сопереживание в чувствительных душах; и покуда такие души - а их миллионы - не переведутся на земле, ей будут сочувствовать".

 

Чувствуется и здесь нескрываемая досада на сонмы чувствительных душ.

 

Или, издеваясь над очередным поклонником её интеллектуального гения и духовности, признаётся:

 

"Хлебникова волновала ее духовная жизнь, меня волнует частная. Чтобы знать о духовной - читайте дневник. С моей точки зрения, духовная жизнь - ложь. Зачастую осознанная, порой неосознанная. Во всяком случае, когда ее пытаются перевести в словесный ряд. Помните у поэта: «Мысль изреченная есть ложь»?" - совсем, почему-то не оговариваясь, что у него самого эта ложь - во благо. Очевидно, из скромности... И добавляет по существу, исчерпывающе-цинично:

 

"Ее духовная жизнь мне ясна, она проста, как табуретка..."

 

Уж не знаю, что и сказать по поводу такой смелости и непринуждённости, достойной непосредственности ребёнка или гения в столь "адекватной" самооценке, при том, однако, чтобы в глаза не видеть оригинала дневника, а оперировать лишь сомнительными комментариями некой француженки Колетты Кознье:

 

"...ежели кто и знает в этой стране хоть что-то про Марию Башкирцеву, так это я".

 

А мы, недостойные невежды, ещё пытаемся его в чём-то обвинять. Реальная философия современности отпускает такие грехи: "Не виноваты же вы, что Бог, наделив вас большим физическим ростом, лишил духовного..." (Индира Зарипова "Не о любви").

 

Перемывая косточки покойной амазонки, смакуя пикантные подробности, не рискуя нарваться на заслуженную пощёчину её оскорблённого самолюбия, наш "первооткрыватель" так вошёл в раж, что, похоже, полюбил свою героиню с маниакальной ревностью некрофила. И вот уже его больное воображение рисует страшные картины совсем уже не библейского "отцелюбия римлянки". Так, велеречиво самоотстраняясь от авторства гнусной гипотезы, он, тем не менее, повествует:

 

"Колетта Кознье на основании нескольких маловразумительных записей делает заключение, что отец питает к Марии чувства совсем не отеческие... - приводит цитату из дневника и далее продолжает -

...это как? Волочится? Мы не знаем... ... ...Так что вопрос о том, переходил ли в своих ухаживаниях ее отец границы приличий и был ли у него к собственной дочери сексуальный интерес, оставим нерешенным. Вполне резонно предположить, что такой интерес мог быть и у самой Марии Башкирцевой к отцу: ведь не зря она предложила ему игру считать его старшим братом и называть Константином".

 

Эта маниакальная ревность прослеживается повсюду: взять любую цитату из дневника, даже самую наивную, крик отчаяния или боль души - всё истолковывается им превратно, с лёгкостью иллюзиониста и равнодушием палача.

 

«Представляете ли вы себе меня слабой, худой, бледной, умирающей, мертвой? Не ужасно ли, что все это так? По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным. Ницца, пятнадцать лет, три Грации, д’Одиффре, Рим, безумства в Неаполе, Лардерель, живопись, честолюбие, неслыханные надежды - и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!» (26.07.1881).

 

"В опубликованной записи выкинуты имена д’Одиффре и Лардереля, как они выкинуты и из всего дневника, а между тем они в перечислении объясняют, например, что за «безумства» были в Неаполе - конкретные безумства с графом Лардерелем, игра с репутацией, а не просто жеманные восклицания патетично-истеричной девы".

 

Когда же наступит оргазм, этот страстно желаемый нами момент грехопадения, когда живописец от жёлтой литературы нарисует нам, наконец, подлинную (натуралистическую) картину действительности и опишет во всех подробностях, как Мария потеряла невинность, и карточный домик наивного умиления чувствительных домохозяек, романтиков и поэтов рухнет вдруг под напором неопровержимых фактов, предоставленных нам бескорыстным правдоискателем? Уверяю Вас, соотечественники: не дождётесь. Обещанное порно как-то не состоялось.

 

Не состоялось и настоящее эротическое шоу, которое даётся не каждому, но лишь мастерам своего дела, влюблённым в своих героев.

 

Мария зрит красавца молодого

У ног ее. Не говоря ни слова,

К ней устремив чудесный блеск очей,

Чего-то он красноречиво просит,

Одной рукой цветочек ей подносит,

Другая мнет простое полотно

И крадется под ризы торопливо,

И легкий перст касается игриво

До милых тайн... Всё для Марии диво,

Всё кажется ей ново, мудрено.

А между тем румянец нестыдливый

На девственных ланитах заиграл -

И томный жар, и вздох нетерпеливый

Младую грудь Марии подымал.

Она молчит; но вдруг не стало мочи,

Едва дыша, закрыла томны очи,

К лукавому склонив на грудь главу,

Вскричала: ах!.. и пала на траву.

 

(А. С. Пушкин «Гавриилиада»)

 

Это я к тому, чтобы было с чем сравнивать.

 

Единственное, чему отдаёт должное наш эстет - её откровенность, питающая живительной энергией его богатое воображение:

 

"Она действительно предельно откровенна, так и видишь ее на кровати в сексуальной истоме, занимающейся мастурбацией, и можно только пожалеть, что ее действительный образ доходит до нас с таким опозданием, на сто с лишним лет".

 

Вот она, утаённая правда, скрывавшаяся от нас более сотни лет, вот истинный деликатес французской кухни, с лёгкой руки Александрова ставший бестселлером! Вот подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой… Чего вы ещё хотите, наивные и чувствительные души?

 

Но если, дорогие друзья, вы всё ещё читаете эту мою эмоциональную статью, тяжёлую и занудную, то боюсь - не останется вас на дегустацию, то бишь чтение главного: рецензируемой книги. И всё же, смею предположить, что чувство обманутого вкладчика, потерявшего время и деньги (деньги, потому что время - тоже деньги), если только вы потрудитесь дочитать эту книженцию до конца - это чувство вас не минует. Помяните моё слово.

 

Я дочитал этот "добросовестный" литературный труд.

 

Морщась от дурно пахнущей грязи, с чувством исполненного долга вылитой Александровым на головы близких и окружения Марии, я, грешным делом, начал уже полагать: уж не личное ли это у него? Не один ли это из наследников тех, кто ломал копья в судебной тяжбе с семьёй Башкирцевых, не мытьём так катаньем решивший реабилитировать свою вполне материальную ущемлённость. Но нет, похоже, что нет. Видимо, здесь - банальный, но образованный нигилизм, маниакальная страсть к ниспровержению любых авторитетов, сколь бы заслуженными они ни были. Как, наверное, быстро растёшь в собственных глазах, наивно надеясь на столь же стремительный рост в глазах общественности, когда в мутной воде безнравственности ловишь золотую рыбку сенсации. Светские львицы сегодня отдыхают...

 

Вот и Ги де Мопассан, имевший несчастье, хоть и с опозданием, но признать духовное очарование Марии («Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!») поплатился за свою откровенность очередным разоблачением А. Александрова. А что, всё туда-же, до кучи, в тар-та-ра-ры. Что ему Толстые, Пушкины, Хлебниковы, Башкирцевы, Гонкуры, Мопассаны - всего лишь тесто для замешивания дерьма:

 

"Башкирцева не раз пролистывала «Жизнь парижанок» или другую подобную литературу, не зря разговор ее так фриволен и вертится вокруг фаллоса Ги де Мопассана.

 

Что ж, собеседника она выбрала достойного. Ничто так не заботило его, как собственный фаллос… Он на глазах у знакомых до десяти раз овладевал проститутками, переходя от одной к другой. Не зря он был похож на быка, на быка, покрывающего целое стадо коров. Теперь он чувствует, что перед ним телка, и он жаждет покрыть ее, он раздувает ноздри и топорщит нафабренный ус, переходя к решительной атаке".

 

И это, наверное, всё, что можно было извлечь исполненному чувства исторической правды великому правдооткрывателю и исследователю «мифов» из переписки М. Башкирцевой и Мопассана. Что тут добавишь? Но я бы, всё же, рискнул: на ниве дневниковедения (раз уж эта тема ему так близка), как и в любой культуре, водятся вездесущие сорняки, представляющие собой примитивную форму существования одноклеточных и некоторых белковых тел, наподобие дневника Бель де Жур. Уверен, наш злополучный автор мог бы более преуспеть в своих исследованиях, если бы обратился к нему. Ведь никто, в этом случае, не попрекнул бы его, что он несёт похабную и безнравственную лабуду.

 

31 октября 2009 г.