ЛЕДЯНАЯ ПУСТЫНЯ

Вокруг, насколько доставал взор, простиралась ледяная равнина. Лёд белый, лёд голубой, бежевый и даже жёлтый. Лёд, припорошенный снегом, лёд ледяной. Лёд владел этим миром. Но мне не было холодно здесь. В небе, в самом зените правильным жёлтым кругом доминировало Солнце. Солнце и лёд. Две противоположности. И больше ничего. Вот это здорово! Всё на свете отошло к полюсам. Всё, что было разноцветного, имело полутона, было средним, тёплым, переходным, неокончательным, перестало существовать. Никаких компромиссов. И это по мне, честное слово.

Я сделал шаг и упал. Подниматься не хотелось. Я лежал на спине и смотрел в небо, не в силах оторвать взгляд от него - бесконечно голубого и глубокого. Ни облачка, ни дымки: вся вода исторгнута и заморожена на Земле. Давно же я не смотрел в небо. Я повернул голову влево – лёд и небо. Вправо – то же самое: лёд, небо и солнце – и ничего больше. И никого. В этом мире я совершенно один. Здравствуй, моё одиночество! Ты прекрасно! Ты недостижимо в обычной человеческой жизни, где десятками, сотнями пут овивает нас социум. Запрёшься в квартире - достанут тебя близкие люди и будут участливо лезть в душу. Удалишься схимником в пустынь, но и там найдётся мент, регистрацию требующий. Сбежишь и за самый край земли, но настигнут тебя оранжевые спасатели и будут спасать. От одиночества. Зачем? Ведь это состояние прекрасно. Оно величественно! В одиночестве принимаются самые значимые решения, рождаются великие творения. В одиночестве произносятся самые искренние молитвы. В одиночестве ищется путь к Богу. Да! Спасибо тебе, моё одиночество, что ты у меня есть. Пока ты со мной, я не одинок.

Несомненно, бескрайняя ледяная пустыня – это я. Но что же делать дальше? Я поднялся. Как там было в «Кин-дза-дзе»? «Солнце – там, значит Ашхабад – там. Выбрали направление и идём». Солнце, положим, у меня прямо над башкой. И вообще, разницы нет, в какую сторону идти. Всё равно, без ориентиров человек по кругу ходит, потому что одна нога короче другой. И я зашагал.

Однако зашагал – громко сказано. Сапоги из козлиной кожи, одетые на меня ещё Эриком, не очень подходили для такого путешествия. Я скользил, падал, плавил губами иней, вставал, шёл и снова падал. Но лёд был не главной проблемой. Чем дальше, тем труднее было смотреть на это великолепие. Я шёл практически с закрытыми глазами, и всё равно, они слезились и болели: веки не могли сдержать потока света, лившегося с неба и отражавшегося многократно от каждого кристалла льда. «А ну-ка очки мне солнцезащитные», - скомандовал я. Но очки не появились. Это не рай, дружище.

Было пройдено совсем немного, когда свет стал меркнуть. Скоро я совсем перестал что-либо различать, наступила полная слепота. «Ничего, ничего, - шептал я себе, - нужно идти. Сколько уже преодолено. Куда-нибудь да выйду». И шёл долго, пока, наконец, силы не иссякли окончательно. Упав в очередной раз, я подниматься не стал. Избитое при падениях тело болело. Я всё-таки замерз. Хотелось есть. Но больше всего выбивала из сил бесцельность путешествия. Я лёг на спину и собрался сдаваться. Себя не преодолеть. Вот и у меня не получилось, как у великого путешественника Чернышёва. И я не смог пройти к Нему. Не та я всё-таки личность, не тот человек. Не знал никогда пути к Богу, и голову мне не морочьте. Умру в своём одиночестве, в своём идеально-чистом солнечном мире от собственного холода. Что ж, во всяком случае, перед смертью я успел насладиться его совершенством.

Вдруг кто-то дотронулся до моей руки. От неожиданности вскочил.

- Кто здесь?!!!

- Это Приянка.

- Какая ещё Приянка?! Что происходит?!

Сделалось не по себе. Слепой я чувствовал себя абсолютно беззащитным. Отходя от того места, где, как мне казалось, находится неведомая Приянка, я наступил на что-то мягкое. Явно это был не кусок льда, к тому же оно взвизгнуло.

- А здесь кто, чёрт побери?!!

- Это я, Сая.

- Сая? Обезьяна справедливости? Что ты делаешь здесь? Как ты сюда попала?

- У нас нет выбора. Мы везде следуем за тобой.

- Кто это мы? Ты… ты хочешь сказать, что другие обезьяны тоже здесь?

- А как же, мы всегда рядом со своим хозяином.

- Я ваш хозяин? Почему я впервые об этом слышу?

- Люди редко прислушиваются к себе.

- А кто эта Приянка?

- Это обезьяна упрямости.

- Надо же? И что вы все-все здесь?

- Да.

- И что мы будем делать, Сая?

- Нужно идти, - решительно заявила за Саю Приянка. Я уже научился различать их голоса.

- Куда идти? И как? Я, понимаете, ослеп. Не вижу ничего.

- Ты не ослеп, - ответил ещё кто-то третий, – ты прозрел.

- Что? Кто это у вас такой умный?

- Посмотри внимательно, - продолжал наставлять меня тот же голос.

Я открыл глаза, которые, оказывается, держал всё это время закрытыми. Темнота. Снова закрыл и открыл. И тогда зрение стало возвращаться ко мне. Сначала солнце прорезалось сквозь мглу, затем возвратились небо и лёд. Мир вокруг как будто не изменился, за исключением того, что метрах в пяти от меня толпились обезьяны. А три из них находились совсем рядом.

- Да, действительно, я снова начинаю видеть, - сказал я, улыбаясь. - Почему, непонятно.

- Ты прозрел. Теперь ты видишь все, - ответила одна из трёх.

- Очень хорошо. И что же мы теперь будем делать?

- Ты должен нас вести.

- Куда?

- Да посмотри же, наконец, вокруг!

Я огляделся и увидел, что в этой ледяной местности действительно кое-что изменилось. На горизонте, там, где синева льда сливалась с синевой неба, возвышалась гора. Странная это была гора, высокая, но узкая какая-то, не похожая на горы мне привычные. «Здравствуй, тётя. Раньше тебя, вроде, тут не было».

- Теперь вижу, - подтвердил я.

Никакого не могло быть сомнения, что эта гора и есть цель моего путешествия. Там, на её вершине, которая не тонет в облаках, потому что облаков нет, там и находится Тот, К Кому Мне Непременно Нужно Попасть за оставшиеся три дня. «Путешествие будет нелёгким», - всем видом говорила гора. Хорошо, я пойду, я приложу все усилия, чтобы дойти. Но что мне делать с моими неожиданными спутниками? Их, кажется, не меньше тридцати.

- Здравствуйте, товарищи! - неожиданно вырвалось у меня.

Вот это да! Это что, моё войско теперь? А что, если они сейчас грянут чётким хором: «Здра! Жлам! Тварщ! Хо! Зя! Ин!

- Здрасть, - одиноко донеслось из центра стаи.

- И что же мне с вами делать?

- Ты должен нас вести, - повторила одна из близстоящих обезьян, видимо, та самая Приянка.

И вправду, обезьяна упрямости, Упрямка какая-то, а не Приянка. Я внимательно осмотрел войско. Самцов и самок, вглядевшись, можно было различить по мордам. Самок было больше. И один детёныш. Кто они вообще такие? Да ну их к дьяволу! Нет у меня времени с ними разбираться. Мне нужно мир спасать, и голову мне не морочьте. Подумав так, я уверенно зашагал к одиноко маячившей на горизонте горе.

Через несколько минут пути я стал бороться с всё увеличивающимся желанием оглянуться и посмотреть, что же делают обезьяны. Ещё через несколько это желание победило, и я обернулся. Животные брели метрах в десяти позади меня, сбившись в плотную стаю. Лишь детёныш отставал. Что ж, это их проблемы – пусть идут. Всё равно, им деваться некуда. Однако мысль о неожиданном появлении обезьян в этой Антарктиде и их роли заняла меня. И откуда они, действительно, взялись? И как это я «прозрел»? И почему у меня сейчас с глазами всё в порядке? И как правильно назвать мой рывок в сторону горы? У бегунов это был бы забег, у пловцов – заплыв. А у меня – «заход»? Или нет, «заскольз».

Долго ли, коротко ли, а цель моего заскольза приближалась. И чем ближе она становилась, тем больше обнаруживалось её сходство с башней. Огромная такая башня естественного происхождения. Если бы на небе были облака, её вершина уходила бы в них. Наверх вела винтовая дорога, опоясывающая гору-башню, хорошо видная с приличного ещё расстояния, отделявшего меня от этой махины.

Основание горы так же, как и равнина, было сковано льдом. Однако повыше, с высоты примерно пятисот метров начиналась растительность, в середине, среди деревьев просматривались отдельные здания. На самой же вершине, похоже, расположился город. Странная гора, всё у неё наоборот, как будто стоит вверх тормашками.

Наша странная процессия подошла к основанию. Нечего было и думать о том, чтобы начинать восхождение в любом месте – склоны слишком круты и покрыты льдом. Нужно было искать, где начинается дорога, которую я видел издалека. И я двинулся кругом. Обезьяны тянулись следом унылой процессией. Когда мысли мои возвращались к ним, я ощущал странную гамму чувств: с одной стороны брезгливость и неприятие того, что это сборище увязалось за мной. С другой же мне казалось, будто что-то меня с ними связывает и даже роднит. Каждый раз, оборачиваясь, я видел, что детёныш отстаёт всё больше и больше.

Гора в периметре была довольно большой – километров пять. Я покорно брёл вокруг неё и уже порядком устал. Одеревеневшие ноги гудели. Однако боль в глазах больше не донимала. Наконец из-за этой огромной ледяной глыбы что-то показалось. Пройдя ещё метров двадцать, я разглядел большую двустворчатую калитку с толстой металлической рамой арочной формы и металлической же решёткой, сваренной из кручёного прутка. Калитка была выкрашена в чёрный цвет, отчего сразу бросалась в глаза в этой белой местности. Я приблизился к ней и остановился. Даже на вид калитка была непроста: вроде бы решётчатая, но не видно за ней ничего. Не то чтобы тот же лёд и иней – просто ничего, темнота, чернота какая-то. Я попробовал калитку открыть, но она оказалась запертой. Однако ни замка на ней не было видно, ни замочной скважины. Может, приржавела, примёрзла? Я навалился на прутья изо всей силы. Ноги скользили, но калитка не поддавалась. Отпрянул с намерением разбежаться и ударить в неё плечом, но в этот момент из обезьяньей стаи донёсся голос:

- Хозяин, у нас беда!

Что ещё за новости, какая беда?! Обернувшись, я увидел, что одна из обезьян несёт ко мне на руках детёныша. Этого только не хватало! Детёныш, был плох, похоже, без сознания. На крохотной мордашке отпечатались страдания. Ребёнок, совсем как человеческий, но только не защищённый пелёнками и присыпками. И он, видимо, был серьёзно болен.

- Что с ним? – спросил я у стаи.

Обезьяны молчали.

- Чей он?

И снова в ответ – молчание.

- Среди вас есть обезьяна, которая всё знает? – догадался я.

- Есть одна, которая называет себя обезьяной мудрости, - был ответ.

- Где она? Пусть подойдёт.

Ко мне приблизился средних размеров самец.

- Как зовут этого ребёнка?

- Её зовут Зумруд.

Я узнал голос, который убеждал меня, что я прозрел.

- Чья она?

- Она твоя.

- О чём ты говоришь?

- Я говорю о том, хозяин, что она принадлежит тебе, как и все мы. И ты это должен знать.

Невозможно было понять, о чем говорит это животное. Я взял детёныша на руки.

- Как его можно вылечить?

- Его нужно полюбить.

- Что?

- Его нужно полюбить, хозяин. Без твоей любви мы чахнем и умираем.

Да что же это такое! Я, можно сказать, впервые вижу это сборище, а они утверждают, что жить не могут без моей любви. Я положил руку обезьянке на лоб, и ледяная пустыня, гора и обезьяны исчезли. Я сидел в хорошо обставленной квартире, на кожаном диване. Зазвонил мобильник, и я нажал кнопку ответа.

- Здравствуйте, Игорь Станиславович! Это Сухов. Мне нужно поговорить с Вами.

- Говорите.

- К сожалению, наше издательство не может и далее выплачивать Вам авторский гонорар из расчёта десять процентов.

- Вы это серьёзно?

- Вполне.

- И сколько вы предлагаете?

- Семь…

- Да вы что, охренели?!!

- Игорь Станиславович, Ваши романы уже давно не пользуются такой популярностью, как раньше. Будем объективны, читателей они не интересуют. Тираж «Солнечного круга» мы продали с большим трудом, а «Злость», скорее всего, сможем продать лишь наполовину.

- Знаешь что, ты, тля канцелярская… помнишь ли ты, что это я вытащил ваше паршивое издательство из дерьма! Своими романами, своим именем! Я и никто другой! А теперь ты мне …

Гнев душил меня. Мобильник, ударившись о стену, разлетелся на куски.

Я отдёрнул руку от головы Зумруд. Так вот в чём дело! Тогда тебе, действительно, лучше умереть. В тот же миг Зумруд сделала судорожный вздох и испустила дух.

Долбить могилу в этом льду было бы делом тяжёлым, а главное – нечем. Я положил маленькое тельце на лёд. В этот миг за спиной лязгнуло. Обезьянья толпа шарахнулась в сторону. Я вздрогнул и обернулся. Одна из створок калитки со скрежетом приоткрылась, оставив узкую чёрную полосу для входа И всё – и снова тишина. Сердце моё взволновалось. Дверь в себя! Я сглотнул слюну и посмотрел на обезьян, ища поддержки. Чего мне там ожидать? По логике – ничего страшного. Это же не в монстра какого-нибудь дверь, а в меня. Я сделал шаг, поскользнулся и едва не упал. Спокойно. Откашлявшись и, взяв себя в руки, я зашагал к калитке. Стараясь не производить лишнего шума, протиснулся в узкий проход и… ступил в темноту. Постоял, ожидая, когда после белой пустыни глаза привыкнут к сумеркам.

 

ГОРА

Светало, но солнца не было видно за плотными тучами. Из расползающейся словно ветхая чёрная ткань ночи проступал серый лёд. Как будто в один момент перестал быть день и настало, минуя полный тревожных ожиданий вечер и судорожную ночь, хмурое стальное утро. Небо лежало на голове. От калитки, серпом опоясывая ледяной бок горы, уходила вверх тропа. Но не потому она была тропой, что истоптана, а потому, что являлась проходом между двумя рядами плотно уложенных… человеческих тел. Я съёжился: даже на первый взгляд никем они не могли быть, кроме как мертвецами. Где это? Что это? Это что, я? Я что, морг, склеп? Куда приведёт меня этот скорбный путь?

Словно по душе лязгнула сзади стальная калитка. Я обернулся. За чёрными прутьями не было видно ни слепящего солнечного света, ни моего обезьяньего войска. Та же непроницаемая темнота. Теперь вперёд. Я сделал несколько неуверенных шагов и остановился, осматривая мертвецов. Они лежали ногами к проходу: слева - женщины, справа – мужчины. Глаза у всех были открыты. Тощее лицо первой в этом скорбном ряду женщины показалось мне знакомым. Я склонился над ней и вздрогнул. Это были мои глаза с засаженным в них оттиском страданий обо всём. Неужели? Так и есть: это моя бабка по матери, которая умерла тридцать лет назад от рака. Перед смертью она тяжко страдала, и эти страдания навечно остались на её челе. Я перевёл взгляд на другое женское тело: вторая бабка, которую я совсем не помнил, но знал по нескольким сохранившимся фотографиям. На другой стороне первыми лежали два моих деда. Их я узнал по оставленным войной отметинами: у одного отсутствовала рука, у другого вместо правого глаза в небо глядела жестокая вмятина, перечёркнутая молнией шрама. Теперь всё ясно: здесь лежат мои умершие предки. Хорошо, что родители живы! Я наклонился над бабушкой, протянул руку, чтобы закрыть её страдающие глаза. И снова исчезла окружающая реальность с её пространством и временем. Как в компьютер в меня загружалась жизнь этой женщины. Я всегда догадывался, что это где-то хранится: не может целая жизнь, короткая или длинная, но всё равно, наполненная множеством событий, переживаний и чувств, просто исчезнуть без следа. Теперь это вливалось в меня: я обретал её память. В основном, жизнь моей бабушки была наполнена нищетой, лишениями и тяжёлой работой. Коллективизация, раскулачивание, ссылка семьи в Сибирь. Война, муж ушёл на фронт и без вести пропал. Одна с четырьмя детьми на руках. Болезнь и смерть дочки. Но были в этой жизни и островки счастья: ухаживания деда, свадьба, медовый месяц, возвращение мужа из плена после окончания войны.

Особенно ярко впечаталась в бабушкину память первая брачная ночь. Дед проявил тогда чудеса: он овладел молодой женой семь раз, но желание всё захлёстывало его. Бабушка выдерживать больше не могла. Тогда они вместе вышли на улицу и восемнадцатилетний дед погрузил своё мужское достоинство в сизый в вечернем сумраке сугроб, чтобы охладить его. Они с бабкой долго смеялись, какой от этого в сугробе остался отпечаток. Мне стало интересно, как этот эпизод выглядел глазами деда. Я пересёк тропу и коснулся его лба. Но когда в меня загрузилась дедова память, мне стало не до развлечений. Война – вот что занимало там главное место. Вечный страх, ужасы бомбёжек. Повсюду смерть. Ранение. И долгие три года в плену.

Я двигался от одного предка к другому. Похоже, они лежали в том хронологическом порядке, в котором настигала их смерть, в том возрасте, состоянии и одежде, в каком скончались. Вперемежку лежали предки по матери и отцу. Казалось бы, по их жизням можно было изучать историю, ан нет. Они были маленькие люди: крестьяне, солдаты, приказчики. По линии отца, правда, попадались купцы, некоторые – довольно зажиточные. Они выдавали дочерей за таких же купцов, те разорялись, семья скатывалась к нищете. Они мало интересовались политикой, знали лишь имена своих господ, царей, да иногда – губернаторов. Зато быт, нравы, время проплывали передо мной в восхитительной полноте. Я не просто видел всё их глазами, я был ими. Нетерпение стало охватывать меня: вот где-нибудь, у кого-нибудь найду я ответ на вопрос: «зачем ты живёшь, человече? Какой во всём этом прок?» Но не только ответа, а даже и вопросов не находил я в головах моих бесконечных предков. Похоже, они не усложняли ими и без того сложные свои жизни. Это было несколько обидно: как будто меня обманули, что-то пообещали и не дали.

Чем дальше я продвигался, тем больше раскрывался веер. Произведя в уме нехитрые вычисления, я задумался. Дедов и бабок было четверо, прадедов и прабабок – уже восемь. Прародителей в пятом колене – тридцать два, а в десятом, отстоящих от меня всего на 250 - 300 лет – уже тысяча двадцать четыре. Сколько же предков вкладывают свои гены в каждого человека! Где-нибудь на отдалении трёх тысяч лет роднёй мне является уже почти всё человечество. Всё человечество во мне! Я продукт его коллективного производства. От меня тянутся ниточки к миллиардам людей. Каждый из них родился и жил для того, чтобы когда-то родился я.

Я шёл и шёл по этому странному кладбищу, по ледяной тропинке, которая винтилась вокруг горы, и не понимал, куда она может меня вывести. Она ведь бесконечна. Закончатся люди, начнутся полулюди, потом обезьяны, хорьки какие-нибудь, рыбы. Интересно, конечно, заглянуть в душу хорька, но учитывая, что осталось меньше трёх дней, времени у меня на это нет. Где же выход? В чём же фокус? Видел же я эту гору-башню со стороны, видел дорогу. Вовсе она не бесконечная.

Я присел в случайном промежутке между двумя моими предками, непроизвольно положил руку на открытые глаза одного из них. Передо мной стала проноситься жизнь степного кочевника, одного из сотников войска великого Тамерлана. Вот это да! Куда изогнулась родословная! В то время, когда в битве за столицу Хорезма - Ургенч его пронзила вражеская стрела, я покачнулся вместе с ним и вторая моя рука, ища опоры, упала на лицо его сына (он сделался купцом в Самарканде). И тут я понял, что получаю информацию не извне, не из этих мёртвых тел, а хранится она во мне самом. Прикосновение к умершим лишь запускает механизмы её извлечения на поверхность памяти. И как только я осознал это, вся история мира стала доступна мне. Вот он мир – бесконечный в своём разнообразии, во времени и других бесчисленных измерениях. Вот я – его продукт, то, что он создал, походя, расточительно, даже не заметив этого. Я и итог его, и промежуточное звено. То, без чего дальнейшая жизнь уже в чём-то невозможна. Без меня мир будет уже не таким: чего-то в нём будет не хватать. Я всецело почувствовал в себе каждого человека, каждый наследованный ген, каждый атом, который есть или был мне строительным материалом. Всё это – я. Моё существование обеспечено всемирными законами. Я не могу просто так исчезнуть, иначе они дадут сбой. И так тому и быть! Или не быть?! Вот в чём же теперь… выход? Как мне пройти к цели моего путешествия? Только я подумал об этом, как заметил, что от моей ледяной тропинки, ровно от того места, где я присел, отходит… направление, намёк. Я поднялся и поспешит проследовать этим вектором, уже представляя, куда он меня приведёт. Так и есть, очередная пещера. Уходит вглубь горы, пугает темнотой. Лелеет в себе аленький цветочек костра.

И тут я почувствовал, как устал и промёрз. Усталость и холод буквально висели на мне гирями, и я едва дотащил их до костра. Похоже, меня здесь ждали. На огне вкусно дымился котелок. Рядом лежала шкура какого-то крупного животного. На ней – простые деревянные миска и ложка. Я не стал задавать себе лишних вопросов. Схватил котелок за прокопченные ушки – мёрзлые руки даже не обожглись – отлил содержимое в миску, мигом проглотил, не успев даже осознать, что это, откинулся на шкуру и провалился.

 

••••

- Зачем мы куда-то идём? – тихо спросила Ноя. – Никому мы там не нужны. Мы все погибнем. А как было хорошо у Салара.

Другие обезъяны молчали. Они тоже устали и замёрзли. Сжавшись в комочки, они слиплись в кучу и мелко дрожали. Никто не скакал и не изливал в пространство избыток энергии, как это было, когда я впервые увидел их.

- Прёмся куда-то, сами не знаем, куда, - продолжала обезьяна.

- Не зуди, Ноя, - прервала её Приянка, - мы делаем то, что должны.

- Мы делаем то, что должны, - гнусаво передразнила её Ноя. Сейчас бы играли с джином или собирали вкусных личинок.

- Сетарх, скажи ей, чтобы замолчала, - потребовала Приянка.

- Маленькая Зумруд умерла, - продолжала Ноя, - Эрик погиб. И мы все умрём.

- Что же ты хочешь, - вмешалась в разговор Сая, - чтобы мы продолжали собирать козявок, когда мир вот-вот исчезнет?

- Кто решил, что мир исчезнет? – подала голос Халая. - Кто это придумал? Мир существует очень давно. Сколько случаловь разных бед, но он лишь чуть-чуть менялся. Я не верю, что и на этот раз ему что-нибудь особенное будет. Ну упадёт очередной метеорит, ну вымрут какие-нибудь животные. Люди выживут. Выживут люди, они живучие.

- Пусть даже и не исчезнут люди, - перебила Халаю Сая, - пусть метеорит. Но разве мы должны сидеть и ничего не делать, есть шанс этот метеорит предотвратить.

- Что предотвратить!? – заорала Ноя. – Ты думаешь, мы можем что-то предотвратить? Да ты просто глупая. Просто ты дура, и всё.

- Это ты дура, - вступилась за Саю Приянка, - ленивая дура. Тебе бы вечно ничего не делать, жрать своих личинок и греться на солнышке.

- Да! - продолжала орать Ноя. - Если бы так делали, мы бы хотя бы выжили.

- Да не выжили бы, - вмешался Рауль, - раз такая заваруха, не может быть, чтобы нас это не коснулось. Вот и Эрик не стал бы куда попало лезть, и Серафима.

Обстановка закипала. Стая разделилась на два лагеря. Уже летела шерсть, катались по камням Приянка и Халая. Сетарх снова мутузил Саю.

 

«Рогда, Кая – вею, ломаю!» - донесся как из громкоговорителей голос Серафимы. Драка прекратилась. «Ноя, Сетарх – сею страх!» Обезъяны забыли друг про друга и бросились… в меня. Они запрыгивали в грудь, влезали в рот и уши. У меня перехватило дыхание, запершило в горле. Я судорожно вздохнул, закашлялся и проснулся. А Серафима продолжала, как ни в чём не бывало.

«Город стоит на пяти холмах. Между холмами, в низине разбит огромный парк. Каждому дубу там не меньше трёхсот лет, а каждый камень обласкан минимум тремя морями. В центре парка жемчужиной покоится озеро. С холмов стекают в него многочисленные ручьи. Мусор в парке убирают белки - за каждой закреплён свой участок. Но никто в парке не мусорит, даже деревья не роняют листья, дорожа каждым листом как проявлением жизни. Поэтому в жаркие дни от нечего делать белки иногда подсаживаются к отдыхающим людям, на спинки скамеек, и обмахивают их своими пышными хвостами.

Люди в городе очень добрые и вежливые. Даже самый последний вор попросит у Вас прощение, прежде чем вытащить кошелёк. Раннее утро здесь – лучшее время. Когда птахи уже проснулись и пропели свои гимны, а лес ещё только потягивается, с хрустом разминая ветви, воздух наполняется голубизной из озера и часть её отдаёт травам и цветам. Оттого травы по утрам голубые. В это время душа наполняется самыми светлыми чувствами, поэтому с шести до восьми утра здесь проходит не два, а четыре часа.

Известия о свадьбах, рождении детей или смерти горожан вещает колокол городской церкви. Прочие же новости разносят улитки, поэтому новостей никогда нет, и город не знает о катастрофах, терроризме, заказных убийствах и курсах валют. Поэтому город счастлив.

Каждый день, утра до вечера там распускаются цветы. Они необычны тем, что прозрачны, хотя каждый имеет свой цвет. Первыми, в шесть утра зацветают фиалки и крокусы, в семь – незабудки с нарциссами и молочай, в восемь – тюльпаны, иберис и ландыши, в девять – ромашки, маки и кувшинки на озере. Далее - каждые в свой час белокрыльник, гвоздики, колокольчики, гайлардия, чибрец, молочай, астры и ещё сотни разных цветов. Весь город утопает в них. Под конец дня оживают великолепные хризантемы. Последними же, в десять вечера в городе распускаются самые необычные и красивые цветы – нейлоновые лютики. В отличии от других они светятся в темноте и могут передвигаться. Появляются лютики всегда на деревьях и сразу наполняют город малиновым, пурпурным и оранжевым светом – в зависимости от настроения. Они светятся так ярко, что город не нуждается в искусственном освещении. Потом некоторые из них пускаются путешествовать, перемещаются в клумбы, где обмениваются новостями со своими засыпающими братьями. Другие же слетают с деревьев и кружатся до утра, освещая путь запоздалым прохожим. К утру они собираются на озере, у кромки воды, пьют и растворяются в воздухе. Где они находятся днём, никто не знает.

Хотя город и стоит на холмах, чтобы переместиться из одного места в другое, нужно всегда идти вниз и никогда вверх. Эта особенность позволяет местным машинам ездить без бензина, отчего воздух не загрязнён выхлопными газами. Впрочем, машин в городе всего три: школьный автобус, мотороллер с вагончиками, который катает малышню, и скорая помощь, которая, в основном, простаивает. Горожане же предпочитают ездить в каретах, запряжённых одной или двумя лошадьми. Лошади нужны для того, чтобы сдерживать бег карет. Городские улицы называются так: Солнечная, Океан, Весны, Справедливости. Почему одна из улиц носит название справедливости, никто не знает, ведь несправедливости там никогда не случалось.

Самое страшное наказание в городе – нелюбовь. Если кого-то перестают любить, он умирает. Поэтому жители очень строго следят за собой, чтобы не дай Бог оставить кого-нибудь без любви незаслуженно. И это огромная ответственность. За всю историю от нелюбви умерло три человека. Каждому поставлен памятник.

Умерших там провожают в мир иной с песнями и танцами, потому как жизнь продолжается, и счастливы те, кто заглянул в неё хотя бы на миг. А хоронят их, отпуская в небытиё.

В остальном же это самый обычный городок, каких много.

 

••••

«Любовь, любовь, - думал я, продвигаясь в абсолютной темноте. Как же это можно любить всех подряд? Даже любовь к кому-то одному выдерживать не легко. А не изображаете ли вы? А можете ли? Есть ли у вас чем? И откуда знаете, как? А главное – зачем?»

Я шёл сквозь гору, наверное, час. Страшно идти в темноте: всё время боишься расшибиться. Наконец, обозначилась узенькая нитка света. Я осторожно подошёл и протянул к ней руки. На ощупь – дерево. По размерам – дверь. Снова дверь. Я толкнул её, и она поддалась. Какое облегчение – нет тропы мертвецов. Льда тоже нет. Тепло. Я попал в милый летний дворик, чистый и аккуратный. В центре его – небольшая беседка. Оглянулся, дверь, из которой я вышел, оказалась дверью старого дома-мазанки. Спустившись с крыльца, прошёл в беседку и обнаружил в ней деревянный некрашеный стол и две такие же скамейки по бокам. На столе – глиняная крынка, по виду – с молоком, рядом – круглое зеркало в пластмассовой оправе. Боже, как здесь хорошо после холода этих ледяных равнин и гор. Я заглянул в крынку. Нет, не молоко - некая жёлто-прозрачная жидкость. Поискав и не найдя, во что налить, я осторожно отпил из крынки. Надо же, морс. Память мгновенно запустила цепочку воспоминаний: город, страдающий от зноя и жажды, длинная дорога, уходящая за пределы видимости, наполовину иссохшие деревья и травы. Но всё оправляется вечером, всё оживает: и растения, и люди вокруг, и мысли. А я – четырнадцатилетний: круглая мордашка с круглыми глазёнками, никакой щетины, чёлка – только что из парикмахерской. Я бодро спрыгнул со скамейки, которая стала как будто выше, и выбежал со двора. Я помню: если пробежать маленький садик, заросший кровавой смородиной и малиной, а потом ворваться на летний луг, который взорвётся разноцветием полевых цветов, там укрытая нежными прядями ив тихо крадётся речка. И на перекинутом через неё узком мостике сидит, свесив босые ножки в воду, она: белокурая девочка с ярко-бардовыми, будто вымазанными вишней губами, в лёгком лётнем платьице, которым играет ветер. Без имени. Имя я ей никак не мог придумать – все знакомые имена казались мне слишком земными. Она приходила ко мне по вечерам, когда я ложился спать. Я не знал, как ласкать женщину, и поэтому просто опускался перед ней на колени, прижимался щекой к животу и подолгу признавался в любви. Напыщенно и возвышенно. Она ничего не отвечала мне, потому что я не мог придумать её слов, но мне казалось, что мы подолгу беседуем. И не было прекраснее бесед.

Детское личико, не нагруженное взрослыми заботами, не затёртое косметикой, с несклеенными тушью ресницами, но уже такое женское, такое заинтригованное вниманием. В глазах - тихий восторг: и что там будет дальше. Ах, девочка, сколько весенних вечеров, сколько томительных снов наполнила ты своим лёгким платьицем. Пора, наконец, посмотреть, что там под ним. Пора. Я стянул с себя козлиные сапоги, одежду и с воплем рухнул в воду, вызвав истерический девичий визг. Речное дно щекотало пятки скользкими стеблями. Как прохладно и хорошо! Сделав круг по заводи между мостком и ближайшими ивами, я направился к моей безымянной красавице с намерением за ноги стянуть её в воду. Однако на мостике её не оказалось. Ах, чёрт, это же мечта, грёза, недостижимое идеальное. Она не для того, чтобы хватать её за ноги. Но гормоны, выпущенные в кровь воспоминаниями о всенощных грёзах, уже струились по артериям. Нет, я что, зря тебя выдумывал, лелеял в своей голове, оберегал от посягательств внешнего мира? Чтобы ты так и осталась недостижимой?

Я выбрался на мостик, как мог стряхнул с себя воду, влез в сопротивляющуюся одежду и пошагал искать эту скверную девчонку, эту негодницу, смевшую ускользнуть из моего идеального мира, где она должна была сидеть вечно, ожидая, когда я приду, уставший если не от битв, то от вечных хлопот. Она, видите ли, вертит хвостом. Не понимает, кому и чем обязана.

Мокрый и раздражённый, через бешено цветущий луг, походя отмечая, что вот здесь бы и завалиться с этой девочкой, я топал обратно к дому. Девочка, как ни в чём не бывало, сидела в беседке и красила ресницы, смотрясь в давешнее зеркальце. Одна нога подложена под неожиданно крупную ягодицу, другая вытянута под столом с осознанием достигаемого эффекта. Бусинки сосков оттопыривают лёгкое летнее… Быстро здесь девочки растут. Вот сейчас я подкрадусь к ней сзади, обхвачу гибкую талию, доберусь до этих бусинок. Доберусь до всего. Ах, это выкручивающее желание завладеть всем, не встречая сопротивления, видеть ответное волнение и закатывание глаз. Дыхание сбивается. Взять за горло и задушить.

Но что это? Почему так замедлились движения? Как будто вязкость воздуха увеличилась тысячекратно. И она ускользает, опять ускользает, оставляя что-то существенно набрякшее. И это набрякшее начинает жить своей жизнью и лезет куда-то, лезет в дом, по крыльцу, которое стало вдруг выше человеческого роста. И я карабкаюсь вслед за ним на высокие ступеньки, обдирая руки в кровь. А там награда – дом, полный женщин. Разные: молодые, в возрасте, стройные и полненькие, всех степеней смуглости, строгие и наоборот – маслянисто улыбающиеся. Они начинают раздеваться, обнажают неимоверных размеров груди с сосками как мишени в тире, но проходит время, а никто из них никак не обнажится до конца. И становится непонятно, имею ли я к этому какое-нибудь отношение. Я пытаюсь приблизиться и прикоснуться к ним, но воздух вязок, и они расходятся передо мной как листья на воде перед лодкой. А когда мне всё-таки удаётся до кого-нибудь дотронуться, они тают как сладкая вата, оставляя на пальцах липкую паутину. И я понимаю, что мне подсовывают мерзкий суррогат.

- Стоп! – ору я. – Не то! Оставьте меня! Всё осыпается. В углу комнаты остаётся она, моя голубоглазая жена. Но она не одна… с Семейкиным. А на коленях у Семейкина – мой сын. Вот оно что! Мог бы и сам догадаться. Все трое смотрят на меня. Деревянные улыбки на их лицах выдают внутреннее напряжение. А присмотреться – не улыбки это вовсе, а так, огрызки улыбок. И видно, что не сладко им. И ждут они чего-то от меня. Их молчаливые взгляды чего-то просят, и мне становится плохо, словно на сердце наложили горчичник. Я направляюсь к ним, не зная, что делать: поздравлять или морду бить. Я иду, но они плавно удаляются. Подхожу вплотную, и они оказываются фотографией, приколотой к белой стене простой канцелярской кнопкой. Белокурая девочка с бардовыми, будто вымазанными вишней губами. А вишня поспела и обильно падает на сырую траву под окном. И вовсе это не лёгкое платьице, а ситцевые занавески. А за окном – дорога. Моя единственная дорога. И если хочешь пройти её до конца, оставь лёгкие летние платьица, оставь ярко-сладкие губы. Никогда это не было главным, и голову мне не морочьте.

Нет у меня горячего верного коня, нет горячей верной машины. Джин и ангел исчезли. Осталось два дня. Вперёд, мои обезьяны. Мы успеем.

 

••••

Лёд остался внизу. Широкая дорога, примыкающая одной стороной к почти отвесному боку горы, лысому, не покрытому растительностью, с другой окаймлялась лесополосой, которая резко и коварно срывалась в пропасть. Под ногами хрустело крошево острых камней, которыми были пересыпаны глыбы, валуны и плиты. Крутизна дороги изматывала.

Обезьяны вели себя как лебедь, рак и щука. Основная их масса бестолково сновала туда-сюда. Приянка и Рауль подбадривали меня, употребляя, впрочем, при этом слишком много слов. Халая, Ноя и Кая хныкали и всё время отставали, часто вовсе исчезая из вида. Тогда вся процессия останавливалась и ждала их, порой подолгу. Ждал и я, поскольку каким-то образом прикипел к этому стаду. Когда кто-нибудь из животных слишком уж задерживался, я возвращался и находил их дремлющими на какой-нибудь удобной ветке. Разражаясь самыми страшными ругательствами, я грубо сдёргивал их и гнал вперед. Обезьяны огрызались и визжали, так что приходилось даже отвешивать им оплеухи. Но мне это давалось нелегко: злость отнимала силы. Обезьяны также страдали: они становились ещё более вялыми. Ноя с Халаей сильно сдали за время нашего не такого уж долгого путешествия. Прав был Рауль, от моей нелюбви животные чахли на глазах. Но какая любовь: недалеко было до беды. Однако бросить их не было никакой возможности. Они как будто были связаны друг с другом невидимыми нитями в одну упряжку, в которую попался и я. Первые не отрывались от последних больше, чем на двести метров.

Но от некоторых животных явно был прок. В то время, как я не без труда карабкался вверх, у них хватало сил на то, чтобы обследовать попадающиеся по дороге деревья. Часто кто-нибудь приносил мне горсть плодов боярышника или кок-султана или несколько грецких орехов. Когда дорога становилась слишком уж крутой, Шеур подталкивал меня, упёршись лапами в мои исхудавшие ягодицы. На привалах мы сбивались в один шевелящийся комок и дремали, согревая друг друга.

Тем временем на пути попадались препятствия. Так в одном месте случившийся когда-то обвал преградил нам дорогу. Остроугольные глыбы громоздились нагло и высоко, утверждая своё право делать здесь всё, что заблагорассудится. Первым на это нагромождение поднялся Шеур. Следом вскарабкались, ревнуя и ворча – Сетарх и Рауль. За ними тянулось остальное порядком уставшее войско. Зная, что Халаю и Ною нужно уже не просто подгонять, но и пинать, я тяжело опустился на глыбу у подножья обвала и стал ждать отстающих. Они тащились волоча за собой куцые хвосты.

- Я дальше не пойду, - заявила Ноя как только появилась в пределах слуховой досягаемости.

Я молчал, сдерживая своё негодование.

- Я дальше не пойду, - повторила Ноя, подойдя ближе.

- Не иди, - отрезал я и встал, намереваясь карабкаться, - останешься здесь одна.

Ноя уткнулась мордой в камни, и тело её затряслось. «Неужели плачет?» - поразился я. Никогда не видел плачущих животных, и представить не мог. Впрочем, и говорящих тоже. Не обезьяны это вовсе.

Сая спустилась по камням к Ное и принялась её уговаривать:

- Вставай, Ноя, никуда не денешься, надо идти. Ты же знаешь…

- Ничего я не знаю и знать не хочу, - плаксиво огрызнулась Ноя. – Никуда я больше не пойду.

Тем временем Халая спокойно взобралась на ближайшее дерево, улеглась на ветвях и даже, как будто, задремала.

- Ну хватит, - не выдержал я, взял распластанную на камнях Ною за шкирку и хотел швырнуть вверх. Но гадкое животное неожиданно извернулось, цапнуло меня за запястье, вырвалось и поскакало вверх. На руке остались чёткие отпечатки зубов, из которых закапала кровь.

- Ах ты тварь! – заорал я так, что Халая, сорвалась со своих веток, - тварь паршивая! Ты у меня пойдёшь, полетишь! Иначе я придушу тебя!

Я поднял камень и запустил его в Ною, но угодил выше. Камень звонко ударился о другой и стал скатываться, вызывая новый обвал. Ноя увернулась один раз, другой, третий, но четвертый камень размозжил ей лапу. Обезьяна глухо вскрикнула и споткнулась. На голову и на плечи её посыпались валуны. Я не стал бросаться на помощь, пока не остановился камнепад. Когда всё закончилось, из-под камней торчала только мордашка животного с застывшей под глазом розовой слезой. Я присел рядом, положил руку на стекленеющие газа и, отгоняя нахлынувшее видение, прошептал: «Умри». Всё случилось быстро, как бы само собой. Стая с ужасом взирала на меня с гребня лавины. Я обвёл её взглядом, от которого животные попятились, и прошипел:

- Вперёд, суки.

Через пару секунд в поле моего зрения не осталось никого. Я с опаской преодолел завал, пробуя каждый камень на стойкость, прежде чем опереться на него, и ещё долго шёл в одиночестве, голодал, мёрз и морально страдал. Несомненно, я был виновником гибели Нои, и дело не в камнепаде. Я не смог полюбить её. Хуже – я не могу полюбить никого из этих животных. Но, оказывается, я хорошо могу ненавидеть. Это мне, оказывается, гораздо легче. Это очень просто: вот так вот взять и возненавидеть до смерти.

Тем временем я поднялся уже высоко. С той высоты, через редеющую местами растительность было прекрасно видно мою ледяную пустыню, всё также залитую солнцем, такую же прекрасную и убийственную. А на пути поджидала новая трудность: передо мной медленно являлся разлом, протянувшийся поперёк дороги от отвесного бока горы-башни до пропасти. Этот разлом-трещина-каньон как бы перечеркивал дорогу, прекращал её. Он говорил: «Стоп, дальше ты не пройдёшь. Спасибо за старания, но это твой предел». Разлом был хорош: шириной в амбиции, глубиной – в неудачи, видом самодовольный. Непререкаемый разлом. На краю его, опасливо озираясь, переминались с лапы на лапу обезьяны. Ах, почему они не летучие, как в «Волшебнике изумрудного города». И они, похоже, меня очень боялись. А мне сейчас как никогда нужна была их помощь.

Я подошел поближе, лёг и аккуратно подполз к краю, чтобы хорошенько рассмотреть склоны. С детства боюсь высоты. Склоны ужасали своей отвесностью, абсолютным отсутствием выступов и растительности. Безнадёжные склоны, недоступные даже для хорошо вооружённых альпинистов. А у меня не было и захудалой верёвки. Но больше всего меня озаботило дно. Его не было видно, на нём лежала клубящаяся тьма, будто разлом уходил в бесконечность вселенной. Очень подозрительная темнота, не хорошая.

Никакого моста, конечно, не было. Я встал, прошёл вдоль разлома от того места, где он вдавался в гору, не давая возможности себя обойти, до пропасти, с которой он объединялся. Осмотрел деревья, кустарник. Ничего, что могло бы сгодиться для изготовления верёвки, лестницы или чего-нибудь подобного. Деревца в этой местности произрастали низкорослые и кривые, да и инструментов у меня не было никаких. Я снова подошёл к краю дороги, лёг на живот и долго любовался холодной голубой гладью внизу в надежде на то, что в голову придёт какая-нибудь светлая мысль. Что делать? Как бы мне сейчас пригодились виноградины с той райской террасы! При воспоминании о рае и предшествующей ему боли меня передёрнуло. Интересно, как будет происходить уничтожение мира? Что я при этом почувствую? Что почувствуют другие люди?

Я вернулся на дорогу и подозвал обезьян. Собрал, так сказать, совещание. Ничего лучшего придумать не мог: нужен был мозговой штурм, а кроме моих и обезьяньих, других мозгов поблизости не было. В конце концов, у меня есть обезьяна мудрости. Животные смиренно сели полукругом, в центре которого возвышался я. По левую руку – Приянка и Сая, по правую – Сетарх с Раулем.

- Если кто-то знает, как нам (я впервые непроизвольно увязал себя с обезьянами) перебраться на другую сторону, скажите. У нас осталось меньше двух дней. Говорите сейчас. Иначе будет поздно. Что будем делать? – начал я.

Животные напряжённо молчали.

- Не бойтесь же, говорите, - подбодрил я их.

- Вариант только один, - заговорил, наконец, Рауль.

- Какой же? – оживился я. Не думал, что так просто будет предложено решение.

- Препятствие нужно преодолеть.

Тьфу ты, господи! А я уж обнадёжился! Надо же, собрал совещание. Кутузов, блин, совет в Филях. Обезьяна мудрости, блин. Мне вдруг стало весело. Ладно, не буду никого ругать, издеваться ни над кем не буду. А то ещё начнут дохнуть прямо здесь. Не к стати это.

- Объясняй, Рауль, - ответил я сдержанно, - как преодолеть трещину. – Как спуститься по такой стене? Как потом подняться?

- Я не говорил, хозяин, что нужно спускаться.

- А что же? А как? – опешил я. - Не пойму тогда.

- Ты можешь преодолеть это препятствие.

- Да как же, чёрт возьми?! – заорал я. – Говори же!

- Я не знаю, как, - спокойно ответил Рауль, и я чуть не убил его, - Рогда знает.

И Рауль указал на одну из обезьян. Хотя я давно заприметил это животное, имени её до сих пор не слышал. Держалась она тихо, не суетилась, не кричала, не сновала туда-сюда, как многие. Выделялась тем, что вместо морды имела почти человеческое лицо, причём красивое лицо, которое не покидало выражение спокойствия и достоинства.

- Рогда, говори, - приказал я, - как преодолеть препятствие?

Рогда подошла, села напротив меня. Мы посмотрели друг другу в глаза, и обезьяна заговорила, не открывая рта:

- Рауль прав, ты можешь. Это не ты стоишь перед разломом, это он в тебе. Не забывай об этом. И ты не только преодолеть, ты можешь его вообще убрать.

- Не уверен, - ответил я Рогде. – Я не знаю, как.

- Отпусти всех, - продолжала она, - и пусть настанет ночь. Тогда мы поговорим.

Я посмотрел на обезьян. Они сидели как суслики – внимательно глядя не меня, и, похоже, не понимая, что у нас с Рогдой произошёл диалог.

- Все свободны, - выдал я фразу, осевшую в моём мозгу со времён, когда я ещё был начальником отдела.

Обезьяны не шелохнулись.

- Спать ложитесь, - добавил я, - разговор закончен.

Где-то за горой солнце уже склонялось к закату. Обезьяны разбрелись на несколько кучек и стали готовиться ко сну: искать места посуше да потеплее. Я же снова прошёл вдоль разлома и снова поразился его глубине. Когда-то, наверно, он начался с маленькой трещины и постепенно разросся до непреодолимого препятствия. Разлом жизни, разлом души. Я дошёл до края, лёг на землю и любовался пустыней внизу, пока совсем не стемнело. Так и уснул на краю.

Будь это обычные горы и обычный поход, я бы не смог заснуть ночью без спальника и палатки: холод грыз бы кости. Но эта гора щадила меня и дала время для отдыха. Однако всё равно было холодно и жёстко, поэтому когда меня дёрнули за ногу, я без сожаления расстался со сном. Взошедшая, пока я спал, Луна обливала местность тёмно-золотым светом. Передо мной стояла Рогда. Было что-то жутковатое в её маленькой обезьяньей фигурке с человеческим лицом.

- Слушаю, - сказал я тихо. Всё это было похоже на заговор.

- У тебя есть всё, чтобы преодолеть препятствие, Хозяин, - начала обезьяна. - Проблема в том, что у тебя есть много лишнего.

- Что ты имеешь в виду?

- Ты должен избавиться от некоторых из нас.

- Что? Как это избавиться?

- Так, как ты сделал это с Зумруд и Ноей.

- Я не убивал никого… - повысил я голос.

- Дело сейчас не в этом, Хозяин, а дело в том, что многие из нас и являются этим препятствием, что лежит перед тобой. И пока ты кое от кого не избавишься, разлом не исчезнет.

- И кто же это, по-твоему?

- Ты и сам знаешь. Но если спрашиваешь, я скажу. Конечно, это Халая. Пока она с нами, какая-то часть тебя всегда будет убеждена, что ничего делать не нужно. Вернее так: какая-то часть тебя просто ничего не будет делать. Но для того, чтобы, пройти этой дорогой, ты нужен себе весь.

- Хорошо, Халая. Она, действительно, давно напрашивается. Кто ещё?

- Эдгар.

- Эдгар, ну положим. Он всегда как-то на отшибе, отдельно. Мало с кем общается. Едой, которую раздобыл, не делится, никому не помогает. И вообще, неприятный. Ещё?

- Сетарх.

- Как Сетарх? Это же моя смелость!

- Это твоя смелость и трусость одновременно. И не известно, чего больше. Ты знаешь, Хозяин, ты сам это знаешь. Сетарх являет только там, где это и не требуется. Но как только возникает мало-мальски опасная ситуация, его и не видно…

- Что ж, ты права… Говори дальше…

И Рогда всё рассказывала и рассказывала, кто, по её мнению, заслуживает смерти. Всё как и везде, - думал я, слушая, - кто-то кого-то не любит, интриги, подставы. Но чтобы так, чтобы сразу убить. Слишком много от меня требуют. Какую часть себя я должен изничтожить? Половину, или две трети? И стану я не человек – святой дух. Тогда, конечно, я перемахну через этот разлом, не заметив его.

 

Когда я очнулся от тяжёлого разговора, Рогды уже не было рядом. Луна лупила на всю мощь. На душе было тяжко. Я долго сидел, глядя вниз, теперь уже на ночную ледяную пустыню. Нужно было на сто-то решаться, у меня оставался один день. В конце-концов, что такое несколько животных по сравнению со всем миром. Я тяжело поднялся и, стараясь не шуметь, стал пробираться сквозь заросли в поисках обезьян. Они мохнатым клубком дрыхли неподалёку от дороги в кустах юноны. Халая лежала чуть в стороне в обнимку с Каей. Пока я присматривался, Халая отцепилась во сне от соседки и повернулась на другой бок. Видимо, почувствовав моё присутствие, она уже собиралась открыть глаза, когда я схватил её за горло.

Да, совершить убийство оказалось не так просто. Не в силах укусить, животное впилось в мои руки всеми четырьмя когтистыми лапами, нанося глубокие раны. Из них полилась кровь. Я поднял обезьяну с земли, чтобы, барахтаясь, она производила меньше шума, и в этот момент по ушам ударил пронзительный визг. Кая проснулась, и, похоже, мои планы по удушению обезьян рухнули. Отбросив переставшую уже биться Халаю, я ринулся на Каю, но было поздно. Я смог только схватить её за лапу, и она изо всей силы вцепилась мне в левую кисть и так уже нещадно израненную. Я попытался схватить Каю за горло, но меня уже атаковали другие обезьяны. Поднялся страшный гвалт. Кто-то кусал меня за ноги, кто-то вскарабкался на голову и вцепился в нос и в щёки. Когда досталось по глазам, я бросил Каю и занялся тем, кто сидел на голове. Это был Сетарх. Я изо всей сила грохнул его оземь, но он только отскочил как мяч и вновь бросился на меня. Обезьян было слишком много и вместе они явно были сильнее. Я яростно отбивался, но уже через несколько минут, потеряв много крови, начал сдавать. Эти твари повалили меня и продолжали добивать на земле. И вдруг я почувствовал, что меня куда-то волокут.

- Рогда, Рауль, помогите!!! – заорал я, но тут же рот мне заткнули несколько маленьких лап. Растирая одежду и кожу на каменной тёрке, обезьяны тащили меня как муравьи гусеницу. Ещё немного, и они сбросят своего хозяина в разлом. И тогда я погибну, и мир погибнет, ведь не доберусь я до Того, До Кого Никогда не Доберусь. Под ногами уже нет опоры. Что есть силы я закусил засунутые мне в рот лапы. Раздался визг, рот освободился, и я захрипел: «Рогда, Кая – вею, ломаю!» Обезьяний напор ослаб. «Ноя, Сетарх – сею страх!» Большинство животных отскочило от меня, но всё же несколько лап продолжали упираться в голову и плечи, толкая к смерти. «Сая, Халая – пощады не знаю!» Обезьяны отстали, но я наполовину уже свалился в пропасть. Ноги болтались, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Тем, во что превратились руки, животом, подбородком, носом и губами я всё ещё цеплялся за камни. Последние силы вытекали из тела со струйками крови. «Вот и всё», - мысленно произнёс я и сорвался.

 

Эх, Солодов, Солодов, и всегда ты был хреновый организатор. Не то, что других, себя собрать не смог для такого дела. Кто же в таком раздрае с самим собой ищет Бога. Тут гармония нужна. Однако что-то я мыслям волю дал. А смерть всё не наступает. Неужели последний миг длится так долго. Лечу и лечу, и не разбиваюсь о камни. Вместо этого аккуратно погружаюсь во мрак. В тот самый, который видел днём на дне разлома. Он различим даже ночью, даже во время падения. Я уже вхожу в него одной ногой, вот-вот он поглотит меня полностью.

И вдруг, как тогда в пещере, темнота надо мной рассеклась ослепительно-белым взмахом, и мощные когти перехватили меня поперёк туловища. От встряски я едва не переломился пополам. Мрак стал отдаляться, и начался обратный отсчёт. Я был поднят из пропасти и аккуратно опущен на другой её стороне. Теперь она отделяла меня от обезьян. От потрясений и потери крови я впал в забытьё.

 

Место, где горожане прощаются со своими умершими – самое скорбное в городе, да, наверное, и во всём мире. Честно говоря, это страшное место. Никогда не стой рядом с ним долго, иначе жизнь потеряет для тебя всякую радость. А ведь жизнь – это радость и есть. И если нет радости, нет жизни. Представляешь, сколько людей хотели жить, но умерли против своей воли. Но жутко и невозможно представить, сколько их и не родилось вовсе. У нас, у тех, кто родился, есть хотя бы право на жизнь, а у них? Ты понимаешь, к чему я: тебя здесь любят и ждут. Я всё сделаю, лишь бы ты жил. Не стой рядом с этим местом, возвращайся.

 

Когда я очнулся, был уже день. Солнце иссушало меня, страшно хотелось пить. Я с трудом перевернулся на бок, упёрся в землю руками и сел. Кровь на израненном теле запеклась, всё болело. Я взглянул на свои руки – не было сил ужаснуться. Усиленные жаждой чувства слышали поблизости ручей. Он звенел где-то рядом, источая головокружительный аромат свежей воды. Собрав силы, я встал. Голова закружилась, и я едва устоял на ногах. Покачиваясь, побрёл вверх по тропе. Эх, почему здесь не так, как в том замечательном городе, где всё время нужно идти под горку? А что за город? Откуда он у меня в голове? Не было сил вспоминать. Я шёл очень долго, как мне казалось, но, оглядываясь, каждый раз видел за собой злосчастный разлом. Вот не посмотрел, были ли на том берегу обезьяны.

Наконец показался ручей: не особо широкий, но глубокий. Что-то в нём было странное, в этом ручье. Подойдя, я опустился на колени, затем на четвереньки и принялся жадно пить. Вода была холодной и вкусной, никогда не пил такой вкусной воды. Утолив жажду, отвалился и долго лежал, глядя в глубоченное безоблачное небо. Половину его закрывала моя гора-башня, и видно было, что до вершины осталось не так уж и далеко: наверное, треть от всего пути. Если, конечно, по дороге не случится чего-нибудь вроде давешней пропасти. Сколько же я провалялся без сознания? И сколько осталось до конца света? Нужно срочно идти, продолжать путь. Силы постепенно возвращались ко мне. Я поднялся. Голова уже почти не кружилась. Я вновь опустился на колени и стал умываться. Затем снял одежду и полностью лёг в ручей. Вода была очень холодной, но удивительно, она действовала как живая вода из сказки: силы быстро возвращались ко мне. И тут я понял, что не так с ручьём: он течёт снизу вверх. Здесь всё не как в нормальных горах: ледники и снег вместо того, чтобы лежать на вершинах, лежат внизу. Так откуда же ещё браться ручьям? И теперь понятно, почему вода так благотворно на меня действует: она же из моей ледяной пустыни. Выйдя из ручья, я чувствовал себя гораздо лучше: раны почти не болели, слабость окончательно прошла. Я натянул одежду на мокрое тело и надел сапоги из козлиной кожи, с благодарностью вспомнив Эрика. В путь.

 

Идти стало гораздо легче: дорога не отнимала много сил, как будто шла вовсе не в гору. Ручей сопровождал меня, теперь я не страдал от жажды, а как только уставал, смывал усталость живой водой. Однако идти пришлось ещё долго.

Наконец гора, чей бок всё время маячил слева, собралась заканчиваться вершиной. Ещё рывок, и я достиг её. Там стоял огромный-преогромный дуб. Ветви его раскинулись так широко, что держать сами себя не могли, и под них заботливо были поставлены подпорки. Я обошёл дерево несколько раз, дивясь его толщине и размерам. Как-то не хватало здесь златой цепи и кота. Дальше, правда, пошли деревья не так поражающие воображение, хотя тоже большие, но ощущение огромного дуба за спиной не покидало меня и придавало уверенности.

Оказалось, что у горы пять вершин, расположенных по окружности. Я поднялся на одну из них, откуда мне прекрасно были видны четыре других. А между ними, на склонах, располагался город. С высоты ясно были видны мне его здания: в основном одно или двухэтажные аккуратные домики, магазинчики, церковь. Центр города – самая нижняя его часть, расположенная между холмами, был поглощён зарослями деревьев: лесом или парком, внутри которого сияла жемчужина озера. Я залюбовался. Город был так мил и аккуратен, что не верилось в его существование. Дорога уходила вниз, а вместе с ней, перехлестнувшись через вершину, убегал вниз и ручей.

Первыми мне навстречу попались два мальчишки. Их голоса я услышал издалека. Обычные мальчуганы, они шли, оживлённо переговариваясь между собой, жестикулируя и дурачась. Поравнявшись со мной, они поздоровались.

- Здравствуйте, - ответил я.

Следующей была девушка, которая также приветствовала меня, как будто я был ей родной. «Надо же, как в деревне, - подумал я. - Необычный город. Слишком доброжелательный. А ведь я сейчас похож на бомжа: небит, в грязной изорванной одежде, лицо и руки в синяках и царапинах. Однако по мере того, как я подходил к жилым кварталам, людей попадалось всё больше, и все здоровались исключительно вежливо. Мне даже сделалось чуточку не по себе. Но город нравился очень: этой вежливостью, тишиной, свежестью листвы на деревьях. На улицах не встречалось автомобилей, а только кареты и кабриолеты. Но что же мне было делать дальше? Куда идти? У кого спросить дорогу и как? Пожалуй, ещё за сумасшедшего примут, когда я начну объяснять, кто мне нужен. Тут я услышал сзади стук копыт. Обернувшись и увидев экипаж, решился и поднял руку. Кабриолет остановился.

- Куда изволите, пан? – спросил кучер.

- К Богу, - не задумываясь ответил я.

Странно, но кучер не задал больше вопросов, я сел, и экипаж тронулся. «Он, наверное, везёт меня в церковь», - подумал я и с любопытством стал осматривать город. Путь занял немного времени. Проехав через прекрасный ухоженный парк, по берегу небольшого озерца, мы остановились.

- Приехали, пан, - кучер, видимо, был поляк.

Я поднялся и вышел, а кабриолет тут же скрылся за углом, прежде чем я вспомнил, что за любую услугу нужно платить. Однако куда меня привезли? Я стоял на краю небольшой площади, на другом краю которой возвышалось небольшое здание волшебно-изумрудного цвета. Даже не здание, а что-то больше похожее на навес: стены у строения отсутствовали, а крыша опиралась на резные колонны. Вокруг, в клумбе окружностью охватывающей навес, росли цветы. Таких красивых я никогда и не видел. Больше всего в них поражало то, что и стебли, и лепестки, и пестики их были прозрачны. Но цветы выглядели какими-то печальными, как будто что-то отравляло их сказочную красоту. Я приблизился. Метра за три до цветочного круга стоя на коленях, молилась какая-то женщина. Осторожно, чтобы не мешать, я обошёл её. Под навесом находилась удивительная по красоте и естественности скульптура Девы Марии, раскинувшая руки и как бы представляющая то, что находится перед ней. А перед ней было что-то странное: там не было ничего. Нет, не то чтобы пустое место, асфальт, бетон или земля. А ничего. В центре цветочной окружности зияло небытиё, отсутствие чего-либо. Я сделал полшага, чтобы рассмотреть этот ужас, и ещё полшага…

Кап! - капнула моя сущность в ничто. Ни страха, ни боли, ни терзаний, ни тоски, ни усталости. Ни этих мук неуверенности – что там впереди. Кап-кап. Зачем же мы так держимся за жизнь? Что есть, в сущности, жизнь? Мы пришли и уйдём, и ничего не изменится. Но столько неудобств. И столько нерадости в борьбе за радость, за её краткие-краткие-краткие миги. Кап-кап-кап.

- Стой! – крикнули мне сзади. Я обернулся. Оказывается, я уже прошёл по цветам и стоял перед самым небытиём. Молившаяся женщина с ужасом смотрела на меня. – Вернись сейчас же назад! Кто ты? Зачем ты здесь? Это место не для того, чтобы глядеть на него из любопытства.

- А Вы здесь зачем? – спросил я её.

- Мне нужно вымолить у Него детей.

- А мне нужно вымолить у Него мир, - сказал я и шагнул вперёд.

Зачем Вам жить? Вы же постоянно несчастны! Вам же постоянно хочется большего. Зачем Вам жить, раз Вы так страдаете? Ежедневное, ежечасное страдание от необходимости делать бессмысленное. Я не боюсь тебя. Или я так устал?

 

••••

Чего угодно ожидал я, но оказался… в классной комнате. Да, да, самая настоящая школьная классная комната, даже как будто знакомая, даже, кажется, я учился здесь когда-то. За учительским столом сидел немолодой мужчина видом и одеянием также больше всего похожий на педагога. Какой-нибудь историк.

- Здравствуйте… - сказал я и не нашёл, что прибавить. Что ни говорите, не каждый день приходится встречаться с Богом вот так вот запросто.

- Здравствуйте, - ответил мужчина спокойным голосом, с ноткой как будто удивления. – Садитесь, пожалуйста.

Я сел за первую парту, напротив учительского стола. Историк молча разглядывал меня. Я почти не волновался. Вот дошел, дополз, достучался, но никакого пиетета не испытывал и никакого стеснения. Он, наверное, читал мои мысли, но чего уж тут…

Так прошло несколько минут.

- Так Вы и есть Бог? – не выдержал я наконец.

- Бросьте, Игорь Станиславович, Вы в Бога не верите, - последовал ответ.

- Что?.. – я поперхнулся.

- Вы же в Бога не верите, даже после всего, что пришлось Вам пережить.

- Да, наверное, Вы правы. Тогда, извините, как мне к Вам обращаться?

- Обращайтесь ко мне… ну, к примеру, Андрей Фёдорович!

- Андрей Фёдорович?! Всё интереснее… У нас так военрука звали. Что ж, мне действительно так будет легче.

Историк молчал.

- Мне нужно Вам кое-что сказать… - начал я.

- Я слушаю Вас, Игорь Станиславович.

- Не уничтожайте нас... – произнёс я, и голос мой вновь сорвался.

- Собственно, чем Вы обоснуете свою просьбу? – вопросом ответил Андрей Фёдорович.

«Чем же я могу её обосновать? - опешил я. - Не приготовил я речь. Как-то думал, что достаточно дойти, а уж наводящие вопросы мне здесь зададут».

- А почему нас нужно уничтожать? Что же мы сделали такого уж плохого?

- А что вы сделали хорошего?

А вот это уже ниже пояса. Сотни раз задавался я вопросом: зачем человеческая цивилизация так уродлива и почему она не может быть лучше. Не нужно даже вспоминать национал-социализм или сталинские застенки: достаточно посмотреть программу новостей на любом канале. Зачем столько людей на планете? Зачем они вообще? Разве не была без нас планета прекрасней? Разве с нами не становится она хуже год от года? И разве мой идеальный мир – не ледяная пустыня?

Простой вопрос Андрея Фёдоровича сбил меня с толку окончательно. Но нет, подождите, я не для того сюда шёл, чтобы истерить. Сейчас соберусь с мыслями… Я стал перебирать в уме всё, что могло бы предъявить человечество как свои положительные достижения. Вышли в космос. Ну а что в этом особо хорошего при глобальном взгляде на вещи? Понастроили всякого-разного на планете – того хуже: загадили всё вокруг. Жить научились хорошо, так это за счёт всего остального, что существует на Земле. Выходило, как ни крути, что любое благо, которое человечество творит – благо исключительно для самого человечества и в большинстве случаев – горе для всего остального живого и неживого.

Я ушел глубоко в себя в поисках хоть чего-нибудь, чем бы можно было человечество оправдать. Вскочил, забегал по классу, разговаривая сам с собой. Подождите, подожди те же. Я найду. Я должен найти. Неужели же за миллион лет – ничего. Ну а вот, положим, искусство. Да, точно, сотни тысяч картин нарисованы, и каких картин. Книг сколько написано прекрасных. А музыка - даже животным нравится. И абсолютно не приносит вреда. Ну вот, как минимум это можно принять в зачёт. Но перевесит ли это ту громаду зла, которую источает наша цивилизация ежесекундно? На худой конец, если мне не удастся отстоять человечество, то за весь остальной мир я уж постою. Всё остальное - то в чём виновато? Неужели вся планета должна ответить за нас? Ведь мир действительно прекрасен, если не считать людей. А с другой стороны, если людей не станет, кто будет знать, что он прекрасен? Кто оценит его красоту, напишет с него картины, положит на музыку? Замкнутый круг какой-то.

Стоп, а кто человечество таким создал? Кто, если не Вы, Андрей Фёдорович, дал нам разум, чтобы как можно лучше ублажать себя за счёт всего остального? Ну исправили бы нас одним мановением руки (или что там у Вас). И потом, уважаемый историк, если людей уничтожить Вы-то кому будете нужны. Звери да насекомые Вам молиться не будут. Это же мы Вас придумали, а не наоборот. Или, как минимум, мы растворены друг в друге. Вот оно моё сильное место.

Я собрался, чтобы доказывать это моему собеседнику. Но стоп, а где он? Никого рядом со мной не было, я один находился в классной комнате: Андрей Фёдорович исчез. Видимо, долго я бегал тут в раздумьях, а у него рабочий день закончился. Я осмотрелся. Надо же, придумал, куда меня усадить: действительно моя классная комната. Как будто пришёл пораньше перед экзаменом. Я встал, прошёл по рядам, осматривая парты. На второй в первом ряду маленькими буквами в углу столешницы нацарапано: «ТАНЯ». Моё творчество.

Я подошёл к окну и замер: внизу был двор, огороженный забором вдоль которого замерли в строю высокие акации. И в этом дворе, совсем как на школьной линейке стояли Серафима – мой ангел, моя жена с нашим меленьким сыном на руках, Рубиноый Эрик, Сая, Халая и другие обезьяны, сисадмин Гоша в незашнурованных кедах. Лев Николаевич Чернышёв, освободившийся от своего деревянного облика, держал за руку Матрёну Кочениль. Папа и мама молодые, какими я их помнил, и с ними моя сестрёнка. А дальше – друзья, в том числе Володьки Спицын, погибший в Афгане и все мои предки, каким-то образом уместившиеся во дворе. Ангелы и демоны, спустившись с небес и взойдя из-под земли, наполняли двор сказочным сиянием. Они стояли печальные и задумчивые, радостные и в слезах, реальные и такие, какими я их выдумал. Это был весь мой мир, сосредоточенный в маленьком дворе моей школы, окружённом цветущей акацией, во дворе, которого уже нет. Но я помню его и помню их всех. Моя память – это мир. Единственный и неповторимый.

«НЕ УНИЧТОЖАЙ НАС, ПОЖАЛУЙСТА!» - было выведено на асфальте розовым мелом.

Сзади скрипнула половица. Я обернулся. Андрей Фёдорович стоял на пороге.

- Здесь перед главным решением каждому даётся время подумать. Я вышел, чтобы не мешать Вам, - тихо сказал он. – Но пора, Вы у цели своего путешествия.

Он подошёл ко мне, взял за руку и подвёл к двери, которую я раньше не замечал. Узкая неприметная дверь как будто в какую-то каптёрку. Андрей Фёдорович распахнул её передо мной.

- А теперь наедине с Ним Вы решите свой вопрос.

- Как? – я обратил к историку недоумённый взгляд. – А Вы-то разве не Он?

- Нет, - одними глазами ответил Андрей Фёдорович.

- А кто?

- Предстоятель.

- Кто?

- Если хотите, помощник. Отворяю двери, - Андрей Фёдорович улыбнулся. – Двери в себя

- Ну а там-то Он?

Предстоятель кивнул.

И я понял, что это, действительно, конец путешествия, и сейчас решение будет принято. Я сделал шаг и оказался в совершенно пустой комнате. Не было в ней ничего кроме огромного – на всю стену зеркала. Дверь за мной тихо затворилась. Я огляделся. Никого. Только в зеркале передо мной - осунувшийся небритый человек с опухшим от кровоподтёков лицом. Я подошёл вплотную к своему измученному отражению и стал смотреть в затянутые красной паутиной глаза. Неужели? Да нет, не может быть? Не согласен я на эту роль, я на неё не претендовал. Едва ли найдётся в истории несколько десятков правителей: фараонов да диктаторов, всерьёз заявляющих, что они – боги. Да и те, если не были полными безумцами, делали это лишь для удержания власти. Но я не фараон, не диктатор, а простой человек, неспособный дать ответы на простые вопросы. Я устало опустился на пол.

Слева от меня стена растворилась, обнажив давешнее небытиё. «Милости просим. Зря Вам было дано последнее раздумье, не стоило и задерживаться», - тянуло оно со страшной силой. Часть меня уже была растворена в нём.

Хотите жить? Тогда скажите, зачем. Но я знаю, что вы ничего толкового не придумаете. Вы годитесь только на то, чтобы занимать иногда мой мозг. Но Вы так хотите жить, что мне это уже становится небезразличным. Или это не вы, а я сам ... Не важно… А есть что-то в этом «хочу жить». Может быть смысл?

Я поднялся и вновь посмотрел себе в глаза. В них я увидел, как белая птица поднимает меня над пропастью. Ну что, слабо? Мы люди привыкли, что кто-то должен решать за нас проблемы. Болячка – к врачу, опасность – в милицию. Несчастная любовь – к психотерапевту. Душу церковь должна стеречь. Сам-то что-нибудь можешь? Если за ребёнка постоянно решать его проблемы, он и не станет взрослым. А зачем нам разум дан? Чтобы бесконечно ходить в детях? Тяжело, конечно, нести его бремя, но пора, наконец, взрослеть: человечество для этого накопило достаточно знаний и опыта. Нужно лишь чаще к ним обращаться вместо того, чтобы находить постоянные оправдания своей глупости и лени в каких-то там невыносимых условиях жизни, в генах, в родовых травмах и тяжёлом детстве, в неправоте и злопыхательстве других. Хватит обвинять всех вокруг в своих слабостях. Хватит уже творить бесконечные конфликты, самим страдать от них, а потом что-то просить у специально придуманного для этого Бога. Не нужно взывать к Нему по пустякам. Не нужно взывать и в главном. Пора черпать силы в себе. Всё впереди: через преодоление слабости приходит сила. Никто не сделает нас счастливыми, никто не объяснит смысл и не поставит великие цели, никто не спасёт от самих себя. Боже, есть ты или нет, я не знаю, но спасибо за всё. Я готов. Приму решение, и голову мне не морочьте.

С противоположной от небытия стороны образовалась квартира моего одиночества.

- Значит, либо хрен, либо редька, - возмутился я. - Нет, так дело не пойдёт. Здесь я решаю.

У входной двери изнутри не оказалось ручки.

- А ну-ка немедленно откройся, - приказал я ей.

Дверь, подумав секунду, решила не связываться и нехотя отворилась. Классная комната за ней уже истончилась, собираясь исчезнуть. Андрея Фёдоровича в ней не было. Я пронёсся между рядами парт, рискуя провалиться, дёрнул что было сил ручку оконной рамы. Рама поддалась. За окном уже стемнело, но люди, ангелы и демоны всё так же стояли во дворе, вознеся на меня полные надеждой глаза. Над ними кружились малиновые, пурпурные и оранжевые огоньки.

- Не стану я вас уничтожать! - крикнул я в окно, взобрался на подоконник и… осторожно спустился с него на карниз. – Хотите жить?! Живите… но голову мне не морочьте!

 

••••

- Никогда, никогда теперь тебя не оставлю дольше, чем на пять минут, - шептала жена, изливая мне на грудь слёзы. - Прости меня, прости дуру.

Я только вчера вышел из комы, и мне ещё не разрешали вставать. Меня угнетали тошнота, слабость и жуткий стыд за своё малодушие.

- Что это у тебя? - спросил я, чтобы прервать поток слёз и указал на лежащую на тумбочке пачку бумаги.

- А это я тебе читала. Доктор сказал, чтобы я всё время с тобой разговаривала или читала что-нибудь. Но у меня ничего не было. Я же всю нашу библиотеку продала. А тут приходила одна твоя «бывшая коллега», как она представилась. Так я её попросила принести что-нибудь жизнеутверждающее. Доктор так и сказал: «Ему нужно что-нибудь жизнеутверждающее говорить». И она принесла вот это. Сказала, что это твоя рукопись, и что ничего более жизнеутверждающего в принципе нет. Кто она такая а, Игорь? - жена отпрянула и строго посмотрела на меня. Ветер за окном колыхал высокие деревья акации. Синее небо прорывалось сквозь стекло больничного окна.

- Хочешь - верь, хочешь – нет, – ответил я, закрывая глаза, - это персонаж моей повести. Я её придумал.

 

••••

Я закрыл книжку и посмотрел на сына, надеясь, что он уже спит. От страха он залез с головой под одеяло, откуда торчал только маленький носик. Рано ему такое ещё читать. Игорь Солодов «Дверь в себя», – гласила обложка. Я тихо поднялся, собираясь уйти, но из-под одеяла выглянули любопытные глазёнки.

- Пап, а ты плавда летал над молем?

- Правда, - я улыбнулся.

- А ты плавда насол смысил зызни?

- Правда, сынок.

- А де он?

 

Ульяновск, 2009