В дырявых штанах и грязной засаленной куртке, он вошел в вагон электрички на третьей остановке и, взявшись за гармонь, подвешенную к груди с помощью двух кожаных ремней, затянул заунывную песню, время от времени встряхивая головой, будто прогоняя комаров. При этом пряди его длинных волос спадали на морщинистое, в царапинах и ссадинах лицо, почти соединяясь с густой бородой.

''Чем не леший?'' – подумала Валентина Алексеевна.

Однажды она уже видела этого горбатого мужика, просящего милостыню на одной из платформ. Тогда шапка для мелочи лежала у его ног на асфальте; теперь же ее держала в своих руках старушка, шедшая за ним, - такая же, как и он, обросшая и в лохмотьях.

Валентина Алексеевна почти никогда никому не подавала: она считала, что практически все нищие – лентяи и пьяницы, а о действительно нетрудоспособных должно заботиться государство, которому граждане исправно платят налоги – в том числе и для подобных нужд. К тому же в последнее время Валентине Алексеевне вообще не хотелось думать ни о чем постороннем: ей уже перевалило за семьдесят; здоровье ее было, как она любила говорить, ''никудышное''; и потому, чувствуя свой близкий уход в иной мир, она как бы сосредоточилась на подведении итога своей жизни. А он ей утешительным отнюдь не казался.

Муж оставил ее с двумя детьми-близнецами, Светой и Юрой, когда те только научились ходить. Как написал затем в письме, он желал видеть в любимом человеке прежде всего ''женщину, а не наставника''. Действительно, Валентина Алексеевна еще со школьной скамьи имея склонность к организаторской деятельности (ее выбирали председателем совета пионерского отряда, затем комсоргом), со временем, уже будучи главным экономистом одного из оборонных предприятий, была замечена партийным руководством города и перешла на работу в административные органы. Руководителем она была строгим и требовательным, что, очевидно, и отразилось на ее семейной жизни. Причем не только на отношении к своему - как она говорила,''непутевому'' - мужу (который выше ''обычного слесаришки'' так и не поднялся), но и к детям, с коих она требовала четкого выполнения всех школьных и домашних обязанностей. Ее сын нелепо погиб еще в раннем детском возрасте, и потому все ее внимание было уделено дочери: та окончила школу с золотой медалью и поступила в институт. Но когда Светлана стала инструктором горкома ВЛКСМ (разумеется, не без ходатайства своей матери), произошло то, что повергло Валентину Алексеевну в шок: неожиданно для всех дочь прислала ей из Испании, где была в командировке, письмо, в котором сообщила о своем решении остаться за границей; что она якобы полюбила там молодого бизнесмена, за которого вскоре собирается выйти замуж. С огромным трудом Валентина Алексеевна нашла в себе мужество публично осудить поступок дочери, тем самым сохранив свою должность и влияние в чиновничьей среде. Написала Светлане, что до ее возвращения и раскаяния она, как патриот, прерывает с ней всякие отношения… Однако вскоре, уже при Горбачевской ''демократизации'', все же возобновила с ней переписку. Из которой сделала вывод, что так называемый будущий муж Светланы просто ей ''натешился'' и затем бросил ее на произвол судьбы, и что та связалась в Испании с подозрительными типами – очевидно, из-за отсутствия средств к существованию. И материнское сердце заболело.

Это вылилось как в строгие наставления дочери – в письмах и во время редких международных переговоров; так и в посылаемых по просьбе Светланы посылках с дорогими и дефицитными продуктами питания и предметами первой необходимости (кои Валентина Алексеевна, как и все госслужащие высшего ранга, получала со спецскладов). А когда она и сама обнищала (скопленные на ее сберкнижке тридцать две тысячи советских рублей во время гиперинфляции начала девяностых превратились в копейки), она обратилась к вере: купила себе иконки Христа и Богородицы и долгими одинокими вечерами молилась им о вразумлении и спасении дочери; да иногда посещала в соседнем поселке храм, откуда сейчас и возвращалась…

Так, размышляя о своем, под монотонный стук колес электрички Валентина Алексеевна задремала…

На одной из остановок в вагон ввалилась шумная компания подростков, общение которых меж собой состояло из сплошного сквернословия. И, не терпевшая подобного, Валентина Алексеевна решила пересесть в соседний вагон.

А когда вышла в тамбур, увидела лежащего там горбатого мужика, что около часа назад просил в их вагоне милостыню. Тот сладко посапывал; а возле него, в углу, стояла почти опорожненная бутылка ''Портвейна''.

''Рыба гниет с головы'', - подумала Валентина Алексеевна, вспомнив одно из выступлений подвыпившего Ельцина на Съезде Народных Депутатов.

Брезгливо сморщившись, она носком сапога откинула мешавшую ей пройти руку бородача и шагнула дальше. Однако в следующий миг застыла на месте и, резко обернувшись, посмотрела на показавшуюся у того из рукава куртки правую ладонь.

Сердце Валентины Алексеевны забилось чаще, на лбу выступила испарина. Не веря своим глазам, она наклонилась: точно, вместо двух крайних пальцев – две культяпки, без костей и ногтей! Валентина Алексеевна тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения… затем с ужасом всмотрелась в лицо бомжа… наконец, внезапно, будто что-то вспомнив, отогнула ему левое ухо и, увидев за ним дугообразную попилому, вскрикнула, попятилась и, с грохотом ударившись спиной о противоположную дверь, закрыла руками лицо:

- Мамочка!.. Мамочка!..

- Че… че надо? – разбуженный шумом горбун заерзал у стены.

Она вперила в него свои широко раскрытые глаза… Попыталась что-то сказать, но не смогла… Наконец пересилила себя:

- Это… - кивнула на его правую ладонь, - это… откуда?..

-Ты кто, тетка? – Он с трудом оперся о левый кулак и, присев в углу, в свою очередь вгляделся в незнакомку.

- Что у Вас… с пальцами? – задыхаясь от волнения, Валентина Алексеевна достала из сумочки флакон валокордина, с которым в последнее время не расставалась ни на минуту, откупорила его и отхлебнула несколько глотков.

Бородач долго и сосредоточенно смотрел женщине в лицо… затем опустил голову и, насупившись, пробурчал себе под нос:

- С рождения.

Продолжая лихорадочно дышать, она схватилась за сердце, всеми силами стараясь успокоиться. Еще раз отхлебнула лекарства…

- Тебе… Вам… сколько лет?

Мужик продолжал смотреть в пол:

- Почти полвека…

- А… звать Вас…как?

Тишина…

- Пожалуйста, ответьте… - умоляюще пролепетала она, - Вы не…Юрий?

Бородач вздрогнул и, немного помолчав – видимо, тоже делая над собой усилие, - тихо промолвил:

- Я уже забыл это имя…

- Нет, нет, нет! Этого не может быть! – Валентина Алексеевна закричала так, что, если бы не грохот колес встречного поезда, из вагона прибежали бы испуганные люди.

Бомж отвернулся к стене и принялся кусать губы.

- Или ты смеешься, или…Посмотри на меня… - Валентину Алексеевну затрясло, словно в лихорадке. – Ты меня… не помнишь?..

- А чего мне смотреть… Человек хоть и стареет, но глаза у него всегда те же… Только раньше …Вы… носили голубую косынку с вышитой на ней желтой ромашкой…

- Господи!.. Господи!.. – она согнулась, словно от резкой боли; из ее глаз потекли слезы. – Это ты!.. Ты привидение?.. Или я сплю?…

Горбун всхлипнул, из его полуоткрытого рта потекла слюна… Он быстро вытер ее рукавом куртки:

- Я всегда боялся этого района: помнил, что Вы живете где-то здесь…

Электричка остановилась, и в вагон стали входить пассажиры, стряхивая с пальто и шапок снег… А когда колеса снова заскрипели, Валентина Алексеевна уткнулась лбом в металлические прутья у окна.

Несколько минут прошло в неловком молчании. Она боялась даже взглянуть на того, кто сидел рядом с ней.

- Ты… что же… все помнишь?.. Скажи, не мучай меня: это правда, ты?.. Ты не утонул?..

Бородач отыскал глазами бутылку, допил остатки и, откашлявшись, стал медленно говорить хриплым басом:

- Меня нашел на берегу цыганский табор, я был весь изломан и исковеркан… Полгода поили какой-то отравой; потом сказали, что вытащили буквально с того света… Наверное в шутку, нарекли меня, девятилетнего мальчишку, Гавриком и взяли с собой кочевать… А когда у меня на месте травмы позвоночника вырос горб, они сшили мне зеленый балахон с погремушками и выучили плясать. Вот я и кривлялся в деревнях и на базарах, отрабатывая свой хлеб… Дочка Равиля меня грамоте обучила, вечерами давала читать книжки и газеты… А через несколько лет я от них дал стрекоча: надоело рабом быть… Жил при монастырях, стройки по ночам сторожил…А когда коммунистов скинули и стало совсем тяжко, прибился к таким же бедолагам… Зарабатываю неплохо, иногда даже баксы подают… Нутро, правда, гнилое: болит все. Ну да никто из нас не вечен…

Не смея поднять глаз, Валентина Алексеевна спросила:

- Как же ты не мог этим цыганам… ничего о себе сказать?.. И почему они не сообщили властям?

- Цыгане боятся с ними связываться… А меня парализовало, я очень долго не мог ни говорить, ни двигаться… Сначала вообще был в шоке: не понимал, что произошло… Когда же вырос горб, уже юнцом, подумал: а нужен ли буду Вам такой урод, если даже без двух пальцев не очень-то был любим?

- Ты что? Ты что?

- Я ведь не забыл тот день, - губы его задрожали, - он мне иногда даже снится: я держусь онемевшими ладонями о выступ камня, меня тянет за собой сильное течение, и вдруг… появляется самый родной мне человек, смотрит мне прямо в глаза… Еще миг, думаю я, и она протянет мне свою руку, и тогда я спасен!.. Но она поворачивается и бежит от меня прочь, в противоположную сторону... - Он засопел. - Каждый раз при воспоминании об этом у меня перехватывало дыхание: всего несколько Ваших шагов ко мне, и моя жизнь могла бы стать совершенно иной!..

Валентина Алексеевна обернулась и взглянула на сидевшего перед ней бомжа глазами, полными слез:

- Если бы ты знал, что у меня тогда творилось здесь, - она ударила себя кулаком в

грудь. – Все случилось внезапно. Вы со Светкой стояли на обрывистом берегу и смотрели на красные шарики, которые пускали из своих рук по ветру. Я не могла на вас налюбоваться… И вдруг… какой-то кошмар… земля под вами сыплется, откос рушится; вы только успеваете взмахнуть ручонками… В первый миг я ничего не поняла – сидела, как вкопанная… Потом заорала, бросилась к вам! И вот тут… Понимаешь, вы уже оба были в воде: слева барахталась в корягах Светка; справа, метрах в десяти от нее, держался за камень ты… Я метнулась к тебе, затем к Светке, опять к тебе… Я ничего не соображала; только чувствовала, что, скорее всего, обоих спасти не успею. Ведь мне нужно было скинуть туфли и платье, которые бы только помешали; и осторожно, одной рукой цепляясь за прибрежную осоку, вторую протянуть одному из вас. И если все удастся, тут же бежать к другому!.. А если бы я второпях поскользнулась и меня подхватило это бурное течение, я бы уже не спасла никого из вас!..

- Ясно: за каменной грядой, куда свалился я, было намного опаснее, - ухмыльнулся он.

Валентина Алексеевна опять отвернулась:

- Может, и так, не помню… Поверь, все эти годы я не просто так провела: мол, потеряла тебя и все, ничего не поделаешь…Я долго думала… в последнее время не раз исповедывалась батюшке… Хотя перед тобой это, конечно, не оправдание… Но если уж Господь воскресил тебя до моей смерти, - значит, я обязана исповедаться и тебе… - Валентина Алексеевна тяжело вздохнула и, немного помолчав, продолжила: - Да, - закачала она головой, - я решила начать именно со Светки… Потому что всю жизнь – и до того случая, и после – была слишком практичной. Мне сейчас трудно вспомнить подробности…Кажется, я очень испугалась остаться без дочери – няньки на старости лет…Но главное, в моей бедной головушке замелькали ее отличные отметки в дневнике, перспектива института… возможная карьера… - она всхлипнула. - Вот что я поняла во время долгих бессонных ночей почти сразу после трагедии… А тогда, порезав о камень стопу, я кое-как все же вытащила Светку на берег. Она, видимо, нахлебалась много воды и уже закатила глаза. Я принялась давить ей на грудь, как нас учили на анатомии, била ее по щекам и изо всех сил кричала, чтоб она меня не бросала.!.. А едва она закашляла, повернула ее на бок и кинулась к каменной гряде. Но тебя там уже не было… Потом поисками занялись милиция и водолазы – все бестолку… Помню, первые месяцы после несчастья я почти ежедневно приходила на берег и всматривалась в каждый кустик у реки…

Через тамбур в следующий вагон прошли двое мужчин в военной форме, с любопытством взглянув на сидящего бомжа и отвернувшуюся к окну женщину… Валентина Алексеевна вновь отхлебнула валокордина и, поморщившись, обтерла губы носовым платком.

- Конечно, - задумчиво проговорил горбун, - сестренка была умница…да и красавица, - не то, что я, полуинвалид с детства…

- Ты имеешь полное право меня ненавидеть…

- Кстати, как она? – будто не расслышав ее последние слова, спросил он. – Наверное, счастлива: муж, дети?..

- Увы, ни то, ни другое…

- Почему?

- Она в восемьдесят третьем сбежала за границу и до сих пор там околачивается. Связалась то ли с мафией, то ли с сутенерами. Да еще все пузо себе раскроила абортами…

- Жаль… А вообще очень бы хотелось ее повидать. Смутно помню ее косички с бантиками и улыбку до ушей. Особенно когда запускали воздушные шарики… Но только краешком глаза, чтоб она меня не заметила. Иначе помрет со страху…

Валентина Алексеевна опустила голову:

- Как-то она мне написала, что, мол, брату просто не повезло: все хорошее и плохое в жизни – дело случая, ''фартуны''. Только я в это не верю, во всяком случае с недавних пор. Господь меня не зря припечатал к стене: пожалела более здоровую и ''перспективную'' дочь, желая выгоды исключительно для себя, - получи непутевую Светку и одинокую старость!.. А если бы со мной остался ты, - она обернулась, - вдруг все получилось бы иначе? Ведь ты рос пускай застенчивым, ''непробивным''что ли, но таким добрым и ласковым!..

Горбун махнул рукой:

- Глупости… Все мы, взрослея, становимся хуже, поскольку начинаем видеть изнанку жизни…

- Нет, я теперь поняла: Бог спас мою душу ценой твоих многолетних страданий… Господи, ведь я последние годы только тем и утешалась, что представляла тебя на небесах в виде ангелочка в райском саду, куда попадают не познавшие греха детишки… Не ведаю, сколько мне осталось дней, но теперь точно знаю, для чего мне жить. Прежде всего, ты отмоешься и пострижешься. Потом я тебя как следует накормлю и уложу спать. Затем ты проверишься у врачей. А дальше я использую… постараюсь наладить свои прежние связи и устроить тебя на работу – пусть не очень прибыльную, но для тебя посильную… Вечерами мы будем вместе молиться Богу и вспоминать твое детство – только самые хорошие его моменты! У меня даже осталось несколько фотографий той поры…

Мужчина усмехнулся:

- Представляю, как Ваши соседи и знакомые начнут перемывать Вам косточки – мол, бабка на старости лет рехнулась: калеку-хахаля к себе привела. Ведь никто же не поверит в сказку о чудесном воскресении утопленника. А со временем, я убежден, Вам станет за меня просто стыдно: это только грязь можно смыть, а верблюжий подарок, - он кивнул головой назад, - никогда! Он мне дан до самой могилы… Да и вообще, ни к чему все это: я известный в округе Гаврила Горбатый; у меня всегда найдется крыша над головой, кусок хлеба и ''Портвешок''. Чего мне еще желать? А насчет воспоминаний… Это тоже счастье – носить в сердце свою тайну: раскидистые березки вдоль берега, чайки над рекой. И Ваши ладони, кои расчесывали нам со Светкой наши мокрые волосы, когда, искупавшись, мы лежали с ней бок о бок на горячем песке…

- Нет, теперь мне на все мои ''выгоды'' глубоко наплевать. Я сделаю для тебя все, что в моих старушичьих силах! Даже если ты не перестанешь меня осуждать до самой моей смерти!..

Двери открылись, и с улицы вместе с пассажирами вошла продавщица с огромной корзиной сладостей… А когда она захлопнула за собой дверь вагона, бородач поднялся, взял в руки гармонь и, с улыбкой взглянув в лицо своей собеседницы, сказал:

- Хорошо. Если Вам хочется сделать для меня добро, купите мне шоколадку: честно говоря, я с самого детства ничего подобного не ел.

- Конечно, - она растерянно засуетилась, - я сейчас…

Вынув кошелек из своей сумки, лежавшей в углу, Валентина Алексеевна кинулась в вагон и помчалась за продавцом; споткнулась о ножку сиденья, упала, снова поднялась… А когда через некоторое время буквально влетела в тамбур с плиткой шоколода и пакетиком карамелек в руках, там никого не оказалось. А на ее сумке лежал помятый лист картона. Быстро схватив его, Валентина Алексеевна увидела написанное синим фломастером:

 

ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА

 

Двери электрички захлопнулись.

- Юрочка! – Она прильнула к окну. – Сынок!

Состав тронулся, и вскоре за окном снова замелькали почерневшие от сырости сосны…