ГЛАВА - 8

 

КРАСНЫЙ КАМЕНЬ

 

(ИЗ ПРОШЛОГО)

 

Туманным сентябрьским утором, еще только откричались первые деревенские петухи, Илюшка Софронов уже с неприязнью прислушивался к знакомой, надоевшей тишине. Она пряталась за шебуршанием мышей под печью, за монотонным тиканьем ходиков, за обыденными, далекими и близкими, деревенскими звуками, доносившимися с улицы. Означать это могло только одно: бабы Кати нет дома. Она или не пришла еще с утренней дойки, или уже приходила, но убежала по своим делам и теперь жди ее, пожди тут один, покуда она явится. Попробовал, было, хныкать для порядка, но в устоявшейся тишине собственный голос показался ему слишком громким, и он закусил губу. В животе свербило от голода, но спускаться с печи побоялся. Опять наладился, было хныкать, да вспомнил, что наказывала ему вечером баба Катя. В дальнем углу печи в ряд стояли валенки, приготовленные на зиму. Он подполз к ним и стал шарить в каждом по порядку. Наконец нащупал и вытащил на свет пол-литровую бутылку молока, заткнутую пробкой из скрученной газеты. У трубы нашел прикрытую полотенцем чашку с хлебом. Вытащив зубами пробку, отпил из горлышка молоко, за тем откусил хлеба, сколько мог…

Как же это было вкусно! Всю свою последующую жизнь Илья Софронов помнил этот завтрак на печи. Никакие изысканные рестораны с их экзотическими блюдами не могли сравниться с ароматом бабушкиного хлеба и непередаваемым вкусом свежего молока. Всякий раз, вспоминая детство, он видел себя четырехлетним мальцом на печи, уплетающим за обе щеки бабушкин хлеб и запивая его парным молоком.

Баба Катя пришла, когда Илюшка, соорудив из пимов баррикаду, расстреливал сковородником драпающих от него фашистов, но, услышав шаги, притаился. Он видел, как она, осторожно прикрыв скрипучую дверь, на цыпочках прошла за занавеску, отрезала на кухонном столе кусок хлеба и, аккуратно завернув его в чистую тряпицу, сунула себе под телогрейку. Так же осторожно прошла обратно. Пошарив за печью, вытащила пестерюху и шагнула, было к двери, но Илюшку не проведешь. С пестерюхой баба Катя ходила только в лес за грибами или за ягодами, а это означало, что ему опять оставаться одному.

-Я с тобой, ба-а-а… Я с тобой хочу-у-у, - тонко заныл он.

-О, Господи!.. Наказанье ты мое. Да ты не спишь, че-ли? Напугал ить баушку-то. Давай-ко, ягодка моя, поспи ишшо чуток, родимый. А я тебе гостинцев принесу из лесу.

-Не-е-е-ет, - ударился в слезы Илюшка. - Я хочу с тобо-о-о-ой. Не хочу один оставаться.

На этот раз он твердо решил не отступать. Хватит, насиделся один, наскучался по бабе Кате, которая и так дома не бывает. То она на ферме, то на заготовке дров, то в поле на прополке, то на уборке овощей.… А он все один, да один. Иногда к нему забегает Шурко, тетки Федорин. Но он много старше Ильки. Поиграв с ним немного в жмурки или в бабки, сьев все, что Ильке оставила на день баба Катя, он начинает, вдруг, спешить. Говорит, что если не придет домой вовремя, то его так выпорют, так выпорют… Хорошо, если не забьют до смерти. Нет уж, пусть лучше Шурко, проглот, дверь поцелует, а его баба Катя излупит в кровь, за настырность, он на все согласен, только бы не оставаться дома одному.

-Да ить комары тебя сьедят, такого сахарного. По болоту ходить, на Клюквенном-то.

-Ну и пусть едя-а-а-ат, хочу с тобой, на Клюквенно-о-о-о… - Продолжал ныть Илюшка.

-Тьфу ты, грех, навязался на мою головушку! - В сердцах ругнулась бабушка, понимая, что на этот раз внука не переспорить. - От, ить, наказанье-то, прости, Господи! Собирайся, не то, че-ли?! Но помни, сам напросился, начнешь канючить-привередничать, так сразу и - домой. И, уж, больше не просись, никогда не возьму с собой. Понял?

-Ага, ладно, Ба… - Соглашался радостно Илюшка. - Я не буду, вот увидишь.

-То-то, же, смотри у меня!.. - Грозила ему пальцем баба Катя, и бормотала себе под нос заветное, ношенное на сердце:

- Может, и лучше так-то, спокойнее. При себе, да на глазах…А там-то че, поди, особенного?.. Вклепался, небось, Ефимушко, по старости… Ну, че ты, че надевашь? От морока-то, ей Богу! - прикрикнула она на суетливо собирающегося внука. - Зачем тебе городские штаны до колен в лесу? А? На, вот… - и она протянула Илье настоящие брюки, немного большего размера, чем надо, но со штанинами и карманами, и даже с брезентовым ремешком. - Выменяла у заезжего барыги на табак. Носи, внучок, поминай баушку Катю. Ругнешь потом лишний разок… - Она легонько всхлипнула, сглотнула застрявший в горле комок.

Так вот, с приговорами, да разговорами, и напускным бабушкиным ворчаньем, они наладились в дорогу. Наконец-то Илька вышагнул из опостылевшей ему, теплой и пахучей избы на волглую от едких туманов, с обремкавшимися уже по первоосеннику тополями, дождями исхлестанную улицу.

День только начинался. Небо висело над ним тяжелое, грязно-серое, разбухшее от недавней мороси, закрывавшее солнце, но там, куда они направлялись, блестела у самого горизонта светлая полоска, а сам Красный Камень уже румянился в первых лучах, как булка в печи.

По-началу идти было легко. Через поскотину и березовый колок бесчисленными пастушьими тропами, усеянными коровьими лепехами, они довольно быстро дошли до Ереминой гати, а уж за ней-то и начиналось Клюквенное болото, что под самым Красным Камнем.

Много позже наслышался Илюшка про этот Камень всякой всячины: и золото, де, находили там, и каменья разные, и люди, и скотина пропадали там бесследно. И, хоть, недалеко было это место от деревни, а побаивались его, люди, старались обходить, не смотря на богатые ягодники и грибные поляны. Забредали туда лишь отчаянные головушки, охотники, по зиме лося или кабана промыслить, да такие бедолаги сиротские, как Илька с бабушкой, в это лихое время запастись перед долгой голодной зимой лесной ягодой и грибами, благо, что добра этого было там всегда в достатке. Только собирай, не ленись.

Да и что оставалось им делать? Как выживать, когда пришли «уполномоченные», свели со двора коровенку, забрали кабанчика, взятого на откорм к зиме, побросали в мешок курей и были таковы. Осталась бабушке от них лишь бумажка с печатями. Ревмя ревела баба Катя, бегала за мужиками, отнимающими ее «горбом» нажитое добро. Хватала их за руки, бухалась в ноги, молила слезно, ползая в пыли: «пропадет, ить, пацаненок –то. Отец воюет на передовой геройски, мать на заводе денно и нощно…» Да где там. Война! Все для фронта. Все для победы.

-Ба, а какой он, Красный Камень-то? Как твоя занавеска у печи, что ли? - спросил Илюшка, не понимая, на какой такой камень можно идти да еще за ягодами.

-Красный Камень, это гора, миленький. Люди ее так прозвали, слыш-ко, в стары времена. Гора та большущая, лесом да кустарником обросшая, а из горы той камни громадные вылезают по склонам. На самой-то верхушке горы стоит скала высоченная, аж, как бы, в небо упирается. Вот и прозвали - Камень. А красный, потому, как больно уж красива гора та. Красный, в народе бают, это красивый, значит, баской по-нашему, по-деревенски-то. Да оно и не просто так, опять же. Летом-то, в июне, как созреет ягода: костяника - понизу, где посырее, земляника - повыше, ближе к солнышку - красно кругом. Потом уж и малинник примется, боярышник подойдет, опять же. А уж, как рябина с калиной заалеют, дак и вовсе лепота. Ну, а по осени-то, как ноне, когда у осинника лист забагровел, а береза желтая да веселая стоит, то и глаз не отвести, как хорошо. В ясный день, слыш-ко, глянешь на горушку из дали - ну, прямо, красавица, любо-дорого глядеть. Аж сердце, иной раз, зайдется от басоты такой. Где ишшо найдешь богатство-то тако?! Нету боле. - Баба Катя отпустила Илькину руку, погладила его по голове ласково, добавила с гордостью, - вот кака у тя родина - то, внучок, лучше не быват! Здесь - эть ты родился-то, в деревне этой, в Чудиновке. Здесь, значит, и корни твои.

Как только вошли в кочкарник, как только заколыхалось, заходило ходуном болото под ногами, подступила жуть под Илькино сердечко. Косматые кочки, заросшие осокой, багульником и клюквенником, на голову выше его самого. Березовый, да осиновый сухостойник корявыми сучьями упирается в мутное небо, чавкает, булькает, пузырится болотная жижа под тяжелыми резиновыми сапогами. Жесткие голенища сапог больно натирают в паху. Но нельзя сказать бабушке, нельзя хныкать - домой тоже неохота. Уж больно крута характером баба Катя. Лучше потерпеть, а там, глядишь, и обвыкнется.

Уж на что, казалось, велика корзинка у Илюшки, а и то полнится. Сначала он по ягодке собирал. Подойдет к кочке - она, будто кровью забрызгана - вся в красных каплях-ягодах. Протяни руку и собирай себе на здоровье. Но увидела баба Катя, показала, как надо.

-Ты корзинку-то поставь рядом, чтоб руки освободить, да не опрокинь, смотри, не соберешь после. Ну, вот, значит, одной-то ручкой приподнимешь ягодник, и, вишь, каки гроздья под ним, раздвинь пальчики не широконько, да под гроздья и заводи. А потом сжимай их в пригоршню, чтоб значит, веточки между пальцев были, а ягодки в горсточке и тяни на себя тихохонько, осторожненько… Во-о-от так , видишь, сразу целая пригоршня - и в корзинку. Да не дави. Клюква, ягода нежная, не горох, тебе.

Попробовав раз-другой, Илька так наловчился, что мигом одну корзинку набрал, высыпал бабушке и, довольный похвалой, снова кинулся к кочкам, уже не обращая внимания на колыхающуюся под ногами землю. Еще посмеивался, про себя: «ровно по перине ходишь…»

К полудню набрали обе корзинки с верхом. Баба Катя, кроме того опят нарезала, где и рыжики с волнушками попались, уже последние в сезоне, но ядреные, мелкие, как раз для засолки. Хватило бы соли: она по нынешним временам дороже хлеба стала.

Умаявшись, вышли на горку, на сухое место передохнуть, хлебца пожевать. Во всю разохотился яркий солнечный день. На душе у Ильки, не смотря на усталость, было легко и весело. Не подвел он бабу Катю, не распустил сопли, хоть и чувствовал, что стер ноги до крови в тяжелых сапогах не по размеру и в паху саднило, и голова, надо сказать, кружилась от дурманящего аромата багульника - да все едино - хорошо!…

А баба Катя уже расстелила холстинку на траве, выложила огурчики малосольные, хлеба краюшку, соль да лук, да квасу баклажку. Аж скулы заломило от этого вида. Так захотелось всего и сразу…

Пока обедали, баба Катя поглядывала на внука ласково и одобрительно. Нахваливала щедро:

-Молодец-то ты, какой у меня, однако. Ни разу и не пискнул. Стер, поди, ноги-то, а, Илюшка?

-Не знаю, ба…- бодро соврал он, довольный нескорой на похвалу, но всегда справедливой бабушкой. - Я и не заметил…

-Ну-ну… тогда вдвойне молодец, раз тако дело. Выйдет из тебя мужичок, верю. А обувку-то, слыш-ко, давай снимем да и посмотрим, че, там тако? Великоваты сапожки-то. За одно и отдохнем перед обратной дорогой. Ишь солнышко како. Долго вёдро-то стоять будет ноне. Вот только заморозки ударят ранние и зима, кажись, будет ядреная да снежная. Ну да ладно, на то Господь Бог да природа, матушка.

Баба Катя стянула с Ильки сапоги, размотала холщевые портянки. Насчет крови он не угадал, слава Богу, но волдыри набил изрядные. Натертые ступни жгло, как ошпаренные. Впору бы и похныкать, но уж не солидно после такой-то похвалы и Илька терпел, пока баба Катя прикладывала к больным местам разжеванный подорожник да еще какую-то травку, аккуратно обматывала портянками. Потом насобирала по склону сухой травки, насовала в сапоги Ильке, чтоб больным ногам помягче было.

-Ну-ко, пробуй, - встала, поддержала внука за руку. - Ну, как оно? Больно?

Сделав шаг, другой, он скривился от боли, ойкнул, покряхтел. Думал, было, заплакать - все легче, как-то, да опять не осмелился перелезть через Бабину похвалу и решился терпеть, пока сил хватит. Идти-то все равно придется.

-Ниче, Ба… - А у самого-то уж слезы наворачивались, и губы вкось повело.

-Ах ты, золотко ты мое! - Всплеснула руками в восхищении баба Катя, - Ах ты, мужичек ты мой ненаглядный! Да какой же ты у меня молодец-то писаный!

Она схватила его на руки, прижала к себе так, что он чуть не задохнулся, расцеловала в обе щеки.

-Вот так!… Вот так, родименький. - Бормотала она, задыхаясь от умиления и слёз, - с терпением да упорством любую жисть одолеешь. Кака бы судьба не пришлась тебе, прими ее с открытым сердцем и неси крест свой по совести, чтоб слабый, глядя на тебя, становился сильнее, а сильный утверждался в упорстве своем.

Взволнованная, она долго не могла успокоиться. То слезы промокнет концами платка, то посморкается, то повздыхает, искоса с любовью поглядывая на дорогое чадо.

-Видели бы, родители-то, какой сыночек у них растет, порадовались. А теперь-то че получатся: один воюет не знамо где, жив ли, нет ли, хто знат? Другая,- на заводе упахиваться, некогда ребетенка навестить. Вот ведь, война-те, проклятущая! А ты отдохни-ко, родименький, дай ноженькам покой - не ближний свет идти-то. Да и мне дух перевести надо, ишь че расхлюпалась, старая. К вечеру на ферму, опять же… - и она прилегла на обласканном солнышком пригорке, прикрыв лицо платком.

А Илюшка, хоть и упластался тоже и ноги горели, как поджаренные да не сиделось ему, не лежалось. Все было интересно. Первый раз попал он в лес, да какой!.. Вон ящерка прыскнула в траве - да на камушек. Маленькая такая, пестренькая. Сидит, греется на солнышке, не шелохнется. Он за ней на коленках, она опять юркнула в траву и Илюшка следом… Интересно ему, поближе бы рассмотреть охота, уж больно интересная тварюшка. Так и полз, натыкаясь коленками на мелкие камушки и сучки, пытаясь прихлопнуть ящерку ладошкой. Хлоп, хлоп… да все мимо. Не дается, шустрая, юркая, как бы играет с ним и обоим весело.

Заигрался, Илюшка, не заметил, как уполз от бабы Кати, скрылся от нее за кустиками, потерялся среди валунов, раскиданных по склону. Только тогда и огляделся, когда притомился да коленки сбил. Сидит, вертит головенкой по сторонам, не поймет, как здесь оказался, с какой стороны приполз? Незнакомое место, камней поболе, а вон и дырища в горе, вроде, как лаз в нору, только велика больно. Кто в ней живет, какой зверь? А может Лешак болотный или Тать лесной? Где им еще и водиться-то, как не в такой вот глухомани да на Красном-то Камне?

Боязно стало Илюшке, муторно, аж в животе захолонуло. Хотел, было, обратно возвращаться, а куда? Где его сторона? И баба Катя не кричит его, не хватилась еще, задремала, видать, с устатку-то. Вот и думай тут, че делать-то. Ну, думай, не думай, а когда еще попадешь на этот Камень-гору? Оно, хоть и страшно, конечно, а заглянуть-то ой как охота в дыру ту жуткую! Так и тянет, так и тянет.

Подполз Илюшка с краю к лазу самому, смотрит, трава, вроде как притоптана на входе, даже выбита до краснозему местами и знакомым духом несет из дыры: не то дымом табачным, не то портянками кислыми. Постоял так на карачках, по приглядывался, по принюхивался. Решил, было, дальше ползти, но вдруг из дыры той рожа выглянула: страшная, дикая, волосищами обросшая, только белки глаз сверкают. У Илюшки дух захватило от неожиданности, сердце подскочило и бухало у самого горла, вот-вот выскочит. А глазищи-то выпученные сверкают и прямо в него упираются и морг, морг ресницами…

-А-а-а-а!.. Подскочил Илюшка, как ужаленный, и, не помня себя, забыв про больные ноги, понесся неизвестно куда.

-Леша-а-а-ак, баба-а-а!.. Леша-а-а-ак ту-у-у-ут!..

Тут уж и баба Катя подскочила из-за ближайшего валуна. Без платка, с разметавшимися волосами. Схватила внука, прижала к ногам.

-Что ты, что ты, дитятко? Какой Лешак еще тут у тебя? - Спрашивала она испуганно, гладила по голове тяжелой рукой, наклонившись над ним. -Ну-ко, ну-ко, показывай.

- Та-а-ам - в дыре-е-е-е…- Бился в истерике Илюшка, зарывшись лицом в широкую бабину юбку.

Но баба Катя развернула его лицом к горе,

-Да где это, где? Покажи толком.

Илюшка поднял зареванное лицо, вытянул руку и обомлел. Перед ними стоял здоровенный мужик. Уж на что баба Катя высока да статна, а мужик-от по выше будет и в плечах по шире и руками мосласт да крепок. Обросший бородой, нечесаный, лицом темен, взгляд угрюмый, в руках двустволка на них направлена.

-Ну-ко, родненький, - баба Катя взяла Илюшку за плечи и с силой засунула его за себя, не обращая внимания на сопротивление.

-Это ты, ли че ли, Макар Степаныч? - Выговорила немного севшим от неожиданности голосом. - Ишь, зарос-то как, одичал. Байбак - Байбаком. Видать прав был, Ефим-то, не вклепался он…

-Я этого старого перхуна подкараулю ноне да и сверну ему башку-то, - прохрипел простуженным голосом мужичина, - чтоб не болтал лишнего. Только я сначала хорьку этому трепало вырву, а потом уж и ухайдакаю.

Прижимаясь к Бабиным ногам, Илька почувствовал, как они дрожат, но голос не подвел ее, был спокоен и тверд.

-Ишь ты, каков. Больно грозен, как я погляжу. И ружьишко, вон, припас. Это ты со стариками и бабами, чтоли, воевать собрался, пока их мужчины по окопам вшей кормят да кровь проливают ради них и детишек своих? И ради - твоих, к стати, - тоже, пока ты в земляной норе прячешься, как червяк. И когда же это ты, Макар, совесть свою потерять успел? Вроде на глазах рос…

-Я вот стрельну щас тебя, Катерина, тут и совести твоей конец! А парнишонка твоего в болотине утоплю, чтоб патроны не переводить. Места здесь гиблые, сама знаешь…

Ох, не прав был Макар. Видать, не знал он бабу Катю, суетился не в меру. Илюшка, все еще прижимавшийся к ее ногам, почувствовал, вдруг, что они перестали дрожать, налились каменной твердостью.

-Ах ты гниль болотная! - Заговорила баба Катя с какой-то особой интонацией и сделала решительный шаг в сторону Макара, тот от неожиданности отскочил, приставил ружье к плечу.

-Не подходи, старуха, стрельну!.. - Крикнул он и щелкнул курками.

Но баба Катя не слушала и сделала еще шаг в его сторону.

-Ах ты, паскуда! Червяк навозный. О совести он говорит поганым хайлом своим… Парнишку моего он утопит… - Тут она обернулась к сомлевшему от страха, ноющему на тонкой ноте внуку, потрепала его по голове, - А ты не трусь, Илюха, пусть те боятся, кто от людей прячется. Стой и не трясись. Нам бояться нечего. Мы любому можем в глаза смотреть. А ты, Макар, - Баба Катя снова повернулась к нему,- ты можешь людям в глаза смотреть, а? Да убери ты свою «пукалку», все равно ведь не выстрелишь. Слабак ты.

-Это почему же я слабак, Катерина? Думаешь, не выстрелю? Или смерти не боишься, а?

-А ты меня смертью не пугай. Она за каждым ходит, а у тебя, вон, за спиной стоит, и рожи тебе корчит. Так что, плохи твои дела, Макарка.

Илюшка, с удивлением обнаружив, что баба Катя мужика этого не испугалась, а наоборот, наступает на него, да еще и поносит на чем свет стоит, тоже приободрился. И хоть не отпустился от ее юбки, и хныкать не перестал, но не утерпел от распирающего его любопытства, выглянул из-за широкого бабиного подола. Мужик по-прежнему держал ружье у плеча, но что-то в нем изменилось, будто сломалось что. В заросшем грязном лице его, в большой мосластой фигуре чувствовалась неуверенность. Изхристанные, извоженные в красноземе штаны его с обвислыми пузырями на коленях, мелко, подрагивали.

-Ты, Катерина, лучше не доводи меня до греха, - говорил он глухо, стараясь не смотреть бабушке в лицо, а все зыркал беспокойно по сторонам воспаленными глазами.- А то, сама понимаешь, терять мне нечего, да и выбора нет. Носит тебя нелегкая в такую-то пору по гиблым местам. Какого рожна тебе дома-то не сидится, вредная ты старуха? Еще и пацаненка прихватила на кой-то ляд. Мать твою!.. Что прикажешь мне теперь с вами делать, а? Мало мне одной беды - тебя еще черт свалил на мою голову!..

-А ты на меня свой грех не вали, Макар. Беду свою ты себе сам сотворил. Тебе и отвечать за все. Кроме тебя виноватых нет. Лихая пора пришла на нашу землю, слов нет. Всем больно, всем страшно. Но не спрятаться от нее никому: ни старому, ни малому, ни больному, ни сирому. Ко всем постучит, с каждого спросит, и каждый ответ держать станет. И твой черед придет, парень, не отсидишься ты в волчьей норе. Что скажешь людям тогда, а, Макар?

-А где ты людей-то здесь видишь, Катерина? - Он отпустил ружье с плеча, перекинул его стволом на изгиб левой руки, многозначительно и криво усмехнулся, - Кроме нас тут и нет никого. Да и будет ли кому спрашивать, а, Ивановна? Как думаешь?

-Это ты, верно, говоришь, Макар, кроме нас с внуком я что-то людей здесь не вижу. Особенно если судить в какой компании ты сейчас обретаешься, - Баба Катя махнула рукой в сторону волчьего логова, продолжила с откровенной издевкой, - вижу, ты обжился уже здесь. Ишь, вон как траву-то побил сапожищами у нового дома - до самой земли истоптал. Осталось шерстью обрасти и будет из тебя матерый волчище. Вот только охотиться на тебя некому. Мужчинам нашим недосуг ныне баловаться. У них поважнее дела есть. Теперь старики, да мы, бабы с ребятишками за все здесь в ответе. И вот я, Катерина Ивановна Коршунова, честно прожившая свой век и внучок мой, малолетний, ангельская душа, мы спрашиваем тебя, - кто ты есть, человек? Почему ты оружием нам грозишь, когда с оружием тем должен защищать нас, не жалея живота своего вместе с нашими мужчинами? А? Что молчишь, Макар?

Лицо Макара, изжелта-бледное, нездоровое вдруг вспыхнуло багровостью от приступившего стыда и злости, и опущенный, было, ствол ружья уткнулся бабе Кате в грудь.

-Ну, все, старуха, хватит с меня твоих комиссарских проповедей. Вот тебе мое последнее слово, мать твою!..

-Ага, Макар, - не унималась бабушка. – Давай, стреляй в старуху. И мальца, вон, не забудь, тоже стрельни. Защищай свою волчью жизнь. Уж больно дорога она тебе, такая-то.

Но Макар не отвечал. Он чуть пригнул лохматую голову к ружью, отставил ногу и замер. Будто окаменел.

Илька еще крепче вцепился в бабушкины ноги и изо всех сил зажмурил глаза. «Сейчас бабахнет», пронеслось в голове.

Но выстрела не последовало. Недалеко, за камнями послышались голоса, окрики, как будто на лошадь, скрип телеги. Чувствовалось, что где-то рядом много людей. Видать, они шли по зимнику с другой стороны Красного Камня. Потому и неслышно было их приближения.

Когда Илька, не дождавшись выстрела открыл глаза и выглянул из за бабушкиного подола, Макара перед ними уже не было.

-Ба-а, а где мужик-то? – Удивился он.

Но бабушка, вдруг сгребла его в охапку и с бормотаньем: «Осподи, Осподи, пронеси нелегкая!..», побежала на место, где они отдыхали. Быстро собрав в холстину все, что там было, она схватила Ильку за руку и они бегом углубились в чащебу. Но через минуту бабушка остановилась, присела перед Илькой на корточки и зашептала ему в л

-Слушай-ко меня, внучок, внимательно и не спрашивай не о чем, хорошо?

Илька молча кивнул.

-Так, теперь дальше: сейчас мы с тобой пойдем тихо-тихо, осторожно, осторожно. Не дай Бог, шумнем и нас услышат, - беда! Смотри, чтоб и веточка не хрустнула под ножкой твоей, ладно?

-Ладно, Ба, - прошептал на этот раз Илька.

-Ну, вот и хорошо. Давай, пойдем потихонечку.

Но далеко уйти они не успели. За деревьями и кустарником замелькали синие шинели, фуражки с малиновыми околышами, послышался лязг металла, лошадь всхрапнула, отгоняя комарье. Бабушка присела за ближайшим камнем, прижала Ильку к себе. Повернула его лицом к себе и приложила палец к губам:

-Тс-с-с!..

Илька кивнул головой и тоже приложил палец к губам:

-Тс-с-с!..

Люди шли метрах в десяти от них. Переговаривались в полголоса.

-Ну, и дэ вин тот червоный каменюка? А? Идэм, идэм…

-Да ты уже пять минут идешь по нему, Коноваленко. Дурья твоя башка. Уснул, что ли?

-А он, хохляцкая душа, камней отродясь не видывал и тайги не нюхивал. Вот, голова-то чубатая и закружилась с непривычки.

Послышались смешки.

С камнем, за которым сидели Илька с бабой Катей, поравнялась подвода. На ее передке они увидели деда Калину. Он восседал с вожжами в руках и чмокая тонкогубым ртом, подгонял лошадь, крутил костлявой головой в разные стороны, побаивался.

-Ну, ты глянь-ко, а? – зашептала баба Катя возмущенно. – Опять, ведь, этот козел не в свой огород залез! Ну нигде – то без него не обойдутся, а?! Во ведь суета хромоногая – вездесущая… Видать, все же сболтнул лишнего, не сдержался и наступили ему на язык-то ведь, а!? Да и впрягли в то же дело… Ох – хо- хо – о. Дурак, - одно слово.

Вдруг за камнями глухо раскатисто бабахнуло, потом – еще. Следом послышались ответные звонкие щелчки, будто пастух кнутом играет. Еще… Еще… Кто-то громко вскрикнул, заорал диким голосом, и разом все стихло. И снова – «ббаба-ах!» « Ах – ах – ах» отзывалась тайга. «Щелк – щелк – щелк» - следом. «Чак – чак- чак» - кричало эхо. Но все тише, тише были звуки, прятались в камнях, разбегались по кустам. Наконец, все окончательно смолкло, и они пошли в сторону дома, выбирая чуть заметную в траве старую тропу.