Что хочет автор. Литературные конкурсы

В Еринце возле дома, у которого в прошлом году стояла моя палатка, остановился. Двигатель машины заглушил, дверку открыл. Благодать кругом неописуемая. Соловьи по кустам из кожи лезут, стараясь, перепеть друг друга. Да и прочее птичье «человечество» не отстаёт, добавляя дива в симфонию летнего утра.

Благодать быстро нарушается. Полминуты не прошло, а уже вездесущий комарёнок возле уха замузжыхал. «А, зараза, без тебя уж тут не обойтись!» - и по шее себя хлопнул, куда подлый «пернатый» присел было, чтоб кровушки моей хлебнуть. Я, конечно, промазал. Дверь захлопнул, машину завёл и к реке поехал, где, как уверен был, ждали меня «великие дела» - а, если без вывертов, рыбалка.

Комар снова объявился, опять на шею сел. «Ах ты, паразит! «Зайцем» едешь, и водителя кусать собрался» - хрясь ещё раз себя по шее. Отъездил «зайчишка – мальчик серенький».

В пойму Ярани скатился и в петлю речную зарулил. Слева мелкий перекат, на котором еще дыбятся из воды останки бывших свай временного моста, строенного в былые времена на период страдных сенокосных дел. Прямо передо мной глубокий омут. Вода в нем кругами ходит, противоположный берег струями вскользь гладит. Посреди омута вершина дерева, съехавшего вместе с земляной глыбой берега, от течения вихляется, будто на ветру былинка. Мне не интересна ни яма на реке, ни перекат мелкий.

Цель моего вояжа – участок реки выше омута. Русло здесь глубокое, с обеих сторон над ним нависают «шапки» ивовых кустов – а это излюбленное место голавля. У меня, правда, есть и другой «объект» ловли – сорога. Я и рассчитывал ловить на три удочки – одной голавля, на горох; а двумя другими сорожку на ручейника.

Ветерок прохладный рябью темнину омута тревожит. Небо ясное надо головой – согласно прогноза «…. температура +15, небольшой дождь, давление 758 мм. рт. ст….». Самое главное, что ветер северо-западный, при котором клёв пренепременен. Конечно, если давление не меняется. А в тот день все параметры указывали на то, что от рыбы отбою не будет.

Удочки от багажника отвязал, две отделил. Эти на головля поставлю, как донки. Для насадки надо поймать лягушонков - одно из любимых кушаний «гаврюшки» - как я про себя называю объект ловли. Минут пятнадцать ползаю по траве около воды, отлавливая «гаврюшкин дилекатэс». Затем закидываю удочки так, чтобы лягушат подтащило струёй воды к деревьям, склонившихся над водой, но ровно настолько, чтобы не утащил попавшийся голавль наживку в коряги – ушедшие под воду стволы ольхи.

Забросив «донки», подыскиваю место между кустами ивняка, чтобы с удочками самому угнездиться.

В одну прореху между ивами ткнулся – не поглянулось, к другой перешёл – подходяще.

Вот тут и скокофонило в голове «Копша… Копша….», - но быстро смолкло, ибо занятие доброе такое, как закидывание удочек, отвлечёт от любой головной и прочей напасти.

Две удочки с ручейником забросил, на рогульки приладил – благо место насиженное, кто-то уже в этом месте удил до меня и приспособу оставил. На третью удочку горох насадил, закинул наживку на середину реки, а саму снасть некуда пристроить – руголек мой предшественник только две оставил. Благо куст небольшой наклонён над водой. На него и положил «телескопину», а комель просто в осоку приткнул.

Всё расставлено, всё закинуто-раскинуто: «Масть пошла», - удовлетворенно потираю руки и лезу за сигаретой. Но вот она выкурена, «охнарик» щёлчком запущен чуть не на середину реки, а поклёвок нет.

«Будут!» - я уверен, но для этого надо «кофийка» дёрнуть. «После первой рыбки», - возражаю себе.

Рыба, однако, не торопится. Ветер усилился. Соловьи примолкли, а кукушке за рекой все изменения в погоде по боку – расквохталась: «Ку-ку…. Ку-ку….» - спасу от неё нет. Да еще и, будто в издевку, в голове снова заколготилось своё уже: «Копша…. Копша….» - дрязня будто лесную ветреницу.

Всё же «уболтал» рыбешку, смутил её свежим ручейником. Попалась сорожка «половинного стандарту» - если в кулаке её зажать, то хвост будет виден, а голова нет – либо наоборот. Снова наживка летит в реку, а я не встаю – вдруг ещё одна поклёвка? Все же поднимаюсь – «уговор дороже денег» и даже, если сам с собой договариваешься. К машине иду за сумкой со снедью….

День выдался не «рыбный». К четырем часа дня поймал пяток сорожек; голавлишку «цельного стандарту» - и голова, и хвост из кулака торчат; еще с десяток пескаришек и «шишклеек». Донки сработали, даже не один раз, но голавль не брал – четырех лягушат изжевал и выплюнул подлый.

А тут еще туча наползает. Приходится в машину «имущество и провиант» относить. Закапало, но дождь так и не собрался. Туча уползла в сторону, солнышко выглянуло. В третий раз за день свитер снял.

Снова усиживаюсь на бережку в ожидании «пятиминутки», когда сорога берет – только успевай удочку закидывать. По моим «данным» время это приближалось.

«Клевать начнет, а мне вдруг кофейку захочется?» - бреду к машине за сумкой с припасами. Провиант взял, а возле старого кострища лежит кусок доски-пятидесятки – и её под мышку зажал, чтобы угнездить на бережку с большим «конфортом» милую сердцу задницу.

Снова кукушка ожила за рекой, а в голове отдается: «Копша…. Копша….».

К удочкам спускаюсь, а там диво! Левая удочка, на которой ручейник насажен, дугой выгнута, а леска за куст утянута.

«Голавль!» - бросаю под ноги и сумку, и доску. Удочку хватаю, тащу, но голавля на конце нет! Конец лески зацеплен за комель другой удочки, которая течением утягивается. «Что за диво? Откеля?» - и голову вправо поворачиваю. Удочки, с насаженным на её крючок горохом, на кусте нет! «Да это же моя удочка!» - узнаю родную снасть, плавающую в реке. «Дурень! Удочку то не закрепил», - костерю себя и тихонько подтаскиваю плавающую в реке «телескопку», на которой явно кто-то сидит и не малый. «Дурень! Дурень», - как заклинание бормочу, ибо понимаю, что дуракам везет и, если не называть себя так, то удача махнет хвостиком и была такова. В такт моим словам расстояние между дурнем и голавлём сокращается. Вот уже наклоняюсь к воде и осторожно беру в руку комель утянутой голавлищем удочки. А дальше уже дело техники, благо, что сачок под рукой оказался.

«Шесть секунд бандитской работы» и голавль на берегу, бьётся в сетке сачка. Хорош! «Килограмма полтора!» - оцениваю вес «удачи». Слегка ошибся – на полкило, но это уже по рыбацкому раскладу ничто, а лишь «проза жизни», в которой всё, увы, намного мельче, нежели в мечтах и видениях.

Снова удочки закинул, на досочку-пятидесятку сел, как на лавочку. Стал клёв ждать. Не дождался.

После поимки рыбищи день снова обрел светлые очертания. Уже кукушка не так нервировала, в голове не так навязчиво «Копша, Копша!» колготилось, а за спиной в траве невытащенный из сачка трепыхался голавль. «Надо ж так повезло дурню, - про себя кумекаю – удочку рыбина уволкла, а ему даже в воду лезть не пришлось, чтобы инструмент свой рыбацкий достать и саму рыбеху!».

Кофеёк из термоса замутил, уже подостывший – но не кипятить же, а вдруг клёв? Ветер стихать стал, а за рекой снова кукушка раскудахталась. А у меня после рыбацкого «счастья» и доброго потрясения в голове уже иное: «Ё-маё, а ведь Копша то Большаков!» - осеняет меня.

Вот это сюрприз! И сразу же что-то в мозгу, будто щёлкнуло, и всё услышанное в последние месяцы вдруг стало ладно ложиться в некую последовательную цепочку событий. Казалось пред тем, что и состыковать то все осколки не получится. Как в жизни.

Оказалось, можно. И встреча в родительскую субботу на кладбище 87-летней баушки Иры – мамы Одуванчика, совсем не видится чем-то невероятным. Вполне жизненная ситуация: приехала мама на могилу сына. Привез её из Кирова внук – всё обыденно. Только зовут его, как и меня Сергей Николаевич – мало ли тезок? Много, не поспоришь. Только он, получается, внук моего деда Василия, а это уже интересно. Правда, я постарше на пару лет и дни рождения у нас в разное время – у меня весной, у обретенного вдруг брата осенью, а то бы уж совсем, как в сказке получилось. А тут не сказка, в которой мудрость, а жизнь в которой сплошная замудренность….

Зимой прочитал записки Серафима Смирнова. Видимо писал он их от случая к случаю. Начинались они с того, что он берданку из потайного места вытащил, а потом вдруг расчёты пошли – сложение да вычитание одним столбиком. Что считал? Похоже, что собранный урожай, а чего не указано:

«…. 1920 – полтора «сам» - 80 пудов

1921 – 6/7 «сам» - 71 пуд…..»

Потом вдруг свадьбу коммунарскую описывает, на которой были они со своей женой Густей посаженными родителями молодых. После голодного двадцать первого года взяли они на воспитание девчушку годовалую Ирушку. Ирушка эта Одуванчику матерью приходится.

Ещё про страшного медведя, задравшего человека, будто бы посланного Господом за прегрешения. Кого, за что?

А эта фраза что значит? «…. а кабы я не в того стрельнул, так эть Господ то на меня наслал болесть, али погибель каку. Опять жэ не послал, значица праильно всё, а кабы не так, дак эдак всё извернулося, будто я и не виноват, но эть грех….» Попробуй такую абракадабру расшифровать – одни «кабы» да «эть». И после идёт про «рулетку», которая вертится не по воле Бога, а сама по себе, а, значит, может «огреть не виноватого, и тогда получаеца, што не того….».

Снял я копии со всех страниц тетрадки с записями, после изрезал «по эпизодно» и сложил, как мне казалось, последовательно. Что из этого получилось? Читайте, коли время позволяет. Говоря языком Серафима Смирнова (живи он в нашем 2009 году): «…. эть кризис теперича надолго людей без дела оставил, а коли так, тодды и делать нечего – рази што книжки всякия-разныя читати….». Или писать, как я…..

Рулетка – азартная игра: шарик пускается на кружилку….

Одиннадцатилетними отроками были отданы братья Большаковы Евсей и Прокоп в частное учебное заведение первого разряда. Проучились год, сдали успешно экзамены и дальше бы учились, но в мае следующего 1910 года здание, в котором располагалось учебное заведение, распоряжением Министерства народного просвещения было передано вновь открывшейся мужской гимназии.

Для продолжения образования в августе указанного года пришлось снова проходить испытания братьям, как и всем их соученикам. И эти испытания под силу братьям оказались – сметливы оба да «башковиты», как про них отец говорил – Евсей-старший.

Мало, что в ученье друг другу не уступали Евсей и Прокоп, они обличьем то своим схожи были, до такой степени, что только матушка их и различала всегда безошибочно. С отцом же приключался, бывало, конфуз, когда не мог он определить, кто из сыновей Прокоп, а кто Евсей. Да и понять можно было мужика – дело его извозное непростое, месяцами дома не бывал он, особенно в страдную для извоза зимнюю пору, когда вернувшись из Нижнего, через день или два уже ладил свои сани на север в Архангельскую сторону или в противоположную - в Казань.

Обличьем братья схожи, как две половинки одного яблока, но вот характеры, как огонь и вода – разные. Евсей в мать – тих и скромен, а Прокоп в отца уродился – и хватка в нём деловая рано просыпаться стала, да и в словах он твёрже и уверенней – не терпит всяких «авось» да «кабы». На уроках арифметики Евсей, не спеша берётся за решение задачки, в смысл её цифирей вникает, а Прокопу главное, чтоб в ней «жизнёвое» было – тогда он брался за решение с азартом. Если есть в задаче торговое дело – это для Прокопа главное. Евсей тоже справлялся с задачами и даже иногда обгонял в этом деле торопыгу-Прокопку – ещё и задачку до конца учитель не дочитал, а он уж счёт начинает. Сбивается с мысли Прокопка, нервничает, а брат тем временем по полочкам всё разложил и, глядишь, объехал неуёму, но молчит – жалко ему брата.

У Евсея другая забава – гармонь. От деда, материного отца, остался инструмент – вятская гармонь мастеров Колеватовых. До чего голосиста! Да и не мудрено…. Когда тульская то гармонь попала на Вятку, поломал ее музыкант: то ли в пиру, то ли так - от безрукости. Однако сам же и починил её. А после, мало того, ещё по подобию тульской гармошки и другой инструмент сладил. При этом голосовые железные пластины поменял на медные, отчего гармонь заиграла на особый лад, а пластины медные не ржавели, а, значит, были долговечней железных. Такая гармонь от дедов передавалась внукам, а уж от них дальше через поколение.

Прокопка только год с небольшим в гимназистах был. У отца дело ширилось, помощник нужен. Из чужих людей не с руки брать компаньона, когда свои сыновья обучены грамоте. К тому же и самому Прокопке надоело задачки «на гумаге» решать, которые не сулили ничего кроме отметок – пусть и хороших. В цифрах, конечно, интересно и на уроках в гимназии разбираться, как делят, например, имущество после смерти какого-нибудь купца. В жизни то всё не так просто – и судятся, и рядятся родственники за каждую копейку да вещь самую бросовую. Решали задачки и по подсчёту убытков или прибыли в деле торговом, но всё это было опять же «гумажное» и не заставляло думать о действительном барыше, который даёт любое дело. Однажды и Евсей-старший поинтересовался, какую задачку Прокоп решает? А тот решал задачу по расчёту с наёмным работником. Отец условия задачки прочитал, хмыкнул.

- Так не быват….

- Не быват эдак-то… Может, где и быват, но не у нас…. Ты поглянь чё получаца…. По-твоёму, надо отдать кажному роботнику по десять рублёв? А работников десять?

- Итого сто, по твоёму? А эть можно иначе. На червонец имям выпивки выставить, а посля по семь рублёв заплатить.

- Так ведь обман…

- Никакой не омман… Не из карману же у роботников вытащил, а с обоюдного согласья….

Задумался Прокоп. Ведь прав отец. Хоть и грех обманывать, но ведь так и есть по жизни. В задачках же все купцы праведники, а работники и непьющие, и работящие.

«Да в жизни не так. А коли в задачках скучных столько занятного, то в жизни то во сто крат занятней», - подытожил свои ребячьи размышления Прокоп, а тут и отец с предложением идти в помощники-напарники к нему….

Прокопка ответил согласием, хотя его и не требовалось – раз отец решил, то так и быть тому. С этим не спорят……

Когда началась война с германцем, извозных дел добавилось. Заказов много, всё срочные – вынь, да положь – война ведь.

После Крещения в 1915 году отправились Евсей-старший и Прокопка в Нижний. Морозы стояли лютые, никто не решался в такую непогодь в путь пускаться. Ждали, чтоб отпустил мороз хоть самую малость. Но Большаков, мужик упрямый и азартный, разумных доводов не слышал будто – уж очень заказ то выгодный.

Обычно собирались подвод по двадцать-тридцать и ехали гуськом, растянувшись на версту – и веселей, и, случись беда какая в пути, всегда помогут товарищи по извозу. Хоть добрым словом ободрят, и то ладно.

Еще двух мужиков уговорил Евсей-старший отправиться в путь, невзирая на мороз. Уехали в четвером в Нижний, а вернулись обратно лишь эти мужики, а Большаковы, будто в воду канули.

Из рассказа вернувшихся из поездки мужиков следовало, что в пути Евсей занемог. Пришлось им с Прокопкой остановиться в какой-то деревне под Семёновым на пару дней - мол, отлежится чуть Евсей и дальше двинут.

Мужики со своими делами разделались и обратно. Большаковых не встретили, возвращаясь, и подумали, дескать, пока мы со своими делами в Нижнем валандались, Евсей то с сыном и проехали. Еще и в деревне, где оставались Большаковы, поинтересовались, мол, как земляки то наши.

- Уехали, как и намеревались…. Евсей то полежал мал-мали, полегчало ему и поехали оне, - пояснил мужик, у которого останавливались по нужде своей отец с сыном.

- Покеда мы товар от сдавали да отсыпалися с дороги, оне, можа, тем мументом и прибыли в Нижний. Но нам то эть в друго место, а Большаковым на станцею, - растолковал один из возчиков жене Евсея Большакова.

- Можа, запировал где Евсей от? – неуместно предположил его напарник.

Прошла меж тем неделя, другая. От Большаковых ни слуху-ни духу. Жена Евсеева в полицию обратилась. «Дело» завели, однако поиск ничего не дал.

Лишь через год из Нижнего сообщили, что, примерно, через две недели после отъезда Большаковых из дому в один из участков был приведён для дознания некий Прокоп Большаков, разхазившийся в одном из кабаков города. Однако, задержанный опамятовался, ущерб, нанесённый дебошем, возместил и по причине замирения с владельцем заведения был отпущен.

Что случилось с Большаковыми? Почему Прокоп один шлялся в Нижнем по кабакам? И был ли это Прокоп или некто с его документами жил и здравствовал на свете? Где отец его Евсей? Ни на один из вопросов ответа так и не удалось получить. Может, лихие люди ухайдакали мужиков и по их документам проживают теперь где-то. Может, еще какая напасть приключилась с бедолажными – ломай теперь голову, недоломаешься.

Коли живы были, то непременно объявились бы, что им прятаться – таков был окончательный «приговор» судьбы и молвы людской.

Остался Евсей-сын с матерью вдвоём. Ни капиталов у них, ни дела. Оказалось, что все деньги, какие были Евсей-старший вложил в товар, который и повёз в Нижний. Началась тяжба судебная, дом требовали кредиторы продать, чтобы с ними рассчитаться.

Но тут сумятицы семнадцатого года начались. Деньги дешеветь стали неимоверно. Весь долг тянул на две буханки хлеба к тому времени, когда «дело» до суда дошло – всё удавалось откладывать его. Мать, как правопреемница дел мужа своего, умом слегка тронулась, и в суд её по этой причине нельзя было до выздоровления призывать. Сидела она тихая целыми днями возле окна и сквозь мутное стекло вглядывалась в прохожих на улице. Если вдруг «узнавала» в ком-то пропащих своих мужа и сына, быстро вскакивала и на улицу бежала. Останавливала увиденного человека и в лицо его вглядывалась. Если же человек успевал скрыться за углом, не преследовала его, а начинала вглядываться в лица всех подряд прохожих, чем смущала и незнакомых, не знавших о её беде; и знакомых, которым от знания беды женщины было не легче. Попробуй ко увернись от взора, в котором кроме безумия еще и жалость проглядывается да вопрос каверзный до души буровит, мол, не знаешь ли….. А кто может знать, коли розыск результата не дал. Помаялась два года сердешная да померла тихо на Купальницу (20 мая) в семнадцатом году.

Евсей сидеть без дела не мог и, промаявшись до весны без дела, нагодовавшись с матушкой, которой до еды дела не было – покормят, так поест, устроился работать в плотницкую артель. Работали они на стороне. Хаживали в соседние губернии – то в Нижегородскую, то в Костромску, то по Вятской своей в разные города.

Однажды (более двух лет уж проработал в артели, уже мать схоронил) возвращался Евсей из Нижнего один – артельщики задержались, уж очень их заказчик знатно угостил по окончании дела. Доехал на попутной подводе до Семёнова, там с попутчиками распрощался, переночевал на постоялом дворе, а с утра на следующий день отправился пешком в деревню, в которой останавливались отец с братом по болезненной нужде.

Нашёл того мужика, у которого останавливались Большаковы, но тот лишь отмахнулся, дескать выспрашивали меня и ваши яранские мужики, и здешние из околотка. Да, были, подтвердил Евсею сказанное раньше, но уехали, едва полегчало старшОму. Лишь что-то смутное и услыхал от других людей, которых выспрашивал в следующих деревнях. Вытаял в стороне от тракта, сказывали, весной пятнадцатого года в овраге мужик с разбитой головой. Никто его не опознал - не из местных, значит. А кто да откуда, кому надо выяснять? Так и похоронили, как неизвестного. Объяснили, как могилу неопознанного на краю сельского кладбища найти.

Постоял около неё Евсей в смятении – то ли отца это могила, то ли еще кого и обратно побрёл в Семёнов - по следам отца и брата возвратился аж вёрст на двадцать.

Идёт Евсей и все думает – отец не отец в указанной могиле покоится? Никак не верится ему в погибель родителя. «Ведь они вдвоём были, значит, и сгибли бы оба», - решил и вроде поуспокоился.

В Яранск вернулся, а из дома всё подчистую вынесено. Даже вторые зимние рамы утащили. В доме, хоть и не зима ещё, а только к Покрову дело идёт, холодина. Русскую печку протопил, но тепла в доме не прибавилось.

Походил из угла в угол, снова дров принёс и снова тепленку запалил. Огонь разгорелся быстро, сухие поленья облизывает, будто кот сметану. Лавку к печке придвинул, сел на неё. Пламя лицо обжигает, но по спине холодком шибает. Накинул шубейку отцовскую старую и дырявую, на которую даже шаромыги не позарились - так и валялась на полатях с тех пор, как спали там Евсей с Прокопкой, а старая овчина изголовьем у них была.

Пусто в доме, пусто и на душе у Евсейки. Из добра только и есть, что на нём одето. Ещё в котомке инструмент плотницкий да исподнего пара. Думает, что с домом делать? Продать? «А вдруг отец с Прокопкой объявятся всё же – мало ли куда по нынешним временам могло людей занести нелёгкой, а жить негде?».

То, что матушка весной померла, так тут уж не исправить дела. А если отец с Прокопкой вернутся, им и жить то негде? Уж лучше пусть будет какая-никакая крыша над головой. «Вернутся, так в шесть рук да три головы мигом всё сладим – и рамы, и крышу», - размечтался, пригревшись у печки Евсей. Еще и ворота упавшие вспомнил.

«И ворота новые тесовые сладим….».

Очнулся от грёз. Понял, что несбыточны мечтанья эти. «И дом бросить нельзя, и без присмотру, как его оставить?» Кругом – куда ни кинь, везде клин.

«Кабы хозяйка была?» - снова в мечты понесло Евсейку. Мысль и проста, но с другой стороны и не настолько – пригласи бабу и пусть смотрит за домом. За чужим то хозяйством, кто приглядывать будет, как за своим? Никто.

«Другое дело – жена….». Но её ведь найти нужно и не так просто, что первую попавшуюся девку увидел и тащи в дом – татьством тут не решишь ничего. «Полюбовно надо чтоб…. Вот кабы Пелагею…» Вспомнил Евсей зазнобу, что на реке Вятке в деревне Петрушонки проживает, ошарашившую его когда-то своей красотой. Только вот замужем она. «Но ведь война идёт, мало ли чего с мужиком то могло сделаться….».

Вспомнилось лето тринадцатого года. В то лето по пути в Вятку завёз Евсея отец к своей тёще – баушке Авдотье в деревню Боренки. Баушка жила с младшим сыном Егором и его женой Фисой да детками ихними. Хозян больше на стороне работал – уходил всяк сезон на «железку» и месяца по три-четыре дома не бывал. Поэтому хозяйство было небольшое – корова из скотины; курей полтора десятка. Ещё огород обеспечивал семью нихитрой овощью. Тем и кормились, а деньги, что Егор зарабатывал, откладывали, надеясь со временем новый дом построить. Даже наметили начать дело на следующий год, но помешала война.

Неделю погостил Евсей тогда у баушки, а тут собралась тётка Фиса в Петрушонки. Там другой сын баушки жил – Степан. У него семья большая – жена, тоже Фисой звать; её мать да детей шестеро. Чтоб прокормиться двух коров держали, овец дюжину. Лошадь своя в таком хозяйстве просто необходима. Сена этому «стаду» много надо. Поэтому боренковская родня каждый год помогала с сенокосам. Егора в том году не было, и вместо него Фиса взяла с собой Евсея – парень то уж немалый, не хуже мужика сработает.

В знойный полдень пошёл Евсей тогда купаться на Вятку. Луга широкие, до реки надо ещё идти тропинкой, что по ивняку петляет, ныряя под развесистые ветки кустов. Выбежал к Вятке, а там баба или девка, а, может, и вовсе русалка – не понял даже – стоит по пояс в воде и нагая совершенно. Увидал парень диво такое, развернуться хотел и дёру дать, но не может. Ноги свинцом, будто, налились. А тут ещё и обернулась дева речная……

Запутался в мыслях своих Евсей. Печь протопилась, угли, еще играющие синими огоньками, сгреб в закоулки подины, но покинуть насиженное место не решается. Да и куда от него денешься, коли прилечь даже с дороги некуда. Разве что на полати, но и там на голых досках, пусть и под шубейкой, не належишь много.

Не заметил, как от размышлений в легкую дрёму погрузился. И уже не огоньки мерцающие видит, а закат будто багряный. Лето в самом его разлёте, луга заливные кое-где уж выкошенные и девки на высоком берегу Вятки – хороводом выхаживаются и песни распевают. А одна из них, Пелагеей звать – уж замужняя вроде баба, но там же, в круге девичьем почему-то. На Евсейку глядит она да так ласково, будто на робёнка своего. Еще и взглядом приманивает к себе. Грудь у неё под сарафаном вздымается в такт шагам, а взор на него устремлён.

Хочет Евсей к Пелагее подойти и сказать в ответ какие-нибудь слова баские, но будто гири пудовые к ногам привязаны, шагнуть мешают. От незадачи такой, слёзы из глаз выступили у парня. К чему бы это – девка манит, а молодец в слёзы? Будто малый да неразумный, не понимает, какая тяга к молодицам парней тянет. Ростом то уж вымахал три сажени без четверти, а понятия никакого. Слезины то в горошины крупнщие на щеке скатались и покатились к подбородку, да зависли на нём. Обидно Евсейке, что так неладно получилось. От смущения глаза опустил, как за три года до этого, когда выскочил он на берег Вятки, чтоб искупаться, запарившись на сенокосе, а там стоит по пояс в воде Пелагея и нагишом. Евсей хотел тогда развернуться и убежать, но под ногой сучок хрустнул. Оглянулась баба, а парнишка стушевался вмиг и, будто вкопанный, замер на месте – и бежать не может, и глаз отвести не в силах. А бесстыдница даже грудь свою не прикрыла. Стоит себе да от солнца, склонившегося к закату, щурится и, будто ослеплённая лучами его, не видит, что предстала в постыдном виде перед парнем.

Отпустила тогда сила земная Евсейку и убежал он, лишь, скрываясь в кустах, расслышал, как засмеялась Пелагея и крикнула вдогонку: «Куда ж, ты….».

Старался не вспоминать Евсей о том конфузе, но вот он сам пожаловал в дрёму русалкой-бабой Пелагеей. Смотрит он на неё, но слов не находит. А у той тоже слёзы выступили из глаз, в которых уж не было той бездонности, так поразившей когда-то парня. Поволока печали, будто лёд матовый, застлила взор. Опустились веки Пелагеи, сама она повернулась и уходить будто стала. Глядит ей в спину Евсей и недоумевает, что ему то делать – за девкой идти, так ноги не идут. Может, окликнуть? Так голос пропал. А Пелагея, еще миг, и вовсе растворится в зареве закатном. Рукой попробовал махнуть, чтоб остановить, уходящую, но пальцы ожгло закатным огнём.

Очнулся, а это он руку в печь тянет, и её жаром топочным уж припекать стало. Отдёрнул руку. Пальцами пошевелил и за подбородок взялся. А на нём слёзы зависли, пальцы ту влагу ощутили. Хотел слезинки те пальцами ухватить да разглядеть, но что увидишь в потёмках? К тому же и рука горячая, высохла враз влага.

«Звала Пелагея….» - истолковал приснившееся Евсей.

Стал подробности привидевшегося вспоминать, но что-то изменилось будто в яви. Вроде и Пелагея его звала, но в закат-огонь уже другая девка уходила и его манила за собой. И знает он другую то девку, но вспомнить ни имени, ни того, чья она – не может.

Шубу на плечах поправил, кашлянул и тут сообразил: «Да это же мама!»

«Звала куда то…. А эть это к погибели примета то….» - не по себе стало Евсею, холодок по спине пробежал, будто ветерок из сеней прорвался через плохо прикрытую дверь.

«Но эть не пошёл я….» - успокоился малость, но думать о виденьях не перестал.

«Огонь удержал…. А это к чему? – новый вопрос, но тут же и ответ нашёлся успокаивающий – Знать, что-то удержит на этом свете….» - И снова задремал.

Пелагея у родителей одна была. Рождались и братья-сёстры, но умерли в младенчестве от скарлатины. Их маленькие холмики на кладбище, будто груздовники, облепили могилы деда и бабки. Когда уж и родителям Пелагеи пришла очередь переселиться на погост, оказалось, что место в оградке одно – тяте его отвели. А маменькин гроб, когда последовала она за мужем в мир иной, пришлось ставить в могиле поверх баушкиного.

К этому времени Пелагея уж и в девках была. А в тринадцатом году посватали Пелагею за Еремея Кузнецова. Оба рады были этому, ибо уж давно поглядывали на гулянках в сторону друг дружки.

До свадьбы, состоявшейся осенью того же года, было у невестушки целое лето сладкого девичьего грёзованья. В сенокосную пору жили семьи будущих молодых на другой стороне Вятки в шалашах. Работали всё светлое время. После нелёгкого дня ухайдканные, да видно не совсем, гуляли до петухов Пелагея с Еремеем по речной косе, где и ветерок свеж, и комаров нет, и где в зеркале спящей реки отражались не купол сумеречного неба да перистые облака, а намётки счастливого будущего.

Дни жаркие стояли, хотя и освежающий ветерок с Вятки чуть задувал, но прохлады от него не было разгорячённым работой людям. Поэтому тянуло в тенке полежать да окунуться в приютных водах реки. Ан, нет – сенокос. Стога надо ставить. Бабы наверху сено утаптывают да правят стог, чтоб горб у него плавную выдержанную форму приобрёл и радовал глаз своей добротностью. Даже малые в той работе на важнецких местах – с бравым видом гусар, восседая на крестьянских лошадях, волокушами сено к стогам подвозят. По два уповода трудились на лугах и стар. и млад. Сперва от утра до полудня наломается люд на тяжкой работе. Затем в самую жаркую пору отдыхают труженики, а после опять до заката рубахи на спине от пота. хоть выжимай.. Только в полдень и удавалось окунуться в реке. Ох, как нравится эта забава Пелагее! У неё и место для купания своё было. Рыбаки по ивняку натоптали узенькую тропку, которая выходила к неширокой протоке. Глубина в ней большая – до десяти сажен, говаривали, но Пелагею эта бездонность не пугала – видимо, жара так допекала, что никакие страхи не могли пересилить желание освежиться.

Так и плескалась бы целый день в одиночестве и неге, но однажды её вольное пребывание на протоке было нарушено племянником Фисы, живущей наискось от Еремея. Может, и случайно набрёл парнишка на это потаённое место, а, может, и следил. Сам то он не местный – в Яранске жил, но к тётке прислали его, гостившего у баушки в Боренках помочь в сенокосных делах. Не маленький уж, пятнадцать годов ему, а по росту и вовсе парень. Чуть не на голову выше Пелагеи этот яранский «гренадёр».

Увидала парня Пелагея, но не смутилась. От вида нагой девки испугом глаза лешачонка осоловило. Поняла это Пелагея и лишь усмехнулась да поплыла от берега. Через несколько саженей оглянулась. Думала, сбежал наблюдатель а тот стоит, как вкопанный. Пришлось окликнуть.

- Большаков, - откликнулся, значит, не совсем окаменел.

- А как звать?

Парнишка смешался чуть, но ответил.

- Вот что, Прокоп…. Ты либо отвернися, либо ступай в друго место.

Назвавшийся Прокопом паренёк только сейчас, видимо, понял, в какую конфузную ситуацию попал. Дошёл до него смысл происходящего – могут ведь подумать, что он подглядывал за девкой, а не случайно оказался на берегу протоки в том же месте, что и она.

- Угу….- лишь проговорил невнятно и дальше стоит, таращится на купающуюся Пелагею.

- Чего, «угу» то?

- Счас…. – и, сорвавшись с места, будто получил хорошего пинка под зад, убежал.

- Куда ты? – крикнула, будто в пустоту, ибо парня и дух простыл.

«Испугался, знать, падежонок эдакий….» - подумала Пелагея, вслушиваясь, не трещат ли сучки под ногами убегающего парня, но было тихо.

- А Фиса его Евсейкой зовёт, – тихо проговорила Пелагея – «Значица, выслеживал паразит, раз соврал», - пришла к такому выводу и снова тихо усмехнулась. «Красотой то любовался парень, а не покушался на неё…. Ну ин ладно…. Ужо подковырну Фису то» - подытожила свои раздумья и, счастливо улыбаясь, торопко пошла к своим – надо еще перекусить, после чтоб до заката в работу впрячься. «А потом ещё и с Ерёмкой до петухов бродяжничать…» - не радоваться ли девке?

Случайная та встреча вскоре забылась. Сенокос, жатва, а осенью свадьба. Хорошо ей было в пятистенном доме мужа. Вся семья они двое, да отец, овдовевший к тому времени уже почти с десяток годов. Молодые в маленькой половине жили, покуда ребятишками не обзавелись – так определил хозяин дома. Сам же в большой половине остался жить. Но не потому, что барином себя чувствовать хотел, а потому, что «дело» у него своё было. Плёл он «морды» и бредни – все рыбаки округи старались его изделия приобрести. Уж очень они баские на вид и уловисты в рыбалке. По этой причине вся половина избы, в которой жил Никанор Ефимыч – тятя Еремеев, была завалена лозой да готовыми рыбацкими снастями. Вечерами у мастера собирался весь местный рыбацкий люд – тут и самогонки другой раз клюкнут, бывает и песни поют. Больше разговоры ведут умные. Бывает, и лаяться или даже руками махать начнут, но хозяин, придерживающийся старой веры, быстро беспорядки пресекал. Не потому что был силён и могутен, а потому что уважаем рыбацкой братией был. Одно послабление разрешено в доме Никанора Ефимыча – стопка водки, две от сила, но из особой посуды, которая и хранилась отдельно от остальной.

Хороший мужик Еремей: и ласковый, и добрый. Последнее сперва умиляло даже, но после показалась эта доброта излишней. Как в церковь идут, старается всех нищих одарить. От каких, спрашивается, шишей? А у него всегда отговорка припасена – жаль, дескать погорельцев или обездоленных. «Мы то ведь в дому живём…» - и вместо полушки, норовит нищенке семишник в руку всучить.

Пелагея пеняет ему на эту щедрость, граничащую с расточительностью, а у него и на это резон находится – дескать, погорельцам какой прок от полушки, да и от семишника того же проку не намного больше.

Дома тоже Еремей всё с лаской да улыбкой. Пелагеюшка да Пелагеюшка. Ладно вроде всё, но чего-то будто не хватает. Хоть бы раз «рыбонькой» или «ласточкой» назвал - не дождёшься, будто пенёк недогадливый.

Пытается оправдать Пелагея мужа и подладиться под Еремея, уже себя шпыняя мысленно: «Эдак, поди, и начинают с жиру то беситься». Сама же понимает, что и это фальшь – в ином дело. Но в чём? Так и ломала голову, пока однажды не вспомнила взгляд, каким на неё глядел Прокоп-Евсей, когда купалась она в Вятке. С тех пор нет-нет да и вспомнит тот конфузный случай да ещё и представит, что не убеги тогда парнишка, может, и случилась бы у них любовь, о которой грезилось в девичестве. И глядел бы на неё всю жизнь тот «гренадёр» восхищёнными глазами и говорил слова – одно другого краше. Наплывали эти грёзы минутно и не свили вороньего гнезда в голове Пелагеи, а лишь кукушкой-вертихвосткой влетали на краткое время в мысли, чтоб, прокуковав, тут же улетучиться, не оставляя ни следа, ни памяти….

Прокопка жизнь свою у лихих людей вымолил, когда те товар отняли, а их с отцом раздели до исподнего и к деревьям привязали, чтоб помёрзли заживо. Парнишка плакать стал да умолять, чтобы пощадили его и не губили жизнь молодую.

- Оне то отжили, - последний довод привел и на отца кивнул.

Главарь лихоимцев хмыкнул, бороду почесал.

- Отжили, говоришь…..

- Отжили, атаман….. Отжили….. – слёзы ручьями текут у Прокопки по щекам. – А я вам сгожусь еще.

- Можа, и сгодисся. А делать ту чё умеешь?

- А всё, атаман, могу…. Считать…. Грамотён…. А чё не умею, ак эть подучите.

- Ладно, коли грамотёшке то обучен…. Отвяжите, - приказал подручным своим.

Евсей-старший изподлобья глядит, как сын заливается слезами да мольбами.

- Прокопка, Бога то побойся…. Перед швалью то чё дерьмом исходишь….

- А чё Бог? А чё Бого от… Он де чичас, когда нас жизнёв лишают.

- Это кто же шваль то? – подскочил к Евсею подручный атамана Серашко Опойка.

- Ты и есь шваль, коли на большу дорогу с татьством вышел.

- Слышь, Варфол Ксимыч, как об нас бают? – и в лицо Евсея пнул валенком, но не шибко, а так, чтоб только из носу кровь пошла «для красеи» - как он пояснил свой пинок.

- Отойди, Серашко…. Право слово мужик от говорит…. – и к Евсею обратился -Токо мы то уж не совсем нехристи. Вот с сыном твоим о жизне явонной калякаем. И правильно говорит он, что нетути здеся Бога….

- Здесь он… Здеся…..

- Здеся? Чичас ты его увидишь, - и новый удар по лицу.

Лицо у Евсея дернулось, глаза закрылись было, в ожидании следующего шпынька, но оправился мужик. Вскинул лохматые брови и глазищи его под ними вдруг округлились шаром выпуклились, а в них огонь. Может, и не огонь вовсе, а кровь, что на снег из носа его натекла да в зыркалках расширившихся отразилась.

Отпрянул Серашко Опойка, отступил к саням, на которых атаман сидел.

- Чё деять то, Ксимыч? Чё деять то…

- Чё-чё… Ентого отвяжи, - на Прокопку, повизгивающего на привязи у берёзы, указал.

Отвязали парнишку.

- Дайте ему вобратно шубейку и валенки явонныя.

- Пушшай сам и берёт. Не барин, чай….

Прокопка и не ждал, когда ему одёжку подадут. Сам подскочил к саням, на которых поверх отнятого товара еще и одёжа их с отцом в одной куче валялась. Шубейку свою накинул и стал рыться в вещах, выискивая отцовы валенки – уж очень доброй катки они были. Нашёл и быстро напялил их на ноги.

- А он не дурак, - снова хмыкнул атаман Варфолко.

В валенки Прокопка заскочил, стал шубейку на груди стягивать, чтоб согреть нутро её и самому от собственного тепла прижиться к одежонке.

- Так баишь, отжили оне, - отвлёк Прокопку атаман, указав на Евсея.

Прокопка вздрогнул, будто отходя от сна и возвращаясь в мир, но лучше бы наоборот, чтоб явь была сном.

- Да-да…. Отжили….

Евсей, погрузившийся было в что-то своё, далёкое от ужасной действительности, приподнял слегка голову, полуупавшую на грудь.

- Ты чё мелешь то? Про отца эдакое сказать….

- А чё я? Я чё…. Обоям погибать то? Лучче эть онному, поди.

- Ох…. – только и смог на выдохе произнести Евсей-отец и уткнулся взором в синеющие на морозе и уже потерявшие чувствительность пальцы ног, будто со стороны наблюдая, как холод-смерть всё больше и больше полонит его.

- Ну ак чё-ж… Теперяча ты наш….

- Ваш…. Да-да, ваш… - поддакивает атаману Прокопка.

- Наш, да не совсем….

- Как? – недоумение в глазах Прокопки. Неужели этого мало, чтоб в шайку лихих людей взяли?

- А так…. Делом должон доказать, - Варфолко протянул Прокопке топор.

- Зачем? – испуганно глядит на топор новоиспечённый татька, хотя уже понял, для чего подают ему этот инструмент, вечный спутник отца в его извозных делах.

- Он же заколеет. Так облегчи страданья отца….

- Но эть грех на душу озьму….

- А ты уж взял ево, - Евсей выбрался из смертного оцепенения.

Прокоп замер. Будто его на морозе голым держали да босым.

- Н-ну!, - Варфолко взглядом, будто прожёг насквозь Прокопку, но, видя, что тот окаменел, слегка убавил в голосе и взор смягчил – Ну-у….

Прокопка поднял топор и сделал шаг в сторону привязанного к берёзе отца.

- Прокли…. – удар обуха в висок и замолк навечно Евсей Большаков…

Серашко вздрогнул, а Варфолко отвернулся, перекрестился и плюнул.

- Ты вот что…. – атаман ткнул в плечо Прокопку – оттащщы свово родителя в овраг да снегом хоть запороши. Все не так собакой висеть будет.

Прокоп будто очнулся, и кинулся трясущимися руками отвязывать отца от берёзы. Затем схватил убитого под мышки и поволок через лес к оврагу.

Только скрылся отцеубийца за деревьями, Варфолко приказал своёму «войску» рассаживаться по саням и ехать прочь от нехорошего места.

Серашко попробовал возразить, дескать, с собой надо парня то прихватить либо кончить.

- Мало ли куда сдуру то кинется, если оставить так….

- Не кинется. На ём теперя кровь отца, а не нас. Мы то чё? Лишь добра мал-мали прихватили, а он пошёл сам на смертоубийство.

- Но эть попадёт в хороший оборот, так вытянут с его всё. И про нас тож….

Серафим хоть и прозывался Опойкой, но пьющим не был. Опойки – так называлась деревня на Пижме, откуда он родом был. Голова же у него светлая была, только набекрень слегка – ему «богатства надо много», как он объяснял свою жадность. Не раз его Варфоломей Максимыч (за глаза Варфолко, а в глаза уважительно Фомей Ксимыч) удерживал от излишней ретивости в воровских делах, приводя резонные доводы, что всё не уворуешь – «надо и чесь знать – всё на земле уж меж народом поделенО, след собачиться с народом не надобно.

И тут никак не уймётся Опойко.

- Тоды, Ксимыч, дай вентарь от. Надо тута его и уложити бы.

- Не дам…. Не след…

- Так ведь шубейка на ём знатна… Да и валенки баскИ….

- Серашко, уймися! Ладно ли за валенки живу душу из челавека вынати?

- Так нет…. Но енто… Ведь свидетель.

- Какой свидетяль? Он чичас в угол какой-никакой забьётся и тише мыша будет. Енто покеда он шустёр от, а коды дойдёт до его, чё сотворил, ему и жись не в жись будёт.

- Эдак…. Эдак….

- Полико ты, грех от какой – не отмолиться, - поддержали атамана и людишки его, изрядно проколевшие на морозе в своих куцых шубёнках.

- Его завалишь – на себя грех возьмёшь, а ему супостату облегченье случится. Ужо пушшай поживёт с эдаким то грузом…

Когда Прокоп выбежал на дорогу, лихие люди уже скрылись за поворотом. Сперва он кинулся за ними, но остановился вдруг, как вкопанный, что-то ясное в голове мелькнуло – то ли предсмертный взгляд отца, длившийся мгновенье; то ли недосказанное проклятье по слуху резануло. Развернулся и снова по снегу стал пробираться к оврагу, в который отца сбросил и снегом закидал – вдруг еще жив. Добрёл до бровки оврага и снова остановился, не решаясь спуститься в него да ещё и вспомнил - перед тем, как зарывать, мельком глянул в глаза отцовские, а те уж неживые, остекленевшие будто. «Не спасти тятю…» - будто с облегчением даже подумал и обратно к дороге уж по натоптанной тропинке заспешил, «Самому теперя надо спасаться», - ожгло будто голову, а ухо щипнуло морозцем – знать прихватило.

Уши трёт, чтоб не обморозились, а сам по дороге бежит, под ноги не смотрит. Пнул что-то. Глянул, а это бумажник отцовский. «Разбойники, видать, потеряли» - сообразил. Поднял его, стал во все отделения заглядывать – пусто. Да и то – какие они были б разбойники, если лошадей и сани, гружённые товаром, забрали, а бумажник выронили? Сперва деньги выгребли, а потому уж выкинули его за ненадобностью.

Бумажник и Прокоп выкинул. Зато вспомнил о карманах в шубе. Во внутреннем кармане документы нашёл свои и отцовы, да еще пятак и два семишника (две копейки) мелочью. Отцову метрику изорвал в клочья и куски мелкие по разным сторонам дороги раскидал – чтоб собрать воедино их не смог никто. Разобравшись с карманами и документами, припустил, что есть духу, по дороге – холод то доставать уж стал до костей.

Чуть оклемавшись и согревшись, Прокоп решил в Нижний податься. По дороге у пьяного мужика возле кабака шапку забрал – тот совсем бесчувственный валялся, даже не пошевелился. Может, и заколел после до смерти, но Прокопу дела нет до других – ему самому спасться надо. Подальше б от места своего позора убежать да укрыться где-либо.

До Нижнего добрался Прокоп, думал, что город большой и легко затеряется он среди людей. Кабы так…. И месяца не прошло, как столкнулся нос к носу с яранскими мужиками, добиравшимися домой после отхожих дел. Мужики весёленькие были, спорили на военную тему – дойдёт немец до Москвы или нет. Так увлечены были спором, что и не глянули на знакомого вроде парня. К тому же и Прокоп быстро повернулся к ним спиной да за угол шустро завернул. Разминуться то разминулся с земляками, но опасение, что это может повториться и не с таким оборотом, в голове застряло. А тут еще и в кабаке дебош учинил. Всё бы ничего, но его в участок привели, а там документы проверили, данные его – кто да откуда записали и отпустили с миром, так как за принесённый заведенью ущерб он на месте рассчитался.

Из участка вышел Прокоп и счастью своему не верит, что выпустили. «Знать не хватились нас с отцом ещё в Яранске….» - вроде облегченье почувствовал. Но тут же и другой резон выкатился из закутка разума: «Но ведь хватятся…». И первым делом, понятно, будут искать пропавших в Нижнем Новгороде, куда они отбыли по делам извозным. «Дойдут с сыском до этого участка, а там, нате-пожалуста, бумага приготовлена, что был Прокоп Большаков в Нижнем и даже учинил дебош в заведеньи….». Если про одного найдут бумагу, то вопрос возникнет, а где же отец-Евсей, отбывший вместе с сыном? Не по себе стало Прокопу от этого вопроса. И хоть к делу уж пристроился торговому в лавке, но решил, что надо уезжать из Нижнего.

В тот же день отбыл Прокоп в Москву, но не задержался надолго здесь и, походив пару дней по улицам её, укатил в Питер. По слухам он знал, что в этом городе люду разного много - всё из разных стран да земель неблизких, а про Вятскую их губернию, может, и слыхивали, но не представляли, где она. Поэтому здесь и решил обосноваться Прокоп. Уж в Питере то вряд ли будут разбираться в пропаже извозчика с сыном в какой-то дальней губернии. В Питере царь и всё его семейство, а в настоящее время ведёт он войну с немцем и заботы у него другие, нежели внутренние разбирательства. А раз здесь вся власть, то и дела (так считал Прокоп) решаются большие да важные, и этим еще более убеждал себя в необходимости прижиться именно в столице.

В Питере кроме правительства и всяких государственных учреждений еще и кучкуются разные партии, которые мутят против царя воду. С такими Прокоп встречался и в Яранске – ссыльные революционеры были основными завсегдатаями кабаков, для которых не существовало никаких забот, кроме питейных. Особенно бросалось это в страду сенокосную либо уборочную, когда ссыльные были чуть ли не единственными посетителями заведений. В пьяном виде ругала эта публика царя и жалела народ, но стоило зайти в кабак мужику, начинали хари воротить – мол, навозом да дёгтем пропах, а туда же прётся, куда и все «культурные» люди. Говорили ссыльные баско и складно. Только всё почему то о бедных жалились, а о тех, кто без нужды живёт, но спины не разгибает от зари до зари словом никогда не обмолвятся – будто те, кто не бедный, то житьё у него райское.

«Вот бы к таким прибиться, - мечтает Прокоп – чтоб ихний документ заиметь». Пока же «документа» не было пристроился сперва в услужение, а потом и в сожители к молодой вдове Алёне Викентьевне Слепнёвой двадцати пяти лет от роду. Тут уж очень ко двору он пришёлся со своим небольшим опытом в торговле и грамотностью.

Чинно и складно жизнь потекла у Прокопа. Одно неладно – в праздники надо в церковь идти, а Прокоп к храму на версту подойти боится. Всё думает, что глянет на него Христос и покается он принародно в своём злодеянии. Поэтому по праздникам, когда его «мамзель» в церковь наряжается, он дела придумывает неотложные. Но ведь в праздник грех работать - Алёна ему пеняет, а Прокопу и сказать нечего. Стал больным прикидываться, но и это не выход. Раз-другой больным скажешься, а потом и вправду болесть какая прицепится – не отвяжешься.

Через Алёну и с «революционером» познакомился. Апполинарий Семёнович был другом Алёны еще с детских лет – их отцы имели лавки по соседству. И быть бы им сосватанными, но Полинашку бес попутал и прибился он к революционному кружку. Что-то провели – то ли прокламаций накидали, то ли бомбу куда-то кинули, но арестовали его и даже отправили в ссылку. Алёна к тому времени уже тайно обвенчалась с военным, который геройски погиб в первый же месяц войны. И получилось, что Алёна, пока Полинаша был в ссылке два года, успела и выйти замуж, и овдоветь. Всё бы для Апполинария Семёновича складно было, если б за несколько месяцев до его возвращения из ссылки не появился Прокоп Евсеич – новый приказчик в лавке Алёны.

Когда Апполинарий пришёл к Алёне по возвращении из ссылки, его встретили с честью. Ужин был знатный, но потом указано было ухажёру на дверь, но в самом благородном виде.

- Апполинарий! Вы герой! Но я… Но я… Я слабая женщина…. Простите меня, Апполинаша и останьтесь моим другом, – наговаривала Алёна своему несостоявшемуся жениху и мужу, когда тот одевал своё пальто и калоши.

Апполинарий молчал от обиды. Не мог даже слов ни упрёка, ни согласия с волей судьбы найти - лишь отводил взгляд, чтоб не сказать гадкое.

- Вы на меня злы, Апполинарий, - не оставала Алёна.

Уж на такой прямой вопрос Апполинарий всё же нашёл ответ.

- Что вы, Алёна Венедиктовна… Бог с вами…. Я обескуражен, но…. Будьте счастливы….

- Спасибо, Апполинарий… Вы наш друг и всегда открыты двери для вас…. – с тем и расстались в тот вечер.

Апполинарий от «открытых дверей» не отказался и частенько захаживал к Алёне и Прокопу. С хозяйкой общался мало, да и она не очень была разговорчива с несостоявшимся мужем. За то Прокоп стал для него находкой, ибо любил слушать о «классовой борьбе и несправедливости пролетариата и беднейшего крестьянства». Вокруг этой темы и крутились все разговоры «революционно-настроенного» приказчика лавки и бывшего школьного учителя. Прокоп, конечно, не очень и вникал в суть «учений» Апполинаши, а вскоре и вовсе охладел к этой теме, ибо понял, что никакой пред ним не революционер, а просто недотёпа, от которого сбежала невеста, и великовозрастный баловник, оказавшийся за свою шалость в кутузке….

На лихое подбила Варфоломея Кузнецова или Варфолку артель, с которой он лес рубил каждую зиму. У одного из ательщиков Ефима-Ноги (Ноговицына) беда случилась. Затеяли два его сына торговые дела вести – закупать мёд и отвозить продукт на ближайшую железнодорожную станцию, где сдавали его оптом тамошнему купцу – тестю одного из сыновей Ефимовых. Сдав груз, возвращались братья тоже не пустые – уже своим лавочникам везли разный товар, который им был заказан. Дело у парней пошло на лад и они уж барыш стали подсчитывать, чтоб лавку открыть в своей деревне. Но тут война началась, и дел извозных добавилось – теперь уж не только мёд, но и сукно и шерсть стали возить братья, а это уже дело казённое, государственное, а, значит, выгодное и постоянное. Последнего то как раз и не хватало в мирное время, чтоб развернуться широко. А тут всё ладно, как в пословице про войну для кого-то мать родну.

Ребята уже не только свои деньги в оборот запустили, но и кредиты стали брать. На последнем то и погорели. Ограбили подчистую их в Костромских лесах по дороге на станцию. Отняли всё до саней и лошадей. Ещё и тумаков навешали. Про банды такие и раньше молва ходила, но не верили, дескать, это где-то в Сибири, а у нас люд православный и на лихое не пойдёт. Но вот пошли ведь, а, может, пришлые откуда-то заявились. Ведь дело то не простое это – мало отнять, надо куда-то отнятое ещё и деть. Надо и к цыганам подход иметь, чтоб лошадей краденных сбыть; опять же купца найти, который за полцены товар ворованный возьмёт; да и сани со сбруей жаль выкидывать – тоже надо кому-то всучить. Знать, налажено всё у лихоимцев.

Всё бы ладно – живы-здоровы, а остальное наживётся. Без шуб-без шапок – хорошо мороза не было – добрались до ближайшей деревни братья и два извозчика нанятых. Отогрели их люди, поделились ремками, которые выкинуть жалко, но страдальцам отдать – так в самый раз. До дому добрались. Оклемались малость, а на над душой то, будто французкая «машина для отрубанья башок – гилантина» занесена - кредит-то надо возвращать. А как? У одного из братьев, сказалась простуда, жар начался. То ли выживет, то ли нет. Другой брат к тестю-купцу, мол, помоги Христа ради - ведь одна дочь у тебя, а мне жена она - подсоби в счёт будущего наследства. Но ведь это когда обоюдовыгодное дело вершить – родня, а как в беде помочь, так: «Кыш, гола задница!».

Безвыходная ситуация сложилась для сыновей Ефима. Даже если дом продать, в котором большое семейство Ноги проживало и половины не хватит, чтоб за долги рассчитаться. Печалится Ефим, а сделать ничего не может. Тут и вылез змей-искуситель опойкинский мужик Серафим Смирнов со своей «мыслёй». Серашко, все знают, дока в разных делах заковыристых и прохиндей хороший.

- Парней то в Костромских лесах обчистили, а мы, давай, в наших кого-никого пригреем эдак же.

- Ты чё, ополоумел, Серашко? - старший артельщик Варфоломей Кузнецов побелел лицом даже, услышав эти слова. – Ладно ли на татьство то идтить?

- А как Ноге помогчи?

- Дак надо миром всем…..

- Ага…. Мир то прям обрадуеца. И все про свои долги вспомнют….

- Ну не знаю…. Токо лихоимством то бы не надо…. – уже переменился в мыслях Варфолко.

- А иного то путя нетукати. Иначе Ефимкиных сыновьёв в острог, а его самого с бабой, снохой и двумя робятёшками на волю выкинут за долг от….

- Ак эть и татьством тож не получится. Эть посля найдут и нас в каторгу сошлют вослед за Ефимкиными сыновьями.

- Нет, Варфоломей. Коли по умному всё сладить, то комар носа не подточит. Я и место для дела знаю подходяшшэе.

- Не уговаривай, Серафим….. Я на татьство не поду. Тут же все друг дружку знают. Сразу же и укажут на нас, коли сыск зачнёца.

- Значица, надо сделать так, штоб не начался, а буде и начался тот сыск, ак в ином каком месте.

- В каком это ином? Опять же – дорога то большая здесь онна. Всю зиму туда-сюда; туда-сюда ездют. А, быват, целая вереница саней ташшытся. Сунься ко туды, ак посля и костей не соберёшь, так навешают дак….

- Всё эдак, Варфоломей. Но эть не везде и не во всё время.

- Ночью што ли? Дак ночью все на постоялых дворах или в деревнях ночуют.

- И не токо. А в морозы лютыя?

- И в морозы умный то не пустится в путь.

- То умный…. Но ведь и дурни есть.

- Ни чё… Вот такого дурака али двух и выследить. Токо не у нас здеся, а подалее где-либо.

- А где? Опять в костромской стороне?

- Неке… В сторону Нижнего надо лесами пробраться, и там уж дело делати. Я и место знаю, и дорогу туды.

Варфоломей задумался. Нога на него смотрит собачёнкой и, будто тявкнул даже.

- А моих то эть нежалеючи, Фомей Ксимыч. А?

- Лихо то дело нехитрое, но ответ держать всё ровно придётся. Не здеся, дак пред Богом, - ещё один довод приводит Варфолко, чтоб отговорить людей от задуманного.

Вроде отговорил в тот раз. Остальные мужики, что лежали на трёхярусных полатях и слушали этот разговор, после упоминания о Боге, согласно закивали да заподдакивали. Серашко с Ефимом угомонились, но через пару дней, когда Ефим съездил в деревню и вернулся, всё и порешилось.

Приехал мужик и в ноги кинулся Варфоломею.

- Спасай, Варфоломей Ксимыч! Уже проценты стали добавлять к долгу и месяц отвели, штоб начать расшшытываца. Опишут и отымут всё.

Сдался Кузнецов, но всё же снова про ответ на том свете напомнил. Но Серафим своё опять вставил слово.

- Да какой ответ…. И потом, мы эть не здеся всё сладим, а в Нижней стороне. Тута скоко вёрст то? Мы где-нибудь посерёдке устроим дело, а там покуда доберуца обиженныя до людей, наш след уж давно простынёт….

Мнётся Варфоломей.

- Нехитро всё сладить, конечно, как ты, Серафим, толкуешь. И след сбить тоже умеём, чай в лесах родилися и живём. Но эть и другия люди есть, которыя распутывать эту завитошность то умеют. И опять же Бог….

- А чё Бог то…. – захныкал Ефим.

- А то, Ефим, и Бог…. – сбился с речи Варфоломей, не зная, какой ещё довод привести, чтоб удержаться от злого умысла.

- Ак чё Бог? А чё он за робят моих не заступился, кодда их чуть не ухайдакали. Да и, мож, лучче было, чтоб их енто…. Там, чтоб положили. Тодды и канители б с долгами не было.

- Побойся Бога, Ефим. Оне ж дети твои, – возмутился Варфоломей.

- Живы, главно, а остально жись поправит….

- Эть кабы ухайдакали, тодды, вообче, конец…

- Чё мелешь то, Ефим? – разом заговорили остальные мужики с полатей.

Варфоломей задумался и предложенье высказал.

- Ланно… Такоё дело я не решаю…. Как артель скажет…. Нас осьмь человек. Рви, Серафим сэстоль же гумажек и всем раздай. Значица, коли идём – пополам гумажку свернуть и в шапку бросить; коли отказывамся от затеи – ишшо раз споловинить.

Серафим раздал всем по клочку бумаги, всяк после отвернулся и прегнул листик. Варфоломей взял свою шапку и стал собирать «голосовые гумаги». Собрал и хотел на стол высыпать.

- А сам? – остановил его Серафим.

- Давай суды, - и взял протянутый листок. Затем сложил его вчетверо и кинул в шапку. Затем вывалил бумажки на стол и посчитал.

- Все осьмь….

- Шшытай тепереча.

Варфоломей по одной бумажке стал брать со стола и разворачивать. При этом шевелил губами, считая перегибы их.

Все бумажки, кроме одной были согнуты пополам.

- Воля ваша, мужики. Токо надобно всё обдумати хорошо и поклястись, что посля молчать будем, как рыба, коли сладится всё, как задумаем.

Рождественские морозы в 1915 году, как и должно быть, коли на Аггея (29 декабря) морозит нещадно, не отпуская, перешли в Крещенские. Да ещё на Анисью (12 января) так громыхнуло средь ясного неба, что с деревьев иней полетел, а это первейшая примета, что морозы усилятся. Ночами звёздное небо мертвенным стылым куполом нависало над вселенской белизной лесов, полей, лугов и, будто редкие отблески небесных светил, едва мерцали кое-где на этой неживой скатерти огоньки деревень и городков. Про такую стужу говорят, что хозяин на улицу собаку не выгонит. Людей же гнал не хозяин, а по собственному разумению покидали они дома и пускались в путь. Кого нужда подгоняла; когда алчность толкала в рисковую затею; кому зависть отшибала здравые мысли – и, помолившись Богу, да, понадеявшись на помощь известного покровителя россиского неуёмного нраву «Авось!» пускались люди в путь. Скрипели поутру ворота, треща расхлябанными навесами, и после взрывающего тишину «Но-о, поехали!» трогались с места сани, скрипя полозьями, а светящееся окно подмигивало лукаво, удаляясь, в остатках предутренней темноты ямщику, закутавшемуся в шубу: «Прощай. Авось, Бог даст и….».

Артельщики, решившиеся на лихоимство, отбыли на место через неделю после Рождества, растолковав непонимающим спешку родным, что пред тем проваландались впустую и теперь, чтоб уложиться в подряд, придётся и в праздники чертоломить. Говорили это с раздраженьем, костеря при этом недотёпу-артельщика Варфоломея – как о том и сговаривались, расходясь на празднование Рождества.

Лесными дорогами – где набитыми санями, где запорошенными, а где-то и перегороженными упавшими деревьями – добрались до выбранного для злой затеи Серашкой Смирновым места. В чаще лесной верстах в трёх от него сладили большущий шалаш, в котором вповалку, укрывшись тулупами, по очереди отсыпались. Серафим и Нога должны были прознать об одиноких извозчиках да купцах, решившихся в студёную пору отважиться ехать по тракту. Ночевали перевозчики грузов на постоялых дворах или у кого-то из жителей деревень, пускающих разный странный люд на ночлег. Поэтому задача у лазутчиков была простой, узнать вечером – остановился ли кто на ночлег да вовремя вернуться ко своим, чтоб дальше уже артельно вершить умысленное.

Чтобы не заподозрили, Серашко и Нога по очереди являлись в ближайшую от выбранного для засады места деревню и, выяснив, что нужно, возвращались. На четвёртый день повезло. Из Яранска ехали четверо саней. Один мужик по дороге застудился и остался отлёживаться в доме рядом с постоялым двором. Напарником у него был молодой парень – сын, видать. Два других мужика их ждать не согласились и утром отбыли. Можно, конечно, было и их взять в оборот, но товар то у них копеешный – куделя, а у оставшихся сукно да тулупы для армии. Поэтому на куделю размениваться в деле не стали – уж брать, так «на мильён».

Осталось только выждать, когда мужик чуть оклемается и двинется в путь. Одно только смущало – кабы попутчики не объявились. Однако татям повезло, желающих по такой стуже путешествовать больше не нашлось. Через два дня двое саней отъехали от двора, в котором останавливались.

Для нападения был выбран участок тракта с таким расчётом, чтобы невдалеке были повороты в каую-либо сторону, а за ними, чтоб видно было на версту.

Нашли такое место. Дорога пред ним прямая, как стрела, сбегала с горы и затем поднималась на бугор, и, взобравшись на него, поворачивала сперва вправо, а через четверть версты влево и дальше так же просматривалась на большое расстояние. Ещё чем удобно было выбранное место так тем, что перед вторым поворотом была своротка на делянку, находящуюся в трёх верстах от тракта, где и был шалаш разбойных людей. С делянки была ещё и в другую деревню дорога, что делало её сквозной. Лес вывозили по ней до Рождества, поэтому была она в обе стороны накатанной, но при этом оставалась безлюдной, так как сучки уже пожгли, а брёвна и тонкомер уже забрали с делянки полностью.

Всё сначала шло, как и прикидывали. Два упавших дерева – спереди и сзади, как рассказывали об этом в разных сказаньях о лихих людях – перегородили путь саням и отрезали возможность повернуть их, а также и лишили возможности возчиков бросить всё и убежать. Они, видимо, это поняли. даже попытки не сделали к ьегству. Мужик перекрестился и вылез из саней. То же сделал и парень, сидящий на задних санях, только без креста – испугался шибко.

Пленников усадили спиной к спине в порожние сани напавших, и весь караван быстро свернул на лесную дорогу и вскоре скрылся за поворотом. Остались лишь четверо мужиков убрать с дороги поваленные деревья, чтоб не возникло ни у кого из проезжающих вопросов – откуда, почему и зачем была устроена такая преграда на дороге.

Всё шло, как по писанному. Убивать мужиков-возчиков, конечно, и в мыслях не болы, но припугнуть следовало. Решили чуть помурыжить заложников, да потом и отпустить на все четыре стороны. Ведь покуда они выберутся из лесу, добегут до ближайшей деревни да оттуда сообщат о нападении, Варфолко со своей артелькой будет уж далеко – вёрст за пятьдесят не менее, а это почти в родном Припижемье. Поди после лови-ищи ветра в поле, а в лесу и подавно не найдёшь его.

Может, так и случилось бы, но парень все карты спутал, стал жизнь вымаливать. И вот ведь какая подлая штука – власть. Чуть возвысит тебя судьба над другими, да волю даст казнить и миловать и становишься сам не свой. Вот и у Варфолки случилось помутнение в голове от свалившейся власти: хочу - казню, хочу - милую. Как увидал он пред собой парня, выпрашивающего жизнь свою, так и свело его мозги набекрень от этого всемогущества. Даже в голове сравнение мелькнуло со Степаном Тимофеичем, про которого песня сложена, как он в угоду своим товарищам персидскую княжну в Волгу кинул. Глядит Варфоломей на малого и тешится своим превосходством, да и товарищам его, видимо, то же смущенье в головы впорхнуло – млеют от своего могущества.

Когда же волна полоумства отступила, поздно стало что-либо поправить. В наслаждении своем «княжеванием» проморгал Варфолко момент, когда можно было злодейство остановить. Не остановил. И случилось немыслимое – на глазах у стольких людей убил сын отца. И никто не остановил – ни убийцу, ни возомнившего себя вершителем судеб атамана.

Потемнело в голове у Варфолки и, что делал после, смутно помнил. Будто в бред или тяжкий сон погрузился. В памяти осталось лишь то, что гнали коней нещадно, чуть не загнали бедных. Сами, как очумевшие, хари друг от друга отворачивали. Только и очухались слегка, когда кони совсем вымотанные гонкой встали, как вкопанные. Передохнули сколько-то и к промежуточному шалашу, сделанному по дороге на дело, потихоньку поехали, благо до него с пяток вёрст оставалось. У шалаша и сена был оставлен запас добрый, а то уж совсем взятый корм подъели бессловесные скотинки. К шалашу когда подъехали, кони уже не такие были запыхавшиеся, сена пожевали и сбились распряженные в кучу. Мужики, в тулупы завернувшись, попадали на лапниковое ложе. Вроде и тепло под овчиной, вроде и согреться бы должно, но до утра тряслись в нервной лихорадке, хотя пред тем и спали крепко, храпом ночь раздирая, и холод был нипочём. Всяк понимал, что хоть и не убивал сам, но руку убийцы подталкивал – то ли словом ехидным, то ли ухмылкой злой, то ли просто молчанием и затаённым ожиданием свершающегося злодейства – запретно это, но ведь глянуть то хочется. Вот и глянули. Теперь век молиться-не отмолиться….

Вернулась ватага на делянку. Работать стали со следующего дня азартно и зло – этим и успокоились немного. Придя в себя, зарок дали, о деле свершенном ни с кем, даже меж собой не говорить. Серафим и Ефим-Нога товар куда-то сплавили по известному им ходу. Вернулись через неделю довольные. Серафим вечером, уединившись с Варфолкой в уголке, обсказал, что да как сделали.

- Вот, Ксимыч, ишшо и одиннадцать рублев осталось артели, - подытожил.

- С долгом то всё решили? – уточнил «атаман».

- Да, Варфоломей Ксимыч, - ввязался в беседу Ефим-Нога, крутяшийся поблизости и шурудивший в печке – век тя не забуду. Сам за тя молица стану и детям-внукам накажу….

- Лучче за того молитеся, - мрачно перебил его Варфоломей.

- И за него…. И за него сердешного. Прям шшяс, - и креститься стал.

- Угомонися. Деньги то всй оддал?

- Нет… Токо чась.

- И то ладно. А то эть начнут разные вопросы задавать.

- Робяты то на полгода брали деньги, но с ращщётом, что через три месяца вернут. Вот и оддали третину да неустойку, кака набежала.

- А вопросы то нихто эть и не задас…. Зря беспокосся Врфоломей Ксимыч. Главно эть, чтоб долг вернули, а где брать будешь – кому антирес есь? Никому….

- Тоже верно, но….

- А с ентими то деньгами чё станем делать? – не отстаёт Сершко – Делить будем? Али как?

- Али как…. Скоко, говоришь, рублев то?

- Ладно… Ежжай чичас в село. Токо не в наше…. Три рубля в церковь оддай на помин души невинно-убиённого Евсея, а на остальные деньги вина купи.

- А, мож, по рублю всем раздать луче? Деньги то всем эть нужны.

- Нужны, кто спорит. Но не эдакие же. Али опять гумажку в шапку бросать будем?

Мужики старшого поддержали.

- Ты чё, Ксимыч? Аль мы басурмане какия?

- Ишшо того не хватало, штоб поганыя деньги думой ташшыть…

- Вина купи, Серафим….

- Пропьём, ак мож полегшее станет….

Два дня ходило ходуном лесное зимовье. То веселье и пьяные песни; то ругань и мат; то чуть не плач и вой, будто ответно волкам в глуби леса шастающим; то смех разносится редким кикиморьим криком – это сбрящщило кого-то с верхнеих полатей либо на стол с кушаньями да вином, либо на лавку, к нему приставленную.

На третье утро налил Варфоломей всем по стопке на опохмелку, себя при этом не обделил.

- Ну и ладно, мужики…. Вроде рашшытались с ентим, а теперечь за дело.

Забываться стало со временем сотворённое злодейство. От работы до седьмого поту и сон покрепчал, и на душе песенно бывать стало, когда в деле разгорячатся мужики. Вечерами снова шутки да ёрничанье друг над другом развлекают отогревшиеся души. Но тут Серашко снова начал воду мутить.

- А чё, Ксимыч, - однажды, когда уж очень ладно вечер коротался, затеял он разговор - можа, теперечь в Костромскую сторону сходим да разживёмся деньгой да удалью поффастаемся?

Варфоломей аж закашлялся и чуть не подавился сухарём, который неспешно посасывал, как леденец. Серафим ему по хребту со всей силой колотит.

Оклемался Варфоломей.

- Ты чё енто, Серашко, беленой объелся? Али понравилось тебе лихоимство да душегубство?

- Можно эть и без душегудства….

- Сдурел ли чё? – никак в себя не придёт – то ли от сухаря, так и не дошедшего до желудка и сидящего где-то в горле; то ли от слов Серафима.

- Ак эть это не лес валить. Скатались разок, да гуляй посля годок….

- Догуляемся…. Нет, Серафим, даже не заикайся.

- Ак, мож, снова гумажками решим?

- А хоть на чём решай. Токо мой сказ таков – удёшь на татьство, тама и оставайся.

- Ак я раздам?

Варфоломей лишь глянул зло и отвернулся. Серафим же свое гнёт.

- Мужики, дак чё? Раздам гумажки то?

- Да пошёл ты со своеми гумажками….

- Ужо сходили раз, ффатит….

- Теперечь и так до гроба не отмолиться да снова…. – всяк на свой манер высказывает с полатей свой отказ идти на разбойное дело.

Угомнились и мужики, и Серафим. Варфоломей к другу обратился.

- Зачем те, Серафим, денег то стоко? Живите эть вдвоём со своёй бабой, детки у вас померли….

- Ак эть это…. Запас…. Эть старость будет ишшшо.

- До старости то далёко…. Да и будет ли она – эть от Бога зависит. Позволит ли он лихоимцу до неё дожить. А не помрёшь сам, дак на Сахалин в каторгу угодишь. А там житьё хуже смерти. Этого хотишь?

- Нет уж… Я эть с умом…. И потом…. Хотим мы с бабой своей сироту какую взять. Опять же расход.

- Окстися, Серафим! Какой на сироту расход? Ёй эть и куска хлеба хватит, штоб пропитаться. Эть не из князьёв озмёте сироту то?

- Нет, но эть одеть-обуть надо робятёнка. Опять же и побаловать другой раз.

- Побаловать? Ворованным?

- Ак эть негде это не прописано.

- Вот чё, Серафим…. Хорош ты в деле и башковит на голову, но вот сносит тебя куды-то. Штоб онного робёнка прокормить, хочешь на большу дорогу идти, а у кого по семеро? Им то чё прикажешь делать? Тодды всем надо с кистенями стоять на тракте. Стоко и возов то нет на на ём. Голодуют эть некоторые, а не идут на злое.

- Не идут, потому как не умеют….

- Ох, Серафим…. Вроде года у нас с тобой однакие, а ты ровно робятёнок бываешь….

- Ну уж и робятёнок…. – поджал губы Серафим и обиженный полез на свой лежак у печки. К тому времени все мужики уже спали, а их богатырский храп сотрясал стены избы так, что даже заслонка у печки нет-нет да брякала тихонько – может, и не от звуков спящих людей, но в такт им – точно….

После революции артель распалась и разнесло членов её по разным сторонам и весям. Сыновья Ефима-Ноги ушли к Колчаку. Летом восемнадцатаго года молния убила сноху его – не первая ли расплата за лихоимство? Сам же Ефим, оставшись в доме один-одинёшенек, ходил из угла в угол и всё не мог решить – с новой он властью или против неё.

- Вот, кабы знать, что нова то влась навсегда, дак я бы, конешно, с ёй был, - пояснил он, встретившись однажды с Варфоломеем, когда покинул пустую избу, чтоб купить что-нибудь съестного в лавке.

- Ак эть для народа она, значица, навечно, - попытался повернуть его на иную сторону Варфоломей Максимыч. - Енто ишшо, как повернётся. Колчак то эть ближе, чем Петроград, - в подтверждение своих сомнений высказывается Ефим.

- Сёдни ближе, а завтра и в помине его не будет. Погоди, ужо…. – так и расстались, каждый при своём мнении.

Замерла жизнь в Просте к концу семнадцатого года. Слыхали, что царя шуганули, что власть установлена в России народная, а подтверждения тому вразумительного нет. И как выглядит эта власть для народа никто не знает. Один лишь Финка Кренин ходит радостный с загадочной миной на похмельной роже. К нему с вопросами все – что да как будет теперь? Финка рад такому вниманию к своей персоне. До этого на него, как на помешанного глядели. Ладно, чиновников да начальников разных уездных бы хаял – все знают их воровской норов, но от Кренина доставалось ругательств и в адрес царя, царёва семейства и старца. Такую околесицу нёс, не приведи Господи, если хотя бы часть говорённого правда. Дескать, Григорий Распутин и есть настоящий распутник, а вовсе не старец святой – потому и фамилия его такая. Болтал, что не только в спальню к царице был вхож старец, когда Николай бывал в разъезде, так он ещё и малого царевича в похотливое увлёк. Никто, конечно, в такое не верил – не с ума говорит человек. Да и понятно почему так болтает мужик – из столицы да в такую тьмутаракань загнали. Осердишься тут и не только на царя, но и на весь белый свет. Вроде юродивого был Афиноген Кренин в селе Проста, но после большевистского переворота он и Бога стал ругать, мол, и нет вовсе никакого Бога. Знамо, что нет – и такое бывает, когда отступится он от человека за все его прегрешенья. Видать, и Кренин того же поля ягодка.

Но вот началось послереволюционное безвременье, и всё внимание к Финогену обратилось. Понимали, что набрешет с три короба, но ведь жил он раньше в Питере, а, значит, что-то всё равно знает и какую-то толику правды всё ж поведает.

Финоген, оказавшись на первых ролях в Просте, гоголем по селу ходил. Раньше, бывало, зайдёт в кабак – все путние люди от него отворачиваются, а он каждому готов заглянуть в рот. Так и шастал, покуда кто-нибудь не угостит, не выдержав собачачьего заискиванья, чтоб только отвязаться от побирушки. Финоген и такой подачке рад. В итоге: коли трезвый в кабак зарулил, то выйдет из него, шатаясь; коли с похмелья заведенье посетил, то покинет его пьяней вина.

Новое время внесло изменение в отношение к Финке. Теперь, наоборот, всяк приглашает его в свою вомпанию, чтоб угостить да на «вопрос животрепещущий» ответ получить.

- А скажи ко, Финоген, теперя, когда царя нет, кто государством управлять будет?

- А теперь всяк им может управлять, потому как эсплутации человека человеком не будет, а, значица, и эсплутировать никого не надо, следовательно, и управлять ничем никому не надо.

Кто такую околесицу поймёт? Никто, но ведь не хочется показаться бестолковым перед тем, кого еще недавно и человеком то не считали. Посему следующий вопрос Финогену задаётся, а к вопросу и угощенье.

Всё же удалось мужикам понять из длинных и путанных речей Финогена, что отныне вместо царя будет править умнейший из мужиков, а, значит, во всём выйдет крестьянину послабление и пособление. Только одно не могли понять, где и как найдут самого умного из мужиков российских. Неплохо бы вятского в правители – возмечтали….

На войну с немцем Илья Дувано со своим другом Алёшкой Слетовским пошли добровольцами, решив отложить поступление в университет на другое время. Как и всякие мальчишки, они мечтали о подвигах и славе. Верили наивные в скорую победу и боялись опоздать на войну. Воображение будоражили хроники побед русского войска. На открытках, приходящих с фронта наш солдат-богатырь чуть не десятками немчинов насаживал на свой штык. Казаки же и вовсе вот-вот будут гулять по улицам немецких городов. Казацкому воинству тоже были посвящены целые серии тех открыток.

Илье даже запомнились примитивные стишата под картинками, на которых усатый казачище покорял не только врагов, но и тамошних девок и фрау:

«Берлинки и венки счётом по сто

липнут к казаку, а ему хоть бы что….».

Всё это вертелось в головах молодых и влекло, влекло. Однако вместо радостей и успехов тяжёлые бои. Кругом смерть. Ещё грязь, вши и, наконец, вереницы агитаторов. призывающих «воткнуть штыки в землю».

Революция коснулась Ильи своей расхристанностью и бестолковым круженьем в Гатчине, куда он прибыл в составе сводного отряда, состоящего из роты лейбгвардейцев Измайловского полка и команды матросов. Задачу им поставили охранять дворцы от разграбления в случае стихийных погромов. Но еще в поезде матросы, главным у них был некий Кочкарёв, и кое-кто из измайловцев стали поговаривать о том, что неплохо бы и самим что-нибудь прибрать к рукам – хозяева сбежали, мол, и учесть, что после них осталось, а что с собой они прихватили - не проверить.

Прибыли на станцию, выгрузились, а тут казаки. Да еще и пушку навели на «сторожевой» отряд. Пришлось сдаться. Офицеров сразу же отделили и повели к командующему П. Н. Краснову.

Пётр Николаевич их совестить стал – почему, дескать против Временного законного правительства воевать собрались.

- Вы же изменники Родины, господа. И вас следовало бы повесить…

Перспектива безрадостная вырисовывалась, молодые лейбгвардейцы сникли. Оправдываться стали.

- Нас же по приказу послали….

- Мы же охранять от погромов прибыли….

Пётр Николаевич не стал грех на душу брать – казнить без вины виноватых. Отряд разоружили и выпроводили пленённых на все четыре стороны.

Офицеров подержали еще сутки и также отпустили. Без оружия, совершенно неприкаянный вернулся Илья в Петроград. А там уже другая революция – Октябрьская.

Ни жилья, ни документов у Ильи. Город совершенно чужой. Хорошо вспомнил адрес друга отца своего. Евгений Андреич писал в письмах сыну, что, «буде окажешься, Ильюша, в Петербурге, то всенепременно найди моего старого товарища врача Воронова…» и адрес указывал далее. Может, и не вспомнился бы он, однако, в каждом письме от отца было упоминание о враче Воронове. С немалым трудом выудил адресок Илья из сумятной памяти.

Нашел Воронова. Благодаря ему устроился на службу в лазарет, в котором врачевал и Воронов. Два года был Илья делопроизводителем при упомянутом заведении. Благодаря этой службе он не только уклонился от всяких боевых революционных действий, но даже возжелал начать учёбу в университете, для чего стал посещать библиотеку, чтобы вспомнить курс гимназии.

Со временем и от родных стал весточки получать. Дед Андрей Андреич умер в 1918 году осенью; брат Иван запропастился в революционных вихрях, и весточек от него не было с декабря 17-го года; батюшка и матушка здравствовали, но тоже до срока. В конце 1919 года пришло письмо из Новониколаевска от дяди Никиты Андреича, в котором сообщалось, что матушка Ильи померла, а отец тяжело болен.

Это известие сильно смутило Илью, и он решил ехать к отцу, рассудив, что готовиться к поступлению в университет он сможет и дома. Двух зайцев при этом словит – и дело не пострадает, и отца поддержит.

С помощью врача Воронова Илье удалось получить красноармейскую литеру на проезд до Новониколаевска в вагоне III – го класса, то есть в вагоне с жесткими сиденьями. Кажущееся неудобство имело и свою положительную сторону, как пояснил Воронов, ибо в мягких сидениях больше тифозных вшей, соответственно и вероятность заболевания от них выше.

В дорогу Илью собирал его «ангел-хранитель» Воронов. Оторвал от скудного семейного бюджета десять тысяч рублей, еще около пяти было у Ильи. Продукты в Питере были дорогие. Фунт хлеба стоил 250 рублей, потому решено было, что еду будет прикупать парень по дороге. В провинции, чем дальше от столиц, продукты были значительно дешевле. Кроме денег еще была у путешественника и махорка. Сам Илья не курил, однако нет-нет да и получал табак на службе, который откладывал на случай нужды, ибо было известно, что более ходового товара при обмене, нежели махра не придумать. И в поездке на этот вид товара можно положиться без боязни. За хороший табак, крестьяне на станциях хлеб и другую снедь меняют, не торгуясь.

Записаться в красногвардейцы уговорил Евсея дружок его Олёшка по прозвищу Шмырдя, заменившему давно уж фамилию. Олёшке что? Вся их родня такая беспутая – лишь бы от дела сглыздить. А как? Да хоть на войну, хоть в безобразье какое ввязаться на стороне. Дома то не очень посвоевольничаешь – вмиг ущучат. Вот и приноровились Шмырди при всяком случае в какую-нибудь заварушку ввязаться. Олёшкин то дед, бают, от барина чуть не в берлоге прятался не один год. Утопленником притворился, а сам в звериное убежище спрятался после и барствовал да бездельничал, сидя в нём. Иногда, правда, выползал из норы своей что-нибудь украсть – жрать то и без работы надо. На воровстве и попался.

До этого прадед Олёшкин во француз-городе Париже побывал. Говорят, и добра всякого оттуда привёз целый воз, но барин трофеи отнял. Не всё, конечно. Кое-что успел спрятать из привезенного служивый. Да что толку – всё, что от батюшки барина Андрея Андреича утаил, в кабак перетаскал. Да ещё и женился на молодой, а как помер, так сын его и утихарился в берлоге на Круглышке – а это место ещё долго нечистым считалось, ибо пропадали там люди да скотина. Потом обнаруживались бывало, но не сами люди либо скот, а куски от них рваные, как тряпьё гнилое.

Олёшка и смутил Евсея. В России, лис-лисавей напевал другу, революцию сладили, а теперь надо всё народное войско на Париж французкий двинуть – уж очень тамошние баре избаловались за сто лет без российского надзору за ними. Изобрели, говорит, «струмент такой страшный – гилотина, называется» и поместили её в доме огромном, как новое трехэтажное здание уездной думы, построенное перед войной с немцем. Заводят в этот дом с «гилотиной» народу по сто человек зараз, а над головами у людей нож длиннющий в сто саженей прилажен. На колени людей ставят и приказывают нагнуться. Только склонённые головы в ряд сделаются, тут нож «гилатинный» и опускается. Раз! И покатилась сотня головушек французкого и прочего люду. Кровищу, что из людей вытекает, собирают в бочки, чтоб потом из неё «диколану» наделать. А «дикалон» тот дорогущий и духмяный до такой степени, что, если девка, намазанная таким зельем, по улице идёт, то у всех мужиков и парней помутнение в голове случается. Когда войско народное пойдёт в Париж, то всех гвардейцев обмундируют так, чтоб никакой дух на них не действовал. Вместо шинелей выдадут «лыцарскую одёжу», которая защитит от попадания «диколона» под мундиры. А чтобы не попала отрава через грудь в голову при дыхании, на хари гвардейцев тоже оденут маски, закрывающие рот и носопырку. После «наведения в Париже народной власти» двинет войско революционное в город египетский Фараон - развивал «теорию перманентной революцию» яранский «троцкий» - и потом далее в Америку.

- Знаешь, Евсей, ведь, где Америка то?

- Как не знать? По другую сторону Атлантического океана.

- Фю-ю…. Сказанул… Америка по ту сторону от города египетского Фараона.

- Ну да… Через океан. – Евсей не спорит, потому что рассказ Олёшки кажется ему одной из тех сказок о далёких странах, которые сочиняли они в раннем детстве до того, как отдали Большаковых в учение.

- За каким океаном?

- Атлантическим…

Щмырдя смешался. И правда, он про такой океан слыхал, но что Америка по другую сторону его, вроде запамятовал. Об этом и сказал другу, согнав с лица смущение, но вывернул это так, как будто он это знал, но имел в виду другое. Дескать, он же не тёмнота какая, а живёт уж в двадцатом веке и знает, что земля круглая.

- Так это, если туда плыть, то да за Атлантическим океаном Америка. А если в другую сторону? – и глядит уже на Евсея с неким превосходством. А тот в недоуменье и понять не может, чего же на самом деле хочет сказать Олёшка.

Шмырдя замешательство друга понял по-своему, мол, убедил его.

- Теперь то понял смысл затеи?

- Нет. Ведь в другую сторону если двигать от Египта, то уж два надо океана пересечь – Индийский да Тихий. Индийский, конечно, можно и по суше обойти….

- И обойдём…. – уцепился за слово Олёшка. – Чё мы в ентот Тлантический то окиян полезем. Лучше посуху. А потом долго ли Смирный то окиян перемахнуть.

- Тихий, - поправил Евсей, но Шмырде уже шлея попала под известное место.- Тихий али Смирный – кака-така разница. Главно, что не тот… - смешался.

- Так Тихим то называется только.

- А хоть как обзывайся, коли пойдёт сила народная, никакой окиан не остановит….

Уболтал Олёшка друга записаться в гвардию. Да тот и не упирался – ему лишь бы куда, а там видно будет….

Выходил-выездил Финоген Кренин своё. Три раза только в Яранске был и наконец утвердили устав коммуны в уезде. И главный документ утвердили, и двухэтажное пустующее здание льностанции передали «в вечное пользование коммуны «Новая жизнь». Самому новообразованному поселению название присвоили – «Выселок Октября».

Во всех делах у Финогена на подхвате и в советниках был Илья. Следующим делом после утверждения устава и получения недвижимого имущества в виде двухэтажного здания с полуподвалом и надела пахотных земель да сенокосных угодий в пойме реки Просты, было набор желающих вступить в коммуну. Когда будут предоставлены в уезд и далее в Вятку справка о численности коммунаров и поименный список их, растолковали в уездном земельном комитете, то можно будет получить льготные кредиты. Причём условия кредитов были более чем привлекательны. Когда с положениями кредитного договора ознакомился Серафим Нилыч, то удивился несказанно. Получалось, что и проценты мизерные, и условия погашения вовсе уж несуразные. Сразу же и прокомментировал: «Коли даже пропьёшь всё до копейки, то всё равно виноватым не будешь. Мож, мне свою коммунию создать?» - и затылок зачесал.

- Ну да? – не поверил Варфоломей Максимыч.

- Так ведь не бывает… - не поверил и Илья.

- Раньче не бывало, а теперечь есь…. – и по полочкам разложил возможность расфуркать деньги и товарные кредиты, не отвечая при этом собственным кошельком и хозяйством.

- Да уж… - согласился Кузнецов и предложил – Мож, тебе, Серафим, хозяйство то енто в оборот взять?

- Ты чё, Ксимыч… Я чё враг сибе? Деньги озьму, но ведь и дело надо ладить, а не деньги тырить….

- Понятно…. – согласился председатедь совета.

- О-о…. А как это можно дело сладить, коли все люди разныя, а пользуются полученным благом поровну? Не бывать ентому.

- Согласен, но эть… Раньче то артельно было…. – не знает, как отреагировать на эти слова, Варфоломей Максимович.

- Так ведь новая жизнь и предполагает, что люди будут в коллективе всё делать сообща, а, значит, и всё у них должно быть поровну… - Илья тоже своё, надуманное с Финогеном, высказал.

- Бога отменили, а сотоне то енто и надо. Он и при Боге то шурудил всё, как хотел, а ноне и подавно всё смутит да спутаёт.

Наотрез отказался Серафим Смирнов от участия в делах коммуны. Илья, наоборот, со всей душой присоединился к делу построения её да ещё к этому делу и Пелагею склонил. А баба и довольна. Чё ей ещё надо – с мужиком грамотным живёт – чай знает, куда идёт. Да ещё и ребёнка ждёт она.

В коммуну записались полтора десятка семей. В основном молодые, желающие отделиться от родителей. Народу много собралось, а дом один и не так уж велик, чтоб всем гамузом в нём расположиться. Прикинули, что на двух этажах поселят по четыре семьи, но Финоген стал артачиться. Дескать, мне как председателю нужна одна коморка и для семьи три, как самому многодетному в коммуне. Стали торговаться. Решили, что для председательства отведут угол Финогену в подвале, а для семьи на первом этаже выделят половину, а в оставшейся половине расположатся ещё две семьи. На втором этаже будут поселены четыре семьи. Итого получалось, что в здании льностанции поселятся сразу семь семей. Для оставшихся будут строить другое здание, когда встанут чуть-чуть на ноги. Шесть семей, которые поселились в единственном доме «Выселка Октября», определили жребием.

Илье с Пелагеей повезло, им досталась коморка на втором этаже с одним окном, глядящим на север. Илье хотелось, чтоб окна их комнаты выходили на восход солнца или, на худой конец на солнечную сторону.

- Ну и ладно…., - успокаивала его Пелагея, ссылаясь на свое преимущество холодной стороны дома – Эть в жару будет прохладно, а зимой и утеплить стену то можно.

Открытие коммуны наметили на Платона и Романа (1 декабря). К этому времени счастливые обладатели «углов» уже обустроились на новом месте. Остальные им завидовали, но их успокаивали тем, что как только «Новая жизнь» чуть в силу войдёт, сразу же построят новый дом для оставшихся жить в Просте семей.

Начало деятельности коммуны совместили по времени с первой коммунарской свадьбой. Молодожёнами были Илья и Пелагея. В церкви они за неделю до того обвенчались, а в день открытия коммуны и в советском органе узаконили свой брак. Посаженными родителями у молодых были Серафим и Густя Смирновы. Варфоломей Максимович отказался от этой чести. Мол, рад, но всё же первый муж Пелагеи приходился ему племянником – потому не дело в память об Еремее даже в понятном жизненном теченьи на знатных ролях быть.

Гуляли по сложившейся сельской традиции – три дня, а затем начались трудовые будни. В качестве поощрения нового хозяйствования, коммуне от государства выделили две лошади столько же телег. Ещё обещали к Рождеству сани выделить. Для того, чтобы коммуна имела свою скотину и могла на первых порах иметь для еды молоко, пригнали двух коров и трёх тёлок.

Помещений для животных не было и поэтому раздали их тем коммунарам, которые жили в Просте и имели хлева. По утрам Кренин запрягал кобылу, стоящую в его дворе в Просте, объезжал хозяйства, где были коммунарские коровы и забирал часть молока – утренний удой, который привозил в «Выселок Октября» к завтраку коммунаров.

Завтракали коммунары в столовой, находящейся в подвале дома – лишь те, кто постоянно проживал в нём. Обед готовился уже на всех едоков и работников – как живших в Выселке, так и тех членов сообщества, которые жили в селе.

По специальному наряду получала коммуна на содержание лошадей и коров сено и фураж в Туже. «Вот эть как у них – будто с небес всё имям валится…» - завидовали коммунарам те, кто вроде и желал вступить в «Новую жизнь», но удерживался по причине того, что вступать надо было вместе со скотиной и сельхозинвентарем, имеющимся в хозяйстве. Кто на такое решится, чтоб добровольно со своего двора в «обчий котёл» всё бухать – «обчий, он и есь обчий, значица, ничей». «Отделенцам» то (те, кто пошёл в коммуну, чтобы отделиться от родителей) что не идти в коммуну – им ничего не дали. Кто-то пожалел откровенно, а кто-то отделался обещанием. Мол, коли пойдёт у вас дело да обживётесь на новом месте, тогда и получите свой пай. А то ведь как может случиться – со двора уведёте, а там от ворот поворот получите. Отдадут в этом случае добро внесенное в коммуну или нет? В уставе то вроде прописано, что при выходе из коммуны внесённый пай возвращается, но как на деле обернётся, никто не знает. Мало ли что на «гумаге прописано», главное, как исполняется. С последним всегда морока бывала – уж все знали. Одна «гумага» даёт, а на неё три имеются, которые отнимают….

Первое, что нужно было сделать коммуне в первую зиму – спрямить русло реки Просты. По двум причинам надо было начинать деятельность с этого.

Первая причина. Луга, выделенные коммуне для сенокоса, находились в большущей петле реки, называемой Подковой, и занимали там площадь больше семи косых десятин (примерно десять гектар). Всё бы ничего: и трава там хорошая, и луговина ровная хотя и бывает в сырое лето топкой. Беда же в другом – находились угодья на другой стороне реки, что причиняло определённые неудобства, ибо брод, по которому можно было переезжать, находился от «Выселка Октября» ниже по реке в полверсте. К тому же при паводках после дождей уровень в реке поднимался иногда так, что лошадь могло снести на перекате, по которому переезжали через Просту.

Вторая причина. Здание льностанции построили на приличном расстоянии (саженей тридцать-сорок) от бровки высокого берега реки, но со временем что-то произошло в течении реки. Проста стала подкрадываться к дому, обрушивая каждую весну сажень, а то и две обрыва – в зависимости от высоты полых вод, будто осердилась на самоуправство людей, построивших свой «теремок» в неугодном ей месте, и решила свалить его. В год, когда передали здание коммуне, оно находилось уж в десятке саженей от опасной кромки берега.

Чтоб «убить сразу двух зайцев» и решено было спрямить Просту – благо опыт таких работ уже был. Лет за двадцать до описываемых событий так же спрямили реку, когда она подкралась к околице села Проста.

Новое русло наметили, колышков назабивали в два ряда и тут спор получился. Звать или нет батюшку, чтоб благословил почин? По старым меркам и не пошевелились бы без благословенья, но время иное настало – как новая власть отреагирует на эту «смычку» с церковью? Не откажется ли в отместку, узнав про благословенье труда коммунаров по спрямлению Просты, выдать обещанные семена льна и картофеля, инвентарь, а также денежный кредит для проведения весенней страды?

Спросили у Варфоломея Максимовича, как быть? А председатель и сам ещё не всё понимает, ибо директивы, приходящие в совет противоречивы зачастую. Так же и в отношении к церкви. С одной стороны вроде отменили Веру, но с другой стороны требуют, чтобы всё мирно делалось. А какой тут «мир» может быть, если по живому резать придётся, отделяя церковь от народа. Всё же нашлось решение и этой задачи-незадачи. Мол, пусть молебен не Кренин закажет, как начальник коммуны, а кто-нибудь из баб. Если что, можно на её темноту всё списать, провести с ней «разъяснительную работу» и отчитаться соответственно. Так и сделали.

После того, как батюшка благословил доброе дело, прибыли на место Кренин, Илья и Варфоломей Максимович. Кузнецов посмотрел, где намечено русло. Чуть поправил разметку, пояснив, почему так надо. Затем подвёл их к берегу реки, где начинаться должно новое русло и, отсчитав шагами три десятка саженей, вколотил ещё один кол.

- Суды будете землю возить телегами и с берега прямо валите вниз. Как вровень с берегом насыпите, так ровняйте и дальше сыпьте.

- И про лёд счас обскажу…. Погодите ко, ужо… - задумался, вспоминая, как парнишкой бегал за отцом своим – Максимом Егоровичем, размечавшим за двадцать лет до того с уездным землемером новое русла у села. И, вспомнив что и как тогда было, продолжил – Это то понятно…. А до того, как сыпать надо ишшо «иглы» набить в дно со льда.

- А енто чё? – Финоген встрял.

- Погоди, ужо, судорожный…. Эть давно уж было, а я малой был…. «Иглы» то из брёвен делаюца. Концы их заостряются остро-остро и рядами сквозь лёд в дно вбиваются, но не шибко.

- А енто то пошто. Засыпать и всё.

- Эть ты, Финоген, какой…. Енто делаца, штоб землю не снесло, когда половодье зачнётся. «Иглы» то воткнёте, затем землю насыпите…. Земля смёрзнется, а лёд от воды под ней подтает. Вся ента махина то и сядет на дно. «Иглы» то ишшо шибче в дно воткнутся и получица «пробка»….

- Полико как! А, Илья? – восхищается Финоген.

- Да…. Очень и очень разумно….. – соглашается его сотоварищ.

- А как ниже то воды углублять русло? Эть там песок сырой – тонуть зачнём…..

- А зачем ниже то? «Пробка» сядет на место своё, вода поднимется, половодье подойдет…. Река то и завернёт сама в новое росло. И глубину себе промоет, каку ей надо…. Токо вот ишшо чё забыл…. Когда засыпать «иглы» будете, то еще меж имя сучков всяких накладывайте побольше, чтоб ещё онна связка была для земли насыпной…..

- Ну енто то понятно…. – бодро соглашается Финоген.

- Чё те понятно? Забудете наложить сучья – половодье продёт и останутся онни «иглы» в реке торчать, а вашу коммунию смоет осерчавшая река то….

- А «иглы» то где взять? – ещё вопрос «на засыпку».

- Вы эть собираетеся ишшо домину онну строить?

- Вот, покуда река не замёрзла шибко то, заготовьте лес для другой избы, а вершинник то на «иглы» и пустите.

С лесозаготовок для будущего своего второго дома, построенного своими руками, и для «игл» в плотину, перегородившей Просту, и начала деятельность коммуны «Новая жизнь». Дом решили строить тоже в два этажа, но без полуподвала. У здания льностанции только второй этаж из брёвен, а низ кирпичный, поэтому он и крепче, и долговечней. Новый же дом будет весь бревнчатый, только фундамент каменный. По форме он квадратный со стороной в полтора десятка саженей. Для такого строительства нужен и лес отборный. Брёвен потребуется (подсчитали) более сотни. Столько же «игл» из вершин получится, а это позволяло на тридцати саженях реки, отмеренных по льду Варфоломеем Кузнецовым, забить в три ряда по тридцать свай – достаточно, чтоб удержать «пробку», прикинули.

Делянку в уездном лестничестве выправили добрую. Лес в самом строительном возрасте – и не тонок, и гнилью да старостью не поражён.

На Варвару (15 декабря) морозы ещё не сильные, хотя и говорят: «придёт Варюха – береги нос да ухо», верно предостерегая, что это ещё только «цветочки», но после тёплого периода лета да осени и этого хватит, чтоб обморозиться. В этот день и выехали коммунары в лес.

Бабы на телегах ехали – снегу в тот год мало было в декабре, едва полколеса телеги скрывало даже в сумётах – лощадям не в тягость везти поющее-орущеее войско. Мужики гурьбой позади телег шли. Бабы разные песни зачинали петь, но сбивались – то куплеты перепутают, то какая-нибудь повторяется там, где надо бы дальше петь. Лишь одна песня удалась – про Хаз-Булата удалого. Её и спели несколько раз, пока до делянки доехали.

Мужики больше друг над другом потешались, над своим зипунным войском да «коммандёром» - Финогеном Крениным, шедшим впереди «армии» в раздобытой где-то старой солдатской шинели и будёновском шлеме с развевающимися «ушами» на ветерке .

До делянки больше семи вёрст, на дорогу требуется чуть не два часа времени. Поэтому вышли из «Выселка» затемно, чтоб к рассвету быть на месте. В полверсте от делянки была избушка охотничья. Оставили в ней двух баб, чтобы обед сгоношили да кипятку на смородиновом листе сварили – пить лесорубам.

Добравшись до лесного надела, мужики сели табашничать – как без этого важное дело начнёшь. Бабы просто постояли да посудачили о том-о сём. Перевели дух после не близкого пути да и к работе приступили. К полудню уж больше десятка елей свалили. Бабы остались сучья обрубать, а мужики обедать в избушку направились было.

Накануне вечером Кренин договорился с Варфоломеем Кузнецовым, что тот приедет к полудню на делянку и покажет мужикам, как «иглы» должны выглядеть.

Илья с Крениным очередную ель повалили. Дерево ухнуло – уж очень великаниста ель попалась. Кренин обернулся к мужикам и крикнул.

- Шабаш, мужики! Обедать… - и в сторону избушки пошагал, Илья за ним.

Мужики тоже потихоньку присоединились к «командёрам». А тут и Варфоломей Максимыч навстречу от избёнки шагает.

- Вы куда, мужики? – после обмена приветствиями спросил.

- Ак обед уж….

- Идём с нами….

- Ладно, отобедаю. Чё уж, раз приглашаете. Токо с бабами поздоровкаюся. – И дальше пошагал, разминувшись с мужиками.

К бабам Варфоломей Максимович приблизился, даже поприветствовал, ободряюще да игриво: «Здорово, бабоньки!». Но те, удивительное дело, не ответили так же с весёлостью и шутливо, а зверещали, дико повытаращив глаза. «Чё енто во мне такого страшного то?» - удивился председатель совета, но смотрит – бабы мимо него куда-то уставились и от ужаса, как птахи мелкие от дождя, в кучу сбились. Оглянулся Варфоломей Максимович, а на него здоровенный медведище идёт - чтоб глянуть в его злые глазки, надо башку задрать. Повернулся к нему лицом Варфоломей и стоит, а когда уж совсем близко зверь подошёл, чуть не навис над ним, отступил чуть да пригнулся. Шест, которым деревья подталкивали, чтоб падали они в нужном направлении, под руку ему попался. Хотел выставить его перед собой, как копьё, но не успел. Подмял его медвежище огромный, накрыл всей тушей, но сперва по голове провел лапой когтястой – шапка в сторону отлетела так, что, показалось, будто голова Варфоломеева отлетела.

Бабы орут, мужики обернулись и увидали беду, что навалилась на Кузнецова, тоже орать начали, но попутно это делали. Кто-то топор в руках держал, кто-то к оставленному на месте работы инструменту кинулся. Вооружившись топорами да кольём, понеслись на выручку председателя. Медведь от такого переполоха смутился, башку поднял. Увидал орущих баб, бегущих на него целой оравой мужиков и от жертвы отступил. Проревел протяжно и страшно да и к чаще пошкандыбал неспешно – мол, орите неуёмные, а я вам ещё покажу после.

К Варфоломею подбежали одновременно и бабы, и мужики. Лежит председатель совета и не дышит будто. Голова кровью залита, кусок кожи с неё вместе с волосами на правый глаз налёг. Другой глаз в небо смотрит, будто остановившись. Но нет, не помер Варфоломей Максимович, застонал еле слышно, но и этого оказалось достаточно, чтоб засуетились люди. Сани, на которых приехал пострадавший из села на делянку, кто-то подогнал. На них и положили раненного да тулупом накрыли. Голову снегом обложили, чтоб охладить и кровь остановить, а перед тем Илья, кое-что соображавший по медицинской части – в лазарете ведь служил, хоть и делопроизводителем, рубаху стащил с себя, на полосы изорвал и голову пострадавшему перемотал.

Сани, на которых Варфоломей Максимович приехал лёгкие. Финоген, лишь уложили да укрыли Кузнецова, вскочил в них. Кобылу подстегнул слегка, свистнул и полетел в село. К совету подъехал, бросил поводья и в избу забежал. Там один Серафим. Объяснить пытается, что произошло, но так запыхался, что и слова не может произнести.

- Фом-мея…. Медведь….

И обратно на улицу выскочил. Серафим за ним.

- За фершалом беги! – приказал Смирнов.

- Чичас… - воздуху хлебнул, чтоб дух восстановить чуть, и побежал.

Серафим к саням приблизился. Варфоломей глаз, который кожей с волосами не закрыт был, открыл.

- Сер-рафим…. Сер-рафим….

- Здеся я, Фомушко Ксимыч…. Здесь…. Чичас фершал придёт….

- Не над-до…..

- Чё не надо? – не понял Серафим.

- Фершала…. не надо….

Тут ещё и люди из ближайших домов повыскакивали, вокруг саней столпились.

- А за Лизаветой то послали?

- Отходит эть….

- Батюшку… - галдят неуёмные.

Варфоломей же снова к Серафиму обращается.

- Серафим….

- Вот чё вижу то…. Бог…. – и глаз закатывает чуть не на лоб.

- Да-да… Бог поможет….

- Не то…. Бог…. Помнишь ли?

- Помню, Варфоломеша…. – и холод по спине пробежал. Понял Серафим, к чему про Бога поминает Кузнецов – знать, видит его. Открылось и Смирнову, за что такая незадача с Варфоломеем приключилась.

- Помнишь? – чуть не вскричал Варфоломей и уже стихающим голосом, видимо, в такт затихающим сердечным ударам ещё два раза повторил одно – Остаёсси… Остаёсси…. – глаз закрылся и больше не открывался.

«Фершал» уже не нужен был Варфоломею Максимовичу, когда, наконец, прибежал он растрепанный со своим саквояжем. Помер покалеченный медведем председатель Простенского совета, даже Лизаветы своей не дождался, чтоб затухающим взором прощальное ей передать. Только и успел сказать Серафиму, Что «остаётся» тот за него.

Вот ведь какой председатель в Просте – думали собравшиеся односельчане, слышавшие последнее слово Варфоломея. До последнего вздоха о людях думал и завет оставил, кому вместо него народную власть возглавить в селе.

Один Серафим был мрачнее тучи. Он то понял истинное значение последнего слова сотоварища по многим земным делам. Остаётся он с грехом давнего смертоубийства на душе. И даже то не радовало, что стал он на место Кузнецова - народ проголосовал за него на перевыборах, как и «просил» о том погибший председатель. Да и чему радоваться? Серафим видел, какова тяжесть – тащить неподъёмное, хозяйничая во времена бесхозяйственности и хаоса вселенских. Но раз взвалил ношу, то надо её нести, а там уж ясно станет – потянет или нет. И не ради денег да прибыли взялся Серафим за дело. Он уже понял цену и тому, и другому: «Была цена хлебу две копейки за буханку, а ныне уже тысячи целые надо отваливать за кусок ситного. Так зачем надо было каждый семишник заначивать да ещё и в грех впадать ради этих грошей?» К моменту выбора его на должность ответ на этот вопрос Серафим уж нашёл, миновав жизненное перепутье, когда выбирал он между жизнью ради «кажной копейки», и ради других – должна быть в этом деле некая «середина» - жить и себе в радость, и с другими в согласии. Другое дело – есть ли эта «середина», чтоб жить в согласии с «миром»? «Нет таковой, - размышлял над этим Серафим Нилыч – потому что тодды….» Я что «тодды» и невдомёк ему. «Вот, ужо, попредседательствую, ак мож, тодды и пойму чё к чему….»

Весной двадцать первого года Евсей и Коляка отправились в очередной раз на заработки. По каким-то своим приметам и расчётам Шишов определил, что идти надо в Костромскую губернию.

Первые два месяца дела у шабашников складывались удачно. Сперва отделывали избу председателя совета в одном из сёл Кологривского уезда. Потом и к самому совету пристрой рубили. Расчёт получили на Мокея (16 июля), но домой решили не возврашаться, а поработать до осени.

Стали следующий «колым» искать и тут, будто заколодило. Тому надо бы построить избу для сына, надумавшего отделиться от родителей, но рассчитываться с работниками нечем. У другого желание строиться есть, но у него сыновей дюжина – зачем работников ещё нанимать? Третий ссылается, что с сенокосом запозднился. Четвёртый пеняет, что лето жаркое, всё выгорело на полях - как бы выжить в предстоящую зиму. Не до строительства потому

Лето и впрямь выдалось на редкость знойным. Ржи, кто «сам» собрал, тот считался «богатым». А у многих урожай был меньше, чем в землю по весне брошено. Зачем тогда, получалось, и сеяли? Тяжкая задача перед мужиком ставилась – то ли на семена оставлять урожай, то ли семью кормить. И так, и эдак получалась погибель.

В Яранском уезде, дошло до Евсея и Коляки, дела обстояли ещё хуже. Шишов «носом по ветру поводил» и новую мысль подал. Надо, мол, идти в вологодскую землю, на север её. Дескать, там монастырей много и работники всегда найдут дело для себя. И накормлены будут, и расчёт получат без обмана.

В женском монастыре построили Евсей амбар, а к нему ещё и пристрой для сторожа да весовщика. На Рождество Коляка домой отправился – уж очень переживал, как его семья в Щелкануре бедует. А Евсею куда идти? Зимовать в холодной избе? Остался до весны в монастыре. Так и проработал на мелких работах зиму – то прорубь сделает на озере возле бани; то дров нарубит; то ещё какую малость сработает. Всё не голодный. Так и перебедовал до первой зелени. Просила его матушка ещё и лето поработать, но парень отказался. Хоть и пустой дом в Яранске, но ведь свой. Тянет в родные стены, хотя и подумывал остаться в вологодских краях – тихо и покойно в тамошних лесных землях. «Дом то, может, в зиму растащили на дрова уж….» – предполагал даже. Уж очень лютовали голод и стужа, судя по разговорам дошедших до монастырских потайков, в поволжских губерниях.

Когда уходил Евсей на заработки, просил присмотреть за домом соседей. Даже обещал заплатить за пригляд, возвратившись с заработков, но ведь миллионы от голода либо померли в ту зиму, либо убежали, гонимые судьбой да бескормицей в другие края. Кому в такое время есть дело до соседского дома – гори он, синим пламенем. Что толку, если обещанную плату получишь неизвестно когда, а кушать то сегодня хочется.

После Николы, когда уж похоронили Варфоломея Кузнецова, обложили простинские охотники поднятого в начале зимы медведя, начавшего шкодничать в первую же ночь после пробуждения. На третий день уже разделили мясо убитого зверя, на пятый дружно пропили шкуру, продав её заезжему кооператору.

Уладив со скорбными и охотными делами, одни – поднимавшиеся на коллективную охоту, вернулись к домашним делам, неторопко зимуя и, по возможности, отлёживаясь после хлопотной страды; другие – коммунары выехали в лес. Свалили половину требуемых для строительства второго дома в «Выселке Октября» лесин, наготовили по количеству сваленных ёлок «игл», а тут и Рождество, затем Святки. Грех в это время работать, но Финогену удалось раскачать и вывести в лес коммунаров, у которых и самих руки чесались, чтоб сладить новое дело. А когда дело в охотку, когда подгонять не надо работников, всё успевается, всё, будто, само делается. Худо-бедно, а к Крещенью работы в лесу закончили. Мало того – ещё и позабивали сваи-«иглы» в начале речной петли.

Забив сваи, устроили выходные аж на целых три дня (не считая крещенских праздников). А на Григория (23 января) начали копать перемычку, но сперва провели митинг, на котором Финоген поздравил коммунаров с началом великих дел, а после стал расставлять людей по участкам работ. Кто-то жёг костры, чтобы оттаивала земля; кто-то разбивал остатки неоттаявшей мерзлоты; кто-то загружал телегу вынимаемым из русла будущего канала реки землю.

На двух телегах отвозили грунт к верхней плотине и сваливали его прямо с бровки берега. Одну телегу грузят, другая в это время опоржняется, а возчик с помощником ещё и, освободив телегу, обихаживают свал, чтоб не кучей вздымался, а ровноым уступом-ступенькой поднимался от уреза речного.

К полудню приехал из волости председатель, а с ним ещё мужик в полушубке и будёновке. Председатель сразу же к людям направился, а его товарищ стал вытаскивать из саней инструмент – треногу и деревянный ящик. Возле нового русла штатив мужик установил, а на него взгромоздил инструмент, вытащенный из ящика. Люди сразу от председателя отшатнулись и к прибывшему «анженеру» двинулись. Обступили со всех сторон и стали обсуждать да расспрашивать мужика.

- Чё-й енто за диво?

- Неужто аппарат, которым на карточки снимают?

- Нет, мужики…. – будто, и баб не было среди зевак? – Буду вам показывать, сколько где копать…

- Енто пошто? – посыпались новые вопросы.

- А чтоб вам лишнего не копать, - пояснил «анжинер».

Тут и Финоген подошёл.

- Ты, енто… Товаришш…. Чё-й то нам указывать станешь? Али мы не знаем докеле копати?

- Без этого нельзя…. – не унимается приезжий и уже винты крутит на треноге под прибором.

- Как енто нильзя? Мы чё, дураки – лишнего то копать?

Председатель волостного совета подошёл и стал объяснять, что по прибору можно уклон наблюдать прокапываемого русла.

- Иначе вода то у вас в обратную сторону потекёт…. – думал пошутил, но никто даже не прореагировал. Председатель смолк, а Финоген, чтоб сгладить неловкость – всё же начальство пред ним, стал пояснять.

- Енто ведь как тута…. В Просте, вонышь, уж спрямляли эдак то и знамо нам, как и чё. Лучче б прислали хвотографа, чтоб запечатлел он наш коммунарский труд.

Председатель хмыкнул.

- Да это очень дельно…. Обязательно будет фотограф.

Люди радостно заподдакивали.

- И то дело…

- А то эть и не поверят посля…

«Анжинер» стоял у своего инструмента, не зная, как ему быть в этой ситуации. Председатель помог.

- А ты Афонасий, собирай струмент. Вишь, и без твоего «хитрого глаза» люди знают, как и что делать….

Волостной председатель слово сдержал. На следующий день снова приехал и уже с фотографом. Собрали коммунаров на краю выемки. Прибежали даже больные и повариха. Всем хочется «на карточку попасть». Попали, но времени ушло немало на это. Битый час расставлял мастер одних, рассаживал других – не умещаются в его «хитрый глаз». Пришлось ещё и телеги подкатить, чтоб ещё один ряд «стоячих» и «полустоячих» на них разместить. Уместились-угнездились, наконец, все снимаемые. Запечатлел фотограф всё это братство на вечные времена. Время пройдёт, хоть столетья, а они все так же будут взирать с тускнеющего снимка. И таким же будет чёрно-белый калейдоскоп трудящихся людей с притворно серьёзными лицами, на которых сквозь эту лёгкую напыщенность будет проглядываться и лукавство, и ум, но главное вера в жизнь.

Фотограф уехал, а коммунары до обеда обсуждали его приезд, подтрунивая друг над другом, потому что, устремившись взглядом в объектив аппарата, всяк мельком да косым взглядом всё же успел усмотреть в ближнем, как показалось после процедуры, смешную деталь. Один башку задрал, будто на луну таращится. Другой рот не догадался закрыть, будто хотел поймать обещанную «птичку». Третий шапку не поправил и, как работал в ней – одно «ухо» опущено, другое задранное – так и стоял, будто с вороной на голове. Получилось, что такой «изьян» был у всех.

- Ну и ладно… - подвёл черту Финоген этому обсуждению важного события – уж, как есь, так и есь. Эть не кажный день такая оказья случается.

Заподдакивали ему люди; головами закивали, соглашаясь с этим доводом. Оказалось тут ещё, что время обеда подходит. Первая смена едоков неспешно потянулась к зданию коммуны, а оставшиеся работать вослед им подсказывали: «Вы там, мотритя. не засиживайтеся….»

На Василия Капельника (13 марта) загрузили последнюю телегу, вывалили землю из неё на плотине, перегораживающей реку, и пошабашили, засыпав русло соломой, чтобы не промёрзло оно в последние холодные дни ранней весны. Теперь вся надежда на полую воду, чтоб она углубила и расширила русло настолько, насколько хватит ей удали да мощи.

Финоген, собрав коммунаров на вытаявшем островке надпойменного «лба», хотел произнести речь, но люди его угомонили, дескать, поимей совесть – какие речи, люди то в конец ухайдаканные. Финоген и не возражал. Он и сам не очень любил словами кидаться, но людей надо было как-то отблагодарить.

- Хорошо…. Раз тако дело, то сёдни на ужин, распоряжуся, штоб всем бабам конфет к чаю было, а мужикам по стопке водки.

- Во! Другое дело….

- А то опять говорильня, а её на хлеб не намажешь…. – раздались одобрительные возгласы…..

Полая вода поработала на славу: и русло прокопанное людьми углубила, и плотину, сооружённую ими порушила, но не совсем. Основная масса воды всё же пошла перемычкой. Берег, на котором стояло здание бывшей льностанции, даже на вершок не обвалился в ту весну. Лишь мёрзлая глина в обнажении обрыва, расквашенная солнцем, сползла грязными струями в новообразовавшуюся старицу.

Когда половодье утихло, плотину подправили. С тех пор река обрела новое русло, а местная «география» вместо Подковы Кренинскую старицу, в которой ещё лет сорок после ловили карасей да линей и зашедших на икромёт в половодье щук….

Лето двадцать первого года было жарким, как никогда. Даже травы на заливных лугах посохли. Коммунары, в разрез сложившейся послевреволюционной практике не выращивать культурные растения, засеяли почти полностью свои поля льном. Лишь небольшой участок засадили картошкой. Зерно и муку рассчитывали закупать после сдачи льна.

Осень пришла, а у коммунаров лишь корнеплоды. Хоть и неплохой урожай, но, если кроме этого ничего в закромах нет, то и радоваться нечему. К тому же и на обмен льна или картошки на зерно рассчитывать не приходилось. Кто сеял в тот год рожь и вовсе не собрал даже того, что семенами в землю бросил.

Финоген поседел враз и осунулся, потому что уже тогда представил, какая предстоит тяжёлая зимовка. Своего нет, а где взять если неурожай случился не только в уезде и губернии, но и в соседних землях.

Всё же первое время коммуне кое-чего перепадало от Помголода – то муки пришлют, то зерна и круп, но и это была «припарка для мёртвого». Народу в коммуне много: и те, кто живёт в двухэтажном здании бывшей льностанции, и те, кто обустраивается в построенном наёмными плотниками бараке. Второй двухэтажный дом строить не стали – никто не хотел жить на первом этаже. Мол, как это над башкой у меня ходить кто-то будет? К тому же разлад начался. Те, кто жил в коммуне и не имел родственников в окрестных деревнях, сперва лишь косо глядели на своих товарищей, которые жили до коммуны с родителями и не прекратили якшанья с ними, поселившись в Выселке Октября. Посещают родню в Просте да ещё и гостинцы несут. Стали случаться стычки между коммунарами, когда удавалось схватить кого-то за руку, пытающегося спрятать умыкнутые с общего стола куски хлеба для своих. Понять, что у живущих хозяйством и этого нет, что доходят родители, братья и сёстры, можно. Однако и накормить куцим приварком от Помголода всю округу тоже невозможно. Продукты и без того тают, как первй снег – утром выпал, а к вечеру его и в помине нет.

Стали подъедать и скотину. Сначала пустили под нож одну из коров, полученных безвозмездно при организации коммуны. Затем тёлка пошла на пропитанье – ещё десяток дней ели не постное варево. Потом беды начались: одна тёлка сдохла, даже дорезать не успели; другую утащили под утро, когда сторож дрых, как убитый – да и какая к нему претензия, если он и днём то чуть ходит, спит на ходу.

Собрал Финоген мужиков, которые в здании льностанции жили со своими семьями, чтобы обсудить, как со скотиной быть. Только Крещение минуло, а у них уже от семи коров и тёлок меньше половины стада – его и стадом то уж не назовёшь – осталось. Хорошо ещё лошадей пока две осталось да жеребёнок. Решили, что в любом случае кобылу (что помоложе) и жеребёнка оставят, а старую, если что – тоже под нож. Двух коров тоже любой ценой надо сохранить – ведь како-никако молоко ребятишкам, а их в Выселке больше десятка. Тёлку последнюю тут же и закололи чуть не со слезами на глазах – есть то хочется.…

На Феодосия (24 января) 1921 года проведать мать приехала Анюта – дочь знахарки баушки Нади, у которой Прокоп то ли квартировал, то ли в работниках состоял. Девка видная да ещё и с «приданным» - в губернской ЧК работала. У ней ещё и дочь есть, но её Анюта не привезла, оставила в Вятке с нянькой, потому что значилась ещё и вдовой губернского чекиста занимавшего высокий пост, с которым жили они в «революционном» браке, Такое положение по новым меркам на уровне барского – как без бабок-нянек?.

Знахарка, порадовавшись приезду дочери, скоро и пенять ей начала, почему не привезла с собой внучку, чтоб баушке показать. Анюта мать осадила - не с руки ей с малым дитём по поездам тифозным шастать, а потом ещё и до Волоков тащиться пешком с такой обузой. Баушка Надя вроде приняла это с пониманием, но всё же посетовала на то, что и времена другие, и народ другой….

По случаю приезда знатной гостьи устроила баушка Надя ужин знатный. Сперва наливки выпили, потом чай со стряпнёй дудолили, не один раз за вечер усаживаясь вокруг самовара. Ладно посидели. Чуть не в полночь спать стали укладываться.

Прокоп на полати забрался и, раздевшись скорёхонько, под одеялко нырнул с головой. Анюте выпало на казёнке ночевать. На печь залезла бабёнка и раздеваться, не торопясь, стала. Снизу свет от лампы пробивался, высвечивая её ладное тело, но Анюта не смущалась от этого, хотя и подозревала, что парень на полатях не так просто под одеяло унырнул – поди, щёлку то оставил и глядит на неё.

Так и было. Прокоп через складку одеяла видел, как, не спеша, снимает с себя одёжку Анюта. Наконец совсем нагая осталась, но тут же в рубаху ночную впорхнула. Кончилось виденье дивное. Но и этого краткого мига хватило Прокопу, чтоб оценить телесные прелести знахаркиной дочки и отметить, что Анюта, конечно, пригожа и баска, но Пелагея сто крат краше.

Молодые друг перед другом забаву растягивают, а знахарка снизу торопит.

- Ну чё, Анют? Лампу то задувать?

- Погоди, сечас вот улягусь…. – Потянулась томно, насколько промежуток между печкой и потолком позволял, чтоб сквозь рубаху прелести её в свете лампы ещё раз означились смутным силуэтом и на казёнку улеглась, будто сложившись вдвое, и одеялом укрылась.

- Всё, мама. Гаси уж свет то…. – проговорила и вздохнула тихо, но протяжно.

Унеслось виденье. Прокоп на другой бок повернулся и засопел притворно, будто дитя.

Часа не прошло, забарабанил кто-то в стекло.

- Ково енто шайтан носит, - заворчала баушка Надя, поднимаясь с кровати, и подойдя к окну, отдёрнув шторку, спросила: «Хто там?»

- Бауш Надь, робёнку плохо совсем, - послышался с улицы бабий голос.

- Ак чё…. Чичас выйду…. – через двойное стекло окон прокричала знахарка. Лампу снова зажгла, и пошла открывать дверь прибежавшей бабе. Вернулись в избу вдвоём уж.

- Чё с робёнком то? – спросила знахарка, повязывая полушалок.

- Ой, бауш Надь…. Совсем криком исходит…. – и в слёзы.

- Уймись. Да чесью скажи, чё с малым то.

Баба успокоилась немного и более-менее внятно объяснила, что ребёнок животом мается.

- Ну ин ладно…. Чичас подём, - и стала что-то собирать на кухне. Затем на печь залезла и какой-то травы взяла из множества пучков, висящих под потолком вокруг печной трубы.

С печки спустилась баушка Надя и перед тем, как уйти, окликнула дочь.

- Анют…. Я, ужо, вас с воли закрою на замок…. – и, не дождавшись ответа, хлопнула дверью, закрыв её уже из сеней.

Замок щёлкнул-сбрякал, ворота скрипнули. Шаги в морозной ночи ещё не стихли, а дочка знахаркина уже под бочок Прокопу прилаживается – нагая совсем. Рубаху даже успела на печь сбросить, когда перелетала с казёнки на полати….

Баушка Надя вернулась уж под утро. Лампу зажгла, на ступеньку лесенки, по которой на печь залезают, встала и светильник над головой подняла, высвечивая обитальцев верхотур. А обитальцы уже от любви никакие. Развалились на стороны друг от друга и нагие совершенно лежат - малость бы прикрылись. Будто мертвецы в высыпалке (морге) холодной, даже и не реагируют ни на огонь, ни на ворчание старухи.

- Фу ты, болесть…. – недовольно бармит под нос себе баушка, спускаясь на пол.

К столу подошла, лампу поставила и, сев за него, пробурчала: «Ну и ладно…. Как есь, так есь». - И собралась задуть лампу да спать завалиться, но прикинула, что уже утро, снова забухтела.

- Ужо, уделаюся, так полежу сколь-нисколь…. – и принялась печку растапливать. Потом ушла на двор скотину кормить да курей. Вернулась с пятком яиц.

- Вот и яиченка доченьке будет, - за окно глянула, а там уж рассвело…..

Вечером Анютка уже не мостилась на казёнке, а сразу на полати запрыгнула. Ладно у неё с Пркопом всё сладилось-склеилось. Полночи доски ложа скрипели, будто теребя, ночную тишину. Да ещё баушкины вздохи вкрадывались в это звуковое сопровождение распутного действа.

Через недедю Анюта засобиралась в Вятку. Мол, отпуск закончился – пояснила и добавила, когда ужинать сели.

- Завтра и поедем.

- С кем? – растерялся Прокоп.

- С тобой, конечно. Чё те здеся сидеть сиднем. Дело тебе с твоими заслугами перед Советской властью в Губчека найдётся. А это эть и робота, и дополнительные карточки на всё…. – и стала перечислять, какие: приварочная, табачная, чайная, мыльная… – загибает пальцы левой руки Анюта: спичечная, провиантская… – сжаты пальцы в кулак.

- Полико, скоко всего! Цело богатство…. – удивлена баушка Надя. Во все времена умела и умеет власть потчевать сладко свою опричнину.

- А как же? – важно отвечает дочь – Борьба идёт тяжкая, потому боец должен быть сыт и обут-одет.

- И нос в табаке…. – пошутил Прокоп.

- И табак нужен борцам революции… - не реагирует на иронию его Анюта.

В первых числах февраля прибыли Прокоп и Анюта в Вятку. С вокзала отправились в домишко чекистки, находящийся недалеко от вокзала. Дом небольшой, но разделён на две половины. В другой тоже живёт работник ЧК - уполномоченный по политпартиям Анисим Крутов.

Сосед из дома вышел, чтоб на службу отправиться. В калитке встретились и разминулись, не поздоровавшись. Прокоп на Анюту глянул вопросительно – мол, как понимать такое, что не знается с соседом своим?

- Он хоть и уполномоченный в ЧК, но, чувствую, что враг он скрытый.

- А в чём он враг то?

- Не знаю в чём, но знаю точно – не наш он. И ты с ним не якшайся и не здоровкайся.

- Так неудобно….

- Удобно всё…. Завтра и ты пойдёшь оформляться в ЧК. Я сегодня предупрежу товарищей.

Оформление на службу в ЧК – дело серьёзное. Сперва надо пройти медосмотр, но эта процедура скорее формальная – какие в 25 лет у парня болезни могут быть? За то дальше пошли сложности. Написал Прокоп заявление, а к нему требуется ещё и анкету заполнять, в которой всю подноготную о себе надо выложить. Допустим, где и когда он родился – знал, а вот как писать про мать-отца? Если имя тяти по отчеству понятно – Гурьян, то про мать врать или гадать надо – но это ведь в чепке пьяные да слезливые байки рассказывать можно, зная, что не проверит никто. Пришлось выкручиваться и придумывать повод, чтобы в Котельнич съездить и узнать в «родной» деревне всё о «родных и близких»

Неделя ушла на поездку. Добрался до деревни, в которой вырос настоящий Прокоп Безденежных. Назвался его сослуживцем и между разговорами о «настоящем мументе» выведал у местных пьяниц всё о родителях – когда венчались, когда и сколько деток рождалось да сколько из них померло во младенчестве. Потом ещё и на кладбище сходил – мало ли, вопрос зададут где, бывал ли на могилах родных? Что скажешь? А так всё по полочкам разложит и попенять никто не сможет, что сидел много времени без всяких дел и даже на могилки отца-матери не соизволил съездить поклониться….

Дальше в анкете вопросы попроще – имеешь ли вклады и ценные бумаги, а если имеешь, то в каком банке и на какую сумму. Прочерк жирнющий – с каких-таких барышей богатство?

Следующий вопрос – читаешь ли газеты? А то нет – грамотный ведь. Совсем смешной вопрос в пункте 32 – был ли кандидатом в депутаты одной из трёх Дум или Учредительного собрания? «Кто же меня, лапотного, туда пустит?» - так и хотел написать, но в графе для ответа места мало отведено, только на «да» или «нет».

Ещё одна заморочка в пункте 36 – одобряешь ли красный террор и почему. Что одобряет и думать не надо, а вот почему? Тут бы ладно ответить. Как? Вспомнил вдруг своих «лихих людей» - «крёстных» Варфоломея и Серашку, засевших в Простенском совете и озлился: «Да их давить надо!». Написал, чуть остыв: «Потому что они гады и их надо давить, чтоб не мутили народ».

Месяц ещё проходил Прокоп стажировку в отделе политпартий, где в уполномоченных был и Анисим Крутов. На службе они вполне ладили, но дома приходилось напяливать на лица маску недружелюбия.

После стажировки Прокопа должны были зачислить в штат губернской ЧК. Об этом он и подумал, когда шёл в «кадры», но, оказалось, что вызвали его по другой надобности. А то, что на него там свалилось, чуть не порушило не только его карьеру чекиста, но и могло бы даже под расстрел подвести, не разложись всё складно в «пасьянсе».

Обычно приветливый начальник отдела в этот раз даже присесть не предложил. Да и от бумаг, которые лежали перед ним, не сразу оторвал взгляд после того, как Прокоп доложил о своём прибытии.

- Прокоп, значит…. – наконец, чуть приподняв голову от документов, проговорил кадровик.

- Безденежных?

- Да…. – насторожился Прокоп. Даже почувствовал какой-то холодок за шиворотом.

- Хор-рошо…. Тогда скажи, Прокоп Гурьяныч Безденежных, как ты живой на свете живёшь?

- Живу вот… - совсем смешался Прокоп.

- А если верить ответу наших питерских товарищей на запрос о тебе, значится, что ты расстрелян за убийство совслужащего Большакова П. Е.

«Конец» - ожгло Прокопа. И если раньше он только слышал, что коленки трясутся от страха, то сейчас почувствовал, как легкая дрожь расслабляющее растеклась от коленок к пяткам.

- Дак это…. Никого не убивал…. – забормотал, не зная что ответить, допрашиваемый.

- Что не убивал, разобрались товарищи в Питере и даже ходатайствовали о восстановлении революционных прав твоих.

- Не убивал…. Не знаю…. – как заученно, бормочет, и вдруг что-то похожее на радость ощутил - значит, настоящего то Прокопа Безденежных всё же расстреляли! Однако радость эту тут же прогнал – получилось, что ни за что человека ухайдакали по его вине.

Кадровик меж тем не отстаёт, а новый вопросец подкидывает.

- Тогда поделись, Прокоп Гурьянович, как от расстрела отвертелся? Я вот медкарточку твою изучил – пулевых ранений на твоём теле нет.

- Так это… Я не убивал, про кого вы говорите….И меня никто не убивал…

- Да с этим то понятно….. Даже вдова, как тут писано, явилась для опознания, но не узнала в выташенном из воды мужа своего - этого Большакова.

«Ещё не легче! - снова страх холодком по спине прокрался – А вдруг Апполинашу возьмут в оборот? Он ведь всё выложит по недомыслию….»

Вслух же сказал.

- Так это…. Контра был… Сказывал, что надо Владимира нашего Ильича обратно каким-то вагоном отправить, но уже в Сибирь. Я и не сдержался, дал ему. Он через перила и в Фонтанку. Хотел его выловить да доставить, куда следует, а он уж не показался больше…. – врать не мешки ворочать. Разошёлся Прокоп, развивая «версию» уничтожения «законтрившегося гаврика».

- А знать то ты его знал ли?

- Да, нет… Откуда?

- А с расстрелом, как повезло?

«Эх, была-не была… Не одного ведь, поди, расстреливали?» - и понёс отсебятину.

- Так это…. Когда вели… Ну это… На расстрел… А братва ведь. Вот и шепнули. Мол, знаем твою беду, а посему – как залп грянет, так и валися. Тя, дескать, потом с покойниками вывезут на пустырь, тогда и беги на все четыре стороны….

- Да… Так и вышло. Стрельнули, я и на земь ухнул вслед за всеми. Потом приехали возчики. Всех закидали в телеги и повезли к яме. У ямы то пока они курили да обсуждали что-то, я и того…. Сбежал.

- Хм… А почему в Котельнич то побёг?

- Я не побёг. У меня направленье было туда. Я и приехал, согласно его.

- Без документов?

- С документами. Я их это… Вместе с вещами оставлял у одной…. – замялся Прокоп.

- Особы? – подсказал кадровик, уже глядящий на Прокопа вполне дружелюбно и даже подыгрывал вольно или невольно его «спектаклю».

- Ну да…. Я к ней сразу, как от ямы то…. А после на поезд и в Котельнич прибыл, как-то прописано было.

- В рубашке ты родился, Прокоп, хоть и фамилия твоя такая – Безденежных. – помолчал, усмехнулся - Что, впрочем, ещё раз доказывает, что не в деньгах счастье….

- Ага…. – Прокопу полегчало, от души отлегло. Только червячок скрёбся где-то в голове, но и его прогнал мыслью, что были два Прокопа – один тать и убийца, а другой революционный борец. Первого не стало. Значит, произошло изменение в лучшую сторону. Просто одному из двоих повезло больше.

Прокоп не зря в своё время усердствовал над всякими задачками да головоломками про купцов да делёж наследства. Время поменялось, но умение просчитать ходы в кручено-верченной жизни, очень пригодилось на новой работе и вскоре стал Прокоп в губ ЧК «теоретиком классовой войны в отдельно-взятой губернии». Стали привлекать его для участия в самых сложных операциях и не на последних ролях.

В сентябре двадцать первого года неожиданно командировали Прокопа в Котельнич. Поступил, дескать, сигнал, что в этом городе вьётся новое «гнездо заговора». Прибыл он по месту назначения, в суть дела стал вникать. Местные чекисты чуть не потешаются над Прокопом – какой заговор? Интеллигенты собираются у одного из них и до утра в карты режутся.

Может, и так, но всё же задание получил разобраться с «гнездом» - значит, должен разобраться. Стал следить за картёжниками-интеллигентами – мало ли о чём можно толковать, прикрываясь картёжной игрой. Выяснил, что и в самом деле собирается у местного музыканта Андрея Свирского компания. Узнал и то что, Свирский вовсе и не Свирский, а Петухов, вычурная же фамилия его – всего лишь псевдоним для афиш.

Ещё один «птенец гнезда Петухова» учитель Алёшкин. Этот и вовсе напомнил Прокопу Апполинашку – такой же недотёпа. «Падежонок» - как охарактеризовал его сыщик.

Другие два заговорщика – братья Арбузовы. Один бухгалтер в потребиловке, другой кладовщик там же.

«Какая это к лешему организация?» - сразу же понял Прокоп. Но отчёт требуется начальству предъявить, значит, надо наблюдать и, желательно, разоблачать «контру». Две ночи наблюдал за домом, где кучкуются картёжники. Даже к открытому окну подбирался, перемахнув через палисадник и засев под рябинкой. Все четверо куряки – из открытого окна дым валит, будто из бани, которая топится «по-чёрному». Возгласы слышатся часто: «вист!», «пас», «гора», «мизер?» - и так всю ночь.

В преферанс играют по вечерам интеллигенты и никакой «контры» в их речах не слышится. Даже когда отвлекаются, чтоб выпить в соответствии с картёжным раскладом – за «мизер» или «десятерную», и то говорят больше о картёжных раскладах, нежели о чём ином. Однако командировка на месяц выписана, поэтому нужно срок высиживать в Котельниче, чтобы не возвращать полученные «командировочные».

В третий раз отправился в «ночное» Прокоп. Решил ещё ночку понаблюдать за «контрой» и сесть отчёт стряпать. Сидит в засаде, а мысли вдруг к Анюте обернулись. Уже и не слушает, что там из окна раздаётся. «Ну их этих картёжников…» - решает и думает, как бы ему в Вятку смыться на денёк-два. Потом вернется, и отчёт напишет, мол, ничего контрреволюционного в словах подозреваемых нет, но надо обратить внимание на «группу» товарищам из «уголовки» - затевают какую-то кражу со складов кооперации. Вроде и дело сделает и «пользу» принесёт для революции. Бухгалтер и кладовщик ничего не затевают? Может и не затевают, но воровать то воруют – как пить дать. Поэтому пусть их «уголовка» и гладит по головке.

Разложил свой расклад под преферансные возгласы игроков да и на станцию отправился. Решил, что, если будет оказия, то тут же уедет в Вятку, а следующей ночью вернётся. Если котельнические товарищи потеряют вдруг его, так объяснит, что отсыпался. Да ещё и загадочно-масляно улыбнётся им. Ребята понятливые, поймут.

На станции повезло. Товарняк вот-вот должен отправляться. Взять товарища из ЧК кто ж откажется? Взяли. В два час ночи подходил Прокоп к дому Анюты. Калитку открыл, вошёл в садик у дома. Хотел в окно постучать, но не стал – лень через куст смородины продираться. Сразу к двери подошёл. Хотел постучать, но чуть задел её, а она приотворилась и в нос табашная да перегарная вонь ударили. В проём шагнул, а там оказалось, что в сени дверь и вовсе наростопашку.

«Чё это, Анюта, сбрендила?»

В потёмках прошёл на кухню. Спичку зажёг, от неё лампу. С лампой в руках в «залу» направился. А там…. Лучше б глаза его не видели. На кровати валялись голые и пьянющие (даже не пошевелились, когда Прокоп с лампой на сажень к ним приблизился) Анюта с Анисимом. Стол возле кровати весь заставлен бутылками с винами да закусками разными.

Увидел это изобилие Прокоп и первое, что в голове пронеслось: «Голодуха начинается, а эти обжираются….».

Хотел после этого уйти сразу, чтоб никогда больше не появляться в этом «содоме» но Анюта зашевелилась. Глаз приоткрыла и непонимающе мимо Прокопа таращится им. Всё же что-то осмысленное промелькнуло в том взгляде.

- Брысь! – и снова в подушку уткнулась.

- Чё? Брысь? Стерва…. – и за перину схватился, чтоб свалить дрыхнувших на ней полюбовников с кровати, но лампа мешает «манёвр» выполнить. Стал её, не глядя, позади себя на стол ставить. Тут Анюта снова глаза открыла, увидала еще совсем недавно «самого ненаглядного» и ногой лягнула по руке, в которой лампа была у Прокопа. И снова голову на подушку уронила. Анисим и вовсе ни разу даже не пошевелился. Лишь один раз выдохнул тяжко. Так и лежал бревно-бревном, только одна рука, будто сучок-отросток колодины, на заднице Анюты лежала, как приклеенная.

Выпустив лампу из рук. Прокоп, не стал дёргать перину, а отступил назад чуть, качнувшись Ванькой-встанькой, и перешагнул через упавший светильник. Затем ещё шаг назад сделал, руку державшую лампу потёр другой рукой – крепко приложилась Анюта.

От боли в руке оправился, глянул, а перед ним огонь разгорается. Надо бы шагнуть вперёд и затушить пламя. Он и шагнул. Только к двери. А, закрывая её, уже в сенях подумал: «Поздно уже….» - а что поздно, даже для себя не стал уточнять.

Вышел Прокоп на улицу, огляделся. Тишина и ни души кругом. До проулка, что к вокзалу ведёт, дошёл неспешно и притаился за углом под деревом. Смотрит издали на дом, в котором только что побывал. Уже оба окна осветились изнутри от разгорающегося пламени, а ни Анюта, ни Анисим даже и не пошевелились, будто и живых там нет. Уже улица перед домом освещается, а из него ни гу-гу.

«Прости меня, Господи….» - перекрестился Прокоп.

Будто в ответ на его просьбу, из огня вопль дикий послышался.

«Ожила стерва…» - зло подумал Прокоп и даже представил, что в следующий момент вылетит сквозь окно растрёпанная баба с горящими волосами. Однако не произошло этого. Крик, взлетев до самой верхней ноты, тут же оборвался.

«Видать, жаром легкие охватило у сердешной….» - даже пожалел Прокоп свою полюбовницу и быстро зашагал к вокзалу.

Утром Прокоп был уже на службе. Зашел к уездным чекистам, зевает. Товарищи с понятием к нему – надо же, опять парень целую ночь за картёжниками следил.

- Плюнул бы на это дело, да шёл спать. Чё за ними глядеть? – посочувствовал один из скучающих на службе коллег Прокопа.

- Кабы вся «контра» такая была, так не жись, а малина…. – проговорил другой.

Выслушал Прокоп сочувствия товарищей.

- Ну так я отсыпаться…. – и ушёл.

Вечером сообщили ему о гибели Анюты.

Провожали в последний путь и её, и соседа Анисима с почестями. Только пожарные и следователь угрозыска знали, что сгорели они, находясь не только в одном доме, но и в одной постели, о чём клятвенно заверили ЧК под подписку «о неразглашении сведений, ставших им известных». И неразглашали, кто ж будет рисковать жизнью и здоровьем из-за соседа и соседки, оказавшихся вдруг в одной постели. Обычное это дело….

Прокопу соболезновали, но он понял уже лицемерность выражаемых слов горечи. Ему ясно стало, почему и по чьей просьбе заслали его наблюдать за какими-то картёжниками. Чтоб не выказать эту осведомленность, в отчёте о своих наблюдениях Прокоп не стал переводить «стрелки» на уголовный характер деятельности «группы», а расписал всё так, что вскоре все четверо оказались на Соловках, толком и не поняв, за что. И лицо сохранил, и злобу, душившую его, сорвал служивый.

У Анюты дочь осталась. Прокопу она никто, но девчушку всё же жалко. Не раз он пенял Анюте на то, что Машутка – так звали дочь – не живёт с ними. Даже предлагал удочерить ребёнка, но мать была против.

- Почему? – никак не мог в толк взять Прокоп.

- Потому…. Девка она…. – помрачнев, отвечала Анюта.

- И что? – не отставал сожитель.

- Не твоя девка.

- Так будет моёй.

- Ты так говоришь, пока она маленькая. А когда подрастёт?

- Подрастёт, - соглашался Прокоп – Так ведь все вырастают.

- Девкой подрастёт…. Ты на неё меня и променяешь.

- Ты что, Анюта? – понял Прокоп, куда загнула Анюта. – Она же дочь и моя будет.

- Всё равно не твоя…. Я эть видывала это.

- Где? – изумлён Прокоп.

- Когда у бар в прислужницах была. У кухарки дочь…. Как ей десять лет исполнилось, так барчёнок её и пригрел.

- Но ведь это баре…. У них всё на свой манер было.

- Никакой это не «манер», а кобелятина настоящая…. – этим разговор и закончился тогда.

И вот снова вопрос – куда девчушку деть? Себе взять, так на службе сутками пропадает – кто за трёхлетним дитём присмотрит?

«Увезу к баушке Наде. Она хотела внучку посмотреть. Вот пусть посмотрит, а лучше, если и возьмёт к себе. Иначе в приют придётся девку устраивать….»

Баушка Надя уже была извещена о смерти дочери. Приезду Прокопа с внучкой поэтому не очень удивилась.

- Во, бауш Надь, внучка твоя, а это продукты….- поставил рядом со столом котомку с разным провиантом и внучку к баушке подтолкнул легонько.

- Это, Маша, твоя баушка.

Девочка стояла, насупившись, и держалась за руку Прокопа, будто не соглашалась расставаться с ним. Тогда баушка сам подошла и нагнулась к Маше.

- Здравствуй, внученька…. Ну-у….

Девчушка руку Прокопа отпустила, но заплакала горько. Баушка взяла её на руки, к себе прижала, и нашёптывать стала.

- Не бойся…. Теперь ты всегда с баушкой будешь… - и дальше наговаривает ласково и наивно что-то.

Прокоп у стола топчется, не зная – то ли присесть, то ли в куть вернуться и снять кожанку, а потом занять место на лавке.

Наконец и на него внимание баушка обратила.

- А ты ступай и никогда суды не заявляйся.

- Почему? Я ведь продуктов всегда….

- Не надо твоих продуктов. И енти забери.

- Что ты, бауш Надь?

- А то…. Енто эть ты Анютушку спровадил на тот свет.

- Что ты говоришь то, бауш Надь? Я в Котельниче был, когда всё случилось.

- Значица, по твоей указке…

Не знает, как ещё выгородить себя Прокоп. Как последний довод, молвил, стараясь при этом придать голосу страдальчества.

- Я это… Я любил ведь её…. Видели ведь.

- То не любовь у вас была, а бл-во, не при дите будёт сказано.

- Зачем вы так, бауш Надь?

- Хватит, - отрезала баушка Надя – Бери свой мешок и проваливай.

- Это же Маше….

- Маше, - смешалась баушка – Ну раз Маше, то пушшай будет. А сам иди. И никогда суды не заявляйся, а то эть – как выходила, так и спроважу….. – и к внучке снова обратилась.

- Мы еть и сами проживём славно. Не зря же и фамилья наша такая – Славных….

Прокоп шёл от баушки Нади, размышляя о том, что и с Машей всё разрешилось, и с Анютой. Конечно, жалко, что с последней так случилось. «Ведь я её любил… - попытался слукавить Прокоп, но осадил себя, - Да нет…. Права, верно, баушка Надя – никакой любви близко даже не было. Что было? Что-то скотское…. Тьфу….». И ещё думал, что снесло Анютины мозги насторону, верно, после того случая с десятилетней девчушкой, которую снасильничал барчёнок. «Да, после такого и впрямь потеряешь веру во всё и не только в любовь….» - посочувствовал Анюте и вспомнил, что ещё бы одно дело надо уладить в здешних местах.

Дело это касалось Пелагеи. Для улаживанья его Прокоп отправился в Петрушонки. Там прошёл неспешно возле дома Никанора Ефимыча. Даже попытался заглянуть в окна его дома, остановившись возле палисадника с кем-то из деревенских мужиков.

Поговорил о чём-то незначащем с ним, а после и между делом, будто, спросил, как поживает хозяин то дома – и головой кивнул в сторону пятистенка. Мужик оказался словоохотливым и в пять минут рассказал все последние новости, касающиеся и Никанора Ефимыча, и его снохи, гостившей одно время за Тужой в Просте-селе и сошедшейся там с каким-то мужиком.

- Говорят: и грамотный, и из благородных, – подытожил.

У Прокопа сразу интерес к разговору пропал, и он заторопился в Котельнич – мол, еще топать на станцию до вечера, а сам сразу же и сообразил, о каком «мужике грамотном да благородном» услыхал от мужика: «Верно, тот, который прятался в прошлом годе…. Как его? Илья….». Когда уже отшагивал по дороге в сторону уезда, подумал, что в последнее время многое в его жизни заклинилось на этом селе Проста. Всё и все там собрались, будто одной верёвкой связаны, одним узлом стянуты: и Пелагея с беглым, и Варфоломей с Серашкой.