(Автор был бы счастлив, если читатели текста были бы уже знакомы с «Маленькой Симфонией-триптих», Георгия Свиридова, так часто упоминаемой в рассказе)

 

- Ма, не плачь. Ты всё время о чём-нибудь плачешь.

- Если бы у тебя способностей совсем не было, но ты же можешь, я чувствую – можешь. Всё – дружки твои. Тебе они дороже меня, дороже памяти отца, дороже музыки. Ох, если бы я могла в детстве заниматься… Я бы не просиживала целыми днями, не перепечатывала эти чужие рукописи дурацкие. – Она сняла толстые очки и вытерла глаза. – И жили бы мы совсем по-другому.

- Не хочу я.

- Дурак! И всю жизнь им останешься. Всю жизнь так по подворотням и прослоняешься. Четыре класса же закончил? Денег сколько заплатили! И на середине вот так взять и бросить музыкальную школу?

- Ага, четыре. В каждом по два года сидел. И сейчас вместе с пятиклашками сижу. А мне 15 лет! Что я с ними… Не буду!

- Ладно. Сам потом пожалеешь, скажешь – «Почему меня мама не заставила?»

- Спорим, никогда не скажу.

- Знаешь что, пиши мне расписку. «Я, когда вырасту, не буду иметь претензий к моей маме…»

- Да тысячу расписок. Две тысячи. Никогда не буду даже думать об этом. Ма, правда? Я на улицу.

 

***

 

Я живу один. Мне так удобней. Квартира большая. Всё хорошо, только братки могут снова объявиться. Им так просто человека отпустить нельзя. Почему? Завидно. Тебе, значит, можно, а нам…

А сейчас я - извозчик. У меня – «Бомба», это, кто пеший ходит и не знает, БМВ так называется. Хорошая машина. Вот еду по Петроградской, погода мягкая, осенняя. Музыка играет.

- Куда вам? Знаю, знаю, поехали.

- А знаете, сам я – не смейтесь, – я классику люблю. Не всю, конечно.Вот Чайковский… Первый концерт называется – это ж, это ж, ну я не знаю. Так цепляет. Мощь! Или Бетховен! Та-да-да-дам! А? Вы не думайте, я и тихие вещи тоже люблю - Лунную сонату там… Я люблю слушать, а названия и композиторов – не запоминаю. В музыкальной школе только четыре класса учился. Бросил потом. А, долго рассказывать. А куда вам, на Гражданке то? Приехали.

А когда с братками работал – в большом авторитете был. Уважали и за силу, и за справедливость, и что не жадничал, и вообще… Звали они меня Композитором. Это смеялись так, потому что я много музыки всегда слушаю. Смешные, сами не понимают, как это цеплять может. Почище травы, или водки. Или бабы. Да, бабы… За три года, барышень этих - … ай,ладно, не пацан я, чтоб попусту хвастать. Много было. И один я сейчас, потому что добра этого на дорогах – видимо-невидимо. А обед я и сам приготовить смогу. Не маленький.

- Что, что? Просто покататься? Хм. Ну, поехали. Сегодня снег будет, я чувствую. Как стемнеет, или ночью, или под утро. Надо зимнюю резину ставить. Денег то? А сколько у вас есть? Да, девчонки. Вам лучше пешочком… До Петроградской доедем, а там сами. Бардов наверняка любите? Я то? Нет, мне Чайковский, классическая музыка нравится. Ничего удивительного, сам когда-то играл. Нет, всю ночь кататься не получится, под утро засыпаю плохо. Нет, один живу, мне и так хорошо. Выходим, красавицы. Пока. А ты что? Чего ждёшь?

- А можно дальше, просто покататься.

- Так денег стоит.

- А без денег, нет?

А ничего, - думаю, - я люблю таких – невысокая, стройная, податливая вся какая-то. Что хочешь с ней, то и делай.

- Хорошо, давай покатаемся.

- А можно на переднее сидение?

- Хм, можно. Ну, так переползай. – Боже мой, поползла. Гибкая какая! – Ну, а куда ты хочешь?

- Просто. На город посмотреть.

- А потом?

- Не знаю.

- Живёшь-то где?

- Нигде.

- Класс! Бомжиха?

- Студентка. Аспирантка. Только в общагу не хочу.

- Что, плохо там?

- А что у вас за музыка?

- Классика. Я люблю классику

- А что больше всего?

- Камерную музыку. Это скрипки и виолончели, когда их немного в оркестре. Куда дальше?

- Всё равно.

- Надо было у подруги заночевать.

- У неё семья.

- А ты что ж? – Сжалась вся как-то. И чего я к ней пристал? Понятно, что ждёт чего-то девушка. – А поехали ко мне в гости. Кофе, мартини, конфеты. Музыка – какая хочешь.

- А потом?

- Посмотрим.

- А скажи у тебя это часто с девушками?

- Что? – Я протянул руку и провёл по краям её волос. Она улыбнулась. По её глазам … странно. На вид лет 20, а по глазам - все 35. – Сколько тебе лет?

- Такой большой, а не знаешь что…

- Знаю. Не спрашивают. 20?

Не люблю я ЭТО в машине. Не кролики же. Хотя есть у меня для этого пустырёк один на примете, прямо тут на Петроградской. Я порулил к нему. Редко позволяю себе. Так, только когда совсем уж прижмёт. И то, без музыки - ну - никак. Ставлю «Эммануэль» какую-нибудь и вперёд. Трахаюсь, а самому смешно. Да и то – в машине только один вид секса можно по человечески заделать: искусственное дыхание – рот в рот. Хе. А она… Какая-то она не такая. Всё о чём-то думает. Не уличная. Мне такие всегда нравились - не самые красивые, а так в меру. И умные. С такой и дышишь даже по другому. Нет, не буду я с ней как вор, по-нормальному хочу.

- Сейчас ко мне в гости приедем и расскажешь…

- А давай здесь, на пустыре прямо, а? Только музыку повеселее поставь.

– Я аж обалдел.

- Какую?

- Глупый. Любую. Иди сюда, ко мне.

Чёрт. Чёрт. Чёрт. Я сам сполз к ней. Я раздвинул ей ноги. Чёрт. Я сделал это. В своей машине. Чёрт. Сам поднял ей одежду и сделал это. Она негромко стонала. А я… Мне было, как никогда. Я видел её лицо снизу вверх. Я псих.

Потом, усевшись за руль, я включил своё Классик-Радио. Я смотрел в пустоту и чего-то ждал. Было противно.

Из динамиков зазвучала тихая мелодия. Что это? Я когда-то слышал эти мягкие звуки. Утешающие и заглаживающие все сомнения. Ничего, - говорили они. – Ничего страшного, это жизнь. Она такая и другой не будет. Так и моя мать всегда говорила - музыка повторила всё точно, слово в слово. И что жизнь будет не всегда, что дети взрослеют, что игры заканчиваются, и один раз вдруг понимаешь – то, что у тебя есть сейчас – это ВСЯ твоя жизнь. И другой не будет. Не-бу-дет!

Я не двигался. Девушка тоже. Секунда паузы и снова полился поток чистых, понятных, ласковых нот. Они возникали прямо в ночи и несли жалость. Кто-то приоткрывал занавески в окне детской комнаты и указывал вдаль. И там можно было увидеть будущее. Музыка рассказала обо мне. Всё. Полностью. И когда рассказывать больше было нечего, она резко оборвалось.

Диктор начал было говорить, но я выключил радио. Мы молчали.

- Ты такую любишь?

- Что музыку? Да. То есть, нет. Я слышал её раньше.

- А так никому не делал, да? – Её голос был так же ласков, как та музыка. И я понял, что хочу спрятаться в нём. Потому что так со мной не говорил никто. Даже мать.

 

***

 

- Ма, ты обещала.

- Я нашла тебе лучшего репетитора. Знаешь, сколько денег она стоит?

- Не нужен мне репетитор. Ты обещала не заставлять меня.

- Ну, последний раз. Попробуешь и всё.

- Нет. Ты говорила. Я тебе расписку написал.

- Расписку? Вот твоя расписка. Вот, вот, вот. – Она рухнула на диван и зарыдала.

- Ма, ну, что ты?

- Я всю жизнь, вот этими вот руками печатаю, печатаю, корплю над машинкой как проклятая. Всё надеюсь, что ты у меня играть научишься, музыкантом станешь. Ты же умница. – Голос её зашелестел как сухой ветерок. - Сильный вон ты какой. Будешь жить хорошо. Семья будет. Дети. Любовь. А? Ну? Давай попробуем. Последний разик, а? Получится, у тебя всё получится, вот увидишь.

- Ну, хорошо! – Я вскочил, вырвался из её рук. – Хорошо, хорошо! Я буду играть на твоём ублюдочном пианино. Я буду знакомиться с учеными девками. Я буду есть с салфеткой под воротником. Я буду, буду, буду. Хорошо. Только ты отстань от меня. Отстань со своими завываниями. Надоела. Ты мне надоела.

Хлопнувшая за мной дверь оставила её в комнате и дала мне сладкую свободу. Свободу от всего. Свободу быть таким, как я хочу. «Я буду… Я буду… Но не так, как хочет она. Никогда не буду тем, кем она меня хочет видеть. Никогда. Не хочу. - Я размазывал выступившие на глаза слёзы. - Никогда»

 

***

 

Ольга – так зовут мою новую. Прожили мы долго - целых две недели. Я так долго ни с кем не мог жить. Становилось скучно. А с ней почему-то – другое дело. И классику она, как и я, очень уважала. И музыкальную школу – полную, всю - закончила!

Я купил пианино. Нет, не для неё, конечно, для себя. Ну, правда – четыре года учился, что всё зря? «Элизе» - так называлась последняя пьеса, которую я играл. Ноты купил. Начал я эту, «Элизе», учить. Помню что-то ведь, а, помню! Пальцы вот только – толстые, искорёженные, некрасивые, еле двигаются. А у Оли – тоненькие, как по клавишам забегали, мне чуть… Я на неё набросился, полночи кувыркались. Спать я потом совсем не хотел. Подойду, открою, кончиками пальцев проведу по клавишам. Беленькие - чистые, как снег, чёрные - блестят. Будто белая кость и чёрная кость вместе живут и в гости друг к другу ходят. Ну, вообще-то, в жизни всё не так. Все норовят из себя аристократов выгнуть. А тут… Рядышком лежат, и всё у них вместе, и всё ладненько так. Поставил я ноты и тихонечко наигрывать стал «Элизу» эту. Потихоньку. Та-ра-ра-ра-ра-ра-ра. Да. Пошло. Медленно, но пальцы помнили все, что я учил когда-то в детстве.

Потом снова трахались. И так беспробудно. Под музыку из радио. Два-три-четыре раза. Я на извоз перестал работать – постель да постель. Только… Я не знаю как это сказать… Всякий раз я оказывался головой между её ног. Она брала мою голову и туда. Ей так всё время нравилось. А мне… А мне так тоже легче было.

Она не из Питера. Филолог. Жить в общаге – сами понимаете. И с деньгами у неё туго, - в общем, не сахар. Я понимаю, может, поэтому она за меня и ухватилась. А мне по барабану. Пусть. Ни жениться, ни детей я не планирую. На семью шустрить надо. Может, когда снова в охранную контору пойду. Но сейчас я себе отпуск выписал. Разрешил – делай, что хочешь. А хотел я только её. И слушать, как она играет, и самому играть музыку, которую не доиграл в детстве. Так эти две недели и прошли. Играл, трахался, играл, ел, трахался. И привыкал быть с ней. Я всё делал так, как хотела она. Никогда в жизни не было со мной такого. Никогда.

 

***

 

Репетиторша, которую мне наняла мать, была студенткой консерватории. Она прекрасно поняла, что Рихтер из меня не получится, но не это было главным основанием, для того, чтобы она учила меня совсем другим вещам. Это случилось во второе её посещение нашего дома. Она явилась в короткой юбке и мне, шестнадцатилетнему бугаю, было практически невозможно отвернуться от неё и смотреть в ноты. Репетиторша громко разъясняла постановку пальцев при арпеджио. Медленно придвинулась ближе, её улыбка дышала мне прямо в ухо. Я остановился, она замолчала и, глядя в глаза, медленно села на мои колени. «Вам всё понятно?» - спросила она. Это было понятно. Через полчаса, звонок в дверь заставил нас быстро, как при пожаре, навьючить на себя всё, что было раскидано кругом. За ней заехал её муж. Дураком надо быть, чтобы не понять о произошедшем. Я думал, что он не понял. Правда, потом оказалось, что не понял я. После того как мои пальцы, зажатые дверью его автомобиля, затрещали в суставах, заглушая даже включённую на полную громкость, тяжёлую металлическую музыку. Пожалел он меня. Пальцы ничего не чувствовали, но двигались и даже немного сгибались. Спасибо, мужик. Правда, я и не подкачал – сквозь боль скрутил его и в багажник. И «хэви металл», что ему так нравился, погромче сделал. Пусть лежит, наслаждается.

Мать не узнала ничего. Пальцы будто на уроке труда под пресс угодили. Но играть… Она всё видела меня на сцене. С утра до вечера она печатала, печатала, печатала, но не видела ничего кроме только одного текста: мой сын должен быть Музыкантом. Не было у неё другой мечты. Она жила ею.

 

***

 

К концу первой недели я играл, запинаясь, «Элизе» и «Лунную сонату». Уф! Наконец-то. Мне это так понравилось, я захотел, чтоб у меня было много слушателей! Но не возьмешь же пианино в машину, поэтому я позвал моих пацанов, старых приятелей. Не всех, конечно. Особо смешливые пусть дома сидят. Ну, мы повеселились! Ольгу, понятное дело, я сплавил, пусть денёк в общаге своей поспит. Корешам про неё я рассказывать ничего не стал. Зачем? Они на меня и так с сожалением смотрели. В квартире ни мебели приличной, ни золотишка, на старой тачке езжу – ну что это такое! Потом они поставили блатные песни. И я вышел на кухню. В окно смотрю. Не могу я, не могу, ничего слушать не хотят, только песни эти…

- Композитор, ты чё прячешься? Что у тебя, баба новая? – Санька это, мой бывший напарник-корешок. Сколько мы с ним дел наворотили. Как давно это было. Моя жизнь делится на две - до того, как я стал извозчиком, и после – где я был свободен, мне было всё равно куда ехать, и я сам ставил музыку, которую считал нужной. И не делал вид - как мне всё это нравится! Эти блатные песни. Нафиг их всех.

- Ну не хочешь говорить – ладно. Деньги нужны тебе?

- Спасибо, Саня. Я сам вполне.

- А пианино-то тебе зачем? Скажи честно – баба заставила купить? Кто такая? Знакомая?

- Нет, ну какая баба… Сам вот захотел, вспомнил. А ты что смеяться что ли?

- Да, плевать мне купил и купил. Когда назад придёшь?

- А надо?

- А нет?

- А не знаю.

- Смотри, сам понимаешь, когда-нибудь понадобишься. Да и то сказать - тебе это было бы на пользу. Не дом у тебя, а чёрт знает что. Давай. Пальчики у тебя золотые, машины как банки откупориваешь. Ну, хочешь, я у старшого спрошу про тебя?

- Нет, Саня, не надо никого спрашивать. Почему ты не веришь – мне хорошо.

- Ну-ну. Пусть будет хорошо.

На следующее утро, мои грустные мысли о далёком расстоянии до пивного бара, прервал телефонный звонок. Разговор был коротким. Как всегда, когда меня вызывали на дело. Это была не просьба, и не приказ. Просто сообщалось, когда и где я должен быть. Всколыхнул на свою голову. А, всё равно когда-нибудь …

Ольга пришла к вечеру.

- Не хочешь стать женой бандита?

- …

- А что, деньги, рестораны.

- Бандита – нет.

- А не слишком ты?

- А вот, твоей… – она улыбнулась, - подумаю.

В тот же вечер я напился снова. И, даже не помню, как снова очнулся голый в ногах у Ольги. Поэтому снова напился и снова заснул. А когда глубокой ночью открыл глаза, увидел полоску света из большой комнаты, хотел встать, но смог только пошевелиться и сползти на пол. Чёртова жизнь. Проклятая водка. Как я завтра воевать буду? «Оля!» - хотел позвать я, но скорее просто выдохнул. Полежу чуть и дальше поползу, - подумал я и усмехнулся. Давно со мной ничего такого не было. Там в комнате тихо играла музыка. Что-то очень спокойное, по ночному радио. Сквозь музыку было слышно, как Ольга разговаривает с кем-то по телефону. Говорила в основном она. Я попробовал подтолкнуть себя поближе к полоске света из другой комнаты. Нет. Что ж это я так напился. Противно. Радио за дверью умолкло на середине такта.

- Чёрт бы побрал эту классическую, не могу её больше слушать. Задолбал уже ею. А потом ты знаешь, я ведь тоже не железная. Он так языком своим работает, тебе не передать. Ты что, забыла – он повёрнут на музыке. Ага, на классической! Кто мог знать, откуда что берётся. Меня теперь в филармонию миллионом не затянешь, а тут… Давно? Не знаю. У него в машине куча кассет с классикой. Ага. Не современный. Ой, что ты, время такое не знаешь, где найдёшь. Нет, Мишка от своей жены не уйдёт. Никогда. Давай не будем об этом. Ну и что, зато этот простой мальчик трахаться всё время хочет. А так где? К Мишке в общагу – опять его жена милицию вызовет. Сволочь, конечно, ну и что? Не могу я ему это сказать. Он дурачок такой. Он жениться предложил. Да отстань ты… Предзащита скоро, а у меня не напечатано ещё ничего. Хм. Да времени нет. Он музыку включает сначала, облизывает меня всю, а потом… Да, дурочка ты, знаешь как приятно – здоровенный бугай и на коленях. Я думаю - это у него какой-то ритуал. Это из него так детство выходит. Конечно у нас всё по Фрейду. Ха-ха. Да мне всё равно, ещё бы месяц продержаться. Почему? Да я музыку эту – смерть - как не люблю, ещё со школы. А сейчас с ним детские пьески репетирую – лучше сексом бы занялись. Переростки эти фиговы. Да ничего со мной не случится. А что ещё делать?

Я встал на колени, потом, еле-еле опираясь о стену, выше, ещё - и оказался вровень с ручкой двери. Свет сильно бил в глаза. Было невыносимо видеть её, голую, у зеркала. Худенькую, нежную, хрупкую - она наслаждалась видом своей наготы. Голову обручем сжала боль. Она расчёсывала волосы и придерживала трубку плечом. С ней можно сделать что хочешь. И никто не узнает ни о чём. Как я не замечал, она ведь небольшого роста и даже вряд ли достанет до моей груди. И в постели мы были с ней тоже не равны. Все эти две недели я был всегда ниже её. Всю жизнь, всегда, я был ниже её.

Наутро я сказал, что мы едем кататься. Она посмотрела мне в глаза и всё поняла.

 

***

 

После случая с репетиторшой врачи говорили, что я не смогу учиться играть на инструменте. Что мне не обрести лёгкость движений пальцев. (Можно подумать она, лёгкость эта, когда-то была.) Мать плакала. Я думал, она жалеет мои пальцы и сказал, что мне не больно. Она ещё долго возила платком по глазам, а потом предложила, чтобы я ходил в церковь. Там есть электронное пианино, на котором можно играть, почти не касаясь клавиш, еле-еле, одними кончиками. Я заперся в своей комнате и заплакал. Мать пыталась открыть дверь, но не смогла. Тогда она позвала участкового, сказав ему, что я хочу покончить с жизнью. Участковый сломал дверь и на машине повёз в милицию. Домой я вернулся через год. Потому что муж моей репетиторши оказался ментом. В колонии я не сказал, что умею играть на пианино - меня никто не трогал для художественной самодеятельности. Год я не слышал ни о какой музыке и думал, что забыл о ней. Тогда же, после суда, у матери был первый инфаркт. После отсидки я носил ей лекарства и продукты из инвалидной столовки, организованной местным депутатом, для малоимущих, куда сразу устроился работать. Один раз, усталый, я сидел один на кухне. По радио зазвучала музыка. Только имя услышал – Свиридов, а название не запомнил, никогда не мог запоминать их. Но это было неважно - мне показалось, что от головы до ног по мне рука прошла. Я даже вздрогнул, и сердце сжалось. Он, этот Свиридов, - он о жизни моей рассказывал. Обо всём. И как я сам себя в колонии перед сном успокаивал - ну потерпи, ну ещё полгода, всего полгода. А после того, как один раз… Да, ладно.

А потом, в третьей части, у этого Свиридова - там кто-то заплакал. Плакал недолго, но сквозь слёзы я успел увидеть дорогу, и женщина мне машет, а мне надо уехать, и это уже навсегда. Потому что только так и нужно. Вернуться не удастся. Потому что некуда.

Музыка смолкла. Я сидел на кухне с выключенным радио. Потому что по радио нечего больше слушать. Потому что никто больше ничего интересного не скажет. Нечего больше говорить. Больше - никто ничего не знает.

Свиридов. Должно быть он сильный.

Молчало радио. Я сидел на инвалидской кухне, с продуктами для матери.

 

***

 

Санька забил стрелку на 10 вечера. Погода – то ли дождь, то ли град. Но снег будет. Я его всегда чувствую, точно будет.

- Пойдём. У меня ещё дела вечером.

- А я не могу дома подождать? – Глаза, голос. Тонкая, просто хрупкая. Что хочешь с ней делай.

- Нет, пошли.

Мы ехали по знакомым улицам. Я знал на них каждую ямку, каждый люк, каждый светофор был моим другом. Потому, что я мог смотреть на него, не отводя взгляд вправо. Туда смотреть не хотелось. Её испуганные глаза, казалось, застыли. Мы приехали на наш пустырь на Петроградской.

- Сними шапку. Ты не поняла? Сними. Пожалуйста. Шапку. Я так хочу.

Она поджала губы. Она смотрела прямо перед собой.

- Что ты хочешь? Мне что, пора уходить? Молчишь?

Разлившееся по машине Техно-звуки запрыгали, отражаясь от дверей, забарабанили в стёкла, градом вонзились в крышу, пробежались между сиденьями и с грохотом вывалились наружу, вспугнув тишину пустыря. В открытое стекло было видно, как мальчишки стали поглядывать в нашу сторону с интересом.

- Ты хочешь, чтобы теперь я тебя целовала? Да? Поехали домой, а. Теперь всё будет, как ты хочешь. Поехали.

- Давай. – Она не сразу поняла, но смысл приказа стал доходить до неё. Она жалобно посмотрела на меня. Потом оглянулась на людей, обречённо нагнулась ко мне. Ниже, ниже. Я сидел как истукан и не шевелился. Я ничего не хотел. Она замялась с пуговицами и змейками. Резко поднялась.

Если бы было на свете волшебство, я бы попросил слёз. Сухое безмолвие внутри было тишиной пустыни. В горле застыла подслащённая музыка, и я не мог избавиться от комка сухих слёз и медовой патоки. Пусть. Пусть - пустыня, в которой уже никогда не будет солнца. Пусть.

Оля захлёбывалась слезами, дёргала головой вверх-вниз, в такт музыке. Которая тоже вздыхала и плакала вместе с ней. И было непонятно, кто стонал - униженная плоть, насилующая друг друга внизу между узкими сиденьями из мягкой ткани, или мелодия, с маской любовной лихорадки, подталкиваемая томными, пластмассовыми стонами. В пустыне, внутри меня, всё никак не всходило солнце. Там было жарко. Воздух застыл. Недвижимый, он накалялся всё больше и больше. Дрожал зыбкой рябью, готовый к исходу из пустоты, наполненной любовным визгом, сбившимся дыханием рабов, которые тянули непосильную ношу. Падающих, подгоняемых кнутом и снова падающих. Но они всё вертели, кружили, несли на себе налог, обрекающий их на забвение собственных желаний. Но вот уже и солнце, его первый дрожащий проблеск, готовый вот-вот сверкнуть, вырваться из узкого, пустого, ненавистного пространства – в этот, жёсткий, но наполненный - пусть хоть малой, но жизненной иллюзией, мир.

И взорвалось всё, раскалённое трением, и всколыхнулись древние, жгучие барханы песка. Взбил, закружил их последний аккорд томной мелодии и, осыпав мокрыми песчинками, замер посреди горячего дыхания недвижных волн. Кончился короткий ураган, истёк, оставив внизу трясущееся, худое, слабое существо, бывшее когда-то моей любимой женщиной.

Она откинулась на спинку кресла и рыдала, размазывая на своём красивом лице слезы, помои, белый плевок, обиду, и что-то ещё - я не понял. Не разглядел, потому что на этом музыка кончилась. Мои руки вырывали с корнем эти кассеты, раздирали плёнку, раскидали её по сторонам из машины, потом, утолив первый голод по несбывшимся надеждам, они, руки, переключились на радио. Я отколупывал крошки пластмассы, я выковыривал из разъёмов железные болты, сдавливал, скручивал, сгибал вдвое, молотил кулаком по этой хитрой конструкции из проводочков, колёсиков, контактиков, кнопочек, ручек, по мелким и крупным кускам бесполезным уже сейчас и ненужным. Пусть эти куски железа уже никого не смогут больше порадовать. Никого.

Вышел, обошёл машину, вытащил её за рукав пальто на мокрую землю - уже начинал медленно падать снег. «А, – подумал я радостно, - я же говорил – он выпадет. Снег. Я же говорил» Завёл двигатель. Объехал лежащую девушку и выкатил на улицу.

Стемнело. Люди готовились к вечерним развлечениям и знать не знали о том, что минуту назад умерла моя любовь к музыке. Я был в этом уверен. Непривычно громко шумели, шуршащие по асфальту колёса. Двигатель работал ровно, но я отчётливо слышал все его шумы, протяжки, щелчки, дробные звуки, населяющие этот новый, открывшийся в тишине мир. Мир новых звуков. Как люди - прикуривают одну сигарету от другой, - так и я непрерывно слушал одну мелодию за другой. И теперь вот остановился, застыл… Моя жизнь, занятая непрерывным прослушиванием, постоянным плеском звуков, ощутила вокруг гулкую пустую ванну, нечто твёрдое, шершавое и противное на ощупь. Я поковырялся в дырке, оставшейся от приёмника, но колючие провода не утолили мою тоску. Надо достать где-то музыку. Меня тошнит от тишины.

 

С Саней мы встретились в баре.

- Значит так. Нам дадут адрес. Мы сейчас быстро едем туда, вскрываем машину, ждём в ней до часу, потом следим за клиентом, а утром машину бросаем. Но чтобы все было чётко, без царапин.

Мы подъехали по адресу. Вскрыть «Опель» по старой памяти труда не составило. Мы сели в автомобиль и я первым делом нажал на кнопку радио. Саня вынул папиросу, забил её травой и его охватила эйфория. Он начал хохотать и орать как резанный. Несколько раз он включал и выключал приёмник, пока не наткнулся на «Владимирский централ». Я уже выворачивал на мой пустырь на Петроградской, чтоб переждать оставшиеся до задания пару часов, а он, закрыв глаза, всё орал треснувшим голосом. Потом вынул из кармана флягу, выпил половину, предложил мне. Я отказался и включил Радио-Классик. Саня захрапел.

Сейчас вокруг нас не было ни одного человека. Я медленно подъехал к тому месту, где бросил Ольгу.

Через час Саня проснулся.

- Ты чё? Чё ты за фигню слушаешь? Псих. Я тебя у старшого еле выпросил, бандит. Машины пальцем вскрываешь, а тут арии свои, блин, завёл. Давай «Централ», - и с размаху залепил кулаком по радио. Красный огонёк выключился. – Что, по бабе своей соскучился? Фигня всё это. Мир прост, и жить в нём надо просто. Понял, блин, Композитор?

Да. Коротко ребром ладони я сломал ему нос. Он выкатил глаза и начал булькать чем-то. Было неприятно. Я обошёл машину, открыл дверь, взял его за шиворот, вытащил на землю. Снова сел за руль, щёлкнул замками дверей. Справа, возле машины начал подниматься Саня. Вытащил пистолет, направил на меня. Что-то коротко сказал, я не услышал. Всё равно. Ничего не изменится. Он постоял, размазывая кровь из носа, потом отвёл оружие и выстрелил в колесо. Машина просела на один бок. То же он сделал и с другим колесом. Достал мобильный и пошёл было прочь, но тут же вернулся, одной рукой сначала согнул, а потом выломал из машины антенну и, продолжая говорить в мобильный, направился к улице.

Радио продолжало работать, но звуки стали скрежетать будто железные. Я нежно провёл рукой по панели. Я наслаждался покоем. Было хорошо, как никогда.

Только чтобы не было тишины. Потому что звуки в тишине всегда неправильные. Как будто играет школяр и - то не так пальцы ставит, то педаль пережимает, звуки тишины всегда резкие и никак не попадут в нужную тональность – никакой прелести. Врёт тишина, обманывает.

 

***

 

После второго инфаркта мать только лежала. К нам приходили её знакомые и помогали, чем могли. Я устроился в охранную фирму. Тогда же впервые мне предложили угнать первую машину. Обещали новую жизнь, путешествия, деньги. Правда, после проверочного срока. Я не верил. Я ничему больше не верил. Но мне нужны были деньги. И… я любил ездить и слушать музыку.

Мать быстро становилась на ноги и вдруг снова вспомнила об инструменте, что стоял в углу. Ложась спать, она брала меня за руку и, гладя своими морщинистыми куриными руками - мои, - непрерывно болтала. Главной идеей, которую мать пыталась донести до меня, была – мысль о необходимости каждодневных репетиций. Потом у неё появилась ещё одна - её сын должен чаще ходить в филармонию. Тогда я уходил из дома и халтурил на машине извозом пассажиров. Её бред дошел до того, что она не могла успокоится и заснуть, если я не играл гаммы или учебные этюды.

Я играл. Я играл почти каждый вечер гаммы и этюды. Мне было 20 лет, у меня не было работы, не было друзей, не было жены. У меня была больная сумасшедшая мать, которой каждый вечер я играл арпеджио. Десть минут - арпеджио, десять минут - гаммы, и пьесу на своё усмотрение.

Раз в неделю я возил маму на процедуры и кардиограмму в поликлинику. Как-то раз, я заплатил грузчикам две цены за скорость, они быстро вынесли пианино из нашей квартиры и увезли в комиссионку. Я еле успел в поликлинику, чтобы забрать маму домой.

Лифт не работал и я снова нёс её в квартиру на руках. Когда укладывал, она что-то рассказывала о своём враче. Потом замолчала и спросила, почему наша дверь была не заперта. Попросила посмотреть всё ли на местах. И замолчала. Я сказал, что пойду в милицию. Она смотрела на меня строгим, немигающим взглядом.

– Я скоро, ма. Они найдут. Это же не ключи, пианино большое. – И быстро ушёл.

Потом была «Скорая». Но всё бесполезно. В морге, когда забирали тело, я забыл снять шапку. Все сняли, а я забыл. Потому что я смотрел на её руки. Они были неподвижны. Когда я вышел из морга все надели шапки. Я потянулся к голове и понял, что забыл снять её, в морге, перед матерью. Когда гроб опускался в яму крематория, я продолжал стыдиться, что забыл снять шапку. Там, когда мы с матерью ещё были в морге.

 

***

 

Под утро снег повалил, будто пепел от гигантского костра, остывающего где-то там, наверху. Пустырь на глазах превращался в заснеженное поле. Радио еле хрипело. Вместо верхних нот звучал противный скрежет. Кого или чего я ждал здесь? Братков, что когда-нибудь найдут меня, милицию? Или её? Должен же кто-нибудь когда-нибудь прийти ко мне.

«… предлагаем вам послушать маленькую симфонию-триптих, Георгия Свиридова»

А правда, ведь есть же какие-то линии в небе, по которым можно знать, ну, – кто - где находится. И она может узнать, что я здесь. У меня даже адреса её общаги нет. Мне он был не нужен. Мне нужно было …

Я распахнул дверь. Скоро, наверное, рассветёт. Мне всё равно. Я буду сидеть здесь столько, сколько будет работать радио. Пока будут слышны эти звуки. Пока мои закрытые глаза будут видеть их. Как они ладно и строго двигаются в темноте среди неярких вспышек звёзд. Они что-то хотят сказать мне. Вернее они говорят, я просто не всё понимаю. Вот они выстраиваются в высокую до небес колонну. Выше. Ещё выше. И там с той высоты кричат что-то вниз. Мне кричат, но я не могу понять их слов. Я открываю рот, чтобы снег и звуки свободно проникли и наполнили меня, чтобы я стал как они, чтобы я снова стал сильным и у меня впереди была целая жизнь, которую мы – и снег, и музыка, и я – прожили бы вместе. Потом музыка заплакала. Это не я, нет! Сквозь скрежещущие искажения, через искореженную антенну, я слышал, как скрипки хотели утешить – не меня, нет – её!

Кого – её, я не сумел понять. Это была последняя, короткая часть симфонии. Да, я бы и не успел. К разбитому звучанию скрипок, уже примешивался противный, далёкий ещё, будто совсем из другого мира, победный звук сирены. Музыка доиграла до конца. Я выключил радио. Красный огонёк на его панели погас.