Мать, лошадь запрягла бы: третий день не топлено - не замерзнуть кабы. Наломаю дров я, растоплю печурку... Так подай, родимая, тятинкину куртку. Говоришь, не кормлена наша сивка-бурка, говоришь, что порвана тятинкина куртка? Не скупись, маманя: накорми лошадку, на отцову куртку налепи заплатку. Ох, ты жизнь постылая, ох, не видеть свету: нету ни соломки, ни заплатки нету! Хоть пятак дала бы к Елкину Ивану, чтоб от етой жисти упиться допьяну. И не жаль те, Господи, горьку сиротину: в распроклятой Избе нету ни алтыну! И в ту январскую стужу из избушки выйдя, надрывал он душу, тем, кто его видел. И крик души его, отточенный, как жало, почти совсем нельзя было понять. Но то немногое, что эхо возвращало, уже само собой было не мало: знакомое до боли слово ... мать! |