ЕГОРОВНА.

14.05.2005

Соловьев Е.А.

- Обещай мне, что об этом напишешь, - уговаривала тетушка Надя. - Пусть это будет история нашей семьи.

Но дни проходили за днями, десятилетие за десятилетием - давно уже умерла Егоровна, героиня моего рассказа, и тетушки уже давным-давно нет на белом свете, а я только лишь теперь вспомнил о своем обещании. Заставило же меня вспомнить об этом то, что я рассказал о Егоровне своим студентам и они с интересом слушали и весело смеялись так, что я понял, писать однозначно - надо. И вот в один из дождливых вечеров мое перо "заскрипело"...

Я учился в одиннадцатом классе, когда мать привезла из деревни свою мать Александру Егоровну или просто Егоровну, как мы ее стали звать. Ей уже исполнилось семьдесят девять лет и она не могла жить одна в деревне. Годы ее сгорбатили, руки от тяжелого сельского труда висели вдоль туловища до самых колен, поражая длиной не гнущихся огромных пальцев.

Волосы ее, белее самого белого снега, мать каждый день расчесывала и собирала в жидкий хвостик. На обветренном и загорелом лице ее смотрел вверх большой острый нос главный признак всей нашей крысановской родни со стороны матери. Ходила она по квартире в халате и теплых носках без всяких тапочек.

- Пусть живет Егоровна. Места хватит, - сказал отец, и с Егоровной нам скучать стало некогда. Она обладала "обширнейшим" склерозом и не узнавала свою дочь, и не могла сама найти стульчак в нашей неблагоустроенной квартире, а поэтому по деревенскому обычаю оправлялась там, где Бог положит.

Мы на все ее выходки реагировали с юмором и они для меня были самыми первыми анекдотами.

В выходные дни садились мы завтракать попозже все вместе на кухне. Кухня была маленькой, а поэтому мать кормила Егоровну отдельно в комнате, наложив в большое блюдо картошки или каши с огромным ломтем хлеба. Но только она это все уносила ей, мы садились кушать, как через пять минут на пороге появлялась Егоровна, в пояс кланялась и говорила:

- Здравствуйте, люди добрые.

- Здравствуй, Егоровна. Что скажешь нам? - спрашивал отец.

- Не дадите ли, Христа ради, корочку хлебца?

- А что, бабушка, давно ли ты не ела?

- Ой, давно, соколик! Больше недели, поди, - крестилась Егоровна.

Мы все смеемся и мать подает ей кусок хлеба со стола, та благодарит и, в пояс откланиваясь, уходит восвояси, но ненадолго - все повторяется сначала.

Однажды отец подал ей целый батон и, когда она ровно через пять минут появилась "голодная" в дверях, мы все со смехом бросились мимо нее в комнату, но, как ни искали перерыв все в ней, не нашли даже крошки от него.

- Егоровна! Неужели, за пять минут целый батон уплела? У тебя же один зуб во рту.

Егоровна по-ангельски мургает своими серыми глазками, широко раскрывает рот и указательным пальцем шевелит черный, как ботинок зуб.

- Эва! Вот зуб! Эва!

У меня начались выпускные экзамены в школе и я стал основной нянькой Егоровны в доме.

В один из таких дней, она странно затихла на целых два часа, а, когда я заглянул посмотреть, чем она занята, то ахнул от ужаса - моя бабулечка нашла на столе ножницы и работала ими, высунув язык от удовольствия. Рядом лежало байковое одеяло, разрезанное на узкие ровные полоски, и на них ровными рядами укладывались такие же полоски простыни.

 

Сходив на представление гипнотизера, я почему-то решил, что тоже обладаю гипнотическими данными. Так как сестренка наотрез отказалась быть моим "кроликом", я решил свои способности проверить на Егоровне.

Уложив ее горизонтально, я стал делать над седой головой пассы, как тот доктор, и говорить, стараясь попасть в ритм ее дыхания:

- Расслабьтесь. Вы чувствуете, как ноги у вас становятся теплыми и тяжелыми. Сейчас я буду считать до десяти и при слове "стакан" вы уснете глубоким гипнотическим сном, а при слове "таракан" - проснетесь.

При слове "стакан" моя бабуля и в самом деле уснула - я услышал храп.

- Вы слышите только меня, и сейчас будете выполнять мои команды. Сейчас вы поднимите руку, - и я стал воображать, как ее рука поднимается над кроватью. У меня от умственного напряжения заломило в висках, на лбу выступил пот, но рука Егоровны даже не шевельнулась.

Скоро я убедился, что Егоровна не подчиняется ни одной моей команде, и решил "внушить" ей сон. Сел на стуле поудобнее и описал местность деревни, где прошла вся жизнь моей пациентки, а потом пошли одни фантазии.

- Лето... Полдень... Очень жарко... Тебе шестнадцать лет. Ты полна сил. Тебе захотелось искупаться, ты побежала на речку... О, как резвы и легки твои ноги! О, как прекрасна и чудесна жизнь! Вот и речка Брусенка. Ты раздеваешься и начинаешь входить в воду. Кругом никого нет и никто не видит, как красиво твое молодое тело.

Вот точно также несколько лет назад и я купался в Брусенке, и мне не надо было ничего придумывать.

- Вот в воде твои бедра, потом живот, плечи. Вода обжигает загоревшие на солнышке спину и грудь. Вдруг с того берега раздается озорной свист. Ты бросила туда свой взгляд и увидела озорника Николая, будущего твоего мужа. Он старше тебя года на три и сейчас уставился на тебя своими глазами.

Ты ладошками закрыла свои груди и присела в воде по подбородок, но проходит минут пятнадцать, а Николай все также ухмыляясь стоит в своих полотняных штанах и бьет себя прутиком по босым ногам. Тебе в воде становиться холодно и от одной мысли, что Николай дождется, когда ты будешь голая выходить из воды, всю тебя выглядит, ты визжишь и, выскочив из воды, скрываешься в кустах, хватая по пути свою одежду...

На этом я решил закончить свое внушение и громко произнес слово "таракан". Моя бабуленька при этом слове резко села в кровати, повернулась ко мне, сидящему на стуле, и давай в меня плеваться:

- Тьфу! Тьфу! Негодник, что выдумал! Срам какой! Тьфу! Тьфу!

"Гипнотизеру" пришлось бежать и после этого его гипнотические способности пропали.

С "помощью" Егоровны я успешно сдал школьные экзамены и стал готовиться к поступлению в институт. Сестра же уехала в пионерлагерь и я снова оказался главной нянькой Егоровны.

Был разгар лета, и мама разрешила выводить бабушку во двор погулять по утрам. Пока не было так жарко на улице, я присматривал за ней в полглаза, сидя на качелях с учебником.

Одета она была в обычный выцветший домашний халат, а на голове кремовый платочек, который я сам ей, как маленькой, повязывал.

Садилась она на скамейку, где уже сидели соседки наши старушки, и веселила их...

- Сталина, Егоровна, ты видела? - спрашивали они.

- Видела, - не смущаясь, отвечала та. - Он в деревню к нам приезжал.

- А, как он выглядел?

- Он такой высокий и в шляпе, - при этом вся лавочка гоготала.

- А Хрущева видела?

- Видела...

Но скоро соседкам надоедало гоготать и обращать внимание на престарелого ребенка и они начинали судачить на свои излюбленные темы, а Егоровна сидела вместе с ними, высоко задрав вверх свой большой носик.

Когда же она хотела сходить "куда-нибудь", то под гогот всего двора подходила к ближайшей к скамейке поленнице дров и, повернувшись к ней спиной, ловко задирала сзади халат и даже почти не приседала, а потом с невозмутимым видом усаживалась на старое место.

Вот эта-то ее дисциплинированность меня и подвела однажды - я зачитался, а, когда поднял голову - бабулечки во дворе не было и никто не знал, куда она исчезла. Я установил, что с момента ее исчезновения прошло минут пятнадцать, а это не так уж и мало - можно и под машину двадцать раз угодить. Я, к своему счастью, верно определил направление движения Егоровны, о чем мне подсказывали прохожие, видевшие старушку несколько минут назад, а скоро я ее увидел и сам.

Она шла по тротуару и каждого спрашивала о том, как ей пройти в Хохлово. Ее не понимали, а, когда до них доходил смысл вопроса, они пожимали плечами и шли своей дорогой. Поэтому я спокойным шагом догнал ее в трех кварталах от дома, но вот, как отвести домой, не знал - она, как только брал под руку и пробовал вести, на всю улицу кричала: "Караул!". Люди останавливались, смотрели в нашу сторону, и мне было очень неприятно - не будешь же каждому из них все объяснять.

Оставался только один способ и я им воспользовался - взял ее под локоть и быстро повел, а она, запыхавшись, замолкала. Как только она пробовала снова кричать, я ускорял шаг - так мы и дошли до дома. Больше я не спускал глаз со своей Егоровны.

 

Часто бабушка подходила ко мне и просила:

- Сходи, миленький, на почту...

- Зачем, бабушка?

- Получи пензию... Ты ее себе возьми, а мне чакушечку купи...

- А зачем тебе чекушка?

- Я выпью малешко и у меня хоть на сердечке погорит... Я тебе песенку спою и спляшу...

Иногда мой отец, у которого "на сердечке очень часто горело", наливал несколько капель в рюмочку и она в благодарность за это, "плясала" - стояла на одной ноге, а другой топала по полу, поворачиваясь вокруг своей оси, и пела. Хотя было очень потешно, но мы не смеялись, а мама рассказывала, что во всей деревне не было лучше ее певуньи и плясуньи.

 

Я поступил в институт и больше своей бабуленьки не видел - она этой же зимой и умерла сильно простудившись. Перед смертью она узнала маму и спросила про того паренька, который с нею водился, мол, я ему так песенку и не спела, а потом, с трудом переводя дыхание, пропела куплет, который все время мне пела летом:

- Сидит кошка на окошке...

- Умывает кошка хвост...

- Скоро масленка приходит...

- А потом Великий пост...

Каждое лето я приезжаю к матери и хожу к бабушке на могилку и, когда смотрю на скромный крест, мне кажется, что она узнает своего паренька...