Алексей Яркин (Валерий Кузнецов)

 

БЕГУЩИЕ ИЗ АДА

 

Летом сорок второго арестованных в оккупированной Варшаве мирных граждан затолкали в товарные вагоны и много дней, почти без воды и пищи, везли к месту назначения. Слабые и больные умирали от жажды и духоты.

Два года назад, в первые дни существования лагеря Аушвиц, эсэсовцы старались скрыть свои злодеяния. Прибывших пассажиров встречал представитель «зондеркоманд». В небольшой речи он говорил о работе в трудовом лагере, обещал справедливое обращение и достаточное питание. Но прежде чем следовать дальше, предлагал помыться в бане, а одежду продезинфицировать.

Со временем, когда на станцию стало прибывать в день по пять эшелонов, немцы с жертвами не церемонились: подгоняли прикладами и хлыстами, пускали в ход кулаки и дубинки, нередко травили собаками.

Когда ничего не подозревающие узники вышли на небольшую, окруженную зеленью, платформу, у них стало складываться впечатление, что их привезли на обычную станцию с различными вывесками: "буфет", "телеграф", "зал ожидания", графиком движения поездов и путевыми столбами, указывающими узловую станцию и путь на Восток. Никто не мог подумать о том, что на станции был устроен бутафорский вокзал.

Людей в спешном порядке разделили на группы: мужчин отобрали для работ на строительстве военного химического завода, а женщин и детей, раздетых донага, под нагайками повели в так называемую баню. Улица, по которой шли обреченные, называ¬лась "химмельфартштрассе" ("дорога на небо").

- Шнель, шнель! - торопил узников тучный офицер. - Вы не одни: после вас скоро придут другие.

Людей гнали, как стадо: грубыми окриками, пинками. Услышав детский плач, щелкали затворами. Матери успокаивали детей , все время просивших пить.

Солнце палило нещадно. Сотни узников медленно двигались в сторону кирпичного здания с высокой закопченной трубой, из которой, вместе с клубами густого смолянистого дыма, вырывались большие языки пламени, образуя на небе зарево. Чуть поодаль стояли машины с прицепами. Кто-то из пленников поверил в то, что здесь они пробудут недолго, кто-то плакал, кто-то прощался друг с другом.

У дверей "купальни" встревоженных дурным предчувствием пленников встречали рослые банщики в черных форменных колпаках со свастикой, повязанные кожаными фартуками. Рядом стоял охранник, придерживая за поводок приземистую, массивную овчарку темно-рыжего окраса. Она сидела без движения, не сводя с колонны настороженных глаз, но было в ее позе, во взгляде что-то такое, что невольно обращало на себя внимание.

- Мамочка, это же Аста! - радостно воскликнула светловолосая девчушка лет шести. - Аста, Аста! - приветливо помахала она и выбежала из колонны.

- Марыля, доченька! - в ужасе вскрикнула молодая женщина и бросилась следом.

Ее удержали:

- Что ты! Дочку погубишь и себя.

Девочка подбежала к овчарке и стала гладить ее. Собака оживилась: каждый день, утром и вечером, она внимательно наблюдала, прислуши¬ваясь к детским голосам, за длинной чередой идущих мимо людей, но никто ни разу не решился приблизиться к ней.

Хозяин собаки, молодой худосочный охранник, стоял с равнодушным видом, лениво играя желваками на надменном лице. Он нисколько не сомневался в том, что его любимица, самая умная, самая преданная собака на свете, могла ослушаться своего господина. Он даже мысли не допускал об этом. В лагерной охране его помощница считалась образцом послушания и верности хозяину.

Марыля нежно провела ладошкой по густому загривку, затем прижалась щекой к морде, заглядывая в глаза овчарки. Темные миндалины загорелись любопытством, а уши, казалось, стали еще острее. Охранник резко натянул поводок, предупредительно щелкнул затвором. Собака, вскинув голову, ощетинилась.

- Молчать! - спокойно, но твердо скомандовал хозяин. Овчарка угрожающе зарычала. Курт опешил: подобного не было за все время его службы в лагере.

Маленькая узница приподнялась на носочки, подтянулась и с легкостью наездницы, забросив гибкое, как лозинка, тельце на спину собаки, обхватила ее за шею.

Та напряглась, застыла на мгновение, словно обдумывая дальнейшие свои действия, затем рванулась с места и бросилась бежать, даже не вспомнив про своего хозяина.

- Ирма, цу мир! Ирма, ко мне! - запоздало рявкнул охранник. Но овчарка и не думала слушаться: со всех ног она мчалась к главным воротам лагеря. Вдогонку беглецам неслись грозные окрики, из казармы повыскакивали солдаты. Не скрывая изумления, они хлопали в ладоши и гоготали:

- Циркус! Рихтингер циркус! Цирк! Настоящий цирк!

Началась беспорядочная стрельба. Собака словно обезумела: она стрелой неслась к заветной цели, не реагируя на поднявшуюся вокруг суматоху.

- Ирма, хальт! Ирма, стой!

- Хальт! Хальт! - разрезали гудящий от летнего зноя воздух резкие, обрывистые команды, еще больше подстегивая бегущую овчарку.

Охранники открыли прицельный огонь. Ирма скользила между бло¬ками, укрываясь от смертельного огня за каменными стенами. Наконец, ей удалось выскочить на дорогу. По булыжной мостовой она устремилась к воротам, но там ее встретили часовые. Еще вчера, сопровождая заключенных на каторжные работы, она беспрепятственно проходила через эти ворота, а сегодня они были для нее закрыты. Теперь ее встречали здесь огнем и проклятиями. Ирма повернула вп¬раво, но и оттуда раздалась автоматная очередь. Со всех сторон с криками на нее бежали вооруженные люди.

Ирма припала к колючей проволоке.

- Хальт, Ирма! Стой, Ирма! - услышала она до боли знакомый, теперь уже недобрый. голос. Она почувствовала это.

Разъяренный, взмокший от преследования, хозяин собаки дрожащим от волнения пальцем нажал на курок. Овчарка взвизгнула, дернулась и тяжело задышала. Собрав последние силы, она с трудом повернула истекающую кровью морду к обмякшей девочке, лиз¬нула ее в щеку и затихла. Стрельба, как по команде, прекратилась, и над лагерем повисла мертвая тишина.