Не надо бояться того, что скрыто. Надо просто уметь видеть.

Койка? Нет, койка меня совершенно не раздражала. Койка как койка. У всех такие. Железная. С пружинным матрацем, на котором брошен матрас обычный. Сверху – простыня, на простыне – байковое одеяло. Хорошая койка. И спать на ней хорошо. И просто лежать, глядя в потолок и наблюдая, как тени от деревьев за зарешеченным окном медленно перемещаются от стены с большим рыжим ржавым пятном к стене, в которой находится дверь…

Дверь тоже хорошая. Она вся белая и открывается только снаружи. Когда приходит санитар или лечащий врач, Семен Владимирович. Лечащий врач у нас тоже хороший. Добрый. Он ни разу не накричал ни на кого из наших. И не ругается матом. Даже санитар при враче становится спокойнее и не ругается матом. И не пытается ударить нас. Это только, когда он один или с другим санитаром он может ударить. И то, если у него плохое настроение. Но это бывает не часто. Вообще, почти все санитары у нас вполне приличные люди. Я даже слышал, что двое из них учились в институте. И злобятся они не оттого, что злые, нет. Они иногда злятся потому, что внезапно понимают, что ничем не лучше нас, заключенных в этой красивой белой комнате. Только они могут выходить и пить пиво. Мне рассказывали, что санитары пьют пиво. Зачем? Не знаю. Может они пьют его просто так. Говорят, что оно вкусное. Говорят, что я когда-то тоже пил его. Но я не помню. Наверное, это было в той, другой, прежней жизни…

Прежней… Какое странное слово. Я не могу себе представить ничего более странного, чем слово «прежде». Наверное, надо быть таким, как санитары или наш врач. Они, скорее всего, могут представить и что-то более абсурдное и странное. А я – нет. В моей жизни нет и не может быть слова «прежде». В моей жизни все – только здесь и сейчас.

Здесь и сейчас я – молодой, здоровый и сильный человек, который пришел в этот мир, чтобы изменить его. Чтобы мир стал гармоничен и мудр. Чтобы он был веселым и жизнерадостным. Чтобы моя любимая женщина из палаты 207, что на втором этаже, никогда не проливала слез. У нее волшебные глаза. Они огромные, как вздох ныряльщика, десять минут проведшего под водой. Они лучатся солнечным светом и сводят с ума даже такого, как я, который по уверению санитара давно с этого ума сошел. Когда я стою перед окном, выходящим в маленький больничный дворик у нас, на третьем этаже, я вижу ее глаза в окне второго, почти напротив. Но она никогда не смеется. Они либо смотрит в небо, туда, мимо меня и не замечая меня, либо ее глаза наполнены слезами, и она все равно не видит меня.

Я не хочу, чтобы она плакала. Я мечтаю, что однажды она улыбнется, и ее глаза превратятся в два сиреневых солнца, которые сожгут всю боль этого мира.

Но я вижу не только ее слезы. Я вижу, как клубятся вязкие сизые облака над крышей. Я вижу, как шальная кошка бежит на ночное свидание. Я слышу, как поют стены угрюмых домов… Вы думаете, они стонут? Нет, в этих мрачных фасадах живет то беззаботное и ребяческое, что вырывается наружу смешными бодрыми песнями, которые дробятся с искристых лужах и тают на языке кисло-сладким леденцом из далекого детства.

У меня есть и еще любимая женщина. Она – практикантка из медицинского института. Она приходит вместе с доктором через день. И она очень нас боится. Нет, виду она не подает, но боится нас до дрожи в коленях. И я знаю почему. Нет, она не боится того, что кто-то из нас бросится на нее и обругает плохим словом. Она боится другого. Того, что в один прекрасный (нет, конечно же – ужасный, ужасный!) момент она поймет, что от нас ее не отделяет ничто. И уж тем более не та тонкая грань, которую она зовет психической нормой. Сколько раз Семен Владимирович объяснял ей, что понятия психической нормы не существует. Не определено это понятие формальным образом. (Да-да, я слышал это, когда они отходили от нашей палаты далеко по коридору, в ординаторскую и долго разговаривали, думая, что их не слышит никто, а потом начинали целоваться и делать еще другие смешные вещи). И она всегда соглашалась с Семенем Владимировичем. Но я-то вижу, что там, в глубине ее милого и детского еще сознания она продолжает верить в то, что норма – есть. И она этой норме соответствует. И ужасно, немыслимо боится из этой нормы выпасть. И еще она боится, что Семен Владимирович однажды посмотрит на нее не взглядом нормального самца, а холодным взглядом профессионала и порекомендует немного отдохнуть, прийти в себя и попить таких маленьких и противных на вкус таблеток…

Не понимаю, неужели у нее такой чувствительный вкус, что она не может потерпеть, пока таблетка не будет проглочена. Да, наверное, это так. Мы-то эти таблетки глотаем спокойно. Ну – противные, зато Семен Владимирович смотрит на нас с одобрением. И санитары не ругаются, когда мы глотаем таблетки и не пытаемся их выплюнуть.

А мне бывает смешно. Всем им кажется, что таблетки помогают нам быть спокойными и не нервничать, когда врач задает нам свои глупые вопросы. И не кричать, когда санитары заставляют нас ложиться спать в самый разгар диспута о мировоззренческих концепциях адептов культа Сорронго, существующих в третьем, считая от нашего, слое реальности в зоне темных миров.

Им невдомек, что их глупые горькие таблетки не оказывают воздействия на наши организмы, измененные практиками квантованных пространственных переходов между слоями реальностей темных (да и светлых тоже) миров. (Но мы отдаем предпочтение именно темным мирам в силу того, что нам просто напросто легче их воспринимать. В слоях светлых миров слишком много суеты и движения. Они слишком насыщены действием, в них слишком много энергии, с которой нам невозможно долго справляться... Темные – просто спокойнее для глаз, как спокойнее оказывается тенистая аллея в разгар жаркого солнечного лета.)

Но мы не кричим и не ругаемся с санитарами просто еще и потому, что порядок мы уважаем не менее, чем прохладную тишину тенистой аллеи, в которую попадаем каждый раз после того, как закрываем глаза для ночного отдыха.

Да, я уже говорил о том, что молод, здоров, меня не одолевают страхи и фобии. Мне просто нравится видеть этот мир и слышать эту музыку, которая всегда звучит в моих ушах. И я улыбаюсь моей любимой женщине из 207 палаты. И ее слезы исчезают и глаза становятся спокойнее. И я знаю, что нужно еще немного усилий, и она снова научится улыбаться.

И практикантка, тоже моя любимая женщина, перестанет бояться, что Семен Владимирович вдруг взглянет на нее через призму профессионального интереса…

И ночной дождь на аллее перед нашей больницей перестанет бояться испачканного бензином асфальта. И будет просто падать вкусными брызгами и тихо сплетничать с мокрой травой о малиновых облаках далеких миров, которые он видел, когда шел к нам сегодня вечером.

И мрачный скептик и педант Алексей, который живет на соседней с моей койке, перестанет впадать в неистовство оттого, что ниточки, которые он постоянно подбирает на полу и раскладывает в идеальном порядке на своей тумбочке, почему-то все время гнутся, перепутываются и не хотят соблюдать идеальный строй. Он поймет однажды, что не бывает идеального порядка. Что миры, в которых мы бродим, всегда сумеют предложить и порядок и хаос. И что порядок и хаос – не антиподы, а неизбежные спутники друг друга. А мы – только сцена, на которой они разыгрывают свои забавные сценки.

И я плачу. Тихо, незаметно для всех. Там, внутри себя. Когда вижу за бетонной стеной мысли девчонки, потерявшей свои составляющие. Их было не много. Но в них был и интерес к жизни, и радость летнего вечера, и трепет первой безумной влюбленности. А теперь она только вспоминает о непонятных встречах с такими же, как она – потерянными и сломанными. Встречах, которые она про себя называет непонятным словом «тусовки». Она вспоминает то, что пила, то, что говорила, то, как танцевала, то, как целовалась… Но не может вспомнить – почему все это было. Почему ее мысли постоянно рвутся на части. Почему не видно ей того, что будет впереди…

Вообще в нашем доме много людей. Много тех, кто что-то потерял, а теперь не может найти. Потому, что потерянное – потеряно навсегда. И искать его тут, в этом мире – глупо и смешно. Оторванные от них (нас) части мира сбегают на волю в те края, где их никогда не заставят страдать снова. Где воздух свеж, чувства искренни, а путь – бесконечен и понятен.

Туда, где мы их должны искать, как Иван-царевич ищет свою Василису Прекрасную за тридевять земель, в далеком краю, пройдя сотни испытаний, стоптав железные сапоги и победив старого и злого Кащея. Или – не старого. И не злого. И не Кащея, а самого себя. Свою внутреннюю слабость и смешные маленькие таблетки, которые подбрасывают на твою дорогу глупые врачи, которым кажется, что в этом заключается помощь заблудившемуся в мирах.

На самом же деле я знаю, что они тоже боятся. Боятся, как наша практикантка. Боятся того, что без этих таблеток, без белых стен с металлическими узорами решеток, без глупых санитаров – они никогда не смогут оградить себя от того нашего внутреннего неба, которое завет и манит, как манит влюбленного мысль о первом свидании с предметом своего обожания, как манит исследователя земель далекий край, в котором воплотятся все его несбывшиеся мечты… Боятся, что они окажутся такими же, как мы. И тогда начнется самое страшное. Они окажутся лицом к лицу с нами-собой – такими, какие они есть. И они-мы зададут-зададим вопрос – почему? Почему они так не любили то, что дает нам возможность быть собой, что дарит нам мириады миров, что делает нас счастливыми и бессмертными?

…а белые стены так чисты. А двери такие приветливые. А кусочки бездонного неба в квадратиках решетки спокойны и величественны…