В горах вечерело. Стояла ясная погода, и безымянное озеро выглядело, как на раз увиденной фотографии в Щекурьинском балкЕ, оставленная кем-то из приходящих геологов. Та фотография в рамке висела на стене, и Алексей удивлялся тогда, как же вот так – приходят с маршрутов и вахт мужики, бабы, жрут – иначе трудно определить – приготовленное им, (правда, неизменно нахваливая повара), курят, матерятся, играют в свой преферанс,– а на красотищу-то такую и внимания никто не обратит даже. Хоть бы кто-нибудь заметил ее на стене! Затем он как-то по зову души решил походить по каменистым окрестностям «хрустальной горы» и наткнулся на природное воплощение той самой картины в балкЕ.

Гладь водоема была недвижна и имела цвет… Если бы Алешка разбирался в цветах, он сказал бы «лазурный». Действительно, непонятно, как природа выдает такие цвета. Пронзительно-яркая, темно-голубая гладь. А склоны каменных громад полого, робко начиная свой разбег от чистой воды, вдруг резко брали вверх, превращаясь в буквально отвесные стены, стремящиеся к противоестественно заостренным пикам-вершинам. Такую вот гротескную картину создала тут мастерица природа. Невероятно, невозможно, до трепетно-чувственного сердцебиения, такие эмоции вызывал ледниковый «кар». И ни одной прямой линии – округлости рельефа везде. Как будто озеро выплеснулось из вставшей вертикально миски кара в подставленную новую посуду, в горизонтальную земную вмятину, воронку. Гордо возвышающийся отвесный кар сейчас был лилово-зеленоватого цвета, признак наступающего вечера.

Алешка любил приходить на это озеро, с тех пор как неожиданно открыл его для себя. Назвал его «Ильменья» - судя по всему, памятую об отрывочных знаниях, что в его голову пытались втиснуть в школе. Пятьдесят еще лет назад.

В пасмурную погоду, когда весь центральный хребет пребывал в облачном покрывале, на «Ильменье» обычно ходили волны – так совпадало, что вместе с низкими облаками по горам гуляли неслабые ветра. Тогда он приходил к берегу и слушал шепот этих бьющих волн – не было видно не только годро взлетевшего к небу острого кара, не только противоположного берега озерца, но и вообще ничего в двух метрах от глаз. Волны шипели и бились об камни, движась из небытия, из космической туманной белесости. И возникало неизменное чувство, что озеро это – живой организм, существующий автономно, своей жизнью – волна плескалась, шептала, ворочалась в круговерти больших и малых валунов, принадлежащих одновременно берегу и озеру.

Он с трудом мог понять, почему его так тянет сюда в любую погоду. Не решался приходить на этот берег только зимой, вспоминая, чем закончилась его лыжная прогулка с собачкой по таежным еще предгорьям Неройки. К тому же зимой тут была лютая стужа и Ильменья безжизненно спала, скованная льдом.

Ощущения организма на этом водоеме были воистину необъяснимые.. С одной стороны, дышать трудно, воздух высокогорья разреженный, холодный. Но с другой стороны какой-то немыслимо чистый. И сладкий. Здесь, в этом царстве камней, Алешке лучше всего думалось о Боге, о спасительной его роли для мироздания. Тут наиболее ясно чувствовалось, как громкие слова его обращенных к небу молитв достигают Создателя. И приходишь в поселок после трех-четырехдневной этой прогулки каким-то особенно просветленным, улыбающимся всем и вся. И – в этом он готов был поклясться самому себе – походы эти на Ильменью одобряет его Мадонна с золотоносного потока Нярта-Ю, с которой он также приходил общаться о Боге с завидным постоянством.

Озеро молчало, и, как всегда, в этом неживом молчании арктической тундры звучало в ушах «На муромской дорожке». Откуда бралось – неведомо. То ли в голове мужичка пела его Надежда Савельевна, то ли она пела в самом этом космосе, и слышать ее мог бы не только он, просто никого тут и в помине не бывало, кроме него, на Ильменье этой.

«…Прощался со мной милый

До будущей весны!..»

Он окончательно прижился в поселке под «хрустальной горой» Неройкой. Поселок с одноименным названием, куда не доходило никакого транспорта, кроме вертолетов и армейских, гусеничных вездеходов. Недавно прижился, когда решил для себя, что хватит бичевать, что Господу уже не нужно искупление его постоянных, ежедневных, ежеминутных грехов. И он, Господь наш Иисус, подарил ему способность к кулинарному делу, тем самым разрешив сменить тяжелую физическую работу, «сизифов труд» на более близкую к людям деятельность, за которую те самые человеки благодарили Алешку и спорили между собой, вылетая в горы, кому на этот раз достанется в партии чудо-повар. Его уже нельзя было назвать «бич», теперь, уже пяток с небольшим лет это был известный уральский повар, слухи о котором разносились… даже по столицам. Вот, де, «были мы на Приполярном, и дали нам ребята там ТАКОГО кулинара…»

Здесь, на озере, Алешку посещали разные незнакомые мысли. Он, русский деревенский мужичок, понимал, что эта каменная тундра не имеет ничего общего с его родиной, с Томской областью в Сибири, но почему-то именно это слово всплывало в его мозгу на берегу Ильменьи – родина. Как будто это ему кто-то внушал. Словно он возвращался сознанием куда к более древним своим прародителям, чем мать, дядька, бабка, каких он еще помнил. И желание сидеть на берегу ледникового водоема было месяц от месяца все более настойчивым. Будто он куда-то погружался, с каждым годом своей жизни все более основательно. Хотя нет – не он, его «погружали».

 

Ему, мальчику еще, ничего не могли втемяшить в голову в сельской школе. С трудом отмучав «дурачка» три класса, мать – деревенскую «блажную», обязали забрать своего не менее «блажного» отпрыска из государственной школы. В той глуши о спецшколах могли знать только понаслышке, вот и перестал Алеша обучаться, только помогал матери по хозяйству, как мог.

Единственно чего – к знаниям его не тянуло и не могло тянуть, но вот храм… Поездки с мамой и дядькой в крупное село, в церковь – это для мальчика с ранних-ранних лет представлялось величайшим праздником. Он, с трудом складывающий слова в предложения, знал наизусть весь молитвослов, постоянно лежавший на видном месте у матери. И ни разу в молитве не сбился, не запнулся, а говорил их на чистом древнеславянском наречии, бледный, со слезящимися от высочайшего чувства глазами.

Так и жило это деревенское чудо, печальный светлый мальчик с постоянно влажным взором, частенько обращенным к небу. Собственно, вся эта семья была такая «странненькая». Их с матерью не обижали, не травили, правда, обходили по возможности стороной, лишь иногда не-по-злому посмеиваясь… Так дожил он до семнадцати своих лет, когда появилась в его сердце Надька Бугрова, Надежда Савельевна.

Конечно, она была всегда, ниоткуда, кроме как из материнской утробы, не появлялась, но в сердце Алешки она плотно вошла и затворила все двери за собой накануне собственного пятнадцатилетия. Девочка росла, развивалась, и, наконец, расцвела пышным бутоном, заслонив своим недевчоночьим уже телом иконостас и заглушив украденными у мамаши духами запах воска и ладана – все или многое из того, чем жил «юродивый».

Надежда Савельевна! Алешка с раннего детства называл на Вы и по имени отчеству абсолютно всех окружавших его людей. На все вопросы «Почему?», на все насмешки и издевательства ответ был неизменен; «Бог создал нас, дал нам жизнь. Мы все его дети неразумные. А я уважаю вас, раз вы дети Господа нашего». Казалось, этот мальчик, а теперь уже юноша, готов был и собак, и коров звать по имени-отчеству, если бы таковые у них имелись. К этому тоже деревня уже была привычная. Так вот, Надежда Савельевна… «Какое имя-то божественное! Только Вас так можно звать-то!» И приспичило семнадцатилетнему этому неучу ходить по нескольку часов в день на луг, и тщательно собирать там букеты полевых цветов. Долго-долго, поскольку он не просто рвал их, а аккуратно отнимал от стебля, одними губами как спрашивая разрешения «отвести от родственной травинки» расцветшее ее чадо. Иногда «не получал разрешения», и искал на лугу другой, такой же цветок. Затем долго думал, комплектуя букет – вся эта нехитрая композиция зеленых стеблей и разноцветных, разновидных бутонов и соцветий должна быть так же совершенна, как Надежда Савельевна, коей она предназначалась. Времени у Алешки, ничем в жизни не обремененного, всегда было по горло.

Затем он долго решался подойти, мялся на улице перед домом мадонны или ждал, когда она сойдет с подножки автобуса, привозящего ее в пятницу из школы. И – о чудо! – наверное, не зря он так истово верил в Господа нашего Иисуса – мадонна снизошла до него, «убогого грешника», открыто улыбнулась неземной своей улыбкой,… даже под ручку его взяла. Понюхала букет, восторгнулась, чуть было не взвизгнула по-девчоночьи от радости, что ей подарили. О боже! Как они прошлись парочкой по деревне! Как Алешка краснел, мятежно дергался даже от вцепившейся в его локоть девичьей кисти. Вот уж действительно стыд какой! Такая мадонна касается его, грешника убогого!

«Мы обязательно поженимся, Лешенька - жадно шептала она ему в ухо, слегка прикусывая губами раковину, - позволь только, мне восемнадцать исполнится, а то нельзя ведь нам! Я девочка скромная...». О!!! Если бы он мог провалиться сквозь землю от стыда своего перед этими словами. «Надежда Савельевна! Да как вы…».А она, мадонна, кроме того, как случайно спотыкалась, неудачно наклонялась – непременно касаясь его тела своими обозначившимися округлостями под рубашонкой. Алешка чувствовал, как мягкие уколы от этих прикосновений в двух местах, как что-то тверденькое пробивалось среди мягкой массы, невзначай прижавшегося к нему телу девичьему. И – о боже!!!- от этих «укольчиков»..

Он проводил в молитвах все оставшееся время суток после прогулок этих по деревне. Он как заранее знал о всех, кто собирался в село, чтобы сесть на подводу и доехать на ней до храма, где креститься пред образами Всевышнего и свиты его, и исповедоваться батюшке – страстно, самозабвенно, не чуя времени и тела. И, грешник, ждал, считал деньки, ставшие невообразимо длинными, готов был досчитать до того числа, когда Надежде Савельевне исполнится, наконец, восемнадцать, и он, недостойный, сможет повести свою мадонну под венец Господень.

И так, раза два в неделю, ходили они парочкой по деревне, и в лугах, где Надежда распускала волосы и ложилась на землю. Он с ужасом осознавал, что не может отвести глаз от слегка задравшегося на бедрах легкого белого платьица, что мысль его направлена не в сторону Господа нашего, взявшего на себя все грехи человечьи, а туда – где имели начало загорелые ножки новоявленной мадонны. Также бесстыдно пялился, когда он наклонялась сорвать цветочек - хоть спереди нее, хоть сзади. БОЖЕ, КАК ДАВНО ЭТО ВСЕ БЫЛО!!! И - истовые молитвы, и всепременное обращение к милостливому небу. Когда! Когда же это кончится, когда ж ей будет восемнадцать, чтобы стала она его законной женой и прекратилось это бесстыдство! Три с лишним года оставалось ждать.

А Надежда Савельевна еще взяла моду целовать его в щечку. И он умирал, сходил с ума от запаха ее душистого (материнских духов, «Красной Москвы»), от ощущения колотящегося девичьего сердечка при ее «случайных» спотыканий и прижатий к нему. Он ничего не замечал вокруг, был счастлив, хоть и страдал от самоличного тяжкого греха. Только изредка, разувая взор, он замечал странные улыбки людей своей деревни, какие-то умильно-ехидные, как с живою лукавинкой. «Радуются за них!» - думал он. Думал, и страдал за всех, что вот ему, недостойному, досталось ТАКОЕ. И молился за всех людей, детей Всевышнего, чтобы каждый, КАЖДЫЙ нашел свое счастье в этом мире, среди себе подобных.

Прошло два месяца Алешкиного счастья, когда хулиганистый мальчонка, Петька Колодкин, вдруг не крикнул ему со злым смехом в голосе:

- Юродивый! Беги скорее, Надьку твою повели!

Он тогда выбежал из дома, ошалело уставился на пацаненка, одними расширенными глазами вопрошая, «Что?!», мол, «Куда?!»

- На сеновал, вестимо, куда ее ишо… Вернее, куда ОНА ишо повести может! – ржал пацан, - Гони, еще поучаствуешь!

Он незаметно подкрался к крытому сеновалу, откуда доносились различные звуки. Подглядел в щелоку меж досок…

Трое парней, Мишка, Сенька и Серый, от двадцати до тридцати лет возрастом были рядом с его мадонной. Надежда струилась равномерными движениями, за спиной ее тяжело дышал Серый (Сергей Михайлович, лихой запьянчужный тракторист). И покачивалась налитая обнаженная грудь, теперь он увидел воочию, что это такое доставляло ему сводящие с ума «укольчики» из мягкого тела мадонны. И как горели ее глаза в этом процессе сквозь поволоку бесовского наваждения, какие музыкальные, нечеловеческие звуки доносились из уст девчонки. ОНА БЫЛА СЧАСТЛИВА! Серый застыл, Надя вытянулась дугой, запрокинув голову, продержалась так несколько секунд и откинулась на сено, как обессилевшая. Сухие травинки прилипали к потному, голому ее телу, на лице играла какая-то дьявольская радость, сатанинский оскал исказил девичье лицо. Застучало стекло о стекло, забулькала жидкость. И взяла Надюшка стакан, и грохнула содержимое залпом.

- Мальчишки!!! Убой!!!! – заутробно выдохнула девочка.

Во всей этой белой обнаженности ее во мгле сарая светился, горел адским огнем… Нет, думать Алешка уже не мог. Очнувшись от оцепенения, он шумно вскочил и бросился бежать, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Сквозь шум сверхскоростного бега до него лишь доносилось

- Стоять, сука! Кто это!

- Да юродивый наш это….

- Эй, мальчики, не ловите, не надо!!! Не обижайте его, это жених мой, жени-и-и-х!!! – и, даже не женский, не девичий, а какой-то детский, бесшабашно-заливистый смех. И этот «детский» смех был последним, сто он слышал на своем бегу. А прекратился этот бег только когда окончательно стемнело и Алешка очнулся в глухой тайге, в незнакомом месте. Он никогда не ходил в лес дальше, чем за километр от деревни, по тропинкам. С матерью за грибами и ягодами для запасов…

 

Его подобрали у дороги, голодного, полуживого. Молодой парень не мог никому сказать, кто он и откуда. Только шептал ослабшим голосом молитвы и пытался креститься ослабевшими, дрожащими руками. В Советском Союзе, особенно на сибирской стороне, народ в немалой части своей массы оставался верующим, даже в такие тяжелые для веры годы. Так его и приняли за набожного странника, даже «святого», и привели в храм к именитому священнику. Тот, пытаясь склонить парня к исповеди, ничего не добился. Казалось, что человек этот не помнил или не знал иных слов, кроме молитв… Которые твердил в полном объеме и на редкость досконально. Слабым, тяжелым голосом, но истово и самозабвенно. «Святой!» - другого мнения у священнослужителей не возникало. «Святой, пришедший из далеких земель…» Вот и упрятали его в келью в одном из монастырей, чтобы «советская власть» не нашла этого человека божьего и не забрала в психдом, как случалось со многими «святыми» на земле русской в шестидесятые годы. А таких ходило по Руси и Сибири немало во все века, без исключения. И при любой государственности на этих землях.

 

Он постепенно приходил в себя от страшного потрясения, возвращалась память. Но никакая сила его теперь не заставила бы вернуться в свою деревню, где жили его мать, его дядька и Надежда Савельевна, чистая, трепетная его мадонна, невеста! Мать не перенесла ухода блаженного сынка, прожила после того случая совсем недолго. Этого Алешка знать уже не мог, все, что осталось за его спиной, на его родине – долгое время было для мозга и души запретной темой.

Наверное, нейтральному разуму стало бы понятно – для выживания этого малоприспособленного к действительности, но зачем-то нужного большому миру человека.

А он прожил в молитвах и служению Богу год, стало возможным выходить за пределы монастыря в мир – ведь никакой официальный обет он не принимал, жил приживальщиком… И память, сей враг и изверг, посетила его и давай гнуть в бараний рог и диктовать неправедные действия.

Алешке вдруг, ни с того ни с сего, захотелось попробовать, узнать, что же такого таится в «бесовском зелье» по словам матери, от которого его мадонна так гортанно выкрикнула «Мальчишки! Убой!!!». Эта сцена всплыло в его памяти с беспредельной ясностью. Она, она была безмерно счастлива от всего, что с ней ТАМ происходило!!! И Алешка хотел разделить с ней это счастье, вопреки всему здравому, вопреки вере своей и правилам жизни во служении Господу. И искал пути, и алкал страстно. Что же это за зелье бесовское, от которого так балдеет весь мир… Теперь уж точно весь, если Надежда Савельевна тоже… До этого оно казалось чем-то отрешенным от его жизни, чем то чуждым и, действительно, «бесовским».

Когда он ходил по городку, при котором существовал приютивший его монастырь, он внезапно остановился возле мужиков, сидящих на шпалах. Мужики подманили его пальчиком и молча плеснули пол-стакана, на это русские всегда щедры, особливо когда стоит перед ними, как вкопанный, странный такой парень с чуждым, незнакомым каким-то взглядом. А парень этот также молча залпом опрокинул граненый цилиндр и зашелся в хрипе и кашле. Тогда, помнится, его злобно проводили пинками, как придурка. Хоть не побили до увечий, и на том спасибо. Вдруг Алексей понял, как облегчилась от жидкости его душа, как глоток воздуха, свободного от подсознательной вечной боли, вошел в него, освобождая от тяжелых, казалось, связывающих пут жестокой памяти прожитого.

Через неделю такого рода ежедневных «освобождений» Алешку первый раз прогнали с позором из монастыря. И пошел он дальше по Советской Сибири, поглощая алкоголь и твердя при этом сверхистовые, страстные обращения к «Господу нашему Иисусу», полные раскаяния и мольбы, жажды искупления своих грехов.

И еще несколько раз его брали в монастыри, и не выдерживал он, грешил «пианством», и бывал выгнан с позором, пока не явился ему, наконец, Создатель во сне хмельном. Ох, и грозен же был Господь Иисус! Стоял Алешка пред очами Его ясными, как на Страшном Суде, и корил его Господь, и отказывался принимать в царствие свое, как Алешка ни просил Его об этом. Перст упирался в грудь несчастного грешника, громовой бас раскатывался по эфиру, вещая безжалостное…

«Токмо трудом! Тяжким! Праведным! Способен ты искупить свое существование никчемное! Не резон тебе, червь грешный, юродивый, посрамлять обители мои своим присутствием! Не молитвы тебе читать, а камни ворочать, землю лопатить! В горах, в копях каменных найдешь себе успокоение и мне радость за тебя!»

Как он мог ослушаться Создателя, наконец, соизволившего явиться ему, хотя бы во сне. После этого и появился среди бичей уральских этот необычный, странный тип, беспаспортный бродяга, представившийся «Алешкой, сыном божьим».

Он не изменял себе. И на ВЫ со всеми, и по имени-отчеству. Все, все вокруг были куда достойнее, куда праведнее его, посрамившего Бога своего всем своим существованием. Посрамившего невесту свою нареченную, Надежду Савельевну…

И слова бранного не произнес ни единожды за всю жизнь свою…

И верен остался невесте своей, не познавши женщину за все уже шестьдесят своих лет. А как он мог – сбежал от нее, трус паршивый, не посмел вырвать деву из объятий беса лукавого. А она… она ему доверила девичью суть свою, невестой нареклась. Не сдюжил он, ничтожество срамное, убег, бесами подстрекаемый от красавы своей младой, чистой! И во пианство окаянное вдарился, так, что Господь не пожелал попридержать его возле Себя, под дланью Своею. Он ловил во всем услышанном ушами слово «Надежда», благо звучало оно и в песнях, и в радиопередачах… Да и встреченные женщины звались этим именем. И от каждого упоминания «надежды», от каждой вскользь услышанной фразы, где она звучала, бросало Алешку в дрожь, во мрак самого себя человеческого…