Отцу моему

Посвящается

 

Фёдор проснулся среди ночи внезапно, от тихого пения мужских голосов. Звуки горестного хорала струились откуда-то с потолка и мирно замирали в ночной тишине, наполняя грудь ощущением непонятного беспокойства. Ему почудилось, что где-то в далёком мужском монастыре идёт ночное бдение, и монахи с просветлёнными ликами умиротворённо читают поминальный канон, и отзвуки этой торжественно-грустной молитвы непонятным образом долетают к нему в комнату. «И прости вся вольная его согрешения и невольная, несть бо человека, иже поживет и не согрешит…».

 

А днём позвонила жена его одноклассника Леонида Сташкова и сообщила тяжёлую весть – умер Леонид, и попросила прийти вечером почитать Псалтирь. Собственно, смерти этой близкие давно уже ждали и готовились к ней заранее, но пришла она как-то неожиданно, никого не спросив и не выбирая час. У Леонида был рак горла, и, хотя он периодически проходил курс лечения в онкодиспансере, болезнь медленно и неумолимо прогрессировала. Последнее время он уже не выходил из дома.

 

Умер он праздничным майским днём, когда зацвели каштаны и раскрылась сирень, и, густо наэлектризованный томным запахом распустившейся сирени, воздух живил ослабленные за долгую зиму силы, волновал грудь.

 

В ожившем с приходом весны центральном парке играл военный оркестр. Ветераны войны – на пиджаках гордо искрились орденские планки, ордена и медали – шли вместе со школьниками большой колонной на Болдину гору, к могиле Неизвестного солдата. В руках красовались букеты ярких гвоздик, а лица сияли улыбками. Свежий ветер трепал пёстрые флаги, с репродукторов, установленных на машинах, доносилась музыка, торжественно и печально звучали слова песни: «Это праздник со слезами на глазах…»

 

И вот в такой праздничный, будто настоянный на светлой грусти день нужно было идти к покойному товарищу и всю ночь читать над ним Псалтирь.

 

*** *** ***

В студенческие годы Фёдор с пеной у рта доказывал, что религия – «опиум для народа», и в Библии многое не стыкуется, в юной голове дерзко суетились мысли, а в крепком теле пылко пульсировала горячая кровь, и казалось, что впереди отпущено много, жизнь прекрасна и удивительна во всех своих проявлениях, и так будет вечно. Но с возрастом мысли остыли, умирились, иссохла, как глина, крепость тела – и одолели болезни.

 

Жизнь вдруг потускнела, и часто стали посещать грустные раздумья, что всё в мире имеет свой срок – радостию посеют, а пожнут кручиной...

 

Ему полюбился благовест церковных колоколов, Евангелие стало его настольной книгой, в божественном откровении он с изумлением находил места, кои стали в последнее время созвучны его мироощущению, в «благой вести» он каждый раз с удивлением открывал для себя высокий и чистый свет, напоенный любовью и состраданием божественного духа к людям, который ранее был ему недоступен, может быть, в силу его воинственных атеистических взглядов.

 

«Помилуй немощь мою и не отвергай меня во время старости, когда оскудеет крепость моя, … и молящегося прости…».

 

При чтении этих печально-просительных строк, смиренно обращённых к Богу, елей радости заполонял всё его естество, скорби сердца отступали в неведомую даль, и душу неуклонно влекло в церковь. Ему нравилось внимать раскатистому зычному голосу иерея и слушать тихое, проникновенное пение женщин на хорах, радостно было видеть в храме просветлённые в благостном молитвенном стоянии лица верующих.

 

И в зрелом возрасте он крестился. Но не за деньги, наскоро, как это делали многие, когда стало модно посещать церковь, а после длительного периода упрямой духовной работы, на которую подвиг его отец Николай. И когда пришел срок, его троекратно, с головой, окунули в водяную купель, и в длинной холщовой рубахе до пят, которую матушка – жена отца Николая – привезла из Иерусалима, трижды обвели вокруг аналоя. Батюшка после напутственной речи, в которой прозвучали слова: «Не предавайся мирским искушениям и будь верен своему пути, а путь наш тернист и узок, широкая дорога ведёт только в ад… вероотступник же подобен Иуде, вечно гореть ему в геенне огненной!», надел на него серебряный крестик, а прихожане с растроганными лицами дарили ему цветы.

 

И когда утвердился в церкви, по благому совету всё того же отца Николая пристрастился читать Псалтирь для утешения скорбей своей опечаленной души, и читал свободно и внятно, упиваясь дивными звуками не во всём понятного церковнославянского языка, и всегда поражался тому эффекту, который производил на него процесс чтения. Беглое и протяжное чтение псалмов, с обязательно правильным, часто неожиданным для него ударением на каждом слове, завораживало и настраивало на скорбно-умилительный лад, да так, что хотелось плакать.

 

А потом его стали приглашать читать Псалтирь по усопшим, и всю ночь он один мог молитвенно просидеть возле гроба и, речитативом читая псалмы, прислушиваться только к звуку собственного голоса.

 

Скорбно мерцала свеча, в гробу с восковой бледностью в лице и жёлтыми скрещенными руками лежал покойник, в правой руке был зажат чёрный крестик с распятием, а он, поглощённый чтением, совсем не испытывал ужаса. И разве это не чудо, спрашивал он сам себя, с детства животно бояться мёртвых, и вдруг такое божественное откровение – благочестиво, со спасительным молением к Богу за умершего совсем незнакомого человека провести всю ночь возле гроба…

 

*** *** ***

- Мир вашему дому! – произнёс Фёдор, входя в квартиру одноклассника.

 

- С миром принимаем, - с припухшими, покрасневшими от слёз глазами, тихо ответила жена Леонида.

 

И его проводили в комнату, где в гробу лежал красно украшенный заботливыми руками товарищ, белый цвет подушки под головой оттенял отрешённую бледность лица. И на мгновенье Фёдору привиделось, что старый друг просто крепко уснул, но видение быстро сгинуло, и Фёдор зябко передёрнул плечами, ощутив безмолвное холодное дыхание вечности. На стене висело зеркало, задёрнутое тёмным куском материи, у стены стояли траурные венки от родственников и сослуживцев.

 

И Фёдор смиренно вздохнул:

 

- Мужайтесь… смерть у всех нас не за горами, а за плечами, недолог час, и все мы встретимся в горних пределах. И да крепится сердце ваше… Душа Леонида присутствует рядом, грех суетится, а чтение Псалтири – это молитва Господу о почившем. Чтение псалмов, – сказал блаженный Августин, – подобно мёду, и утешает скорбящих, даёт им веру, надежду и любовь, обращает их мысли об умершем к Богу, и призывает на помощь ангелов, чтобы укрепили душу усопшего, искушаемую лютыми аггелами в небесных мытарствах, перед тем как предстать перед ликом Всевышнего.

 

- А теперь я начну...

 

И, собравшись с мыслями, Фёдор положил крестное знамение и с глубокими поклонами, трижды касаясь правой рукой пола, отчетливо произнёс:

 

- Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу.

 

- Приидите поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу.

 

- Приидите поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему.

 

Потом на мгновение умолк и, полно вздохнув, начал читать Псалтирь в окружении безмолвно скорбящих близких и родственников.

 

-Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…

 

Читать он всегда начинал стоя, но провести всю ночь в молитвенном стоянии и вычитать все двадцать кафизм Псалтири – испытание тяжкое, и, немного постояв, он обычно присаживался у гроба, в этом по церковным канонам не усматривалось ничего предосудительного, крамольного. Ведь читать можно было и сидя, собственно, само слово «кафизма» переводилось с греческого как «сидение». Издавна христиане так читали Псалтирь, и не только по усопшим.

 

А Леонид праведным сном спал в гробу, измождённый длительной болезнью, и у Фёдора при взгляде на его застывшее, окостеневшее лицо всё вдруг восстало внутри: душа его, такая твёрдая в своей вере, внезапно смутилась, глубоко спрятанное под маской религиозности его «эго» неожиданно запротестовало против такой несправедливости, он с тревогой вдруг обнаружил, что в своих мыслях оказался нестойким, и, глядя на усопшего друга, всё никак не примирит мирское и божье – наш грешный мир и праведную жизнь где-то там, в неведомой заоблачной дали. Он всё отказывался верить, что товарищ ушёл из жизни так рано, а «если он был грешен, что же это за грех, о котором я не знал и даже не догадывался, что раньше времени увёл его от нас? Ведь жить бы только и жить… зрелые годы… дети уже выросли, и многого добился,.. а окаянная тут как тут, пришла и забрала – исторгла человека из жизни раньше отпущенного…»

 

- Се боле неправдою, зачат болезнь, и роди беззаконие. Ров изры, и ископа и, и падет в яму, юже содела. Обратится болезнь его на главу его, и наверх его неправда его снидет.

 

«Что-то не совсем мне понятные слова, может лучше так: «Злобствовал, и стал жить неправедно, копал яму ближнему, но сам упал в неё. И обратилась ярость его против него, потому что зло разъело душу его?» А ведь из этих строк псалма родилась пословица «Не копай яму ближнему!»

 

«Господи, прости меня грешного! Отвлекаюсь!»

 

А на столике возле гроба, рядом с иконой Божьей матери, догорала, плакала восковыми слезами свеча. Фёдор скосился в сторону сидящих на диване родственников, может, кто-то догадается её сменить, но всех сморил сон, и, закончив читать псалом, он положил на край гроба Псалтирь, осторожно загасил двумя пальцами дрожащее пламя огарка, и возжёг новую большую свечу...

 

-Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…

 

«Господи, как быстро проходит время! В десятом классе мы беззаботною компанией гуляли по городу, подошли к театру, а там хоронили старого заслуженного артиста, на сцене стоял гроб с его телом, и чередой непрерывно шли к нему люди, и мы, может быть, просто из любопытства перед недоступным нашему пониманию таинству смерти решили тоже попрощаться с ним и встали в траурную цепочку, а Леонид отказался – «боюсь покойников» – и остался у входа, а вот теперь и сам в гробу, а я читаю над ним Псалтирь» …

 

- Дние лет наших в них же семьдесят лет, аще же в силах осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь…

 

«Да, жизнь наша скоротечна, бурное вешнее половодье нахлынуло и ушло, оставив после себя только яркое воспоминание, а иной человек и яркого воспоминания о себе не оставит».

 

«Господи, прости меня грешного! И умири мои мысли!»

 

А лукавый всё искушал, всё поносил душу, крамольные мысли всё лезли в голову и не давали покоя.

 

- Что ты пнёшься, вон лезешь из кожи? Всё равно все там будем! Меня забудут через пять минут, а тебя, грамотея такого, – через десять! Так стоит ли надрываться?! Живи, дружок, в своё удовольствие: не высовывайся, не рви душу себе и ближним, не создавай лишних проблем и бери всё, что само прёт тебе в руки, - поучал в молодости его приятель.

 

«И, действительно, всех нас забудут, и зачем тогда праведно жить? Вон на кладбище – город мёртвых, и всё разрастается, а скоро будет большая забота – где хоронить, дефицит земли, и что, их всех помнят? На старых могилах трава проросла сквозь гранит, и все ведь кого-то любили, ревновали, мучились, ненавидели и страдали, дикие страсти кипели в растерзанных душах, а для чего, если всё покроется прахом? Для чего всё это, только чтобы есть-пить, а потом оправлять в землю под ногами свои естественные надобности, или изводить друг другу душу в постоянных распрях?

 

«Господи, прости меня грешного! Смутилось неразумное сердце моё!»

 

Фёдор монотонно читал Псалтирь, машинально обращая внимание на ударение, а если сбивался на ударении, возвращался глазами назад, «прости Господи…», мысленно схватывал слово правильно, и читал дальше, часто уже не вникая в смысл и отлетая думами…

 

«Помню, это было уже в выпускном классе, мне купили новый костюм, и я с гордостью надел его первый раз в школу, но никто этого в классе даже не заметил, и после уроков классная всех нас заставила мыть парты, для меня это был удар – как, в новом костюме я буду заниматься грязной работой?! – и я отказался. Поддержал меня Лёнька, тогда он был у нас комсоргом, классная принялась нас стыдить, но я упёрся и тупо стоял на своём, и тогда она возмутилась: «можешь идти домой!», и сама стала мыть мою парту, и Лёнька, покуражась, включился со всеми в работу. Этот случай меня задел, родилась неприязнь к нему, но внешне я ничем её не проявлял,.. а скоро обида забылась. А как-то, на перемене мы выгнали всех девчонок из класса, и он, со знанием дела нарисовав мелом на доске женское тело, объяснял нам интимную его суть, все мы двусмысленно хихикали, и не хотели казаться невеждами, а ведь я ещё тогда ни с кем из девчонок не целовался! А после школы он первый из нашего класса женился…»

 

«Господи, прости меня грешного! Опять неправильно ударение!»…

 

Слипались веки, церковнославянская вязь убегала неведомо куда, а следом бежали, оскудевая, мысли. Фёдор крепко зажмурил глаза и потом – быстро открыл их, невольно взглянул на Леонида и увидел его холодную язвительную улыбку «читай, мол, праведник, читай, ночь длинная и я тебя никуда не отпущу!». Вдруг в груди шевельнулось шальное «а что, если он сейчас оживёт?», и он, ужасаясь крамольному помышлению, настойчиво погнал лукавое от себя «Господи, оскудевает крепость моя!» и, напрягая зрение, с усилием всмотрелся в расплывающийся перед глазами текст, трепетно пытаясь уловить в нём ускользающий от него смысл святого письма…

 

Гулко и резко пробили два раза в соседней комнате часы.

 

От громкого боя Фёдор неожиданного вздрогнул, холодок пробежал где-то внутри, ёкнуло сердце, но быстро взял себя в руки и оглянулся: на диване, устало склонив головы, забылись в тревожном сне родственники, никто не заметил его малодушия, и он облегчённо вздохнул.

 

Привалившись к спинке дивана, всхрапнул, пустил тонкую переливистую трель брат Леонида, и Фёдор неодобрительно тронул его за плечо. Мужчина утомленно размежил веки и виновато пробормотал:

 

- Извините, сморило. … Может, перекусите?

 

- Спаси, Господи! На минуту можно прерваться, что-то подустал, – и замолчал, плотно сжав губы, быстро сглотнув готовые сорваться с уст слова «да и сердце мое что-то смешалось».

 

*** *** ***

- Чай, кофе?

 

- Лучше чаю.

 

- Вот и Лёня тоже любил чай. Правда, перед смертью пил только водку. Уже плохо ходил, но старался подняться с постели и по стенке еле-еле на кухню, пропустит сто грамм и опять в постель. Сильный был мужик, отказался от обезболивающих, а мучился очень и снимал свою боль только спиртным. Только перед самой кончиной, когда уже началась агония, его укололи, чтобы не так мучился.

 

Прочитав скороговоркой «Отче наш…», Фёдор неторопливо принялся за скромную трапезу и лишь сейчас, после слов родственника Леонида, вдруг осознал, как некрасиво, даже как-то дерзновенно вёл себя во время их последней нерадостной встречи…

 

Как-то летом он позвонил Леониду и пригласил к себе, они сидели в кухне, неторопливо пили вино и вспоминали прошедшие годы: школу и техникум, в котором вместе учились, работу на радиозаводе, одноклассников, живых, и тех, кто уже ушёл. Федор, вглядываясь в мирное лицо товарища и слушая его покойный голос, вдруг усомнился в его болезни, о которой был наслышан уже давно, и, не сдержавшись, нетактично спросил: «Что, у тебя действительно рак горла?» И Леонид ровным выцветшим тоном, будто разговор зашёл о каком-то досадном прыщике на носу, спокойно ответил: «Да, постоянно, вот уже несколько лет, прохожу курс химиотерапии, борода совсем перестала расти». С присущим ему себялюбием тогда он не устыдился своей бестактности, в которой прозвучала паскудная нотка «я вот здоров, а ты, парень, сидишь здесь у меня и просто сгущаешь краски», но всё-таки, уловив неловкость момента, заговорил о другом и стал рассказывать, что замыслил собрать одноклассников, как он к этой идее относится? И Леонид отвечал, что давно уже многих не видел и только рад будет встрече. А когда весной такая встреча наметилась, и он позвонил Леониду, тот тихо, с придыханием ответил, что уже давно не выходит из квартиры, «извини, долго разговаривать не могу, тяжело…» – и положил трубку. А спустя несколько дней он случайно встретил в городе его жену, и та сказала, что дело идёт к концу – «все мы уже готовимся и ждём…». И тогда он попросил её, когда ЭТО случится, пригласить его почитать Псалтирь…

 

И вот сегодня рядом с мёртвым товарищем стало Фёдору нестерпимо совестно. Тогда он казённо говорил ему о церкви, что нужно ходить и молиться, и поставить свечу святому Пантелеймону за своё исцеление. А Леонид с вежливой улыбкой внимательно слушал и тускло отвечал, без глубокой веры словам друга. И разговор этот постепенно замолк.

 

А за окном звенели детские голоса, и мать ругала во дворе свою маленькую неряшливую дочку: «Я же тебе говорила, не лезь в эту грязь, посмотри, как измазала туфли, ох ты, грязнуля какая!» А у них сеяла слезами под горькие сто граммов ни к чему не обязывающая, заунывная беседа.

 

И вот только теперь осознал Фёдор, только теперь до него пронзительно остро дошло, что тогда творилось в душе Леонида. И как он держался молодцом, не малодушествовал и внешне ничем не выдавал своей скорби, мужественно боролся со своим смертельным недугом, и никогда во время коротких встреч не навязывал своих печальных эмоций, не плакался и не сморкался в платочек, остро понимая, что дни его сочтены, и что это только вопрос времени...

 

Завершив трапезу, которая неожиданно для него превратилась в покаянную думу, Фёдор перекрестился, быстро прочитал благодарственную молитву Богу и скорбно пошёл к товарищу...

 

*** *** ***

Забрезжил серый мутный рассвет, когда Фёдор закончил читать Псалтирь:

 

- Господи человеколюбивый, вними гласу болезненного моления моего и помилуй, не отринь раба твоего Леонида, прими сии псалмы и молитвы, глагол за него пред Тобою и храни его в царствии твоем. Аминь! - и незаметно собрался уходить.

 

А когда прозвучал щекотливый в сложившейся для него ситуации вопрос: «Сколько же ему заплатить?» - отвернулся от денег, и тогда жена Леонида с проникновенными простыми словами «берегла для него» неловко протянула ему бутылку водки. Отказаться не хватило сил, он быстро засунул бутылку в портфель и, неловко перекрестив вдову, простился:

 

- Да хранит вас Господь как зеницу ока.

 

Путь домой был недалёк и, хотя уже зашумели первые троллейбусы, Фёдор решил пройтись пешком. Затейливые молочные острова медленно плыли в рассветном небе, с резкими пронзительными криками пролетело над головой в сторону городской свалки чёрное облако воронья, по тротуару бойко прыгали и весело чирикали беспечные воробьи, голову кружил пьянящий запах сирени, на востоке заалела и неукротимо разрумянивалась заря, шумно зашелестели шины машин по шоссе. Город проснулся и приготовился к новому трудовому дню.

 

И Фёдор сладко вдохнул полной грудью свежий утренний воздух.

 

- Господи, как хорошо!

 

В нём вдруг взыграла, заклокотала давно уж забытая хмельная кровь, и он неожиданно громко прокричал в пробуждающуюся даль улицы:

 

- Здра-а-вствуй, Со-о-лнце красное-е! Как хорошо-о всё-таки зде-е-сь, на Зем-ле-е!

А потом надолго умолк, словно устыдился своих выплеснувшихся наружу эмоций, и, уже подходя к дому, неслышным окрепшим голосом произнёс:

 

- Верую, Господи, помоги моему неверию! – и, неспешно поднимаясь в квартиру, сокрушённо добавил, – Да, рано изъела его болезнь и увела от нас… мужественный был человек… но на всё воля Божья!

 

- Да будет так!