Низкорослый ссутуленный старикашка добрел, шаркая ногами, до парковой скамеечки и без сил опустился на нее. Виду он был самого неприятного. Помятый и давно нечищеный костюм дополнялся старомодной шляпой пирожком такого же плачевного состояния. Вместо туфель на ногах он имел старые разношенные шлепанцы, очевидно, по причине сильного отека ног, не позволявшего ему донашивать свою старую обувь – а на новую денег все равно не было. Лицо смешанного старческого типа – то есть местами морщинистое, а местами, наоборот, отекшее и розово-гладкое от этого, - постоянно сохраняло самое унылое выражение. Но у него была одна черта лица, никак не вязавшаяся со всем его обликом. Его выцветшие подслеповатые глаза смотрели на мир весело и спокойно. Хотя за толстенными стеклами очков этого никто не замечал. Старый бухгалтер достал из потертого полиэтиленового пакета-маечки кусок черствого хлеба – ровно половину своей дневной пайки, - и, ломая и разминая его узловатыми пальцами, принялся бросать крошки на асфальт. Голуби были уже тут как тут, и через две минуты у его ног уже копошилась живая масса из множества прожорливых птиц. Мальчик лет пяти, гулявший по бульвару с пожилой женщиной за руку, притормозил, оторвавшись от своей бонны, и остановился, глядя на это.

Может быть, вам уже приходилось видеть стариков, кормящих птиц. Все они очень разные, и делают это каждый из своих соображений. Кто-то просто в маразме повторяет как автомат правильное и полезное действие, которому его обучили в молодые годы в другой уже совсем стране и в другой обстановке, имевшей некогда совсем иные ценности и представления о жизни и о том, что правильно и что неправильно делать. Иные старухи, высыпающие себе под ноги целые огромные пакеты крошек, вид имеют такой гордый и благостный, как в иные, дореволюционные времена, купцы перед церковью, заблаговременно наменявшие денег и одаривавшие ровно по копеечке каждого из нищих на паперти с видом невероятного благодеяния.

Этот старик просто любил птиц. Он находился полностью в здравом уме и твердой памяти и совсем не был из числа бывших фанатиков-голубятников, помешанных на них. Он знал, что половине вспышек чумы и иных заразных болезней, некогда косивших человечество, оно обязано не крысам и мышам, а именно голубям. И точно так же, как и всякий нормальный человек, отпускал тихим шепотом пару крепких слов в их адрес, когда что-нибудь неприятное капало вдруг на голову посреди двора. Голуби всегда были грязные, вечно ползали по помойкам, подбирая остатки пищи, и истребляемы были в несчетном числе бродячими кошками и хулиганистыми детьми. И уж тем более в их крохотных мозгах не умещалось ничего такого романтического, что привыкли вкладывать в птиц плохие поэты. Все это он понимал. Но они умели летать – и это было главное. Даже их неуклюжий тяжелый полет был для него символом свободы – недостижимой и прекрасной…

 

Люггаздак, младший исполнитель кировского екатеринбургского округа, отвернулся от магического кристалла и уставился на толстую морду старшего по званию демона, всячески демонстрируя неусыпное внимание, преданность и готовность немедленно исполнить любое желание начальства. Это делало его настолько похожим на человека, что невольно закрадывалась мысль: так кто же у кого позаимствовал это подобострастие перед вышестоящими – люди у чертей или черти у людей. Оффузис задумчиво пошлепал жирными губами-лепешками, почесал правый рог и изрек свое заключение. Конечно же, он велел бы продолжить наблюдение за непокорным человечишкой и по-прежнему строить ему всяческие козни, если бы сверху не поступило ясного и недвусмысленного приказа.

- Запас мерзостей, которые можно сделать с этим непокорным старикашкой, подошел к концу. Разве что с Лазарем мы делали нечто еще худшее, но времена изменились, другие обычаи, другие методы… Он слишком опасен. Его этот ежедневный ритуал кормления птиц, да еще на бульваре, где людишки постоянно выгуливают своих щенков, в сочетании с его невозможно светлой аурой, каждый день, как магический фильтр, заражает людей верой, любовью и надеждой, как СПИДом… Мы не можем его озлобить, ничто из того, что мы делали с ним, не сдвинуло его ни на шаг к желанной нашей цели. Его свечение с каждым днем увеличивается еще на два-три метра. Вчера в зону его воздействия случайно попали несколько местных бандюков, собравшихся на разборку. Мы предполагали, что будет стрельба, всячески этому содействовали, и подтолкнули события так, чтобы в зону обстрела попали несколько семей с детьми… НО ОНИ КАК-ТО ДОГОВОРИЛИСЬ, И ДО КРОВИ ДЕЛО НЕ ДОВЕЛИ!!! – Оффузис аж побагровел от возмущения, казалось, что из его мохнатых ушей вот-вот хлынет двумя толстыми струйками та самая кровь, которой он так жаждал… - Хватит с ним цацкаться, уберите его из списков живых, отряхните эту пыль с моих ног!!!...

 

Хлеб закончился, и теперь Михеич просто смотрел на доедающих утреннее угощение птиц, на детей с няньками и мамками, на голубое ясное небо над головой, и ему было хорошо. Мир был прекрасен и удивителен. Сегодня что-то особенно легко сделалось у него на душе, хотелось вот так сидеть и сидеть на скамеечке, ни о чем не думая, или вспоминая о прошлом…

Прошлое у него было еще то… Бухгалтера в свое время были в числе первых кандидатов на аресты и расстрелы, но его почему-то не трогали, хотя многих его начальников уже упекли невесть за что. Семьи у него не было, может быть по причине невероятной внешней уродливости, но он воспринимал это как должное, и даже как-то с облегчением, предполагая, что рано или поздно придут и за ним, и тогда бедствия обрушились бы на ни в чем не повинную семью совслужащего. И только тихо вздыхал, когда очередная арестная команда, уводя очередного его начальника, в полном составе, все как один, отворачивались от нелепой фигуры, стараясь не смотреть в лицо и пряча улыбки за грозными масками. А закрыв за собой двери, разражались диким хохотом, прекрасно слышным в кабинете…

Но на улице была весна… или лето, или осень… Солнце не падало с неба, ветер не переставал перекатывать по асфальту обломки веток и обычный городской мусор, дожди по-прежнему омывали город от пыли и очищали воздух до состояния божественной амброзии. На старом бульваре женщины все так же выгуливали малышей, и все это было зачем-то нужно. Он не понимал – зачем, но видел, что всех все равно не перебьют, что людей очень много, и что страшные времена пройдут, как прошли любые другие времена…

Потом стало легче. Нравы смягчались, и многое, что раньше было недоступно, уже позволялось. Личная неустроенность и нищета – бухгалтера в советской империи по-прежнему были в числе самых низкооплачиваемых работников, - отошли на задний план, стали восприниматься каким-то неизбежным, и оттого уже привычным и неопасным фоном жизни, болезненным, но не смертельным. Его нерастраченная энергия освободилась от гнета вечного страха, и он стал замечать то, что раньше не замечал – в себе, в людях, в природе. И вдруг открыл для себя такую невероятную красоту и осмысленность бытия, что случилось невероятное – он стал писать стихи. Занятия этого он совсем не смущался, но никогда даже не задумывался, хороши ли его творения, плохи ли. Они были нужны ему – вот и все. Он даже не пытался их никуда посылать, это не приходило ему в голову, он просто складывал в шкаф исписанные ученические тонкие тетради, самые дешевые – стопка их все росла и росла. Однажды, когда в телевизоре показывали кадры довольно давно уже отшумевшего в Москве фестиваля молодежи и студентов, на работе кто-то рассказал старую историю, случившуюся во время того праздника. Перед ним в Москве специально навыводили огромное количество голубей, преимущественно белых – ну, там, голубь – птица мира и дружбы, и все такое. На фестивале они действительно смотрелись очень красиво. Но потом стали плодиться уже самостоятельно, и случился голубиный демографический взрыв. И, как водится, то же самое начальство приказало тех птиц мира уже не разводить, а уничтожать. И вот посреди белого дня по городу ездили мусороуборочные комбайны-пылесосы и буквально втягивали в свое нутро привыкших к людям и даже и не думавших улетать птиц, сидевших на площадях и тротуарах огромным живым ковром.

В этот день Михеич впервые вышел на бульвар и с тех пор каждый день половину своего небогатого обеда отдавал птицам… Потом была перестройка, на полках магазинов не было ничего, кроме бесконечных рядов трехлитровых банок с зелеными маринованными помидорами, а потом исчезли и они. Михеич выходил на бульвар. Его по возрасту отправили на пенсию, которой уже хватало только на хлеб, но и этим скудным пайком он делился с птицами. Потом в стране бухгалтера уже превратились в вице-королей в каждой мало-мальски успешной компании или госконторе, но его это не коснулось, он был уже слишком стар и болен, чтобы возвращаться на службу, да и компьютер ему было уже не освоить…

Старик тяжело поднялся и пошел домой. Когда он переходил дорогу, большой «Ланд-круизер» черной тенью вынырнул из проезда между домами. Михеич, конечно же, не сумел уже быстро отскочить в сторону, и только успел обернуться навстречу чудовищу. Страшный удар смял его кости, как пучок соломы …

 

Не было ни тоннеля, о котором он читал в газетной статейке, ни света в конце тоннеля. Он просто стоял, держась за руку пожилой женщины, и мир вокруг был огромен и ярок. Старик, кормивший голубей, тяжело поднялся со скамейки и побрел куда-то. Что-то в этом было знакомое, настолько знакомое, что сердце сжалось от боли. За деревьями, там где заканчивался бульвар, на переходе через дорогу, раздался глухой сильный удар, истерический женский крик прорезал воздух. И тогда он вспомнил все…

Мальчик дернул за рукав женщину.

- Ба-а-а! Я есть хочу, дай мне булку…

Женщина достала из подвешенной к коляске сумки большую белую плюшку и дала ее малышу. Мальчик, задумчиво глядя на птиц, отламывал от нее кусочки, по очереди отправляя один в рот, а один – бросая копошившимся на асфальте птицам…