Родителям моим: Л.П. и И.К. Макарченко посвящаю

 

ПРЕДИСЛОВИЕ.

 

Однажды, много лет назад, мне довелось услышать за чаем у ночного костра охотничью байку. Рассказчик уверял, что был всему тому очевидцем. Содержание байки я сейчас вам повторю.

В огромном бору, раскинувшемся на сотни километров по берегу Иртыша, в то время еще водились волки. Приговор этим лесным санитарам вынесли позже. Нет-нет, да и пошаливали песьи братья с путниками, застигнутыми ночь в лесу. Не слышал, что большое число жертв от встречи с ними было. Но… о двух сгинувших мужиках твердили постоянно. Волки ли их задрали, или по другой причине пропали без вести, на то свидетелей не было. А волк на то и волк, чтобы виноватым быть. Потому, что скотинку-то периодически потаскивал.

Так вот. Очутилась в лесу к ночи какая-то баба с ребенком. Чего она там делала и откуда взялась, нам эти подробности без надобности. Очутилась, и все тут! Уже совсем немного до кромки бора осталось. Шагов двадцать-тридцать. Собаки, что бегали в обнесенных заборами дворах лесного кордона, уже устроили свое особое, полузлобное тявканье, каким встречают псы в лесу случайно забредшего человека. На зверя у них иной лай. Лесные жители легко это различают. Отец мне и говорит: « Выдь с ружьецом. Глянь, кого это, на ночь глядя, к нам занесло. Может, помощь кому понадобилась». Только, это, ступить за порог собрался, как собаки застервенели, с подвизгом лай пошел. «Погодь, тут уж явно не человек. Я с тобой!» Пробрались мы к тому месту, куда псы свои оскаленные морды ставили. Глядим из-за кустов. И… не поверите мне, мужики! Крест вот кладу! Сидит на снегу баба, ребенка в шаль завернутого, к себе прижимает. Лицо свое тоже в этой шали спрятала. А впереди нее оскалил свою грозную пасть и держит на расстоянии трех волков, помоложе и помельче самый, что ни есть, матерый волчище. Словно собака сторожевая свою хозяйку берегла. Не дал подойти для кровавой расправы. Сам готов был собратьям глотки порвать. Пальнули мы в воздух из-за кустов. Трое молодых моментом с поляны слиняли. Матерый, не поверите, сначала на бабу оглянулся. Оскал с пасти убрал, словно прощался. А потом рысцой в кусты. Понимал, что никто ему зла, при таком положении дел, причинить не смеет. Вот так вот, братцы, все и было. Вот вам Крест…

 

Вспомнилась мне эта история из-за того, что решил рассказать вам другую. В ней тоже офицер НКВД против своей стаи зубы оскалил…

 

СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

 

Шел август сорок первого. Советская Страна уже успела осознать факт того, что Несокрушимая и Легендарная откатывалась от собственных границ, устилая оставленные территории телами защитников, пытавшихся противостоять почти всей Европе, оснащенной по последнему слову техники, своими знаменитыми российскими «трехлинейками». Это потом им воздадут должные почести. Тем, на кого сохранятся хот какие-то документальные подтверждения его личности. Остальные же будут лежать безвестно. В лучшем случае кем-то заботливо захороненные в наскоро выкопанных могилах, без всяких ритуальных действий. Ни надгробий, ни табличек с фамилиями. Все равно безвестные. Как близнецы-братья. От того-то, очевидно, и могилам дали определение «братские», чтобы не утруждать никого хлопотами по установлению имен героев. Проще так. А по домам, вместо трагичных похоронок, бумажки с записью: «Пропал без вести.» Это потом поймут родные, как значимо различие этих страшных бумажек. Пропал. Выходит – просто нет на месте. А потому, вычеркнут из списков и живых и мертвых. Кто же смелостью своей и товарищей своих пробьется из-за фронта, того в лагеря. Чего это позволил себе нарушить единственно правильное положение об учете, заведенное самим Лаврентием Павловичем! Пропал, так пропал! Не захотел – в лагере пропадешь!

Гитлеровцы сразу же одним из главных направлений выбрали Кавказ. А как иначе? Нефть. А без нее, ни корабли, ни самолеты, ни танки и прочая движущаяся техника свою жизнедеятельность не осуществят. Заглохнут все начисто. Потому и рвались изо всех сил.

Коли враг рвется куда-то, должны у него и пособники в стане противоборцев быть. Обязательно должны! Так товарищ Сталин с товарищем Берией, как два истинных кавказца и порешили. Кто может немцам помогать? Немцы! Они еще триста лет назад там поселились с особым заданием. Потому что знали: будет война между Германией и Союзом. Потому и поступила команда во все органы НКВД : лиц немецкой национальности незамедлительно из прифронтовой зоны изъять и разместить подальше. Мужчин в трудармию на Урал и еще куда в Карлаге. Женщин с детьми – тоже в Карлаг, но спецпереселенцами. Тот же хрен, только вид с другого боку.

Город Орджоникидзе, бывший и нынешний Владикавказ, тоже не оказался обойденным вниманием вездесущего НКВД. Постучали и в квартиру к Луизе Петровне, которая только начала читать долгожданное письмо от мужа-фронтовика усаженным вокруг пяти своим детишкам.

- Луиза Штейнпресс здесь проживает? – В двери вошел молоденький офицер в какой-то военной форме. Чувствовалось, что он совсем недавно впервые отутюжил ее перед тем, как гордо выпятить под ней свою щуплую петушиную грудь.

- Так меня в девичестве называли! Я уже пятнадцать лет, как… - Попробовала заговорить Луиза Петровна.

- Не имеет значения! Согласно полученным мной указаниям, ты и твои выродки имеете в своем распоряжении один час на сборы. Все документы сдайте мне. Они вам пока без надобности. Получите в эшелоне то, что вам положено!

Возмущенная Луиза Петровна попыталась привести в чувство этого молодого хама.

- Вы разговариваете с женой фронтовика! Вот письмо от мужа! Я его даже прочитать не успела! А эти, как Вы изволили выразиться, выродки – его дети!

- А ты не ори на меня! Жена фронтовика. Фронтовику - честь и слава. А ты, фашистский прихвостень! Враг нашей Красной Армии. Скажи спасибо, что нет времени всех вас через следствие пропустить! Потом бы искали друг друга долго! Это еще при том, что живы бы остались. Все! Хватит болтать. Собирайтесь. Через час вас всех машина объезжать будет. С собой только то, что сможете одеть, и в руках унести. И продукты на три дня. Милиционер останется здесь. Все!

На вторую ночь пути эшелон на какой-то станции разбомбили. Почти полмесяца Луиза Петровна с детьми и шестидесяти семилетней мамой на руках просидела в каком-то пристанционном сарае, куда согнали оставшихся в живых после бомбежки. От голодной смерти спасло их то, что на охрану этого сарайчика были поставлены два красноармейца, которые по доброте душевной выпускали женщин по ночам на добычу продуктов питания в расположенном рядом со станцией большом селе. Там и осела добрая половина вещей, которые удалось спасти. Своих и чужих, оставшихся после захоронения погибших. Красноармейцы и на то глаза закрывали. А женщины для них самогон выменивали и закусок каких к их сухому пайку.

…Потом вновь появились сотрудники НКВД. Два дня, пока их не усадили в проходивший очередной эшелон, они питались вскладчину всем тем, что смогло случайно сохраниться. В первую очередь кормили детей. А сами все больше на кипяточек…

Эшелон был странный. Впереди, сразу за паровозом следовали три платформы с каким-то, накрытым брезентом оборудованием. За платформами шел общий пассажирский вагон. За ним следовали вагоны-теплушки, штук семь-восемь. В амбразурах открытых дверей, с обеих сторон, стояли часовые. Каждый из них сжимал в руках цевье винтовки с примкнутым штыком, прижав приклад ее к сапогу правой ноги. Энкэвэдешники грозными окриками выгнали из сарая весь «личный состав» вражеских провокаторов: женщин, старух, детей. Возраст и состояние здоровья «врагов народа» никого не волновали. Всем было дано три минуты на сборы и построение у предпоследнего вагона прибывшего эшелона. Хорошо хоть, заботливые женские руки, протянутые из растворенных дверей вагона, помогали преодолеть высоту, отделявшую немощных от кромки пола. Погрузка прошла быстро, как того и требовал старший из сотрудников НКВД.

- Размещайтесь! Два человека с бачком бегом за водой! Теперь двери вагона будут запираться! К вам подсадили фашистских пособников, а потому свободное перемещение тех, кто ехал раньше, прекращается! Режим для всех один! – Твердым голосом прокричал этот самый старший сотрудник с перрона.

Как только две молоденькие женщины вернулись с наполненным водой бельевым баком, очевидно, служившим теперь хранилищем драгоценной влаги для вынужденных пассажиров, как к дверям подлетели два дюжих железнодорожника и с громом затворили дверь. Было слышно, как гулко стукнула накладка замка. В вагоне сразу же стало темно.

- Бабоньки! Кто рядом, лючки боковые отворите! Умаемся мы тут в темноте и духоте! А тут детишки малые!- Прозвучало откуда-то из угла вагона.

Лючки были отворены, и Луиза Петровна увидела, что с обеих сторон вагона, за линией междверного пространства, вдоль продольных стен, в три этажа были неуклюже сколочены из горбыля лежанки, на которых и размещались вместе с вещами те, кто заселил вагон до их прибытия.

- Лиза! – Внезапно прозвучал голос, который она не могла спутать с другими. От торца вагона к ней вышла… жена ее родного брата, с которым она рассталась накануне прихода нахального офицерика.

- Нюся! Ты как здесь?!

- Так же, как и ты… Федю в ту ночь, как вас увезли, взяли. Запретили даже продукты с собой дать и белье сменное. А меня с детишками в комендатуру у вокзала. Этот эшелон с заводским оборудованием. Его эвакуированные рабочие сопровождать должны были. Потому и вагоны так оборудовали. В один из них, в суматохе и меня с детьми запихнули.

В Казахстан едем. А часть рабочих на месте оставили. Когда поезд отправляли, кто-то диверсию, как я услышала, подстроил. Из пяти вагонов с оборудованием, два с рельсов сошли. Вот нас без них и отправили. Потому вам повезло, что хоть не на полу вповалку ехать нужно. Тут хот более или менее по-человечески. К нам в пути хвостовой вагон прицепили, из-под бомбежки тоже людей забирали. Там голый пол. Его из-под разгрузки взяли. Их тоже запирают. А мы, пока, вольно ехали… Все это скороговоркой выложила Луизе Петровне жена ее брата Феди, пока они пробирались к свободному месту на нарах.

Места хватило не всем. Тогда сердобольные попутчицы выделили от щедрот своих вещицы, которые могли служить вместо постелей для мам с малышами, а остальные сами определялись со своими лежанками.

- В тесноте, да не в обиде! – Снова произнес тот же голос, что и отдавал команды по открытию лючков. – Вместе дорогу переживем. Делить нам нечего. Слушай, Лиза! Тебя так, кажется, зовут? Это не твой ли муж у нас на заводе заместителем директора работал? На фронт потом пошел добровольцем? Весь завод шумел от уважения, когда они с тремя инженерами от брони отказались. Настоящие патриоты! А ты решила эвакуироваться с детишками? Верно решила. Мало ли что. Муж пусть воюет, а детей тебе сохранять!

- Не я решила… - Начала было Луиза Петровна говорить в ответ. Но грозный шепот Нюси: «Не болтай пока много! Все потом сами узнают. Когда время придет. Эта дама из профкома завода. Не известно, как и что повернет!», остановил ее слова.

 

Права была Нюся. Всему свой срок приходит. Видя, как сердобольные женщины помогают спецпереселенцам, кто и чем мог, профкомша, которую, как потом оказалось, все звали только Ефимией Степановной, тоже создавала видимость сочувствия. Опасно в воспаленной бабьей среде гадости выкидывать. Тут тебе не мужики. Долго раздумывать не будут. Могут и через подушку дышать заставить. Потом безразлично будет, кто и какую ответственность понесет. Тем более, мужа этой самой Луизы очень на заводе уважали. Он там со сменного мастера начинал. Рабфак заканчивал. Потом на фронт Добровольцем! А своего мужика она еще первым эшелоном в тыл отправила для сопровождения важного груза с последующим монтажом нужного фронту предприятия. Пришлось терпеть до города Семипалатинска, где состав расформировывали.

Конвой из четырех срочников и одного офицера подошел к последнему вагону, откуда начали выводить «вражеских засланцев» и «жен врагов народа» с «вражескими вырдками».

Офицер зачитывал список и каждая, выпрыгивающая из вагона, женщина объявляла о своем наличии. Потом произошла заминка… В списке у офицера значились еще несколько фамилий, но таковых в вагоне не оказалось. Он повторно выкрикнул и заставил солдат пересчитать всех по головам и осмотреть вагон. Никого!

- Ладно! – Махнул рукой офицер. – Нет, так нет. Доложим по инстанции. Может, погибли где под бомбежками. Вагон-то сборный. Из разных поездов люди. Всякое могло быть. Становись! Шагом марш за мной!

- Стойте! Стойте! – Ефимия Степановна проявила такую прыть, что никто в вагоне даже отреагировать не успел. Она подлетела к офицеру и стала настойчиво ему что-то внушать, постоянно тыча рукой в сторону своего вагона.

Офицер остановил движение колонны, побежал к вагону, в котором находилась Луиза Петровна.

- Тут есть кто из посторонних? – Обратился он к стоявшим стенкой в дверном проеме женщинам.

Все дружно, как о том и договорились чуть раньше, известили, что этот вагон работников завода.

- А мне тут…- Начал офицер.

- Врет она! Она немного с дурнинкой! Ей все вокруг врагами кажутся! Больной человек! – Загалдели бабы.

-Ладно! Без меня разберутся, кому положено. Колонна, вперед шагом марш!

Женщины, уверовавшие в свою победу, уже начали обнимать друг друга, когда с перрона прозвучало:

- Показывайте, гражданка, которые тут не ваши! – Толстый, лысый мужик, сжимая форменную фуражку рукой, на которой имелась повязка с надписью«КОМЕНДАНТ» выше локтя, зажатым в свободной руке носовым платком вытирал с лысины и лица обильный пот и дышал, как загнанная лошадь после многокилометровой дистанции. С ним было еще человек пять-шесть военных.

Когда военные расступились, из-за их спин к дверям вагона выплыла Ефимия Степановна. Видя грозные молнии в глазах попутчиц, на гордо выпятила свою пышную грудь и произнесла торжественно:

- Как достойная дочь Советской Родины, я не могу позволить скрыться от наших карающих органов каким-то фашистским гадюкам!

После произнесенной фразы она начала тыкать пальцем в этих самых «гадюк» с таким видом, словно они вот-вот могли бы ее ужалить. Когда всех «подселенных вывели из вагона, Ефимия Степановна указала и на Нюсю.

- Эта, гадина, замаскировалась еще с Орджоникидзе. Никакая она не рабочая завода. Муж ее - родной брат вот этой Штейн… Штайн… короче, немецкой шпионки. У них весь род предательский. Мужа ее еще там арестовали ваши товарищи. Я сама все это от них слышала. Разберитесь. Нам с ними не по пути!

 

В ТОЙ СТЕПИ ГЛУХОЙ

,

До райцентра от вокзала станции Семипалатинск их довезли на полуторке, забив до отказа маленький кузов людьми и какими-то попутными грузами. За рулем был солдат с забинтованной головой. Судя по его высохшему скуластому лицу с черными разводами под глазами и надетой на стриженой голове шапки из бинтов, можно было догадаться, что он, или только выписался из госпиталя после ранения, или остался в тылу «на хозобслуге» до полного выздоровления. Рядом разместился какой-то Мужчина с седыми висками и пышными усами. Из воинских принадлежностей у него и были только форменная фуражка, револьвер на широком офицерском поясе и сияющие отменным блеском хромовые сапоги, слегка собранные в гармошку, в которые были заправлены гражданские брюки. На нем была черная кожаная куртка с большими карманами по бокам.

- Ведите себя правильно и мы не будем конфликтовать. – Порекомендовал человек в кожаной куртке своим пассажирам. – Вас конвоируют к месту специального поселения. Конвоируют! Понятно? Следовательно, бабоньки, любая попытка самовольно отлучиться будет считаться побегом. А догонять вас будут гонцы вот из этого барабана. – Он вынул из кобуры револьвер и ловко крутанул перед глазами притихших женщин его набитый патронами барабан. – Всем понятно? Тогда трогаем, товарищ красноармеец.

После нескольких часов поездки по грунтовым дорогам пыльной прииртышской степи, пассажиры в кузове густо покрылись желтовато-серым налетом, на фоне которого необычайно контрастно выделялись белки их воспаленных глаз, со страхом смотревших в сторону ожидавшей их неизвестности.

Районным центром оказался большой казахский аул, центре которого возвышались три здания, построенные, судя по их архитектуре, еще в царские времена. Каждое из них было отмечено собственной вывеской, на которых значилось: «Райком. Райисполком»; «Почта. Телеграф. Магазин.»; «Отделение НКВД. Милиция. Комендатура.». Большую часть жилищ представляли собой круглые юрты разных размеров. Вперемешку с ними стояли глинобитные домики с плоскими глиняными же крышами. Домики эти, возможно из экономии строительных материалов и физических сил, объединились группками под одной крышей. На крышах этих кое-где проросла трава. Блеяли бараны, мычали коровы, ржали лошади. В воздухе витал запах горелого кизяка*, вылетавший вместе с серым дымком из труб печек-мангалов, на которых готовился ужин. Солнце обозначившее себя на слегка затуманенном горизонте бордово-малиновым диском уже немного утонула за верхушками дальнего карагайника**, обойдя стороной испещренные черными провалами ущелий, хладнокровно взирающие на мир, горы.

Полуторка затормозила у здания, где в общем списке учреждений значилось отделение НКВД.

- Прибыли, бабоньки! – Объявил пассажиркам человек в кожаной куртке. Теперь нам тут с вами долго вместе жить. Пока не простят вам грехи ваши! А когда это будет? Никто не знает. И я , тоже. Сей момент распределим вас по селам. Переночуете здесь. А утром… кому как повезет. Кто на попутном транспорте, а кто и пёхом, к месту приписки. Два разав месяц, по датам, которые я вам укажу, будете являться для отметки. Остальное время с вами будут заниматься ваши участковые уполномоченные. Все понятно? Вот и хорошо. Вот тут, во двое за зданием и располагайтесь на ночлег. Завтра и распрощаетесь. Думаю, долго видеться не придется. Если, конечно кто-то посчитает, что за ради встречи сто километров не круг…

Так прошел первый степной день людей увезенных от седых вершин гор Кавказа.

 

Участковый уполномоченный Бирюков полностью соответствовал своим внешним видом носимой фамилии. Эта громадина, ростом приближавшаяся к двухметровой планке, носила под синей форменной гимнастеркой более ста килограмм мышц, от «непосильного труда» покрывшихся толстой жировой прослойкой, избыток которой, в форме выступившего полушария , был перехвачен кожаным ремнем от портупеи, как усохшим экватором.

- Которые ко мне в Канонерку, товарищ майор? – Спрашивал он на следующее утро у человека в кожаной куртке. – Повезло им , что вчера в райцентре задержался. Смогут в бричке поочередно прокатиться. А то бы пешком все три десятка километров. Сколько детей? Семь?! И старуха? Столько не усажу. Места мало. Пусть сами разбираются, кому ехать, а кому прогуляться. Помыться? По дороге речку переезжать будем. Кажется, не совсем высохла. Местами еще лужи остались. Там и помоетесь. Так и быть, подожду минут пятнадцать. Не на курорт везу. Могу и так доставить до места. Там не перед кем чистоту казать. Такие же, как и вы жители. Кого раскулачили, кого расказачили. Из старожилов там мои родители, да еще шесть-семь семей. Стрельцами служили предки наши в те времена, когда Ермак сюда пришел. Застава здесь стрелецкая была и слободка.

Уполномоченный твердил все это непрерывно, пока Луиза Петровна с Нюсей и бабой Катей, как все дружно звали мать Лизы Петровны, подготовили детей к путешествию и определили, что в бричке поедут младшие дети с бабушкой. Женщины же, с двумя четырнадцатилетними дочками и тринадцатилетними сыном Луизы Петровны, решили идти пешком вслед за упряжкой до той поры, пока хватит сил.

 

Уже ближе к вечеру маленький отряд, периодически взбадриваемый отборной бранью участкового уполномоченного и его угрозами, что заставить их взять детишек с телеги и тащить дальше на руках, прибыл в Канонерку.

Еще на подходе к деревне, не взирая на то, что дорога по залитой солнцем степи вымотала окончательно, Луиза с Нюсей немного повеселели.

- Смотри, Нюся! Домики беленькие! И тополя… - Луиза Петровна с такой радостью произнесла эти слова, что могло показаться: вольный человек увидел дорогие ему места.

- Хоть не в палатках из кошмы жить придется! – Тоже обрадовалась Нюся, не зная правильное название местным юртам. – И домики аккуратные и сараи все из бревен рубленные. Видно, лес где-то неподалеку…

- Есть лес. Километров десять до него. – Вмешался в разговор разморенный солнцем участковый, запихивая свои потные телеса в снятую ранее для просушки, гимнастерку. – Если в домах места не будет, то в одном из сараев ваш дом и окажется.

И он довольно расхохотался, словно сумел сказать какую-то очень тонкую шутку.

Но и на самом деле вышло так, как он предрекал. Для жительства им отвели большой сарай в обнесенном тесовым забором дворе бабки Груши. Она была последним отпрыском когда-то крепкой стрелецкой семьи Ступкиных. Ей уже давно перевалило за семьдесят и она была старше бабы Кати, но на вид больше пятидесяти никто не дал бы. Крепкая, еще достаточно проворная и ловкая, бабка Груша сама вела свое небольшое хозяйство, состоявшее из огорода, коровы с телкой и пяти овец. Прибытию непрошенных гостей не очень-то обрадовалась.

- Пусть живут вон в том сарае. – Заявила она участковому. – Раньше мужик мой там телегу с санями и разную утварь держал. Сухо. Окно есть. Чего еще надо! Сено на матрацы, так и быть, дам.

- Твое дело, бабка Груша! – Равнодушно отозвался участковый. – Куда определишь, туда и поселим. Им место поселения выбирать и менять никто не позволит. Они – ссыльные. Спецпереселенцы. Могли Гитлеру помочь с Красной Армией воевать. Потому и пригнали к нам. Тут не забалуешь! Жалобы если какие возникнут, то ко мне разом. Я их научу свободу уважать. Теперь их судьба в мои руки дадена. Я им, как бог. Думаю, понимают. Если детишек не захотят с голоду морить, то и работать будут, как положено. Обучи их прясть и вязать. Две прялки я им выдам. Пусть трудятся. Зима наступает. Фронту нужны теплые носки и варежки.

- Не забалуюут они у меня, мил человек. – Заверила бабка Груша. – Знаешь, каков характер мой. Пусть вину свою отрабатывают. Задарма их никто кормить здесь не будет.

Два дня ушло на обустройство жилья. Пришлось драить и скоблить все доски и бревна, чтобы вынести из их «избы» всю грязь, накопившуюся за многие годы. Бабке Груше понравились Нюсины золотые сережки. Она уговорила на обмен, и взамен отдала полведра муки и курицу, которой сама тут же и голову топором рубанула.

- Дорого даю! – Тоном благодетеля заявила бабка груша. – Из-за недоросли вашей от себя отрываю. Пользуйтесь добротой.

И тут же продела дужки сережек в свои уши и начала вертеться перед зеркалом, словно не на восьмом десятке жила, а к выданью готовилась.

- Участковый привез для вас прялки, шерсть. Спицы свои дам. За них тоже с вас потом что-нибудь удержу. Завтра с утра и начну вас к делу приучать. Норму выполнять будете, прокормитесь. Нет – с голоду пухнуть начнете. Потому всех приобщайте. И старых, и малых. Иначе с нормой не справиться. Я у вас товар принимать буду. А в райцентр отправлять уже участковый уполномоченный будет.

И закрутились прялки. С раннего утра и до позднего вечера две семьи чесали шерсть, пряли нить и вязали носки с варежками.

 

Постепенно начали знакомиться с другими «государственными преступниками» и «врагами народа». Оказалось таковых в деревне семнадцать семей. С разных мест согнали. Кто из Украины, кто из Прибалтики. Была даже семья поляков. В основном женщины и дети. Только в польской семье был один мужчина. Пан Жук, как он себя представил. Ходил он, волоча правую ногу и опираясь на собственными руками выструганную палку. Был невысокого роста. О себе ни он, ни жена его ничего не рассказывали, хотя другие поселенцы уже все друг про друга знали. Золотые руки были у этого пана Жука. Умел многое. Перво-наперво взялся он стричь всех подряд. Повалили к нему желающие. От того в доме большой нужды в продуктах не было. Стрекотал он своей блестящей машинкой, как фокусник в цирке. Потом охотка стричься постепенно пропала. Стали пореже захаживать. Тогда он взялся еще и за столярские дела. Начал деревенским заказчикам окна и двери резными наличниками украшать. Тут спросу побольше стало. Даже из других сел и деревень стали к участковому с магарычом приезжать, умельца к себе на работу просить. Участковый не дурак. Свою выгоду в этом деле сразу уловил. Потому соглашался на сторонние заказы. Тогда и пришел пан Жук к Луизе Петровне.

- Гляжу, соседка, тяжко вам новое дело дается.

- Тяжко, пан Жук. Уже детей не знаю чем кормить. – Пожаловалась Луиза Петровна.

- Помочь хочу. Вы нам с женой вроде поближе других будете. Тоже городские жители. Жена довольна знакомством с вами. Прошу Вас, дорогая Луиза, дайте мне Вашего Игорька в подмастерья. Научу его, как с деревом работать. Всегда пригодится. Сейчас же – тем более. Какой кусок хлеба в дом и заработает. Тринадцать лет – это уже возраст. В ноябре четырнадцать будет? Тем более…

Отправила Луиза Петровна старшего сына в подмастерья к пану Жуку. Легче вроде стало с едой.

- Игорек. Попроси заказчика вашего это письмо на фронт отправить. Может, оказия какая выйдет. Отцу надо сообщить, где мы. Да и от него вестей давно не получали. Единственное письмецо. – И Луиза Петровна сунула за пазуху сыну маленький, плотный, бумажный треугольник с начертанными на лицевой стороне «химическим» карандашом строчками адресата и места их проживания.

Ответное письмо с фронта пришло накануне нового года. Его вручил Луизе Петровне участковый.

- Видишь, отыскал вас фронтовик. Там, в райцентре, еще и продаттестат на вас пришел. Паек положен. За фронтовика. Раз в месяц что-то там выделять вам будут. Если попутно будет, может и привезу. Я к вам по-хорошему. И вы мне в ответ уж постарайтесь добром ответить. Один живу. От деда моего пользы большой в хозяйстве нет. Присылала бы дочку уборку поделать, я бы еще чем помог. На то, что сын твой с Жуком за пределы места проживания уходят, глаза ведь закрываю…

- Они Вам за то очень благодарны. Вы же знаете. – Аккуратно намекнула Луиза Петровна на то, что часть заработка ее сына заказчиками участковому всякий раз выдается в виде разного вид «гостинцев».

- Они благодарны. А ты, не очень-то! Что сын от обязательного труда отлынивает, никому не говорю. Глаза закрываю. Еще и заработки сторонние имеет. Если по закону взять? Пресечь все это должен. На место его поставить. Меня никто не спросит, нужна ли помощь. Постирать там, полы помыть. Иную уборку сделать. Пришлешь дочь. Уж на пятнадцатом году. Наши девки в таком возрасте все умеют делать. Чтобы добро меж нами сохранилось.

 

И ГОРЬКО, И РАДОСТНО

 

До весны с Божьей помощью дотянули. Как удалось это сделать десяти голодным ртам, сами потом объяснить не могли. Но, протянули. А весной пан Жук снова Игорька в напарники взял. Еще и тринадцатилетнего Эдика, второго сына Луизы Петровны, к делу приспособили. Участковый и на это глаза закрыл. Да как было не закрыть! Случилось так, что он гимнастерку свою где-то сильно порвал. Что да как у него не спросишь. Только пришел он с гимнастеркой этой к Луизе Петровне.

- Слышал, ты к шитью мастерица. Сама на своих детей все перешиваешь и перекраиваешь. Вот. Подмигни. Завтра в центр. А у меня такая штуковина получилась. – Участковый расправил перед ней гимнастерку на которой с правого богу зияла огромная дыра.

- Можно, конечно, привести в порядок. Мелкие дырочки подштопаю. Нитки найдете? А вот шов… Тут бы машинку надо. Вручную его точно не сделать. Может заметным быть…

Только машинки у меня нет.

- Принесу я тебе сейчас машинку. От матери осталась. В стайке* где-то отец поставил. Хорошо, хоть не выбросили. Пусть у тебя будет. Вдруг еще за чем обращусь. А рубашку сшить можешь? Отцу надо. Он в город за какими-то бумагами едет. Пусть вид будет покрасивши.

Старый «Зингер», точно такой, какие стояли когда-то в обувной мастерской ее родителей. Петр Федорович держал крупную обувную мастерскую на улице Красной в Екатеринодаре. На двенадцать мастеров! Уважаемый в городе был ее отец. Почти все модники и модницы щеголяли в ботинках, которые изготавливала его мастерская. Уважали Петра Федоровича еще и за то, что ушел добровольцем на фронт в четырнадцатом, а через полтора года возвратился с двумя «Георгиями», которые после того гордо носил, не снимая, на гражданском выходном костюме. Только принес он с фронта вместе с орденами и страшную болезнь легких, полученную в результате пережитой газовой атаки. Девять лет точила его эта болезнь и увела из мира сего.

Здесь же, в мастерской отца, познакомилась девочка Лиза, как звали ее на местный манер, с мальчиком Ваней, который и станет потом верным ее спутником в жизни.

Ваня появился в их доме случайно. Петр Федорович впервой увидел его на рынке.

Пацан за три копейки писал всем желающим любые бумаги, какие они хотели, под их диктовку. Почерк был своеобразно красив и четок. Явно мальчишка получил какое-то образование.

Подождав, когда лохматый верзила, стоявший за спиной мальчишки, сгребет своей волосатой рукой монетки с ящика, заменившего «писарю» стол, слегка покачиваясь вошел в дверь ближайшего шинка*, Петр Федорович подошел.

- Заработать хочешь? – Делано равнодушным тоном спросил он.

- А что делать-то? _ Выразил свою заинтересованность мальчуган.

- Корзинку до дому донести поможешь?

- А за что?

- Два пятака.

- Я за такую цену ее два раза через город пронесу! – Уверенно заявил мальчишка, выхватывая из податливой ладони Петра Федоровича ручку корзинки/

- Два раза не надо. Жена ждет. Ей к борщу приправа понадобилась. Потому спешу. Откуда ты такой, грамотей? Я тебя раньше не встречал.

- Из-под Старого Оскола мы. Отчим мой лесничим у барина Дягилева был. Хорошо жили. Я в реальное училище пошел учиться. Хозяин так захотел. Он и платил за мое содержание. В Курске учился. А потом ему «волчий билет» выдали. За лес. Не слыхали?

Петр Федорович вспомнил, что встречал в газете статью этом неблаговидном поступке столбового дворянина, о котором с возмущением рапортовал какой-то столичный писака.

Проиграл тот самый дворянин в карты купцу какому-то лес для порубки на своей земле. А соизволения сверху не получил. Потому и стал скитальцем без права проживания в городах. На несколько лет ему такой запрет наложили.

- Слышал. А с вами-то что? – Спросил он мальчишку.

- А то. Лес отписали. Отчима за ворота. И повез он нас в Ростов. К родственникам своим. По дороге-то я и потерялся. А этот амбал** портовый мне пообещал помощь в розыске мамы и сестер. Только, не скоро это у нас с ним получится. Запил. Редко когда за работу берется. Когда трезвый, быка на плечах поднимет. В артели его очень уважали. Только потом выгнали…

- Помогу я тебе, сынок, мамку отыскать. – Заверил Петр Федорович, проталкивая в дверцу в заборе оробевшего мальчишку. – Здесь поживешь. Если не против…

Не зря привел опытный человек мальчугана в дом. Очень толковым оказался. И руки на месте росли. Через полгода уже из «мальчика» в подмастерья перешел. А всего пятнадцать лет стукнуло спустя месяца два.

И снова заныло сердце у Луизы Петровны. Странно судьба поворачивается. Отец ее в германскую российским героем стал. Никто никого в Сибирь и на Сахалин не гнал. Мало ли кто, какого роду-племени. А тут – «пособники вражеские». Предки отцовы еще при Екатерине Второй в Россию приехали. Триста семей на ее приглашение откликнулись и всегда верно исполняли свое обещание помогать народу российскому. А тут. Эти два волка на самом верху – русские что ли? Всю Россию на колени перед собой поставили да пьют ее кровушку не меряно. Они не враги? Вожди! Муж на фронте. Коммунист. В двадцать втором училище политкомиссаров в Питере на «отлично» закончил. Комиссаром границы был в Ленинакане. Там троих сыновей ему родила. Потом попал под какую-то метлу и на гражданку ушел. Институт окончил. Инженером стал. До руководителя завода дорос. А брат, Эрнст, тот так и остался в военных. Майор. Командир танкового

батальона. В Финскую орден Красного Знамени получил и Красную звезду. Говорил, что на полк поставить собирались. Где он теперь? Никакой связи. Жена по старому адресу не ответила. Война. Эвакуировалась, поди…

- Что с тобой, мама?! – Дочь стояла рядом и гладила маму по волосам. – Плохо?

- Нет, доченька, Все хорошо. Задумалась. Не обращай внимания. Тебе уже пора идти прибираться. А я ему гимнастерку в порядок приведу. Занесу. Вместе домой пойдем. Машинку нам оставляет. Знал бы, какой кусок хлеба в дом принес. Не пропадем теперь. Шить буду.

- Когда же? – Удивилась Тамара. – Нам такую норму за Игоря с Эдиком делать надо., что продыху нет…

- Справлюсь. По ночам вязать буду. Для этого много свету и не надо. Уже автоматически руки все делают. А денем - пошивом займусь. Может заказчики обнаружатся. Лишний кусок в дом принесут.

Лето сорок третьего… Жаркое, засушливое. Предвещало оно трудную зиму. Морозную и не хлебосольную. Нюся расхворалась. Приходилось и ее норму выполнять всем семейством. Хорошо, малыши шерсть чесать наловчились. Подмогой стали. Игорь с Эдиком в плотницкой бригаде. Не так часто, как в предыдущий год, но все же… Сама на машинке строчила каждой желающей женщине все, что той заблагорассудится. И, казалось бы, для спецпереселенцев условия жизни у них складывались относительно благополучно. Смогли даже самым маленьким свитерки и носочки с варежками связать на зиму. А девчатам по платьицу справить. Старшие сыновья от заказчиков иногда одежонку приносили. Только перекраивай да подгоняй!

Пришло радостное известие. Федор в каком-то неизвестном Ивделе сумел выхлопотать для семьи своей разрешение на переселение к нему. И оно разыскало Нюсю и ее детей.

- Может, бабу Катю я тоже с собой заберу? – Уговаривала Нюся Луизу Петровну перед отъездом. – Там, как мне объяснили, рабочий поселок. Хотя и живут в бараках, но в своих, рабочих. Там все равны.

- Ни куда я не поеду! – Твердо отрезала баба Катя.- У тебя муж там. Опора! А у Луизы моей? Кроме меня - никого. Хоть за малышами пригляжу, да в доме порядок поддержу. А где и в деле помогу. Никуда не поеду.

Поплакали на прощанье. Собрали, что могли, в дорогу и проводили родных. Как от сердца кусочек оторвался. Почти два года денно и нощно вместе. Сколько бессонных ночей вместе провели за горестными воспоминаниями и планами не очень-то сбыточными. С одной стороны, полегчать должно. Норму уменьшат. А с другой… Но радость того, что с братом все нормально и соберутся они семей своей вместе, затмевала собой все иные эмоции.

Только, не долго эта малая радость была. Беда в ворота постучалась. Пришли в Канонерку сразу три похоронки. Крики, слезы. Деревня не город, здесь все известия моментально всеобщим достоянием делаются. Естественно, поминки. Кто из мужиков от призыва в стороне очутился, и кого еще повестка не выхватила из родного гнезда, под гнетом того, что каждый из них мог в любой время оказаться в мясорубке этой страшной, войны, которая полыхала где-то далеко-далеко. Вот и стали они мысли пугающие в самогоне топить, да слезы пьяные по лицам размазывать, обещая отомстить врагам за дела их. И отмстили… Главным страдальцем за все злодеяния Гитлера в Канонерке стал, почему-то, пан Жук.

Его тоже пригласили помянуть погибших. Ему тоже довелось сказать печальные слова памяти, держа «граненый» с вонючим самогоном, пить который он так и не научился. Сначала его дружески похлопывали по спине и говорили, что он тоже страдалец, вынужденный приехать сюда с женой аж из самой Польши. А потом чей-то, воспаленный избыточным возлиянием мозг, родил мысль: а может ли быть страдальцем спецпереселенец? Выходило, что он там Гитлеру помогал готовить вражеский бросок на Союз. И хотя пытался пан Жук оправдаться тем, что он инвалид от роду, что ходить то без тросточки не может и потому ни к какой армии причастия не имел, говорить долго оправдания ему не дали. Сидевший с матерью одного из погибших, кузнец из соседней Двуреченки, внезапно со всего размаху ударил пана Жука кулаком в висок.

- Сволочь фашистская! Инвалидом прикидываешься! Еще нас обдираешь! Плотник, твою мать! – Выкрикнул кузнец, страшно выкатывая из орбит налитые кровью глаза. – Бей гада, братва!

Призыв не заставил долго ожидать исполнения. Пана Жука били толпой. Били безжалостно. Руками, ногами, палками. Подбежавшую на защиту жену, уложили рядом. И обоих превратили в кровавое месиво.

- Давай и остальных гадов ссыльных решать! – Грозно рявкнул в толпу кузнец. И, еле держась на ногах, заковылял к первому дому, где прятались за наглухо запертой дверью

две сестры, имевшие несчастье выйти замуж за двух братьев-немцев.

Несколько человек пристроились к кузнецу и начали орать страшные призывы к «возмездию». Оставалось совсем немного времени до того момента, когда должна была пролиться новая кровь. Но… Автоматная очередь заставила замереть одурманенных легкой кровью «мстителей».

- Стоять! Или буду стрелять по целям! – Голос уполномоченного возымел действие равное грому среди ясного неба. Все утихли и смотрели на него полными страха глазами. Теперь-то им становилось ясно, что совершено убийство двух, ни в чем не повинных, беззащитных существ. Прав на свое «я» у которых было меньше, чем у любой уличной собаки, но которые пытались хоть как-то приносить пользу своим существованием. – Что же вы, мужики, наделали?! За что жизни лишили?! Ничего не трогать! Всем разойтись! Вызываю бригаду из райцентра!

Бригада все порешала споро. Троих зачинщиков увезли куда-то, а остальных оставили в покое, так как, «по случайному совпадению», на день их явки в район они все одновременно получили повестки на призыв. И снова деревня хлестала самогон. Только теперь уже с грустными прощальными песнями и матерными частушками. Спецпереселенцам участковый показываться в эти дни на глаза деревенских категорически запретил.

Но, коль пришла беда, отворяй ворота. В одиночку эти злобные дамы навещать не любят. Обязательно по две, или по три нагрянут.

Нашла блажь на участкового уполномоченного. Потребовал он, чтобы Тамара при нем круглосуточно была.

- Девка уже налилась. Вон, какая краса. Чего добру пропадать. Поживем пока так. Восемнадцать стукнет через пару лет, тогда распишемся, если ничего иного в голову не придет дочери твоей. Больно она у тебя характерная. – Объяснился участковый с Луизой Петровной. – Не противьтесь. Вам же во благо. Ко мне переедите. Дочь за мной, ты за отцом, присмотрите. Война потом все спишет. Мужик, отец мой, здоровый и до баб еще может… Оба скуку убьете. Мы с ним так решили. Нечего долго думать. Если через два дня не постучите в нашу калитку, то на себя пеняйте. Ад вам будет раем казаться. Поняла?

Не только поняла Луиза Петровна, но и в ближайшее же время вся их семья эти слова на себе прочувствовала. Игорю с Эдиком было запрещено покидать пределы Канонерки и выполнять какие-либо частные заказы. Тамаре участковый в поденщине отказал. Машинку швейную у Луизы Петровны отобрал. Фронтовые из района вновь перестали поступать, а труднорма резко возросла. Теперь уже вся семья от зари до зари занималась вязанием и еле успевала укладываться в норму. А зима медленно ползла во двор.

 

ПИСЬМО НА ФРОНТ

 

- Быстро в штаб полка, Иван! Не знаю, что за срочность, но особист велел немедленно быть. Где проштрафился? На тебя не похоже… - Встретил вошедшего в блиндаж Ивана Константиновича, батальонный. – Особисту и доложишься!

Не представляя, что дало повод особому отделу заняться его личностью, Иван Константинович скорым шагом, насколько позволяло ранение в ногу, после которого он только три дня назад вернулся в свой саперный взвод, поспешил в штаб.

- Где ты гуляешь?! – Встретил его на крылечке возмущенный начальник особого отдела майор Звонков. – Бегом в машину! Из дивизии прислали. Что ты натворил такое? В госпитале отличился?

- Не знаю, товарищ майор. Сам ничего не пойму. Нет за мной «грехов».

- Хорошо, если так. Поехали!

В дивизии их немедленно провели в кабинет начальника штаба. Очевидно, эстафета здесь и заканчивалась. Доложились. Стали «на вытяжку» у дверей в ожидании команды к дальнейшему действию. В комнатке-кабинете было всего трое. Иван Константинович всех их ранее видел. Начальник штаба, полковник Узоров, был воплощением боевого офицера. Все время внезапно появлялся на передовой и все время там, где нужны были его команды, советы, поддержка. Не зря на груди его алели два ордена Красного Знамени.

Сидевший справа, начальник политотдела дивизии подполковник Кантур прибыл в дивизию совсем недавно. Узнать этого командира еще не успели. Слева от начальника штаба сидел человек в черной кожаной куртке без погон. Седая голова его была аккуратно подстрижена, а контуры стрижки обозначены четкими линиями. От него непривычно пахло каким-то приятным одеколоном.

- Проходите! – Скомандовал Узоров. – Садитесь!

Иван Константинович заметил, что особист волнуется не менее его самого. Выходило, что цель визита ему действительно не известна.

- Тут у нас представитель штаба фронта по делам прибыл. – Узоров указал кивком головы на человека в куртке и повернулся к тому на пол оборота. – У него вопросы к вам возникли. Полковник НКВД…

- Зачем это им? – Полковник прервал Узорова и не дал тому произнести свою фамилию. – Им, как я вижу, не терпится узнать о причине вызова в штаб. Надо проинформировать товарищей.

- Верно. – Согласился Узоров. – Сейчас мы их и проинформируем. Он взял со стола какой-то листок, явно бывший ранее тетрадным, и поднес его к своим глазам. – Слушайте. Оба слушайте! « Дорогой папа. Мы скоро все умрем. Потому тебе написал. Мама в больнице. Участковый пайки не выдает… Продукты нам уже никто не дает… Ты воюй, папа… Арик». Ошибки я сам исправил, чтобы легче читать. На, папа, погляди сам.

Иван Константинович осторожно, как хрупкую вещь, принял из рук начальника штаба дивизии клетчатый листок. Детским почерком, карандашом на нем был нанесен тот текст, который только что был озвучен. Лишь на обратной стороне кто-то чернилами указал адрес его полевой почты.

- Сынок это. Арнольдом его бабушка назвала. Потому и Арик. Ласкательно. – Взволнованно начал отчитываться Иван Константинович. – Ему лет-то всего семь. В школу бы пошел…

- Отчего не докладывал о семье своей по инстанции? – Человек в куртке смотрел на него пронизывающим взглядом. – Боялся? Чего боялся? Ты же офицер!

- Скажите-ка. – Прозвучал вдруг мягкий баритон Кантура. – Я тут человек новый. Отчего Вы к нам не обращались за помощью для семьи. Вы же фронтовик. Орденоносец!

Смотрите, что теперь происходит. Какой-то разгильдяй и зажравшийся тыловик семью Вашу изводит, а вы тут тихим сапом.

- Не знал я того, товарищ подполковник. – Оправдывался Иван Константинович.

- Сколько лет тебе, фронтовик? – Вмешался в разговор человек в куртке.

- Сорок два.

- Дедом его в шутку наши офицеры прозвали. – Вставил Узоров.

- Как бы не прозвали. – Отрезал человек в куртке. – Ты где служишь? В Ударной Сталинской дивизии ты служишь! Доходит до тебя смысл этих слов? Если там, - он указал пальцем в потолок, - такое имя дивизии дали, то не для того, чтобы кто-то позволял военнослужащим ее вред творить! Понятно?!

Человек в куртке встал из-за стола и подошел к «имениннику» всех тих событий. Иван Константинович почувствовал, как струйка пота покатилась по его спине под гимнастеркой. Он стоял молча.

- Так вот! – Продолжил человек в куртке. – Мы не позволим, чтобы над теми, кто идет в бой с именем Великого Вождя на знамени, и их семьями кому-то хотелось творить несправедливость. Понял, фронтовик?! И не позволили! Жена твоя уже выздоравливает. В областной больнице ее лечат. За детей не волнуйся. Продукты им все возвращены. За полтора года. Все, что «где-то завалялось». Понял, фронтовик?! Остальное они тебе сами отпишут. Сыну своему спасибо говори! Не могу я тебе письмо отдать. Оно теперь – документ. А жена-то его в Первой Конной, у товарища Буденного, добровольцем была. Медсестрой служила в госпитале. А он молчал!

Покинув здание штаба и усаживаясь в машину, Иван Константинович все не мог понять своей вины, за которую его только что упрекали. Получалось, что по его вине, а не этого самого НКВД, который представлял человек в куртке, его семья оказалась в таких условиях. Что-то никто о том, что их несправедливо сослали в какую-то глушь, и слова не произнес. Словно жили они там по своему усмотрению.

- Чего задумался? – Затормошил его особист, когда машина выскочила из поселка, в котором расположился штаб дивизии. Он тут же скомандовал водителю – Сверни-ка, служивый вон на ту полянку! Нервы расслабим. Я уж думал, что влетели мы с тобой в какую-то историю! Думал, настучал» кто-то в дивизию. Пронесло… И – слава Богу!

Давай по махонькой. Что там у тебя служивый в запасе есть из пайка? Вытаскивай. Хлеб – он всему главный. Занюхаем… Теперь мы с тобой, вроде как, и выпить вместе можем.

 

Тамара просидела возле матери почти два месяца. Сначала месяц в районной, а затем второй в областной больницах. Перевод матери в область был для всех случаем сверхестественным. Такого еще никогда со ссыльными не было. Местные-то не помнили, когда, кто-то из них там лечился. Чтобы иметь такое право – возле матери быть, дочь соглашалась быть санитаркой бесплатно. Лишь бы кусок хлеба с водой был. Да и одной в деревне оставаться было опасно девке. Кто защитит?

Возвращались они на попутной машине. Теперь в их селе приют организовывали для детишек, оставшихся без призора на освобождаемых территориях. Это им в комендатуре сказали, когда мать отмечалась. Там и присоветовали в попутчики напроситься. Постели для детишек сопровождать.

Их не ждали. Кто же знал, что нынче приедут. Радость встречи была неописуема. Только двоих старших парней дома не оказалось.

- Где ребята? Что с ними? – Заволновалась Луиза Петровна.

- На заработках. – Спокойно ответила баба Катя.

- Мама, что с тобой?! – Взволновалась Луиза Петровна. – Как могла отпустит?! Их же участковый…

- Ничего он им не сделает. – Перебила баба Катя. – Он уже недельки с две, как на фронт ушел. Разжаловали его за проделки всякие. Тут, когда комиссия из области нагрянула, на него такое порассказали! И наши, и местные. Разжаловали его и на фронт. А отец его, от стыда, куда-то быстренько переселился. Говорят, к родственникам, под Павлодар. У нас теперь новый участковый. Фронтовик раненый. После госпиталя к нам прибыл. Добрый человек. Но строгий. Все его немного побаиваются. А нам, дочь, продукты все вернули. Прятал их от нас бывший. Подачками выдавал. Привезли полмешка проса, мешок муки, масла постного бидон и еще чего помаленьку. Мы теперь сытно живем. Да и ребятки зарабатывать стали. Новый уполномоченный в доме прежнего поселился…

 

МОЖЕТ БЫТЬ, ЗАКОНЧИТСЯ

 

В ноябре сорок шестого прибыл Иван Константинович в затерянную в казахских степях деревню. Их дивизия еще год после Победы в Берлине простояла. Так случилось, что жене его двух фронтовиков ждать приходилось. В ноябре сорок четвертого, спустя два-три для после того, как стукнуло Игорю семнадцать лет, отправили его на сборный пункт. Теперь на Дальнем Востоке, после победы над Японией, службу нес.

Не далеко от Канонерки какой-то военный объект строился. «ЗИСок» со строителями в кузове и подобрал стоявшего у дороги Ивана Константиновича.

- Куда собрался, отец? – Из кабины выглянуло к нему почерневшее от загара скуластое лицо с узкими глазами. – Канонерка? Как не знаем. Мы там работаем. Рядом. Эй, товарищ бригадир, место фронтовику уступи. Ты ему в сыновья годишься. Вон, сколько наград на груди. Герой! Садись, отец. Подвезем, куда надо.

Удобно расположившись на сиденье возле шофера, Иван Константинович незаметно уснул. Сказались бессонные ночи. Стремясь быстрее попасть к своей семье, после того, как высадился из эшелона в Новосибирске, он постоянно отлавливал попутный транспорт, а потом перемещался на какое-то расстояние в кузовах, заполненных разными грузами и людьми. До сна ли было? Транспорт был настолько случайным, что больше времени уходило на его розыск, чем на поездки.

- Отец. Подъезжаем. Прости, уважаемый, но никто кроме тебя мне улицу и дом не скажет. Дома отоспишься, победитель. – Шофер остановил машину и виновато глядел в глаза с трудом пробудившегося от крепкого сна пассажира. А затормозив возле указанного дома, дал длинный сигнал. – Иди, целуй жену и детей. Заждались. А мы дальше…

Не дав договорить слова благодарности, шофер с места резко рванул машину вперед.

Всю ночь напролет , словно боясь снова разлучиться, семья провела за столом в бесконечных разговорах, которые сопровождались внезапно взрывом каких-то эмоций.

То сообща лили слезы, то весело смеялись, а то и «костерили» кого-то в полголоса, опасливо оглядываясь на входную дверь. Хотя подросший Дружок и обтявкал бы обязательно кого-то, незвано проникшего к ним за ограду, но… береженного Бог бережет!

 

- Что дальше делать собираешься? – Поинтересовался у Ивана Константиновича участковый уполномоченный, который и заглянул к ним для встречи с демобилизованным фронтовиком.

- На учет воинский стану. Работенку какую подыщу… - Начал выкладывать хозяин гостю.

- Не то говоришь! – Почему-то неожиданно прервал его участковый. Этот человек в милицейской форме капитана, с обожженной правой половиной лица, на розовом глянце безбровности которой симметричным левой был только чудом уцелевший глаз, взволнованно вскочил из-за стола натужно опираясь на ручку костыля..- У тебя семья! К счастью, вся сохранилась. А ты хочешь ее здесь губить? Тут такое скоро начнется… Пойдем, покурим на улице. Погуляем немного.

Во время этой прогулки услышал Иван Константинович, что в этих местах зачем-то строится громадный военный полигон. Народу сюда нагнали «выше крыши». И армейских, и гражданских. Вся степь в палатках да бараках. Для чего полигон? Не пушки, видать, а пострашнее что-то. И «зека» подвезли. Специальную зону им отвели. Всякого народу набралось.

- А я тут к твоей семье прикипел немного. Мои в сорок первом… Эшелон немец весь разбомбил… Никого живого… Потом сам в танке чуть не сгорел. Оттого и рожа такая страшная. Это меня тут после госпиталя пристроили. Мне Героя получать надо. А с таким видом, какой у меня раньше был, не только в Кремль, в зверинец пускать страшно, звери разбегутся. Сейчас, вроде, немного подправился. Брат у меня в Москве. Где-то у Берии в больших коридорах. Письмо передал, чтобы сворачивал я тут свою службу поскорее. Там меня устроить обещал. Зачем торопит? Выходит, есть причина.

- И что же желать, капитан, прикажешь? – С надеждой спросил Иван Константинович.

- Пиши письмо Сталину. Ты служил в дивизии его имени. Это – не малый факт. Орденоносец. Грамоту от Вождя благодарственную имеешь. Сын с япошками воевал. Тоже награды имеет. Все опиши. Проси снять с твоей семьи ярлык, кем-то во Владикавказе навешанный. Проси поставить вас всех в один ряд с гражданами советскими.

- Кто же такое письмо пропустит в Москву? Его твои, капитан, друзья в области моментом изымут.

- Не изымут. Письмо я в Москву отвезу. Коли все получится, не забывай вспомнить тезку своего из столицы.

- Впервые вижу такого человека в этой системе. - Уверил тезку Иван Константинович. -Ради незнакомого человека на такой риск!

- Знакомы мы. Ты просто не знал того. Мне жена и теща твоя много порассказывали… Заслужили вы все это. Пиши. Не бойся. Все пойдет туда, куда надо.

 

После отъезда уполномоченного прошло больше, чем полгода. Ивану Константиновичу пришлось все-таки заняться поиском работы. А какая она тут, на месте, работа могла быть для мужика? Вспомнил далекое прошлое и начал обувничать. Кому ремонт, кому тапочки или туфли легкие. Так дело и пошло.

Повестка пришла из области совсем неожиданно. Поначалу даже понервничали, по какой причине его органы областные видеть захотели. Потом вспомнили про письмо в Кремль. Луиза Петровна даже узелок с бельем чистым и продуктами с собой собрала. Мало ли, как дело повернулось.

Полковник восседал за громадным письменным столом, столешница которого была обтянута ярко-зеленым сукном, накрытым большим листом стекла, под которым ровными рядами расположились бумажные листы с какими-то записями. На левом углу стола стояла тяжелая настольная лампа, выполненная в форме «керосинки», под громадным зеленым абажуром. Правая сторона была заставлена черными телефонными аппаратами.

Границу между письменным и приставным столами строго стерег красноармеец, принявший бессменный пост между двумя чернильницами. Все это сооружение было выполнено из серого мрамора.

Когда Ивана Константиновича впустили в кабинет, полковник небрежно, одним подбородком, указал ему на стоявший у стола стул. Затем, важно оперев свои телеса о кожаную спинку кресла, которое своими очертаниями напомнила то, какое видел он на снимке, где товарищ Ленин внимательно изучал газету «Правда».

- Явился, говоришь? Это хорошо, что явился. От фронтовых замашек отвыкнуть не можешь? Все в атаку тянет? – Полковник постепенно взвинчивал обстановку, делая это профессионально, чтобы собеседник окончательно был сбит с толку.

- Какая атака, товарищ полковник?

- Сожалею, что пока в товарищах с тобой ходить приходится. Думаю, что не очень затянется такая ситуация.

- О чем это Вы? – Окончательно сбился с толку Иван Константинович. – Я, как коммунист со стажем, хотел бы знать, что я нарушил.

- Не знаешь? А письмо в Москву писал?

- Писал.

- Почему минуя нас?

- Для скорости. Пока по инстанциям прогуляется, сколько воды утечет?

- Наглеешь, братец! – Взревел полковник. – Не забывай, где находишься!

- Помню, товарищ полковник. И хотел бы знать, по какому поводу Вы ведете такой разговор с коммунистом и фронтовиком, отмеченным сталинскими наградами. – Хладнокровно ответил Иван Константинович.

- Ты на меня своими наградами не наезжай. – Уже более мягко заговорил полковник. – Много вас таких…

- Потому и войну выиграли, что много. – Вставил Иван Константинович. – Товарищ Сталин тоже об этом говорил.

Полковник понял, что разговор начинает уходить совсем не в то русло, в которое он хотел его направить и, совсем не желая стать фигурантом жалобы по поводу собственного несогласия со словами Великого Вождя, прекратил дискуссию

- Хотел сделать ход конем? – Спросил полковник.

- Нет. Шах королю. Я четыре года отслужил на передовой. А семью мою чуть до смерти не довели. Паек не отдавали. За людей не считали. К кому я должен был обратиться? К товарищу Сталину и обратился. Он всякого понудит в строй стать и не выпячиваться. Он – Вождь наш! Или писать Вождю у нас стало запретным? В газетах другое пишут…

- Хватит! – Полковник нажал на столе какую-то кнопку. И приказал влетевшему на вызов офицеру. – Выдай ему все бумаги и проводи… на выход.

Столица сняла с семьи все ограничения и предоставляла право свободного выбора места проживания, но реабилитацию не дала.

 

Дома, укладывая вещи для переезда в город Семипалатинск, где Ивану Константиновичу предложили работу в кооперативе и съемную жилплощадь, баба Катя сделала свой вывод:

- И в их волчьей стае люди попадаются. Где наш уполномоченный сейчас? Написать бы ему. Поклон земной передать…

 

Август-сентябрь 2009 г.