Больше всего Фома имел дело с факторией Куранай. Там он покупал необходимые для жизни припасы, на Куранае он мог заказать необходимые ему инструменты и механизмы (в то время по всему Северу работала государственная услуга «Товары – почтой»); там он раз в полгода получал одну или две поздравительные открытки. Фома не читал ни книг, ни газет, справедливо полагая, что обо всех новостях отлично рассказывает «Радио Маяк», но Елена любила книги – желательно, длинные и скучные, написанные советскими прибалтийскими авторами – их они заказывали через книжный магазин в Омолоне. Надо сказать, что любовь к чтению она привила всем без исключения своим детям – когда я однажды случайно оказался дома у Сергея Фоменко, зам начальника Анадырского ПМК, то поразился его библиотеке, в которой были и античные классики, советские военные романы, но очень много – просто хорошей зарубежной литературы. Но больше всего ему нравился Плутарх.

«Во люди жили»! – любил говорить Серёга, наизусть рассказывая житие какого-нибудь спартанского царя Агесилая. И мне всегда казалось, что для него это – прямая перекличка с жизнью его родителей, которая сложилась, да простит меня читатель за высокопарность – совершенно эпически.

Именно Сергей, тогда ещё мальчик Серёжа, приехавши домой на каникулы, рассказал про то, что творилось на Куранае в 1982 году.

Как я уже говорил, фактория Куранай образовалась как охвостье возле метеостанции. И, как правило, именно метеостанция задавала тон жизни обитателям посёлка. Метеорологи, обычно, в свободное от вахты время могли отремонтировать лодочный мотор, снегоход или бензопилу, у метеорологов на станции было самое настоящее кино, которое они показывали с регулярностью хорошего кинотеатра, и вообще в связи с некоторой спецификой производства, подразумевавшей регулярность и аккуратность, они были самыми упорядоченными людьми посёлка. Обычно именно метеорологи выполняли функции блюстителей порядка, что было отнюдь не лишним – потому что в посёлке, в котором изначально селились старики и жёны оленеводов с ребятами, стали появляться тундровые сачки, пьяницы, которых было дешевле выкинуть из стада, чем таскать за собой; ну и всякая прочая сволочь.

В числе последней на Куранае поселился пришедший после армии здоровенный малый, по кличке Коля-якут.

Надо сказать, что везде на Севере, за пределами одноимённой автономной национальной республики, якутов, ммм… несколько недолюбливали. Дело в том, что со времён русской колонизации, якуты шли в составе казачьих отрядов и занимали примерно такую же нишу, как евреи в восточной Европе – становились лавочниками, разъездными торговцами, мелкими ростовщиками. Ну и, примерно так же, как евреев, их не любило местное коренное население, для которых якуты были такой же пришлой народностью, как и русские.

Но Коля-якут заработал всеобщую нелюбовь не торговлей или ростовщичеством, а простым и незатейливым рукоприкладством.

Коля был здоровеннейшим дебелым малым, весом около ста двадцати килограммов, при росте метр семьдесят – что называется – «квадрат – семь на восемь, восемь на семь», с широким коротким туловищем и длинными, свисавшими почти до колен руками. В армии, где Коля служил в стройбате, к нему прилепилось прозвище «Клещ».

Распределён он был в Двенадцатую бригаду, стоявшую в горах на правобережье Олоя как тракторист-механик, вместе с новеньким, выданным Химченко в совхозе трактором ДТ-75. Сразу после Нового года Коля пропыхтел на своём тракторе сто двадцать километров, отделявшим Омолон от Кураная. В Куранае добрые люди угостили его бражкой, и Коля просуществовал там около недели, пока настойчивые упоминания из совхоза по рации не побудили его к продолжению пути. И тут на его пути, сразу за Куранаем, встал Олой.

Вместо того, чтобы пробить пешнёй контрольные лунки, Николай сразу двинул по следам совхозного вездехода, пересекавшего реку два месяца тому назад. Ну и через десять метров новенький бульдозер ухнул по кабину в промоину. К сожалению, Коля спасся, и, на первую половину 1982 года стал постоянным обитателем фактории.

Где-то через два месяца беспробудного пьянства Коля захватил все имевшиеся на фактории запасы сахара, и принялся терроризировать жителей. Он объявил себя «королём Кураная», потребовал, чтобы местные приносили ему всех добытых соболей (а старухи и люмпен все ставили хоть по три-пять капканчиков, добывая небольшую прибавку к пенсии), сложил в доме своего собутыльника Петьки Кривого трон из трёх пружинных кроватей и требовал, чтобы дрова для избы и бражку для него и Петьки приносили сельчане. Несогласных же он просто бил.

Через некоторое время во дворце Коли завелась и королевна – Манька Погорелая – миловидная, но опустившаяся (то есть, спившаяся) метисочка.

Любопытно, что откуда-то в голове Коли-якута зацепилась мысль, что якуты – законные наследники монголов, а он, Коля – потомок Чингисхана. Вот так, под флагом реставрации монголо-татарского ига и проходило Колино царствование на реке Олой.

Надо сказать, что на метеостанции бузу, происходившую в фактории во внимание не принимали. Тогдашний начальник предпочёл не вмешиваться в местные разборки, а у Коли хватило ума не пытаться провести экспансию дальше болотины, разделявшей Куранай-посёлок от Кураная-метеостанции.

Единственное, что сделали метеорологи – это приютили у себя учительницу (она же библиотекарша), которая преподавала в школе-семилетке. Сделали они это сразу после того, как Коля вломился туда и стал принуждать на глазах детей к сожительству.

Даже получаса Серёжиного рассказа о Колином царствовании хватило, чтобы Фома собрался, одел болотные сапоги, поняжку, сунул в поняжку топорик и ножовку и двинулся вверх по реке.

Пятьдесят километров, отделявших ручей Татьяна от Кураная Фома проходил обычно за два дня. На полпути, даже ближе к метеостанции, у него была построена поварня, где он переждал самое тёмное время – три или четыре часа сумерек, которые заменяли ночь на широте полярного круга, и совсем немного отдохнув, снова встал на тропу.

Потому на куранае он оказался через день, где-то около четырёх часов дня.

Сразу по приходу. Фома появился на метеостанции и попросил десяток длинных досок. Доски эти были личной собственностью Фомы. Каждый год, по осени, Химченко отправлял на Куранай на тракторных санях пару кубов отборной еловой доски без сучков. Фома, приходя на посёлок, строил из десяти досок карбас, грузил его мукой, сахаром, крупами и прочим припасом, и сплавлял до Татьяны.

Со строительства карбаса он начал свой приход и сейчас.

Надо сказать, что, конечно, Фома строил лодку медленнее, чем я это описываю. Но ненамного. Из трёх досок он складывал днище. Затем обпиливал пластину из трёх сшитых досок по форме лодки, и приколачивал вертикально форштевень и корму, которая уже должна была задавать обводы корпусу. Затем, прибивал внахлёст одну на другую по три доски с каждой стороны – и из груды лежащих на берегу стройматериалов в несколько часов становилась способная плыть лодка. Дома, на Татьяне, Фома разгружал лодку, разбирал её на доски и использовал доски в хозяйстве.

Пришедшие поглазеть на строительство лодки местные жители, внимательные, как все лесовики, обратили внимание на то, что Фома, по их понятиям «исписался» - строил лодку тяп-ляп, и даже не удосужился косметически проконопатить швы. Закончив с работой, Фома затопил лодку в ближайшем улове – для того, чтобы доски разбухли и швы не пропускали воду – и пошёл на метеостанцию спать.

Поутру Фома не стал завтракать со всеми. Он вернулся на пристань, вытащил лодку из воды, привязал у берега, и кинул внутрь вёсла. Затем вернулся в посёлок.

Если я писал о том, как Фома делал лодку быстрее, чем это происходило на самом деле, то думаю я, что вы, мои уважаемые читатели, не успеваете пробежать глазами эту строку за то время, пока Фома проводил самый краткий в истории государственный переворот. В показаниях очевидцев существуют разночтения – выбил ли Фома Колиными телесами дверь, выбросил ли в окно с рамой, одетой на шею, или просто развалил его спиной заднюю стену избушки. В одном я склонен не очень доверять очевидцам, которые красочно рассказывали, как Фома сперва топтал поверженного Короля болотными сапогами, потом ставил его стоймя у стены склада, подпирал спереди колом и методично превращал его в котлету, и как потом «на пинках» гнал его к пристани. При личном знакомстве Фома показался мне взрывным мужиком – но не более того. На садиста же он вообще не походил. Склонен я думать, что очевидцы в рассказах выдавали желаемое за действительное, причём сами ставили себя на место Фомы и воздавали в мыслях Королю за всё причинённое унижение. Я более доверяю показаниям обитателей метеостанции, которые утверждали, что вся операция по свержению монарха вкупе с изгнанием заняла у Фомы не более пяти минут.

В итоге Фома проволок бессознательное тело местного тирана по главной (она же единственная) улице посёлка-фактории. Дотащив до пристани, он окунул бесчувственное тело короля в воду, и макал его, пока король не очнулся.

После этого он кинул Колину тушу, с такой лёгкостью, будто это был мешок с мукой, в лодку, отвязал её и толкнул на стремнину.

- До Черского дофуя времени есть поумнеть, - буркнул Фома и ушёл в факторию.

Надо сказать, что в фактории повторное появление Фомы запомнили гораздо сильнее, чем побиение короля.

Фома был в бешенстве. Он вытащил из избы начальника фактории, щуплого мужичка Федосьева, приподнял его за грудки и орал.

- Королей развели! Потомков Чингисхана! Педераст собаколюбивый ! Ты здесь начальником посажен! А карабин тебе зачем? Бабу гонять? – и тряс при этом Федосьева как кот мышку.

- Фактория должна мне десять досок, - сказал Фома, успокоившись, сделал себе новый карбас, погрузил на него припасы и мирно сплыл до своей базы на Татьяне.

На следующий год Химченко выписал для Фомы дюралевую лодку-казанку.