Что хочет автор. Литературные конкурсы

- Да, Солнышко, Ваня спит, - ответила она, присаживаясь на корточки рядом с младшим сыночком. И лицо ее будто, и впрямь, осветилось Солнцем. В Петербурге с ней оставались трое ее детей: два сына: старший и младший, - и старшая дочь Анастасия, бывшая фрейлиной и потому проводившая большую часть времени при дворе. Остальные шестеро детей поехали с отцом в Москву. Таким образом, из троих чад одну Лопухина видела очень редко, другой доставлял последние дни одно беспокойство, и только младший Василечек непрестанно радовал хорошим, веселым нравом, да успехами в говорении, прыганье, беганье и многом другом.

- А зачем Ваня пит?

- Потому что не слушался маму, напился нехорошего питья, и теперь у него болит головушка, - Наталья погладила кудрявую, русую головку.

- А я слушаюсь маму, - выгнув бровки, констатировал малыш.

- Ты моя умница! – с нежностью воскликнула княгиня, подхватывая сынишку на руки. Теперь она могла спокойно поиграть с ним.

Проспавшийся, выбритый и причесанный Иван Лопухин, опустив голову, присел на краешек дивана рядом с матерью. Льдисто-синий взгляд ее был гневным.

- Что ж, Ваня, расскажи мне, чем ты занимался в последние три дня? Отчего ты был в таком непотребном виде? За что, в конце-концов, мне такое унижение, что приходится просить твоих друзей искать тебя? – По ходу высказывания голос княгини повысился от спокойного до почти крика.

- Матушка! – обиженно вскинул глаза Иван, но тут же опустил их.

- Что, матушка! Отвечай, что происходит с тобой!

- Ничего не происходит, - мотнул Иван головой из стороны в сторону, - собрались с друзьями. Ну, перебрал. Больше такого не повторится.

- Конечно, не повторится. Потому что я отправлю тебя к отцу в Москву. Обо всем отпишу ему, и пусть он тебя пристроит управляющим в наших подмосковных деревнях. Самое тебе место!

- Матушка, что ж мне один раз совершить ошибку нельзя?

- Сколько дней длился этот один раз? Я что-то в толк не возьму, какой был повод для такого кутежа? – Наталья Федоровна резко поднялась, прошлась по комнате.

- Я же уже объяснял. Никакого повода. Просто встретил приятелей: Бергера с Фалькенбергом, сели, поговорили, выпили…

- Это, может быть в один вечер, а в последующие? – Она стала над сыном, скрестив руки на груди.

- Да, точно так же… Утром они зашли ко мне на квартиру…

- Они зашли? Зачем это ты стал им так нужен? – спросила Лопухина, чувствуя, как откуда-то из глубины поднимается знакомое смутное предчувствие чего-то дурного. – Они просили у тебя взаймы? Сделать что просили?

- Нет, мы просто разговаривали. Сколько мне еще повторять?

- О чем разговаривали? – Наталья Федоровна провела рукой по волосам, как бы поправляя прическу, хотя она была в порядке.

- Не помню точно. О жизни.

- И ты, как всегда, разглагольствовал о том, какое никчемное нынче правительство?!

- Да не помню я, матушка. – Вскочил Иван, отводя глаза в сторону.

- Значит, да!

- Ну, возможно. Что с того? Они-то тоже говорили. Пустое это.

У Натальи Федоровны похолодели кисти рук. Она провела ими по лицу, растирая пальцами виски, спросила глухо вполголоса:

- А почему ты в трактире один оказался, когда Иван тебя там нашел? Куда собутыльники подевались?

- Они оказались не такими хорошими друзьями, как я думал, - расстроился Ваня, - меня они сначала не отпускали, а сами после собрались и ушли, а я один остался… . И это уже во второй раз. – Опять поникнув, он опустился на диван.

- Дай Бог, Ваня, чтобы все твои глупости стали тебе даром, – тихо сказала Наталья Федоровна и отошла к окну. Разговор был окончен. Иван облегченно вздохнул.

- Я пойду, матушка.

- Ступай, но жить пока будешь у меня. Хватит с тебя самостоятельности. – Мать бросила в его сторону взгляд через плечо. Тон ее был строгим. И сын безропотно согласился.

Вертлявая горничная впорхнула в комнату и объявила, что обедать подано. Упруго белел кружевной чепчик на ее черных волосах, по-видимому, недавно приобретенный. Агафья то и дело дотрагивалась до его крахмально жесткой оборки, как бы поправляя.

- Красивый чепчик, - равнодушно похвалила Наталья Федоровна.

Служанка пружинисто присела и, кажется, даже чуть выпрыгнула, выпрямляясь.

- Спасибо, барыня. Это на тот полтинник, которым вы меня вчера одарили. Правда, красивый!?

Наталья Федоровна, слегка приподняв уголки губ, кивнула.

Агафья тайком любовалась хозяйкой и старалась ей подражать, копируя ее походку, выражения лица, интонации. Не в то время, конечно, когда разговаривала со своими господами, а вот в общении с ухажерами, и, вообще, с кем из посторонних, – да. Вот и сейчас она жадно поглощала каждый элемент этой величавой, плавной поступи, изгиб шеи, гордо возносящей светловолосую голову. Следуя за княгиней шаг в шаг, Агафья пыталась все это воспроизвести, пользуясь тем, что кроме них в длинном коридоре никого нет. Обслуживая господ за столом, она сообщала им последние новости, слышанные ею нынче на рынке:

- Княгиня Куракина разрешилась от бремени здоровым мальчиком. Какое счастье, ведь первое ее дитя родилось мертвым. А незамужняя дочь графа Воронцова опять в тягости, и опять неизвестно от кого. На днях выпороли их конюха, может он и виновник… Кружева на рынке сильно подорожали, говорят из-за новых таможенных пошлин, и еще будут дорожать… Ах, ужас, говорят опять заговор… Раскрыл Лесток…

Лопухина, до этого пропускавшая мимо ушей сумбурный лепет служанки, оторвалась от ароматных, политых соусом кнедлей, которые она без особого удовольствия кушала.

- Какой заговор?

- Против государыни, говорят, заговорщики помышляли ее извести…

- О любом заговоре так говорят, – перебила горничную Наталья. – Кто виновники?

- Ах, об этом никто ничего не знает. Но, говорят, Лестоку уже все известно. Все господа в страхе, мало ли кто окажется замешанным на этот раз…

Наталья Федоровна перестала ее слушать. «Опять заговор. Что-то слишком много за последнее время. И, как обычно, раскрыл Лесток. Когда же все это кончится?»

Беседа с сыном не успокоила Лопухину. Беспокойство не только осталось, но выросло и начало приобретать более-менее определенные очертания: как бы эти, так называемые, друзья не подставили его. Еще этот новый заговор. Она гнала от себя дурные мысли, но тревога оставалась колючей льдинкой на сердце. Ночами снились кошмары. Прошел один день, другой, третий. Наталья Федоровна уже готова была вздохнуть спокойно, решив, что, и впрямь, все обошлось. Но 25 июля ранним утром страхи материализовались в гвардейский кортеж и черную тюремную карету во дворе ее дома.

- Иван Степанов Лопухин, указом Ея Величества Елизаветы Петровны вы арестованы!

Ваня, вытащенный из постели, полуодетый, сжался, побледнел.

- Но я ничего не сделал. Матушка, скажи им! – моргая глазами и озираясь по сторонам, взмолился он.

- Это недоразумение, мой сын ни в чем не виноват. – Лопухина встала между Иваном и гвардейцем, старалась придать голосу, как можно, больше спокойствия и твердости.

- Там разберутся, - угрюмо ответил, обходя ее, капитан и гаркнул Ивану. – Следуй за нами.

- Господи, горе то како-о-е, - заголосила горничная, заломила руки, но увидела гневный взгляд хозяйки и закрыла рот рукой.

Ваня в окружении четырех гвардейцев проследовал к черной карете с маленьким, зарешеченным окошком на двери. Он беспрестанно оглядывался, взирая на мать с выражением страха и растерянности.

- Сынок, успокойся, - Наталья Федоровна подбежала к карете. – Все образуется, - добавила она уже вслед. Карета увозила ее сына в самое страшное и зловещее ведомство России XVIII века – в Тайную розыскных дел канцелярию.

Извозчик натянул поводья у выкрашенной коричневой краской двери серого каменного здания. Лопухин в ужасе вошел в эту дверь, делая отчаянные попытки унять дрожь, сотрясающую его, как в ознобе. Двое гвардейцев остались у входа, капитан пошел впереди, двое других позади Ивана. Несколько поворотов узкого, длинного коридора с маленькими, как бойницы, окнами в толстых прутьях, тяжелый, пыльный, пахнущий мышами воздух, и вот, мощная деревянная дверь. Капитан, распахнув ее, вошел, щелкнул каблуками.

- Ваше сиятельство, арестованный Лопухин, как велено, доставлен.

- Вводи, - распорядился зловещий голос.

Ивана втолкнули в комнату. У левой стены стоял длинный, громоздкий, дубовый стол, застланный черным сукном. Сидели за тем столом, следователи с каменными, как маски, лицами. Иван скользнул глазами по этим лицам: князь Трубецкой, искаженный злобой; колючий, пронизывающий взгляд лейб-хирурга и… - у Ивана морозом стянуло тело - … улыбающийся Андрей Ушаков, бессменный глава Тайной канцелярии на протяжении вот уже третьего царствования. Жестокий, циничный, он не задавался вопросом, кого следует вздергивать на дыбу, а кого нет. Менялись цари. Пытанные прежде возвращались из ссылок и занимали важные посты в государстве, а главный палач чудесным образом не только не попадал в опалу, но и оставался на своем месте. Для вошедшего в эти стены ничего не было более зловещего, чем его улыбка.

- Садись, - указал на стул перед столом Ушаков, насмешливо и жестоко.

Начался допрос.

- 17 июля сего года был ли ты вместе с Бергером в вольном доме у Берглера?

- Были, - Иван с трудом проглотил липкую, густую слюну.

- Был ли у тебя в доме поручик Бергер и, какие слова употреблял ты про Ея Императорское Величество и про принца Иоанна?

«Неужели Яков донес на меня? Вот каналья!» - мелькнула у Ивана мысль, - «но, что его слово против моего». Лопухин почувствовал себя спокойнее.

- Был у меня Бергер, вместе со мной пришел, - говорил он, решив отрицать только свои слова против Елизаветы, все остальное же признать, чтобы было правдоподобнее. – Спрашивал, в каком я чине? Я ответил – подполковник, а прежде был камер-юнкером; за что обижен, не знаю. Вины моей никакой нет. Отец был арестован несколько месяцев – Бог весть, за что. О Ея Величестве у нас речь зашла таким образом: спросил Бергер, каковы, по мне, были прежние владетели, то есть принцесса Анна. Я сказал: «Милостива, ибо был я тогда камер-юнкером и в ранге полковника, а ныне подполковник». Бергер сказал, я-де чаю, что и линия к наследству принцессе ближе, так как линия Петра Великого уже пресеклась; удивительно, что за подлый народ ваша лейб-кампания: за что они государыню на престол возвели? Чего наши министры смотрели? И я ответил: «Не наше это дело – рассуждать, и ты мне об этом больше не говори», - закончил Иван, стараясь придать своему лицу выражение совершенной бесхитростности.

Но, вопреки его ожиданию, следователей это не смягчило. Они как будто вообще не слышали того, что он только что сказал.

- Какое ты намерение имел и с кем к низвержению с престола Ея Императорского Величества и к возведению на оный принца Иоанна, и каким образом, и когда это исполнить хотел?

- Никогда и ни с кем подобного намерения не имел, - с искренним удивлением округлил глаза Иван.

- За другими, за кем подобные намерения знал?

- Ни за кем подобного не знал, - приложил к груди ладонь.

- Почему ты знаешь, что обретающийся караул у принца Иоанна держит его сторону и доброжелательствует?

«Вот паскуда, ничего не утаил», - со злостью подумал Иван про Бергера, но остался при твердом намерении не сдаваться.

- Сего я не ведаю.

- Что-то у меня имеется впечатление, что он все нам врет, - обратился Лесток к сидящему посреди Ушакову.

- Признаться, и у меня такие мысли имеются, - тихо ответил ему глава Тайной, высоко подняв левую бровь и выставив напоказ пергаментную, морщинистую кожу века, посмотрел на арестованного и, неожиданно перейдя на крик, ударил кулаком по столу. – Отвечай, подлец, почему ты высочайшую особу бесстрашно поносить отважился? В какой надежде и какие слова употреблял? – заорал он в лицо обомлевшему Ивану.

Лопухин быстро заморгал, заговорил скороговоркой, запинаясь и заикаясь:

- Говорил только, что Ея Величество изволят ездить в Царское село, для того что любят аглицкое пиво кушать.

- И, что Ея Величество до вступления в брак родителей за три года родилась.

- А, кроме того? Говори!

- Говорил еще, что под бабьим правительством находимся. – Иван понимал, как отчаянно бестолково он отвечает на вопросы, но его язык, да и все тело, как будто перестали ему подчиняться. – Но все сии предерзости говорил, думая, что будет перемена, чему и радовался. – Глупые ошибки, глупые попытки спасти ситуацию.

- С кем отец твой имеет в Москве компанию, какими вредными для государства делами занимается, и где письмо, что он писал к матери твоей, чтобы ты у двора никакой милости не искал? - важно и строго продолжил допрос Ушаков.

- Ездят к отцу Михаил Аргамаков и Иван Путятин для забавы, о делах их, чтоб к повреждению государства касались, я не ведаю, а о письме ничего не знаю. Полагаю, что писал оттого, что не хотел, чтобы я был придворным.

- Для чего Ея Императорское Величество и Его Императорское Высочество за наследников к престолу не признаешь, и с кем имел разговоры?

- За наследников признаю, а что противное тому говорил с Бергером и Фалькенбергом, в том винюсь.

- Маркиза де Ботта с чего ты похвалял и почему ведаешь, что он принцу Иоанну верный слуга и доброжелателен?

- Не похвалял и не ведаю, – снова попытался врать арестант. - Фалькенберг говорил, что о возведении Ея Величества на престол старался французский посол Шетарди, а я сказал: «Не он, а лейб-кампания». Фалькенберг говорил: «Зачем маркиз де Ботта не хотел столько денег терять, а то б он принцессу и принца выручил». Я молвил: «Может статься».

- С какого намерения ты так говорил? Что против Ея Величества умышлял?

- Сказал без всякого умысла и ни с кем никакого против Ея Величества намерения не имел.

Допрос был долгим, помянули Ивану и лейб-кампанию и министров, и прусского короля, собирающегося, по его словам, помогать маленькому Иоанну, и обещание, не забыть Фалькенберга, напомнили. Лопухин совсем потерялся, запутался, заперся в мелочах, когда сознался в таких «грехах», как поношение императрицы и сочувствие Анне Леопольдовне с ее сыном.

Трубецкой пальцем подозвал охранника и сказал ему что-то, что Иван не расслышал. Холодная, скользкая ящерица распласталась у него между лопаток. Арестант сидел, напряженно выпрямившись, покачиваясь взад-вперед, и переводил взгляд вытаращенных под страдальчески сведенными бровями глаз с лица одного следователя на лицо другого. Ничем не утешало его наблюдение. Следователи разговаривали вполголоса между собой, с косыми усмешками поглядывали на допрашиваемого.

- Да, все он нам скажет, никуда не денется, - не стирая с губ улыбки, произнес несколько громче Лесток.

Заскрипела тяжелая дверь, громко и раздирающе медленно. Иван медленно втягивал голову в плечи, чувствуя шевеление волос на затылке, потом резким движением, как распрямляющаяся пружина, обернулся к двери.

В комнату в сопровождении конвоира вошли Бергер и Фалькенберг.

- Вы! – разом выдохнул Иван, вскочил, сжимая кулаки. – Подлецы! – с петушиным запалом крикнул он им.

Бергер прищурил забегавшие глаза. Фалькенбрег широко улыбнулся, покручивая ржавый ус.

- А-ну, сядь! – Двое охранников разом схватили Ивана за плечи, дернули назад и придавили, усаживая на стул. – Ишь, взвился!

Доносители тоже расселись на табуреты, расставленные у стен.

- Вот, давеча написали вы донос на сего Ивана Лопухина, - обратился к вошедшим Ушаков, - а он нервничает, отпирается, что-то мол говорил, а другого не бывало. Уверены ли вы в своих прежних показаниях?

Бергер заерзал, но его партнер был невозмутим.

- А, как же? Разумеется, уверены, потому как всю истину показали, – спокойно, разделяя слова, сказал Фалькенберг. – Потому и не нервничаем, - многозначительно завершил он.

- Значит, будем разбираться, в чем вы расходитесь. Сговоритесь – хорошо, - радушно улыбался хирург, - а нет – придется другие средства… применять.

Так начался очный допрос. Воинственный пыл Лопухина угас после первых же слов Лестока. Сморщился, уменьшился и Бергер. Если бы этот доносчик был один, может, и был бы у Ивана шанс в этой схватке характеров, но Фалькенбергу он был не соперник и признал все, в чем запирался.

Наталья Федоровна оцепенело смотрела туда, где скрылась тюремная карета с бледнеющим в темноте зарешеченного окошка лицом Ванечки. В хаосе путающихся, разорванных мыслей часовым маятником выстукивало: «Арестован… Арестован… Арестован». Так, медленно, по капле копится потенциальная энергия отчаяния. В момент, когда эта субстанция достигнет критической массы, родится взрыв и разметает обломки хрупкой стены, воздвигнутой наскоро ошеломленной душой между сознанием и ужасом реальной действительности. Мгновение, и звоном в ушах осыпаются осколки разрушенной защиты, и вспыхивает мир со всей неумолимостью фактов, сыростью морского ветра облепляя кожу, обдавая глаза щемящей пустотой улицы. В тонкую материю сознания безжалостно врывается смысл произошедшего. Озноб охватывает тело, вздрагивающее от ударов сердца.

«Ваню арестовали и увезли на допрос…. На допрос! Почему? Что-то крутится? Агашка на днях говорила о каком-то заговоре … Но при чем здесь Иванушка? Не может быть! Не может… А, если оговорили? Что же делать? Нужно что-то делать, освободить его…, писать Степе – долго…, лучше Воронцовым, Ивану Лестоку, Шувалову…, нет, поеду к ним сама, в ноги упаду – только бы помогли!». Наташа почти бегом пересекала широкий двор. «А эти, что здесь делают?» У дверей дома ошивались двое гвардейцев. «Забыли что-то? Черт с ними!»

- Кирьян, карету мне, живо! – громко крикнула она, едва добежав до входной двери. – Где ты, бездельник? Да, не мешкай! Не сдобровать тебе, как не успеешь, когда я выйду! – Продолжала она давать наставления необычно шустро выскочившему из комнат прислуги лакею, не обращая внимания на подошедшего гвардейца и слова его, как муха, назойливые.

– Да, что ты встал, ирод?! Торопись! – Глядя на застывшего столбом слугу, Лопухина пришла в ярость. Но Кирьян почему-то не отреагировал на гнев хозяйки должным образом и, подняв плечи, продолжал стоять, переводя взгляд, то на нее, то… Наталья повернулась в ту сторону и встретилась глазами с гвардейцем, и, только сейчас, сквозь звон и треск собственных мыслей, услышала:

- … взяты под караул, Вы не можете никуда выезжать.

- Что? – Наташа осеклась и смешалась, но в следующий момент решительность вернулась к ней. - На каком основании? – Повысила она голос. – Кто вы такой, почему я должна Вас слушать?

- Ваш дом, Вы сами и вся челядь взяты под караул по приказу государыни Елизаветы Петровны. Никто не смеет покидать дом, равно как вы не можете никого принимать. – Капитан протянул ей лист бумаги.

Наташа рассеянно взяла его, быстро пробежала глазами непонятный текст. Он был написан по-русски. Наталья Балк, свободно изъясняющаяся по-русски, не была обучена русской грамоте, писала и читала только по-немецки. Но подпись и печать Елизаветы она узнала.

- Почему? За что?

- Не велено отвечать, - строго отрезал караульный и направился к входной двери. – Что, все выходы взяли под охрану? – обратился он к поджидавшему его гвардейцу.

Наташа, подхватив юбки, направилась в свои покои. Она металась по комнате, как пойманная волчица. Собственный, богато и с любовью обставленный дом стал ей клеткой. Зимой прошлого года арестовали Степу, но домашних никто не караулил. «Почему сейчас? В чем обвинили Иванушку? Степу тогда взяли как подозрительного, близкого к прежней власти, но через два месяца отпустили. Может по тому же делу? Тогда и за ним нынче едут. Нужно его предупредить, – как? А если не по тому? Что? Что может быть причиной?». Наталья напряженно перебирала все, что ей было известно о жизни сына вне родительского дома. «Если бы Ваня, в самом деле, был втянут в заговор, он бы сказал мне. Да, и не мог он. Он неосмотрительный, не в меру смелый на язык, но…». Внезапно тело сковало морозом, раньше, чем она успела понять сверкнувшую догадку. «Эти его разговоры с друзьями… Господи! Как их – Бергер и Фалькенберг. Только того, что я знаю достаточно, чтобы… Но это только разговоры… За разговоры князя Долгорукого четвертовали…!» - Наташа мысленно застонала, но тут же надавала себе пощечин (опять-таки мысленно). «Это было при другой власти. А чем лучше эта власть? Стоп! Может, вообще, не в том дело. Что делать? Чтоб при любом случае польза была. Ни куда не выйти, ни с кем не поговорить… Степа должен знать. Как?». Наталья села (упала) за письменный стол, подперев голову руками. Под темной, полированной гладью проступала структура дерева. Строгие, параллельные полосы кое-где чуть отклонялись от прямолинейности, но все же неизменно стремились от одного края столешницы к другому. Раздражающая, непременная предопределенность. И только с краю это однообразие давало слабину: темные линии, как будто притянутые лежащей за краем неизвестностью, вдруг изгибались, с правой стороны чуть заметно, но чем левее, тем круче. Все шире становились между ними расстояния…

Дверь чуть приоткрылась, и в нее робко втиснулась Дуня – дородная няня Васеньки.

- Госпожа, Василий Степанович проснулись, вас спрашивают, - несколько растягивая слова и теребя фартук, произнесла она.

Наталья только слегка повернула голову. - Не сейчас. Вон поди. – Снова сосредоточилась на разглядывании стола. Скользящий взор напряженно отслеживает изгибающиеся, закругляющиеся линии. И вот в самом уголке одна из линий, наконец, обособляется окончательно от общей закономерности и образует маленький темный овал с ровным светлым краем. Мысль, наконец, находит то, что так упорно искала. «Нашли ли они ТОТ ход? Нет, как им о нем догадаться?»

Наташа отчетливо вспомнила солнечный осенний день и отчаянный переполох в доме. Пропал двенадцатилетний Сережа – ее третий сын. Слуги бегают на цыпочках, не смея поднять глаз, – не доглядели. Видели его в последний раз в подсобных помещениях, а, чтоб выходил он оттуда или из дому, а тем более со двора, никто не приметил. Поначалу думали, заигрался или заснул ненароком в одной из множества комнат, но когда заглянули в каждую, заволновались, на пол перед хозяевами кинулись. «Ис-ка-ать!» Искать, так искать – еще по пять раз в каждую комнату, подсобку, чуланчик заглянули. Нет, барина. У горничной Луши глаза от слез распухли: и ее сыночек исчез. Уж, не домового ли проделки или прочей нечисти. Наташа, призывая на помощь весь свой разум, гнала прочь суеверный ужас. «Господи, не мог же ребенок провалиться сквозь землю!» - заламывая руки, воскликнула она и с мольбой посмотрела на мужа, с которым они самолично обошли дом уже во второй раз. «Сквозь землю? Как же я раньше…», - задумчиво отозвался Степан и устремился во двор, к тем подсобкам, где в последний раз видели Сережу и дворового мальчика Никитку. «Куда ты, черт возьми!» - Наташа в гневе топнула ногой и побежала следом. Вскоре в погребе был найден лаз, за которым тянулся длинный подземный ход, низенький, узкий, больше похожий на нору. По нему проползти можно было только на четвереньках, да и то взрослому тесно. Мальчишки, слазавшие туда и обратно, рассказали, что ведет ход к реке. Еще через полчаса юный рыцарь и его оруженосец были найдены рассекающими речные воды на маленькой весельной лодке. Сережа, в перепачканных грязью кюлотах, с растрепанными ветром волосами, выглядел таким счастливым, что у родителей не хватило духу наказать его. Даже лаз, который Наташа хотела засыпать, был оставлен, поскольку Степан сказал, что нельзя мальчику запрещать игры, в которых он учится быть воином, сражающимся с злыми силами в темных пещерах и на водных просторах. В итоге Сережа получил разрешение и дальше пользоваться собственноручно вырытым подземным ходом при условии, что он будет предупреждать родителей о каждом своем походе. С тех пор прошло четыре года. Сережа вырос и мечтал уже о настоящих морских судах и сражениях, и по своему горячему желанию отправился учиться в Петербуржскую морскую навигацкую школу. Подземный ход же уже несколько лет был всеми забыт. И вот сейчас…

Сейчас. В мысленном хаосе, рожденном взрывом, быстро проступали очертания конкретного плана действий. Дальше – четче, складнее. Когда все лишнее, ненужное было отброшено, настало время подготовки к воплощению плана в жизнь.

Агаша появилась по первому зову колокольчика.

- Что глаза красные? – спросила Наталья Федоровна, глядя в ее заплаканное лицо.

- Да как же, барин-то, - пискнула служанка, кривя к низу уголки губ, и поднесла к глазам край фартука.

- Цыц, не оплакивай его заранее, – твердо произнесла княгиня и, пристально смотря в темно-карие глаза, добавила вполголоса. – Скажи, Агаша, если мне потребуется твоя помощь в том, чтоб Ваню и всех нас из беды вызволить, ты готова помочь?

На лице девушки отразилось удивление.

- Я всегда…, чем могу…, конечно, барыня! – взволнованно, после короткой паузы, ответила Агаша, прижимая к груди ладони.

- Тогда подумай, кто из наших дворовых мальчишек самый смекалистый и шустрый?

- Да, что тут думать – Па…, - радостно начала Агафья, но хозяйка шикнула на нее.

- Тихо! – Наталья Федоровна нахмурилась. – Что кричишь? У двери, небось, караульный?

- Нет, один в конце коридора сидит на стульчике, а у двери никого.

- Хорошо, но вопить, все равно, не следует. Так кто, ты говоришь, из мальчишек самый шустрый?

- Пашка, садовника Захара сын.

- Сколько ему лет?

- Поди, тринадцать будет.

- Подойдет, - задумчиво произнесла Наталья, - и Захар – человек надежный. – Она вздохнула. – Так вот, слушай меня внимательно, Агафьюшка…

Отдав все указания, Наталья Федоровна вернулась к себе и сказала привести к ней Васеньку. Стараясь не замечать щемящую боль в груди, она играла с ним, смеялась. Вечером она распорядилась перенести его кроватку в свою спальню и, убаюкав сынишку, долго не могла заснуть, блестящим грустью взглядом ласкала его розовые пухлые щечки, сложенные бантиком губки и пушистые каштановые ресницы. И перебирала в пальцах пшеничные локоны. А сердце плакало так горько…

Надтреснуто и заунывно тянется в прозрачной ночи песня старого моряка над всплесками речной волны. Узловатые, старческие пальцы перебирают сети. Нынче волна с моря, рыбы много. Вот бы порадовать жену-старушку, засуетилась бы сердечная, захлопотала: уху варить, муженечка потчевать. Как в прежние времена бывало, в фартучке чистеньком возится у печи, а он, рыбак удалый, невод штопает и всякую всячину бывалую и небывалую рассказывает о рыбинах в три человеческих роста, о нечисти водяной, что так и норовит мужика в царство свое утянуть. Напугает супружницу до смерти, а потом гогочет над ее доверчивостью, и она смеется, всплескивая маленькими ручками, журит его беззлобно. Да больше уж не встретит она его у двери, не порадуется улову. Полгода как тяжела земля на груди ее, представилась труженица – покинула мужа. Смахнул моряк соленую росу с морщинистой щеки, вытягивая унылый мотив.

Зашуршали листья высокой, прибрежной травы на другом берегу. Должно быть, выдра. Без всякого любопытства, лишь бы взглянуть, посмотрел старик в ту сторону и аж сети выронил, оскользнувшись, чуть в воду не свалился. Прямо из-под земли вылезал черт: черный, всклоченный, ростом невысокий. Вылез, чихнул тоненько и побежал вдоль бережка. Долго и истово крестился старик, пока нечистый из виду не скрылся, потом подхватил сети и улов и отправился домой от греха подальше.

Пашка же, как было велено, пробежал вдоль реки до мостка, выбрался сквозь заросли на узкую грунтовую тропу. Свежий ветер охлаждает разгоряченное лицо, легкие шаги босых ног утопают в мягкой пыли. Вот и освещенная светом масляных фонарей ограда особняка обер-гофмаршала Бестужева. Мальчик прижался к толстому стволу высокого ясеня, отер пыльным рукавом пот со лба. Тишина. Безмятежное стрекотание сверчков в подстриженной траве, шелест листьев над головой. Неподалеку кто-то закопошился и фыркнул. «Ежик», - улыбнулся Пашка. Вокруг не видно ни души – значит, можно пробираться дальше. Перемахнуть через высокую ограду – дело не хитрое, самое сложное впереди. С удовольствием представляя себя сказочным богатырем, оказавшимся не то у скалы Змея-Горыныча, не то у крепости, где томится в заточении царевна, юный посыльный прокрался вдоль беленой, оштукатуренной стены. Левое крыло, окно третье или четвертое. Окна от земли высоко, так просто не заглянешь. В двух приоткрытых окнах колеблется тусклый свет свечи. Паша дотянулся до оконного выступа, уцепился и, встав на узкий цоколь, осторожно заглянул в комнату. Обычное убранство барской опочивальни: резная мебель, большое зеркало, ковер. Постель раскинута, на прикроватной тумбе подсвечник и раскрытая книга. Никого не видно.

- Ты что здесь делаешь, маленький воришка? – светловолосая женщина в бежевом шелковом халате, слегка высунувшись из соседнего окна, строго смотрела на начавшего входить во вкус игры мальчишку.

- Так, я это… . Меня барыня послали, - растерялся Паша.

- Какая барыня? Ты еще и лгунишка, - насмешливо воскликнула женщина.

- Нет-нет, мне графиню Анну Бестужеву видеть нужно. От господ Лопухиных я, – постепенно собираясь с мыслями, громко прошептал маленький посланник.

- Влезай, – сразу посерьезнев, сказала Анна Гавриловна.

- Кто тут? – раздался в отдалении грубый голос сторожа.

- Скорее! – шепотом скомандовала графиня и потянула за мальчика за руку. Пашка проворным котенком влез в окно.

- Кто тут? – Сторож с факелом вышел из-за кустов черемухи.

- Что-то случилось, Прохор? – спросила графиня, жестом велев Пашке пригнуться.

- Да, вроде, разговаривал кто-то… .

- Это я говорила с горничной.

- А под окнами никто не прошмыгивал? – Прохор наклонился, заглядывая под низкие ветки кустов. – Нынче ворья бродит … .

- Никого я здесь не видела, тебе показалось, должно быть. Ступай, Прохор. – Она проводила удаляющего мужика взглядом и повернулась к Пашке. – Так, значит, ты от Лопухиных. С чем же тебя послали?

- Молодого барина арестовали, - Анна кивнула – эта страшная новость была ей уже известна, - барыня не знает за что, а господам и прислуге из двора выходить нельзя, - быстрым полушепотом говорил Пашка, глядя в мрачнеющее лицо графини, - я по распоряжению барыни тайком пробрался подземным ходом, мне к барину Степану Васильевичу в Москву надо, а вас барыня просит, чтоб коня какого дали.

Анна Гавриловна секунду думала нахмурясь, потом сказала тихо, но твердо, - вылезай обратно в окно, только тихо, беги за дом, по правой стороне увидишь конюшни, жди у стены – будет тебе конь.

Дождавшись, пока парнишка выберется через окно, Анна вышла из комнаты, решительно двинулась по темному коридору. Свечу она не взяла – лучше, чтоб никто ничего не узнал. Прошла через широкую переднюю. В доме тихо – похоже, вся прислуга спит крепким сном. На всякий случай оглянувшись, потянула ручку входной двери. Выскользнула во двор навстречу порыву прохлады. Стараясь не спешить – если кто и заметит, пусть будет похоже, что она просто прогуливается, - без происшествий дошла до конюшни, с усилием надавила на тяжелую, скрипучую дверь. Стало слышно, как в темноте, пахнущей сеном, похрапывают лошади. Аня уже ступила одной ногой в эту темноту, как вдруг среди безмятежной тишины раздался глухой топот быстро приближающихся шагов.

Аня, вздрогнув, обернулась.

- Барыня? – недоверчиво вглядываясь, спросил неожиданно появившийся конюх. - А я подумал, чужой кто, - голос его приобрел тон растерянности и извинения.

- Не спится что-то, - графиня завела за ухо прядь волос, упавшую ей на лицо, и улыбнулась, - решила навестить свою любимицу: лошади – чудные создания. – Аня любила верховые прогулки, и это уже знали в доме ее мужа.

- Вам помочь? – Конюх переминался на месте.

- Нет, мне ничего не нужно, иди отдыхай, - голос ее звучал спокойно, хотя внутренне она уже начинала терять терпение. Аня отвернулась, всем видом показывая, что продолжение разговора в ее планы не входит, шагнула в душновато-теплый воздух конюшни. Судя по шагам, конюх удалялся в сторону своего дома. Теперь необходимо найти подходящего скакуна, резвого, но послушного: буйный, чего доброго, сбросит мальчишку. Она помнила приблизительно, в каком стойле стоит Добрый – покладистый гнедой конь. В темноте торопливые руки никак не могли нащупать засов. Наконец, вот он – холодный металл петель, плохо обтесанное занозистое дерево перекладины. Привыкшие к темноте глаза различили силуэт мирно спящей лошади. Аня пошлепала коня по шее. Животное всхрапнуло, спросонья неуклюже поднялось на ноги, ткнулось влажной мордой в щеку женщины. Аня погладила гриву:

- Пойдем, мой хороший, пойдем, нужна твоя помощь.

Поняв, что не взяла сбрую, она, чертыхнувшись, пошла к выходу: у двери должно быть все необходимое. Добрый покорно пошел следом. Еще некоторое время рылась на полках, отыскивая уздечку, недоуздок, повод. Не убежал бы малец, пока она возится. Да еще осаждали мысли нехорошие: «Что за беда нависла над Натальей на этот раз. Не пришлось бы поплатиться за помощь. Но не отказывать же ей в такой час…». Дружелюбный жеребец громко сопел, прядал ушами и вертел головой, норовя уклонится от рук, закладывающих в его рот удила, но быстро смирился и позволил себя взнуздать.

Поглаживая мохнатую морду, Аня повела коня вдоль бревенчатой стены конюшни, завернула за угол – никого. «Неужели не дождался», - подумала она, оглядываясь по сторонам.

- Мальчик, - позвала она тихо, и заметила, как от дальнего угла стоявшего поблизости домика садовника отделилась тонкая тень. Паша бесшумно подбежал к ней. В эту минуту где-то в отдалении послышался стук колес по булыжной дороге. Аня напряженно прислушалась. Звук приближался.

- Иди вдоль ограды в конец двора, там увидишь калитку, от нее тропа к реке. Говоришь, барина предупредить надо? Так, он же в Москве!

- А мы прошлым летом с господами ездили, я дорогу-то и припомнил. Доеду! – бодро ответил гонец.

Цоконье копыт, сопровождаемое стуком колес, затихло. Клацнуло железное кольцо ворот. Через тишину, наполненную шорохом встревоженной листвы, огибая толстые стены дома Бестужевых, донесся натужный мужской голос. Расстояние и помехи исказили звук, и слова было не разобрать.

- О, Господи! – прошептала Аня, приложив руку к груди. – Беги скорее, храни тебя Бог! – обратилась она к мальчишке и спешно направилась к черному входу дома.

Войдя в дом с черного хода, Аня остановилась у входа в коридор, ведущего в спальную часть дома. На крыльце послышались тяжелые шаги, и она обернулась к высоким, массивным парадным дверям. Едва различимая в прозрачной от сочащегося из окон света темноте, щель между створками приковала взгляд широко раскрытых глаз. Шаги все ближе – чаще пульс. Пауза. Тонкая вертикальная полоса серого света возникла и стремительно превратилась в широкий прямоугольник с черной мужской фигурой.

В Тайной канцелярии в эту ночь кипела работа. После первого допроса Ивану Лопухину дали пару часов на то, чтобы, посидев в тюремной камере, он получше прочувствовал тяжесть своего положения, и снова представили пред строгими следователями.

- Что можешь добавить по тому, о чем спрашиваем был?

- Что знал, в том ранее признался… .

- С кем еще подобные канальские разговоры велись?!

Иван втянул голову в плечи от гневного и строгого голоса Андрея Ивановича.

- Только разве… .

- В бытность нашу в Москве сказывала матушка, что маркиз де Ботта говорил, содержится де принцесса канальски… .

- Были у нас тогда графиня Анна Гавриловна с дочерью Настасьей…, - голос Ивана сорвался на хрип.

- Что говорила на то графиня Бестужева?

- Когда матушка пересказывала слова маркиза, что он де не успокоится, пока не поможет принцессе, - видя презрительно-нетерпеливые выражения лиц следователей, все более торопливо продолжал арестант, - на то говорила графиня: «Где де Ботта это сделать?», - а потом добавила: «А может статься».

- Отец твой при том был?

- Отца не было, - Иван крутнул головой.

- Кто в компании матери твоей бывает?

- Ездят к матушке Михайло Петрович Бестужев с женою. - Судьи переглянулись, по лицу Лестока скользнула довольная усмешка. - Софья Лилиенфельд с мужем… .

- От оных какие предательские разговоры слышал?

- От них ничего…, - Иван сглотнул, - не слышал.

Лопухина отправили в камеру. А из ведомства розыскного помчались черные кареты в дома Натальи Лопухиной, Анны Бестужевой, ко двору за их дочерьми, да нарочные в Москву с указами камергеру Александру Ивановичу Шувалову и генерал-губернатору Александру Борисовичу Бутурлину. Первому об аресте и содержании под караулом Степана Васильевича Лопухина, а вместе с ним князя Путятина и Аргамакова, второму – о содействии в том.

Наталья Федоровна проснулась, как от толчка. Был серый и тихий предрассветный час, который наступает в Петербурге рано в летнюю пору. Наташа прикинула, сколько она спала – часа три, не более, а сна ни в одном глазу. В груди щемит, хоть плачь. Встала с кровати, подошла к постели безмятежно посапывающего сына. Провела пальцами по шелковым кудряшкам. Вздохнув, подошла к тусклому квадрату окна, задернутого дымкой тюли. Обычно созерцание светлеющего неба, мирно раскачивающихся ветвей, распростертых рослыми кленами у самых окон, успокаивало ее. Но то, что предстало ее взору в эту минуту, казалось продолжением затянувшегося, кошмарного сна. Зловещей черной тенью подкатилась к кованым воротам карета. Наталье показалось: двигалась она бесшумно, как будто плыла над самой дорогой. Бесшумно выскочил из нее гвардеец, медленно направился к калитке. Невыносимо громко вонзились в тишину лязг металла и громкий мужской голос. Наталья вздрогнула, словно очнувшись, отпрянула от окна. «Что со мной – я не сплю. Это за мной!» - обжигающе четко вспыхнула мысль. Княгиня подскочила к кровати, бешено затеребила шнурок. В ночной рубахе влетела в комнату Агаша.

- За мной приехали. Унеси Василия и мигом ко мне – одеваться.

Горничная схватила мальчика, тот в полусне захныкал, протягивая маленькие, пухлые ручки к матери:

- Маме на ручки.

- Позже, Солнышко, - улыбнулась ему Наталья Федоровна. Малыша такой ответ не устроил, он задергался на руках девушки, уже из-за двери раздался его протестующий плач. Лицо княгини болезненно исказилось. Она, заломив руки, заметалась по комнате. Не то через мгновение, не то через час вернулась Агаша.

- Они уже в доме, Вас требуют немедля. Я говорю: «Барыня не одета», - да они слушать не хотят. Говорят, коли не выйдет сию минуту сама, так они сюда явятся, - обливаясь слезами, доложила она бледнеющей хозяйке.

Наталья скрипнула зубами. Взяла со стула халат.

- Не реви. Так, значит так, – отрывисто бросила она плачущей девушке, облачаясь с ее помощью в домашнюю одежду. Вздернув подбородок, она решительно вышла в коридор и направилась в переднюю залу, освещенную светом нескольких свечей, зажженных разбуженной прислугой. Посреди комнаты в сопровождении нескольких гвардейцев стоял сам Ушаков. Старое морщинисто-пергаментное лицо его искривилось ехидной усмешкой, при виде едва одетой, с неприбранными, разметавшимися волосами женщины с гордо поднятой головой.

- Что явилось причиной того, чтобы столь высокопоставленный человек мог до того неуважительно отнестись к женщине, чтобы вынудить ее выйти, даже не одевшись? – спросила Лопухина, изо всех сил стараясь говорить и дышать спокойно. При этом она ясно ощущала, как с безумной силой стучало сердце, и пульсировала на шее артерия.

- Государственная важность, - сухо скрипнул тайный советник. Он подошел было к женщине вплотную, но она, стоя на ступеньке, отделявшей переднюю от коридора, была несколько выше его, и, почувствовав себя неловко, он отвернулся, сделал пару шагов назад, делая вид, что осматривает помещение.

- Вот ведь, какая неприятная картина вырисовывается, - продолжил он, не глядя на Лопухину, - выходит, что дурное ты замыслила, Наташка.

- Что? – с удивлением переспросила Лопухина, нахмурив брови и наклоняя голову на бок.

Ушаков повернулся к ней, заложив руки за спину.

- А вот пойдем, поговорим с глазу на глаз – поймешь.

- Пройдемте в кабинет.

Наташа пошла в рабочую комнату Степана Васильевича. Сзади шаги нескольких ног: неотступно, раздражающе, давяще. Благо, ключи оказались в кармане, не пришлось возвращаться в спальню. Лопухина вошла в кабинет и обернулась к Ушакову. Он невозмутимо прошел мимо нее и вольготно расселся в кресле Степана, как хозяин. Наташе пришлось довольствоваться стулом. Рядом с Ушаковым уселся секретарь сената Демидов – молодой, круглолицый парень с румянцем во всю щеку. Княгиня выжидающе смотрела на главу Тайной канцелярии.

Ушаков наклонился к ней и произнес увещевательно:

- Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах говорить всю правду, ибо нас не перехитришь.

- А в чем дело? В чем меня обвиняют? – Лопухина положила предплечье левой руки на стол и, опираясь на него, наклонилась вперед. Пальцы предательски дрожали, и она свесила кисть, спрятав ее за столешницей. Ушаков заметил этот торопливый жест и усмехнулся.

- Пока ни в чем, но думаю, за этим дело не станет. Впрочем, если ты будешь говорить правду, то, возможно, сможешь помочь себе и своему сыну.

- Я не собираюсь лгать, - дрогнувшим голосом ответила Наталья.

- Вот и хорошо! – улыбнулся инквизитор. – Тогда скажи, бывал ли у тебя маркиз де Ботта?

- Бывал несколько раз в Москве, да однажды в Петербурге.

- А от чего решил покинуть Россию, говаривал ли.

- Он говорил как-то, что ему здесь воздух нездоров, - Наташа постаралась изобразить недоумение, хотя ей начало проясняться направление мыслей следователя.

- Когда он говорил, что не будет спокоен до тех пор, пока не поможет принцессе Анне и принцу Иоанну, почему не донесла и сыну запрещала говорить? – Взгляд инквизитора стал сверлящим.

Наташа в коротком замешательстве опустила глаза. «Так и есть, им стало известно о разговорах с Боттой. Эх, Ваня… . Но, если Ваня об этом уже рассказал, то отпираться глупо…». Она решительно посмотрела в лицо Ушакова.

– Да, не донесла, потому что, не имея у Ее Величества милости, думала, не изволит поверить. А, когда маркиз о том говорил, то сказала, чтоб они каши не заварили и не делали в России беспокойств, а старались бы только, чтобы принцессу с семейством к родственникам отпустили. Сказала же то из сожаления, поскольку принцесса была ко мне милостива.

Ушаков недовольно покривился, почесал правое веко.

- Муж ведает ли о твоих с Боттой намерениях?

- Каких намерениях? Я никаких намерений не имею. Что до разговоров, то их от мужа утаивала, говорил ли Ботта с ним, не знаю.

Главный в стране полицейский подвигал тонкими губами, громко шмыгнул, дернув щекой, и, положив высоко поднятый подбородок на сцепленные в замок руки, продолжал.

- Какое неудовольствие имеете от нынешнего правительства и с какими намерениями разглашаете?

- Что деревня отнята, и сын не камер-юнкер, - произнесла Наташа тоном обиженного, но смирившегося человека, - но, - она развела руками, - сие не разглашается, а говорится без умыслу.

- Какие слова, вредительные чести Ее Величества, и с кем говаривала? – повысил тон прокурор.

- Ничего и ни с кем такого не говорила.

- Что ж посмотрим, что у нас получится, - неопределенно сказал Ушаков, поднимаясь. – А ты подпиши бумагу-то.

Демидов протянул ей листы с записью допроса.

- Но я не владею русской грамотой, как я могу подписать это? – робко возразила Наталья.

Андрей Иванович раздул ноздри, подрагивая верхней губой, свысока посмотрел в широко раскрытые глаза женщины. Наташа внутренне сжалась («Залезть бы под стол!»), но выдержала этот взгляд.

- Что ж зачитай ей, - процедил инквизитор, сенатору, не отрывая ненавидящих глаз от Лопухиной.

Демидов бодро принялся читать. Наташа смотрела то на бумагу, то на полные алые губы секретаря, но постоянно чувствовала пронизывающий взгляд Ушакова и с трудом могла удерживать внимание на содержании текста опросных листов.

- Здесь не точно, - голосом, неожиданно для самой себя слабым, перебила она Демидова. - На этот вопрос, я отвечала, что никаких намерений не имею, а о разговорах с мужем не говорила, а у вас написано: «Муж о намерениях не знает…» .

- Что ж, исправь, - прошипел Ушаков, - что еще?

- Пока ничего, - ответила Наташа и с ужасом услышала, что голос ее уже тронут слезами, а изменить его ей не под силу.

Секретарь закончил чтение и вновь протянул ей перо и бумагу. Лопухина взяла перо, оно досадно дрожало, сиротливо-неприкаянно взор ее пометался по красиво выведенным буквам, по лакированной столешнице. Наташа провела левой рукой по лбу, коротко обрывисто перевела дыхание и, стиснув губы, поставила свою подпись. Инквизитор склонился над ней.

- Нас не перехитрить! Подумай еще, пока время есть, - зловеще произнес он.

Анна напряженно всматривалась в темный силуэт в дверном проеме. Вот он качнулся, двинулся вперед. И что-то в нем знакомое, безопасное… .

- Миша! – воскликнула графиня, порывисто бросаясь к мужу, обняла за плечи, прижалась.

- Аннушка, - отозвался Михаил Петрович с нежностью, - ты как здесь оказалась в такое время?

- Вышла воздухом подышать, вдруг слышу шаги, кто, думаю, может прийти среди ночи – а это ты! – с вздохом облегчения она рассмеялась.

- Я не мог ждать утра, чтоб ехать – тебя, мой Свет, хотел увидеть, - прошептал он, гладя ее по волосам, ища губами ее губы. Затем подхватил ее и понес в спальню, где на тумбочке у застеленной дорогим шелком кровати догорала, роняя восковые слезы, свеча.

Нежны и трепетны сладкие объятья. Поддавшись чарам страсти, Аня позабыла о тревоге. Но стоило отхлынуть дурманящим волнам любви, как вернулись тягостные, как саднящая рана, переживания. Михаил Петрович заметил ее беспокойство, поинтересовался о причинах.

- Мишенька, слышала я, арестовали Ивана Лопухина, дом Лопухиных под караулом вместе со всеми обитателями, и Наталья также. Ты часом не знаешь, в чем дело?

Михаил Петрович откинулся на подушки, с задумчиво озабоченным видом потер лоб.

- Ходят упорные разговоры о заговоре, и что Лопухины к нему причастны.

- Заговор? – Аня приподнялась на локте. – Но что за глупости? Не могут Лопухины быть заговорщиками. Властью они не довольны, но чтоб заговор – для этого особый нрав надо иметь. Они не такие. Не иначе, Лесток интриги плетет, все ему власти мало. – Тон ее голоса вначале возбужденный, стал грустным, упавшим.

- Что все происки этого бессовестного лиса – верно, так и есть. Да от того не легче: Елизавета верит ему. Ах, Аннушка, просил я тебя меньше знаться с Натальей. Как бы беды не было, – с досадой продолжил тему бывалый политик Михаил Бестужев.

- Как не знаться, Мишенька? Значит, когда Лопухины были в фаворе, я с ними дружила, а как в опале – забыть должна?

- Но, другие так и делают, - с легким оттенком укоризны и назидания ответил ей муж.

- Другие пусть поступают по их совести. А по мне – это предательство. И на других в этом равняться не могу.

Почувствовав обиду, Аня отвернулась, обратив взгляд к картине на стене, на которой было изображено чуть взволнованное, в барашках, теплое море. Где-то на берегу другого моря, холодного и злого, томится ее брат.

- Конечно, ты права, мой светлый Ангел, - поспешил смягчить разногласия Михаил Петрович, - только дивно мне, как появилась ты в этом грязном мире, и еще боле дивно, как на меня внимание обратила. – И после короткой паузы продолжил. – И страшно мне, Аннушка, что отворотишься: раз свет увидев, в темноту вернуться – хуже смерти… . – Он уткнулся лбом в ее подушку.

Аня провела рукой по каштаново-седым его волосам.

- Ну, что ты? Не отвернусь. – Михайло поднял голову и увидел нежный взгляд светящихся карих глаз жены. – Мил ты мне, - улыбнулась она.

Красива освещенная полной луной, узкая, грунтовая дорога, окантованная кудрявыми березами, да кленами. Надежными стражами стоят по сторонам ее могучие дубы, простирая в вышине ветви на всю ее ширину. И серебряные лучи, проникая сквозь листву, рисуют на земле кружевной узор. И крик ночной птицы, и песни цикад в совершенной гармонии с волшебной прелестью ландшафта. И даже стук копыт идущего галопом коня, кажется заранее влитым в эту гармонию божественным замыслом. Упруго и весело скачет добрый конь, цепко сидит на его неоседланной спине юный всадник. Облиты мерцающим светом. Наверно, скоро уж тот час, когда зардеет рассвет, но пока еще полноправно властвует ночь.

Остались позади заросшие бурьяном окраины Петербурга. Далеко до Москвы. Где-то впереди должна быть деревушка, в которой решил передохнуть в пути мальчик Пашка – посланец и надежда попавшей в беду Натальи Лопухиной. В душе его поселились радость и гордость. Самое сложное было сделано. Теперь только мчаться вперед без промедления. Привезти барину вести. Дурные вести. Но он уж разберется, как поступить.

Меж тем зашевелились неподалеку тени, не резные растительные, а плотные, зловещие. Забегали с обеих сторон, метнулись навстречу, на скаку под уздцы схватили заржавшего коня, стянули на землю не успевшего понять, что происходит, Пашку. «Разбойники», - с ужасом и восторгом догадался Пашка. В ту пору разбойный промысел процветал: многие беглые, кто с каторги, а кто от произвола хозяйского сбивались в стаи и бродили вольготно по дорогам России. Власти особого внимания на них не обращали.

Тяжелые запахи давно не стиранного, потного белья, лука, перегара ударили мальчишке в лицо. Чьи-то пальцы быстро нашарили и вытащили из-за пазухи жидкий кошелек. Сильные, грубые руки подняли мальчика за шкирку, словно котенка. Парень взбунтовался, задергался, чем вызвал бурное веселье нападавших. Внушительных размеров мужик, державший его, оторвал Пашу, машущего руками и ногами, от земли, встряхнул.

- Гляди, мелюзга резвая! – глухим басом произнес он, как бы демонстрируя мальчика сообщникам. – И откуда взялся такой! На барчонка не похож – никакого навара не будет. – В словах его была явная досада. – Чего с ним теперь – в расход?

- Экий ты кровожадный, Демьян! Зачем паренька почем зря гробить? Отпустить, пусть идет восвояси. – вступил в разговор разбойник с окладистой русой бородой.

- Так, растрезвонит, что нас здесь видел, а мы еще ничем не поживились, - вмешалась щуплая фигура, стоящая в тени ствола дерева.

- А, давайте заставим его на нас работать, пусть по рынку бегает, разговоры слушает о путниках и нам докладывает, - предложил молодой, судя по голосу, парень с отросшими до плеч светлыми волосами.

- Так, опять же сбежит, и сдаст нас, - скептически хмыкнул щуплый. Он сложил руки на груди и оперся левым плечом о ствол, скрестив ноги. В пятне лунного света мелькнуло его лицо, безволосое, с косым шрамом.

- Да, хлопнуть его и не маяться, - раздраженно бросил кто-то.

- Довольно, - раздался твердый, спокойный баритон, - порезвились и будет. Кондрат сам решит, что с ним делать. Пошли. – Среднего роста, крепкого телосложения тень отделилась от всех и направилась вглубь леса. Пашку, который все это время с безмолвным остервенением пытался вырваться из железной клешни, поставили, наконец, на ноги, и все последовали за разбойником, чья спина временами мелькала среди ветвей. Ночь бледнела.

К рассвету они вышли к месту, напоминавшему одичавший военный лагерь. Прямо среди деревьев стояли потрепанные палатки, сшитые из кож, местами залатанные холщовой тканью. Кое-где тлели кострища с перекинутыми над ними перекладинами на кольях. Вольный люд спал. Некоторые валялись прямо под открытым небом. Длинноволосый блондин нырнул в одну из палаток. Пашке показалось, блеснули в той палатке женские глаза.

- Что, Кирилл, с уловом? – щербато улыбаясь, обратился к главному в группе тощий мужичок с дубленой, коричневой кожей лица. Он сидел под деревом, ноги по-турецки сложив.

- Надо же, хоть один не спит, - вместо ответа констатировал Кирилл. – Кто сегодня на шорохе стоит? Спят олухи. А Кондрат где? – мотнул он головой в сторону ближней палатки.

- Здесь Кондрат, - отозвался хрипловатый бас. Из палатки вышел широкоплечий, невысокий пожилой мужчина. Темнорусые борода и усы его были аккуратно подстрижены. Волосы производили впечатление чистых.

– Гришка, - обратился он к щербатому, - поди к Симке, пусть разберется с дозорными. Почему Кирилла никто не встретил? Если спали, привязать болванов к деревьям, выпороть и оставить до захода солнца.

Гришка хекнув поднялся и скрылся.

- А у тебя что, Кирюха? – спросил Кондрат, подойдя к бочке. Зачерпывал из нее воду и тщательно умывал лицо и шею.

- Да, всадника цапнули. Конь добрый, думали – важная птица, а он вон кем оказался. – Кирилл махнул головой на Пашу. Демьян выпихнул его вперед. Кондрат, вытирая лицо довольно чистым льняным полотенцем, подошел к мальчишке.

- Важная птица, - серьезным тоном с глубоко спрятанной иронией произнес он. – Ты конокрад?

Паша отрицательно мотнул головой и исподлобья уставился на главаря.

- Откуда же тогда у тебя конь?

Паша опустил глаза, помолчав, вытер нос рукавом и, искоса глядя на Кондрата, робко ответил, - меня хозяева в Москву послали.

- Так, он – барский прислужник! Измываются они над нами, а вот такие им в этом помогают! Прихлопнуть щенка! – взбудоражено заорал один из разбойников, белобрысый, почти белый, с белесо-серыми глазами. Некоторые согласно закивали.

- А ну, цыц! – рявкнул на них Кондрат, а потом насмешливо посмотрел на Пашку, присел перед ним на корточки, - он - не барский прислужник, он – врунишка, причем, глупый. У твоих хозяев разве не нашлось кого другого, в Москву съездить, кроме такого желторотика, как ты? Пожалуй, мы его, и правда, прихлопнем.

Пашка смешался, но потом вдруг встрепенулся, глаза его заблестели. Он взволнованно во все глаза уставился на Кондрата, заговорил с жаром. – Хозяева мои – люди хорошие, народ свой не мучают. А сейчас их под караул взяли, только барин в Москве и ничего не знает, барыня просила его предупредить. А меня послали потому, что только я незаметно со двора выбраться мог… .

- Вот как? Хорошие люди, говоришь. Это кто ж такие? – подняв бровь, Кондрат недоверчиво, но уже без насмешки обратился к мальчику.

- Князья Лопухины, – честно ответил гонец.

В этот момент раздался истошный крик, сопровождаемый чьим-то смехом, - это пороли провинившихся караульных. Никто не обратил на это ни малейшего внимания. Кондрат поднялся, задумался, сверху вниз вкось взглянул на Пашу.

- Лопухины? Это какие? Царице нашей они кем доводятся?

Пашка заморгал глазами: «Какой царице? Причем тут царица? … А! Забытая царица Евдокия!»

- Так, брат! Барин наш Степан Васильевич – двоюродный брат царицы Евдокии! – радостно вскричал он.

- Тихо! Ишь, вспорхнул, – строго осадил Кондрат. – Да, будь на троне благодетельная государыня, не было бы ныне такого безобразья, – с сожалением произнес он. – А за что их? Уж, не за то ли, что царицу до власти привесть хотели?

Пашка пожал плечами.

- Не знаешь. Что ж, оно понятно, – уже по-доброму отреагировал Кондрат. – Много народ русский натерпелся от иноземцев, антихристом Петром навезенных, и на троне ныне его дочь, от немки прижитая, его линию гнет. Кругом разврат, грех – духу русского скоро не останется. Одна надежа на нашу русскую царицу. Слышал я: она за старые порядки, за возвращение благодетельных нравов. Да, ее до власти не подпускают. А родственникам матушке народа русского надо помочь! – повысил он голос, окидывая взглядом свою братию.

- Это как? – после воцарившегося на минуту молчания спросил русобородый мужик.

- А, так! Парнишку этого не только отпустить, но и проводить надобно, чтоб дурного в дороге не случилось.

- И коня отдать? – возмутился Белый.

- Не отдать, а заменить, – грозно молвил главарь. – Его конь утомился. Дать ему сильного, отдохнувшего коня, – а дальше добавил мягче, – и покормить парня, до Москвы путь не близкий. Пошли, милок, как зовут-то? – Он похлопал недавнего пленника по плечу и пригласил жестом в свою палатку.

- Павел, - с достоинством представился мальчик.

- Хорошее имя. Про апостола Павла слыхал?

Паша кивнул. В палатке оказался стол и несколько табуретов, да в углу лежал свернутый рулоном матрац. Кондрат сам уселся на табурет и кивнул замявшемуся у входа мальчику, - чего встал? Проходи, садись. Вскоре явился щербатый Гришка, выполнявший, похоже, функции денщика, с куском холодной, жареной на костре свинины и кувшином кваса.

- Ешь, - приказным тоном произнес атаман, разрывая мясо на несколько кусков.

Паша, как велел крестьянский этикет, отрицательно мотнул головой. Кондрат поглядел на него с прищуром. Мальчишка сидел, скромно сложив на коленях руки и потупив взгляд.

- Традиции соблюдаешь – это хорошо, - одобрил разбойник, но затем повысил тон, - однако сейчас не грех – малость от них и отступиться, дабы потом можно было бы вернуться. Так, что давай, ешь без стеснения.

Пашка взглянул Кондрату в глаза и решил, что дальше перечить не стоит, и жадно налег на еду. Кондрат тоже с аппетитом жевал и при этом рассказывал гостю свою историю о том, как был сыном и помощником управляющего в имении боярина Черного. Боярина Петр отправил на плаху после стрелецкого бунта, семейство его сослал в Сибирь, а людей подарил вместе с имением какому-то немцу. Начали новые хозяева мужиков изживать, баб да девок насильничать. Не стерпел Кондрат такого, собрал группу единомышленников и подался в бега. Поймали, били, отправили на каторгу. Тянул лямку там целых девять лет. Представился случай – сбежал. С тех пор и бродит вольным разбойничком по дорогам, протестуя против заведенных антихристом порядков.

- Так, что, коль удастся твоему барину исполнить благое намерение, пусть замолвит царице-матушке словцо о разбойнике Кондрате, мол не наживы ради, а только от возмущения душевного, такую жизнь ведет. Паша обещал непременно передать хозяину эту просьбу.

- Ну, добро, - хлопнул Кондрат по столу, - пора в путь. Гришка, - выходя из палатки, нетерпеливо крикнул он, - Федора сюда и Акима.

Вскоре явился блондин, одетый, не без претензии на шик, в кожаную куртку, перетянутую дорогим ремнем, кюлоты добротного сукна и начищенные кожаные сапоги.

- Звал? – спросил он Кондрата, покусывая крупными, белыми зубами травинку.

- Проводишь парня короткой, лесной тропой до Москвы.

- Будет сделано, - тоном совершенной самоуверенности ответил щеголь.

- Да так, чтоб до самой Москвы, чтоб в дороге не случилось чего! Понял, Федька? – прикрикнул Кондрат.

- Да, понял! – возмутился Федор и сплюнул кусочек зеленого стебелька.

- Головой ответишь, - погрозил атаман коротким, толстым пальцем. - Аким, - сказал он сухонькому, седому старичку, возникшему словно тень, - оседлай им двух крепких коней, да еще двух дай на смену. Аким кивнул и исчез.

- Поедете лесом, без надобности людям на глаза не попадайтесь, в дороге промедлений не делайте, – наставлял Кондрат Федора. – В Москве должны быть, как можно, скорее.

Блондин кивал. Кондрат задумчиво огладил бороду.

- Вот еще, зайдешь в Москве в храм, купишь свечей на полтину. И без них не показывайся… .

Федор скривился, но противиться не стал.

Вернулся Аким, ведя в поводу двух оседланных коней, за ним босоногий парнишка лет пятнадцати вел еще двух. Если первые два производили благоприятное впечатление, то данные на смену лошади выглядели старыми и тощими.

- Я же сказал: крепких коней! – заорал атаман.

Аким невозмутимо, не меняясь в лице, развел руками.

- Лучше не нашлось что ли? – умерил гнев Кондрат, обходя скакунов вокруг.

Старик снова развел руками, потом поднес правую руку с растопыренными двумя пальцами к глазами и махнул ею в сторону.

- Ладно, доскачут, - Кондрат вздохнул. – Ну, с Богом, ребятки! – Он похлопал Пашку по спине.

Паша и Федор уселись на коней. Двух других Аким с помощником привязали к их седлам. Шагом всадники двинулись через лагерь. Наперерез выскочила красивая простоволосая девушка, с черными волосами и глазами, по виду цыганка, но белолицая, схватилась за стремя красавчика Федора.

- Куда? Надолго?

- Скоро буду, - подмигнул ей блондин и, наклонившись, погладил по щеке. Она отпустила стремя, медленно сделала пару шагов и остановилась, глядя им вслед. Паша обернулся и увидел, как подскочил к ней всклоченный, пьяный мужик, хотел обнять. Девушка вывернулась и без слов по-мужски съездила кулаком по пьяной морде, отчего мужик потерял равновесие и хлопнулся на мягкое место. Громко заржали видевшие это разбойники. После этого амазонка круто развернулась и быстро направилась в свою палатку.

- Зараза! – визгливо крикнул ей вслед сидящий на земле незадачливый ухажер.

Пашка, раскрыв рот и чуть не свернувши шею наблюдавший эту сцену, повернулся к Федору. – Ты видел!

- Обычное дело, но Сенька может за себя постоять! – белозубо улыбнулся блондин.

- Есения! – пояснил Федор.

- А-а, - неопределенно отозвался Паша.

Они выехали за пределы лагеря, и Федор пришпорил коня. Паша старался не отставать.

Серой дымкой через бархатные, золотисто-коричневые шторы вползло в опочивальню Бестужевых утро 26 июля 1743 года. Будто туманом подернуло тесненные обои на стенах, похолодевшую морскую волну на картине, расшитое белой и золотистой шелковой нитью тонкое постельное белье. Анна Гавриловна давно научилась просыпаться в заранее запланированное время, когда это было нужно. Сегодня сон спорхнул с ее темных, густых ресниц с первыми порывами рассвета. Она разглядывала лицо мужа, немолодое, но приятное, а главное, трогательно-родное. Когда семь лет назад она похоронила своего первого мужа Павла Ягужинского, то и подумать не могла, что сможет полюбить снова. А вот пришло. Робкий, внимательный Мишенька пал на сердце.

- Миша, - позвала она, с нежностью касаясь его слегка шершавой щеки.

- У-у, - не открывая глаз, отозвался Михаил Петрович.

- Мне собираться ко двору нужно.

- Зачем? – спросил Михаил Петрович, таким тоном, как будто говорил: «Не уезжай», - и с мольбой посмотрел в карие, тепло блестящие глаза.

- Нынче начинается подготовка к карнавалу, всем работа найдется – у статс-дам своя служба, - улыбнулась Анна Гавриловна.

- Служба. Бросить бы нам все, да жить вдвоем, никогда не расставаться, - грустно произнес обер-гофмаршал и погладил пшеничные волосы, лежащие на плече жены.

- Мечтатель! – рассмеявшись, воскликнула Аня и поцеловала мужа в губы. Он попытался удержать ее, но она вывернулась. Соскочила с кровати, на мгновение обернулась у двери, ведущей в смежную комнату, бросила с улыбкой, - постараюсь вечером приехать, - и исчезла.

- Я буду ждать, любимая! – Михаил Петрович плюхнулся навзничь на подушки, с наслаждением потянулся и, казалось, на одно лишь мгновение закрыл глаза. Из мира грез и неги его выдернул голос лакея Тихона над ухом и надрывный плач Настасьи – падчерицы, где-то в отдалении.

- Барин, барин, проснись, беда, - тряс его за плечо Тихон.

- Что? – чувствуя внезапный холод, спросил Бестужев, поднимаясь.

- За молодой хозяйкой приехали, арестовывать, и девку ее….

- Кого арестовывать? – отрицательно затряс головой Михаил Петрович.

- Да, говорю же: жену вашу с дочкой… .

Михаил Петрович уже не слушал старого лакея, в одном исподнем бежал он в переднюю, где в окружении четырех гвардейцев рыдала Настя. Она была в домашнем, розовом халате, русые волосы плащом рассыпались по плечам, с мольбой и отчаянием смотрела на отчима.

- Что? Куда? Почему? – с вытаращенными глазами подскочил к ним Бестужев, не переставая мотать головой.

- Анна Гавриловна Бестужева и Анастасия Павловна Ягужинская подлежат аресту, - развернул гвардеец перед его лицом лист приказа.

- За что?! Это ошибка! – заорал обер-гофмаршал. – Она ни в чем не виновата – вы не смеете!

- Разбираться, виновата или нет, – не наше дело, - резонно заметил гвардеец, - наше дело – арестовать, коли приказано. Анна Гавриловна поехала ко двору – так?

- Да, как ты смеешь?! – схватил бравого служаку за отвороты кафтана Бестужев. – Ты знаешь, с кем разговариваешь, да я тебя…! – себя не помня, вскричал он.

- Приказ государыни, – вежливо ответил полицейский, аккуратно отрывая от себя ослабевшие руки обер-гофмаршала. Он сделал знак остальным, и они, подхватив под руки Настасью, пошли к выходу.

- Но почему? За что? – уже взывающим тоном вопрошал Михаил Петрович офицера. – Я поеду с вами, – с отчаянным смирением решил он.

- Вы не можете ехать ни с нами, ни за нами, - возразил начальник караула, - кроме того, вам и всем вашим людям под страхом смерти запрещается разглашать то, чему вы были свидетелями. За сим разрешите откланяться, - гвардеец резво кивнул головой и, круто повернувшись, направился к двери.

Бестужев на тяжелых, ватных ногах поплелся следом, но, дойдя до распахнутых дверей, остановился, проводил глазами отъезжающую карету. Сиятельный граф оперся локтем о лакированное, резное дерево дверной лутки и, опустив голову на руку, замер, тяжело дыша. Верный старый камердинер тихо стоял рядом. Наконец, Михаил повернул к нему свое лицо, как будто состарившееся за последние пол часа: глаза тусклые, волосы русые с обильной проседью всклочены.

- Карету мне. К Алешке поеду.

- Так ведь, под страхом смерти…, барин…, - напомнил Тихон.

- Не твоего ума дело, выполняй, - усталым, бесцветным голосом прервал его Бестужев, по-прежнему тяжело опираясь на стену.

- Как прикажете, Михайло Петрович, - ответил старый слуга. – А одеться желаете?

Михаил растерянно окинул себя взглядом: он стоял в ночной рубахе и кальсонах, кивнул Тихону:

- Давай все сюда.

Граф пошатываясь прошел через залу, неуклюже опустился на резной стул. Ему казалось, все вокруг медленно кружилось и плыло в густом, плотном дыму.

Анна Гавриловна в открытом экипаже ехала на приморский двор. На душе у нее становилось то пасмурно и тоскливо, когда вспоминалось о домашнем аресте подруги, то светло и радостно при мысли о явлении мужа прямо посреди ночи. И весь мир казался ей то бесцветным и хмурым, то вдруг наполнялся щебетанием птиц, запахом клумб и диких, придорожных трав, порывами морского бриза.

Проплыли распахнутые створки ворот царской резиденции, обвитые затейливым растительным узором, кованным искусными мастерами. Чистая, ухоженная аллея разворачивается извилистой скатертью, кокетливо постепенно демонстрируя свое зеленое обрамление. Предстают перед глазами пеших и каретных гостей двора хитро сработанные зеленые фигуры заморских животных, бесстыдные и прекрасные скульптуры обнаженных девушек и юношей. Все это великолепие пейзажа, равно как и вырастающий из-за зелени кустов и деревьев дворец, предназначено восхищать и радовать взор любого человека, ступившего на территорию царского двора. Графиня Бестужева смотрела вокруг с улыбкой, пряча вглубь души грусть и тоску. Она не могла, несмотря на всю внешнюю благосклонность к ней Елизаветы, избавиться от ощущения своей отрешенности и одиночества среди нового окружения трона. За двенадцать тысяч миль отсюда, в краю, где мерзлая, белесая земля, нелюбимая скупым, редким солнцем, не родит пышной зелени, а только убогие, жмущиеся к ней, низенькие деревца, да жидкую, чахлую травку, в краю густых, холодных туманов и плесени, где девять месяцев в году зима, содержится ее братик Мишенька. За что? За то, что судьба улыбалась ему при прошлых правителях. Но разве кто-то обязан добровольно отказываться от благосклонности капризной фортуны? Нынешнее правительство посчитало, что обязан, раз на троне тогда была не та императрица. Сжимается сердце, и мимо проносится танцующий, поющий, сверкающий огнями фейерверков праздник. Анна Гавриловна держала свою печаль в себе, улыбалась, флиртовала, танцевала на балах, на маскарадах принимала участие в шуточных конкурсах. Иногда забывалась беда, и Аня веселилась от души, но временами через силу. Только в кругу близких друзей позволяла она себе излить душу, разделить тоску. И становилось легче. Но вот теперь беда нависла над Натальей и ее семьей. И от того болит душа, и мысли тревожные бродят рядом, как ни гони. А ведь никто еще не знает, в чем обвинили Лопухиных, быть может, и ее не минует разрушительная сила начинающейся грозы. Анна не исключала возможности того, что не станет ей даром дружба с ненавидимой Елизаветой Лопухиной, и не ошиблась.

У самого крыльца догнал ее черный экипаж в сопровождении четверых конных. Выскочил из него гвардейский майор и протянул ей лист бумаги с гербовой печатью – приказ о ее аресте.

- В чем меня обвиняют? – спокойно поинтересовалась Бестужева.

- Не могу знать, - отрапортовал майор. - Вам сообщат на месте.

Анна Гавриловна безропотно пересела из своего экипажа в незатейливую тюремную карету. Заскрипели колеса, качнулась где-то под неструганным, деревянным полом земля, и судьба свернула на узкую тропу, ведущую в не сулящую добра неизвестность. Через решетку на окне Аня заметила во дворе среди деревьев еще одну такую же карету, и с холодеющим сердцем подумала, что судьи взялись за дело с размахом и, возможно, она видит этот сад в последний раз.

В саду же под сенью холеных резнолистных кленов «черный ворон» восемнадцатого столетия поджидал очередную жертву. На этот раз его острые когти были нацелены на Анастасию Лопухину, но оказалось, что фрейлина уехала кататься с великим князем и караульные пришли в замешательство: кому ж хочется расстраивать наследника престола. Вот и решили они подождать, пока девушка не вернется с прогулки, притаились.

Настя в это утро была разбужена громким стуком в дверь своей маленькой комнатки, больше похожей на монашескую келью (во дворце фрейлин не баловали роскошными хоромами). Дуня, камеристка юной Лопухиной, бойкая двадцатилетняя девица подскочила с кровати и маршевым шагом направилась к двери, полная решимости объяснить утреннему гостю правила этикета. Но, отворив тяжелую створку, в миг лишилась боевого пыла. Перед ней, самодовольно улыбаясь и выпятив вперед грудь, как голубь, стоял наследник, по обыкновению с эскортом из голштинцев.

- Желаю видеться с фрейлиной Лопухиной! – воскликнул он и шагнул на порог.

Как ни была растеряна Дуняша, а все же заслонила ему дорогу своей пышной грудью.

- Настасья Степановна не одета! Обождите! – вознегодовала она и буквально спихнула Петрушу с порога комнаты, резко захлопнула дверь и задвинула щеколду.

- Барыня, Настасья Степановна, - кинулась она к закрытой шторкой кровати хозяйки, но та уже была на ногах и сама натягивала бирюзового шелка фрипон.

- Я все слышала, одевай меня скорее, сегодня я поговорю с Чертушкой, - заявила она служанке.

В дверь снова затарабанили в несколько рук.

- Ваше Высочество, будьте галантным кавалером, дайте девушке одеться, - крикнула Настя, и стук прекратился.

Наследник не переставал домогаться ее, встречая на балах, в саду, в коридорах. В конце концов, она решила: «Сколько можно бегать от этого Чертушки! Это, по сути, всего лишь взбалмошенный мальчишка. Неужели, не сумею его обхитрить?!». И вот сегодня он явился к ней с утра пораньше («Что ж, самое время!»). Когда платье и прическа ее были приведены в совершенный порядок, она предстала перед наследником во всем очаровании своей юной красоты: высокая, стройная, с нежной, тронутой естественным румянцем кожей, распахнутыми карими глазами и светлыми, высоковзбитыми волосами.

- Я готова, Ваше Высочество, - обратила Настя к Петру искрящийся от волнения взор, изобразив обворожительную улыбку, - зачем Вы хотели меня видеть?

Пораженный такой резкой перемене, произошедшей с обычно робкой и пугливой фрейлиной, великий князь оторопел и утратил на короткое время свою чрезвычайную подвижность.

- Я жела-аю, - растерянно сказал он высоким голосом, снизу-вверх во все глаза таращась на Лопухину, и после затягивающейся паузы быстро закончил, - с тобой прогуляться.

- Извольте, государь, я с радостью принимаю Ваше приглашение, - девушка протянула тонкую руку, затянутую в зеленую гипюровую перчатку. Петр подставил ей свой локоть и с растерянностью и восторгом коротко рассмеялся. Они двинулись по узкому, темноватому коридору к светящейся солнечным светом входной двери. Но Настя, пройдя несколько шагов, остановилась с выражением недоумения.

- Ваше Высочество, неужели Ваш эскорт не оставит нас и на прогулке? – воскликнула она с досадой.

- Пошли вон, - небрежно махнул удивленным голштинцам Петр и, растягивая губы в широкую улыбку, обратился к Настасье, - так, лучше?

- Гораздо, Ваше Высочество! – с благодарностью отозвалась фрейлина. Они вышли в тенистый двор. Настя старалась идти легко и непринужденно, с лица ее не сходила благосклонная улыбка, а Петруша шел вполоборота к ней, на пол шага впереди, бесцеремонно ее разглядывая. Он суетливо распахнул перед ней дверцу своей кареты, а когда девушка села, сам залез с той же стороны, что и она, и Насте, чтобы освободить ему место, пришлось отодвигаться, что непросто с кринолином и большим количеством юбок. После этой нелепой заминки, наконец, они расселись, и экипаж тронулся.

- А почему ты раньше, от меня бегала? – насмешливо спросил Великий князь, чрезмерно приближая свое лицо к лицу собеседницы.

- Я боялась, - тихо сказала Настя, потупив взор.

- Меня?! – наследник захохотал. – А нынче что ж, не боишься? Почему?

Фрейлина обратила к нему наивно распахнутые глаза, тоненьким голосочком ответила:

- А нынче я подумала, что плохого может случиться с девушкой в обществе такого благородного кавалера, как Ваше Высочество.

- Правильно, - довольный лестью, согласился Петр. Он откинулся назад, картинно раскидав руки на дверцу и спинку сидения. – Тебе нравится мой экипаж? - пафосно спросил он, закидывая ногу на ногу и окидывая взглядом справа-налево. И вдруг заорал пронзительно высоким голосом, подпрыгнул и снова упал на сидение, отодвинулся в самый угол, протягивая Насте свою левую руку.

- Убери его, убери! – истерически кричал наследник престола. Настя успела изрядно перепугаться прежде, чем заметила, что на рукаве камзола Великого князя нахально восседает, Бог знает, откуда взявшийся, большой, мохнатый паук. Девушка, взвизгнув, смахнула паука пальчиком. Паук упал на синий бархат сиденья, но убегать не спешил.

- Вот он! Вот он! Да уберите же его отсюда! – продолжал вопить Петр Федорович, переводя взгляд с паука на свою спутницу и обратно.

- Что вы, Ваше Высочество, я сама его боюсь! – с театральным испугом ответила Настя. – Выбросьте его Вы, никто лучше Вас с этим не справится! Вот возьмите, - она протянула переставшему кричать, но трясущемуся всем телом Петру белый, кружевной платочек. Петр взял его дрожащей рукой, с ужасом взирая на степенно ползущего паука.

Лицо наследника было перекошено от страха, но он все же потянулся к восьминогой твари и, вскричав, - а-а! А-а! А-а-а! – Бросил на него платок, схватил и выбросил вместе с кружевной материей. Великий князь с потерянно детским, жалобным выражением лица посмотрел на Настасью, он громко навзрыд дышал.

- Какой Вы смелый, Ваше Высочество, - с чувством произнесла Лопухина, пряча улыбку.

- Правда? – всхлипнул Петр, лицо его сморщилось, он положил голову на плечо девушки и прослезился. – А ты знаешь, некоторые считают меня трусом, - жалобно причитал он.

- Но это совершенная неправда, Ваше Высочество, - ласково сказала Настя, неуверенно проводя рукой по его сбившемуся напудренному парику.

- А ты хорошая, - сказал наследник, поерзал, удобнее устраиваясь на ее плече.

Кучер, во время всей сцены молча наблюдавший за комичной парочкой, многозначительно хмыкнул, крутнул головой. - Чертовка, - сказал он негромко, встряхивая поводьями и пуская пару гнедых рысью. Возок мерно покачивался. Петруша сначала всхлипывал, потом начал посапывать.

- Поедемте обратно, Ваше Высочество, вы устали, - предложила Настя, гладя наследника по голове.

- Да, я устал, - пожаловался Петр, - поехали назад, - сказал он громче, чтоб его услышал кучер. Через пару минут он встрепенулся и, оторвав голову от Настиного плеча, радостно сообщил, - а завтра, я покажу тебе своих солдатиков! У меня их – целая армия!

- Будет интересно взглянуть, - с энтузиазмом отозвалась девушка.

Наследник еще больше оживился. Он сел, поджав левую ногу, и с воодушевлением продолжил. – У меня есть и пешие, и конные, и пушки…, - рассказывал он, размахивая руками. Настя улыбалась, кивала, восторженно округляла глаза. Так они доехали до подъезда к тому крылу дворца, в котором находилась комнатка фрейлины Лопухиной. Кучер натянул поводья. В этот момент перед семнадцатилетней фрейлиной и пятнадцатилетним наследником престола возникла фигура в форме гвардейца Преображенского полка.

- Анастасия Степановна, мне жаль, но принес я дурные вести: Ваша матушка отчаянно заболела.

- Что с ней? – пролепетала Настя, едва шевеля побледневшими губами.

- Она просила Вас приехать, - вместо ответа сказал он, - я отвезу Вас, если поедете.

- Конечно, конечно, я поеду, - воскликнула Настя, выскакивая из возка великого князя.

- Но мы увидимся завтра? – крикнул ей вслед Петр.

- Надеюсь, да, - ответила девушка с неподдельным беспокойством. Она спешно прошла с офицером за угол здания, где увидела черный экипаж. В ответ на ее удивленный взгляд, гвардеец подтолкнул под локоть.

- Поспешите, Ваша матушка не может долго ждать.

Настя послушно села в карету. «Черный ворон» поймал добычу.

Карета графа Бестужева, мягко раскачиваясь на пружинных рессорах, подкатилась к дому вице-канцлера Алексея Петровича. Вышел из нее прихрамывая Михаил Петрович, махнул рукой дворовому лакею. Тот без лишних вопросов кинулся отворять калитку и ворота. Прошел старший брат по широкой аллее к парадному с колоннами входу.

– Алексей Петрович дома? – спросил он слугу в богатой ливрее.

- Я доложу, - склонился холоп.

- Я так, - отмахнулся от него Михаил. - Он в кабинете?

- Да уж, как обычно, может, я все-таки доложу? – Лакей пригнувшись семенил рядом.

Михаил Петрович, не обращая внимания на него, шел по длинному светлому коридору.

В кабинете с лицом мрачнее тучи, встретил его угрюмый Алексей Бестужев.

- Что дождался, допрыгался?! – крикнул он старшему брату, едва за тем закрылась дверь.

- Ты уже все знаешь? – спросил Михаил, усаживаясь в кресло, крепко потирая ноющее колено. – Может, ты объяснишь, что происходит, за что Аннушку арестовали?

- Да, знаю уж! – вскочил с места Алексей. – Говорил я, не связывайся с ней, погубит она нас. Не слушал меня? – Вот получай! – Заговорщица – твоя Аннушка, с Лопухиными вместе. Лесток твердит, государыню они извести хотели, малолетнему Ивану трон вернуть! За что арестовали? А вот подожди, и за тобой приедут, тогда поймешь!

- Алешка, да ты же прекрасно знаешь, чего стоят слова этого пройдохи. Какая из Анны заговорщица? Она и мухи сроду не обидела. Скажи лучше, как вызволить ее. Может, у государыни милости попросить? Ведь совершенная нелепость – такое обвинение.

У государыни?! – прямо подпрыгнул Алексей Петрович, оббежал вокруг стола, стал над братом. – Ты, братец, видно вовсе ума лишился от любви своей. Будто и не юнец, так угораздило. Ты как думаешь, Лесток поразвлечься решил, или ему этот простофиля Лопухин с шалопаем-сыном понадобился? А?! – Алексей отбежал на несколько шагов, вернулся. – Или Наташка ему понадобилась? Это все люди не значительные – Лестоку от них ни холодно, ни жарко! – Махал он пальцем перед носом обер-гофмаршала, сверкая перстнями. – И чтобы их погубить, не стал бы он кашу заваривать. А вот Анна твоя ему значительно интереснее – не догадываешься почему? – Брызгая слюной, навис вице-канцлер над Михаилом. Не дожидаясь его ответа, рявкнул, - потому, как с тобой дураком повязана! Потянут за нее и тебя сцапают, а там уже и я, как на блюдечке. И ты собрался за милостью для Аннушки к государыне бежать, дурило? Нет, - снова замахал он перстом, - не цепляться за нее надо, а открещиваться, как от беса. Так, что думай, как убедить, что дела тебе до нее никакого нет. Мол, женился от скуки, или на спор, или, еще как хочешь…. А вообще, она сама по себе, а мы сами по себе. Понял?!

- Понял! – резко, с осуждением ответил Михаил, поднимаясь. – Понял, что нет у тебя сердца, брат! Зря я к тебе пришел – тебе ж, кроме себя, ни до кого дела нет. Без тебя Аню вызволю, – сказал он упрямо. Тирада брата разозлила его, но и встряхнула, вывела из оцепенения.

- Да подожди ты, не кипятись, - сменил тон Алексей Петрович, - сядь вот, послушай, - досадливо морщась, продолжил он. – Как ты ее вызволишь? Сунешься только, а они тебя в крепость – чем ты оттуда ей помочь сможешь? А ты хитрее будь! – он понизил голос до полушепота. – Не подставляйся сейчас. Вот выясним, в чем там суть да дело, подумаем, как ей подсобить, опять же с какими словами к государыне идти…. Так вернее будет. А нынче: не зная броду, говорят, не лезь в воду!

- Может статься, ты и прав, - поник Михаил Петрович. – Что же, только ждать остается?

- Ждать, прислушиваться, приглядываться и думать, - Алексей приложил палец к виску. – А теперь ты, пожалуй, езжай к себе, Мишка. Нынче мне и с тобой видеться вредно, – развел он руками. – Не обессудь.

Подавленный и разбитый покинул Михаил Петрович дом младшего брата. Едва дотащил он непослушные ноги до своей кареты.

- Домой, - тихим, сорвавшимся на шепот голосом сказал он кучеру, и, только экипаж тронулся с места, уткнулся лицом в атласную обивку и заплакал.

Воздух в лесу летом влажный и тяжелый, ветер почти не проникает под покров листвы, а комары здоровенные, голодные и злые. Спасения от них и днем нет. Федор отвернул манжеты на рукавах куртки, извлек откуда-то черную ленту, обвязал вокруг головы и свесил через нее наперед длинные почти белые волосы – получилась легкая подвижная завеса. Сверху водрузил на место шляпу. Пашка же, чуть не плача, без конца шлепал себя по лицу, по шее, давил комаров по пять штук сразу, размазывал их, стряхивал. Но в несметном количестве налетали на него проклятые кровопийцы, облепляли открытые участки тела, жалили даже через льняную рубашку, липнувшую к потной спине. Кожа покрылась пятнами и шишками.

- Федор, Федор, - кричал своему провожатому мальчишка, - давай выезжать на дорогу, мочи нет от комаров.

Но Федор, самодовольно скалясь, скакал впереди, не оборачиваясь, по едва заметной тропе, то и дело исчезающей в зарослях пышной травы, тонкие стебельки которой выносили свои широкие, резные листья на высоту до метра и более, борясь за пятнышки солнечного света, достающегося ей от жадных деревьев. Паша, дурея от летучей своры, ошалело махал руками, бросил повод. Почувствовавшая свободу лошадь крутанула головой и прыгнула в сторону в просвет между густо растущими ветвями. Всадник в него не прошел, с маху налетел грудью на ветку и, коротко вскрикнув, опрокинулся навзничь. Плюхнулся спиной на мягкую, прелую подстилку. Попался бы ему камень, переломал бы позвоночник, а так, даже и не зашибся. Только саднила оцарапанная острыми сучками грудь. Но обидно было до слез. «Тоже мне помощь», - зло подумал Паша, вытирая рукавом нос, грязными пальцами стер со лба мокрые волосы. Нашкодившая и довольная собой лошадь остановилась в четырех аршинах и, подергивая боками, принялась, позвякивая удилами, есть траву.

- Отдохнуть решил, - ухмыляясь, спросил вернувшийся Федор, спешился. – А я думал, ты торопишься.

- Хватит куражиться! – огрызнулся мальчишка. – Я тебя не просил меня провожать, покажи, где дорога, я и сам доеду.

- Это как: провожать не прошу, но покажи где дорога, - рассмеялся Федор, - ты, малец, определись!

- Я ехал своей дорогой, - еле сдерживая слезы, заорал Пашка, - вы меня споймали, потом обещали помочь, а теперь завели в лес комарам на съедение. – Он остервенело лупанул себя по загривку.

- И волкам тоже, - прослезился со смеху блондин. – Ты, по всему видно, домашний мальчик, нечего таким вот сосункам, барским пуделечкам, по дорогам ездить. Но Кондрат сказал в Москву тебя доставить, значит доставлю. Садись на лошадь, поехали, – грубо приказал Федька.

- Да, пошел ты! – подпрыгивая и направляясь к лошади, зло крикнул Паша. – Сам доеду, – буркнул он себе под нос.

Федор с издевательской усмешкой наблюдал, как мальчуган с треском продирается сквозь заросли. Он не сразу определил источник другого треска, раздавшегося с другой стороны. Парень обернулся, и усмешка спала с его смуглого лица. Прямо на него катился, не разбирая дороги, большой, разъяренный медведь, слюна капала с его отвисшей нижней губы. Федор ослабевшими руками выдернул из-за пояса два пистолета, выстрелил, но только ранил медведя, который был уже в трех метрах, в плечо. Зверь взвыл и поднялся на задние лапы. На ватных ногах отступал от него сжавшийся, уменьшившийся ростом Федор. Зацепился за сухую ветку и упал. Человек, суетливо перебирая руками и отталкиваясь проскальзывающими по рассыпающейся земле ногами, пятился назад, пока не уперся спиной в дерево. Медведь навис над ним косматой горой. Федор обомлел и закрыл глаза.

Высокий, надрывный крик разнесся по лесу. Паша, держа в руках наперевес длинную, сухую ветку, дюйма три в диаметре, бежал на медведя. За секунду до того, как острый край палки должен был коснуться животного, мальчик зажмурил глаза и отвернул голову. Палка воткнулась в покрытый густым, свалявшимся, бурым мехом бок. Медведь отмахнулся от мальчишки, как от назойливой мухи. Пашка отлетел в сторону, выронив палку, повернулся на спину. Свирепо рычащая, смердящая гора двигалась на него. Паша начал навзрыд читать «Отче наш», слезы потекли по лицу. Неожиданно зверь взревел с пущей силой, вновь взвился на задние лапы, как человек, ухватился за шею. Паше показалось, что сухая щепка запуталась в густой шерсти. Но из под когтистых лап обильно стекала густая, темно-бордовая жидкость. «Он сам разодрал себе шею?» - не веря своим глазам, подумал мальчик. Медведь, ревя, вертелся из стороны в сторону, потом опустился на четыре лапы, мутным взглядом посмотрел на маленького, тщедушного человека, медленно повалился на бок и, вытянув, как в судороге все тело, тяжело вздохнул и затих.

Паша никак не мог надышаться, хватая воздух ртом. Глаза его были широко раскрыты.

- Развлекаетесь, мальчики? – неожиданно послышался ему звенящий женский голос. Он обернулся. Из-за деревьев выехала верхом на рослом гнедом коне с завязанной кисточками гривой Есения. В руках она держала старинный арбалет. Паша лишился дара речи – такой красивой ему показалась девушка. Жемчужно блестели в улыбке зубы, черные, как агаты, глаза искрились озорством.

- Ты откуда взялась? – поднимаясь и отряхиваясь, смущенно спросил Федя. – Я же сказал тебе, ждать в лагере, – как-то неуверенно, несмело добавил он.

- Да, мужики совсем осатанели, - с казавшимся ненастоящим гневом в голосе ответила девица, - Ефрем с Захаркой ввалились в палатку, насилу от них отбилась. От безделья с ума сходят что ли! Вот решила убежать под защиту любимого мужчины, – в словах ее засквозила ирония. – А он не доволен, ругается. Понимаю: планы нарушила – медведь без обеда остался, извините!

- Медведи обычно на людей не нападают, - будто не заметив насмешки, робко, как оправдываясь, говорил Федор, - а этот – бешеный, наверное….

- Не бешеный он, - спешиваясь, сказала Есения, подошла к страшному лесному хищнику, присела, - да и не медведь это вовсе, а медведица, - говорила она с сочувствием, проводя рукой по косматому животу, - видите сосцы вспухшие, отвислые, - раздвигая шерсть, показала оттянутый лилово-розовый сосок. – Медвежата у нее были, да видно, кто-то разорил берлогу, убил или украл детенышей, вот она и маялась бедная, с отчаяния на вас и набросилась, – грустно закончила девушка.

- Неужели зверь так страдать может? – осмелился подать голос Паша.

- Так это люди придумали, что зверь не страдает, – строго сказала Есения. – Нет страшнее существа, чем человек, потому как лжет на всех и убивает забавы ради, и зверей, и людей других. – Она поднялась, подошла к Пашке. – Что ж так, не по-доброму поступаешь с мальчиком, любимый? Вон вся мордашка гнусом изъедена, – девушка прихлопнула на лбу мальчишки двух уже насосавшихся крови комаров, достала из поясной сумки пузырек из темного стекла, протянула Паше, - намажься этим соком, комары и слепни на полверсты не подлетят.

- Спасибо, - пролепетал Паша, восторженно глядя ей в глаза. Очаровательная разбойница рассмеялась. – Похоже, у меня появился новый ухажер, а Федя! Да такой милый, робкий!

- Да на тебя кто ни взглянет, уже твой ухажер, - недовольно пробурчал Федор. Он чувствовал себя неловко: его мужскому самолюбию нелегко было смириться с мыслью о том, что он обязан своим спасением женщине. Даже если это его женщина. – Лошадей надо искать, – сказал он, стараясь вернуться на позиции лидера.

Лошади разбежались сразу при появлении хищника. Паша подумал, что искать их теперь в лесу, что иголку в стогу. Но Федор и Сенька занялись поисками, шли вперед, как будто точно зная куда, девушка, посвистывая, звала ласковым голосом. На удивление скоро, кони были найдены. Можно было продолжать путь.

- А ты, оказывается, нормальный парень, - поравнявшись с Пашей, бросил Федька ухмыльнувшемуся в ответ мальчишке. Мир был восстановлен.

Уже и экипаж великого инквизитора скрылся с глаз гвардейцев, стоящих в карауле у оглушенного дома Лопухиных, а Наталья Федоровна все, казалось, слышала его шаги за дверью. Уже не раз порывалась она покинуть кабинет, но в последний момент отдергивала пальцы от хрустальной ручки: нельзя было показываться домашним в таком состоянии. Порывами студеного воздуха накатывало отчаяние. Физически ощутимо то холодные, то горячие иглы страха пронизывали тело от поясницы до подбородка. Слезы, как будто, готовы были пролиться на бледные щеки, но, когда Наташа решила снять невыносимое напряжение, излив его этой соленой влагой, глаза остались безнадежно сухими. Крик теснил горло и грудь, но все, что она позволила себе, - бессильный стон, уронив голову на стол, и прижав к затылку сцепленные в замок руки. Побелевшие пальцы, едва расцепившись, сжимались в отчаянии, путаясь в светлых волосах, и запертый стиснутыми зубами и губами вопль прорывался стоном. «Что делать? Что делать?!» - с упорством безумия терзал один и тот же не получающий ответа вопрос. «Знать бы, где сейчас Паша, удалось ли ему добыть коня, насколько далеко он от Москвы. Хоть бы он успел предупредить Степана. Впрочем, если события будут идти тем же путем, не дождаться мне Степу: следующий этап … тюрьма!» - Захолонуло сердце. Наташа резко подняла голову, потемневшими, расширившимися глазами смотря прямо перед собой. - «Господи, ведь они приедут! Может быть, с минуты на минуту!». Она опрометью выбежала в коридор, бросилась к опочивальне. Юбка ночной сорочки до пят путалась в ногах.

- Агаша! – крикнула Наталья Федоровна, переходя на быстрый, порывистый шаг. Горничная оказалась рядом через пару секунд, будто возникла из воздуха. Ставший за последние сутки привычным перепуганный взгляд смолисто-черных глаз был готов ловить каждый жест княгини.

- Одеваться! – Наталья влетела в спальню. – Да скажи Дуняше, пусть подготовит мне смену нательного белья…, - она на мгновение задумалась и, расхаживая по комнате с прижатой ко лбу рукой, добавила, - а лучше две…, – выдохнув, пояснила, - за мной скоро приедут, - и, перехватив заблестевший взгляд, сжала кулаки. - Цыц! Чего, чуть что, выть, дуреха! – Голос ее взлетел высоко и сорвался.

- Простите, Наталья Федоровна, - прошелестела Агаша, - какое платье изволите?

- Да, все равно, какое! – с мучительным нетерпением воскликнула княгиня, вскидывая взор к высокому лепному потолку, но осеклась, - хотя нет, возьми одежду для прогулок, потемнее, и чтоб ткань попрочнее…. Платье синего гризету подойдет, пожалуй…. Ну, шевелись!

Вскоре она была одета. Агаша занялась волосами. Наталья с ужасом смотрелась в зеркало. «Что тебя ждет?» - спрашивала она мысленно свое отражение. Рассматривала свои руки: белые, изнеженные, с тонкими пальцами и розовыми ногтями, и померещились ей металлические кольца на тонких запястьях. «Стоп!» - Наташа представила, как встряхивает саму себя. – «Я должна выпутаться. Ради детей! Ради себя! Поэтому, не смей раскисать. Слышишь? – Не смей!» - яростно заорала она на себя, что было сил…. Но про себя. В действительности же ее бледные губы только сжались плотнее.

Камеристка отошла в сторону. Наташа встала, повернувшись полубоком, снова внимательно огляделась в большом зеркале: высокая, гордая…. «Вот так!» - похвалила она себя, собирая волю в кулак. Сосредоточенно вздохнула, обратила спокойный взгляд к Агафье.

- Васеньку приведи, - голос звучал безмятежно, ласково. Она присела на мягкий пуф у туалетного столика, задумчиво осмотрела комнату, отделанную в теплых персиковых тонах, с тяжелыми, мягкими шторами и невесомым тюлем на окнах, рельефными тканевыми обоями на стенах и пушистым персидским ковром на паркетном полу. Совсем недавно ее так заботило убранство дома. Больно нравились стенные шандальцы работы итальянских мастеров. Представляла, как украсит ими свои палаты, будет хвалиться гостям, и писала к мужу в полушутливом тоне: «пожалуй, мой батюшка, изволь мне их купить». Сейчас бы те заботы. «Я должна вернуться сюда. Непременно!» - упрямо думала Наталья. Она была сдержана, только стеснение в груди, не позволяло расслабиться.

Было тихо, шуршала, покачиваясь от ветра, тюлевая занавеска, листва за окном, доносились через стены приглушенные голоса прислуги. Но среди этой тишины возникли неумолимо, беспощадно, закономерно звуки другие. Стук кованых сапог и ее имя раскатистым басом донеслись, будто, сквозь сон, и, как во сне, исчезло звучание тишины. Тишина стала ватной. Рвали ее по центру зычные голоса, холодные как сталь клинка. Наташа встала и пошла навстречу звону этой стали, медленно, неспешно вышла из комнаты. Медленно перемешались с каждым ее шагом размытые очертания стен, окон, картин, вырастали четкие пять темных фигур впереди. Ей зачитали постановление об аресте. Она казалась уверенной, невозмутимой. Но взметнулся к потолку, отразился от стен, рассыпался хрустальным звоном детский крик. И телом, и каждой ниточкой души обернулась, вспрянула к нему мать.

- Мамоська! – Васенька, радостно смеясь, бежал к ней во всю прыть своих маленьких пухлых ножек. За ним суетливо, чуть переваливаясь с боку на бок, спешила Дуняша. Она вела его к хозяйке, как та велела, но, увидев солдат, хотела было унести обратно. Однако резвый мальчик вывернулся и, вот теперь, висел на шее подхватившей его матери. Наталья Федоровна в смятении, с жадностью и болью последнего вздоха, покрывала поцелуями его щеки, лоб, глаза, ручки. Малыш заливисто смеялся, думая, что мать играет с ним. Подоспела няня. Искаженное состраданием, лицо ее будто отрезвило Лопухину. Княгиня протянула ребенка служанке.

- Я скоро вернусь, сынок. Солнышко мое, я скоро вернусь, - шептала она сыну, отодвигая его от себя. Маленькое личико неожиданно искривилось, ребенок разразился отчаянным плачем, мертвой хваткой вцепился в вырез ее платья. Наталья Федоровна пыталась разжать маленькие пальчики, дрожащими губами шепча слова утешения, но едва ей это удавалось, как малыш выдергивал ручку и вцеплялся снова. А чья-то тяжелая рука уже тянула за плечо. Сжав зубы, Наталья оторвала от себя руки мальчика, в зажатых кулачках так и остались лоскутки синего кружева, и, наклонив голову, стремительно, не оборачиваясь, пошла к выходу. Караульные еле поспевали за ней. За ними семенила беззвучно рыдающая Агаша, неся в коробке две смены белья. В несколько мгновений перейдя двор, Наталья Федоровна села в карету и зажала уши, но визг ребенка еще долго раздавался в ее памяти.

Время пути, заполненное тщетными попытками отогнать язвящие душу мысли об осиротевшем сыне (когда она теперь увидит его?), о его будущем, будущем других ее детей, пролетело быстро. Наталья Федоровна не заметила, что карета остановилась. Когда гвардейский офицер распахнул дверцу и приказал выходить, она почувствовала, что не готова встретиться с тем, что предстанет глазам. Она была уверена, что это будет крепость, кровь отхлынула от лица, но…. Пока что, это был дворец. Заброшенный, с облупленной штукатуркой, скромный дворец на Красной улице. В бытность свою цесаревною жила в нем Елизавета Петровна. Сейчас императрица не любила вспоминать о том времени постоянной стесненности в средствах, унижений и обид и практически в нем не появлялась. Изначально скромное убранство постепенно обращалось в тлен.

- Арестованная Лопухина Наталья, – объявил стоящей у входа охране начальник караула. Гвардейцы с интересом беззастенчиво разглядывали ее. На щеках княгини вспыхнул гневный румянец.

Начальник охраны велел следовать за ним и, позвякивая связкой ключей, повел их вглубь дворца. Пересекли переднюю залу, по шаткой, скрипящей на разные лады деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Потянулась анфилада комнат. Все здесь не знало уборки с неизвестно каких времен. От поднимаемой ногами пыли свербело в носу.

- Много их уже у вас? – праздно поинтересовался караульный, зевая. Лицо его с густой щетиной на щеках и закрывающими всю верхнюю губу усами имело вид усталый.

- Эта четвертая, - равнодушно ответил охранник.

- А большие здесь?

- Здесь. Допрашивают. Бумаги пишут. И усталость им нипочем, – произнес гвардеец тоном почти бесцветным, но Наталье показалось, что промелькнула в его голосе нотка осуждения. «Он нам сочувствует», - подумала она. – «А впрочем, что нам с того: все одно – ничем не поможет».

- И сейчас идет допрос? – не унимался зевающий караульный.

Охранник кивнул, - да.

- А кого допрашивают?

- Бестужеву.

Наташа вздрогнула: «При чем здесь Аня?»

- Да откуда я знаю? Чего ты пристал? – раздраженно отмахнулся охранник.

- Спросить нельзя? – обиделся караульный.

- Вот и не спрашивай. Меньше знаешь – дольше проживешь, – буркнул ему другой.

Небритый охранник обиженно замолчал. Остановились перед комнатой, выделенной для новой арестантки.

- Входи, – приказным тоном сказал начальник караула, встав боком в проходе. Лопухина вошла в комнату и услышала, как захлопнулась за спиной дверь, и дважды провернулся ключ в замке. К горлу подкатился ком. Наталья всхлипнула: она в чужом доме, под арестом, каждый может позволить себе быть с ней грубым и невежливым; караульные обращаются к ней на «ты». Как будто, так и надо. Как будто, ее уже признали преступницей. С тем чтобы отвлечься от грустных мыслей, она обошла тесную, почти квадратную по форме комнату. В ней стояла узкая деревянная кровать, застеленная потертым шерстяным покрывалом, кособокий столик, когда-то изящный, но давно отслуживший свое, пара стульев – вот и вся мебель. На двух высоких мелкоячеистых окнах висели собранные гармошкой шторы. Все было покрыто настолько толстым слоем пыли, что даже цвет мебели и штор определялся с трудом. Княгиня остерегалась прикасаться здесь к чему-либо своим дорожным платьем из синего гризету, недорогого, но красиво сочетающегося с ее синими глазами. О том, чтобы присесть, не могло быть и речи. Она подошла к окну, на стекле которого дожди оставили грязные разводы. Оно выходило во внутренний дворик с садом, таким же неухоженным, как и сам дворец, с той лишь разницей, что одичавший, забывший человеческую руку живой зеленый ландшафт имеет свое очарование, тогда как обветшалое каменное здание являет лишь убогость.

Наталья сосредоточилась на созерцании растительности. Ее воображение нарисовало лиственный лес, расцвеченный лучами солнца. Она любила гулять в лесу, любила охоту, быструю верховую езду. Если бы можно было выбраться в этот заросший молодой порослью и сорной травой сад, раздобыть коня и скакать галопом, куда глаза глядят, чувствуя себя вольной, как птица. В носу начало предательски пощипывать. Но сейчас не время плакать: в любую секунду могут вызвать на допрос, что ж показаться надменным, напыщенным судьям заплаканной! Явить им свой страх и отчаяние? Нет, она будет другой: сильной и уверенной.

Теперь, после первого допроса она, по крайней мере, представляет, что их интересует. Им что-то известно об их разговорах с маркизом. В этих кулуарных беседах она давала волю своей обиде и досаде на императрицу и позволяла себе нелестные, а иногда и оскорбительные слова в ее адрес. «Можно подумать, хоть что-то из сказанного не соответствует истине!» - в сердцах думала арестованная Наталья Лопухина. – «Но само собой, в нынешних обстоятельствах не до правдоискательства. С другой стороны, кто может представить дословное содержание наших речей. Буду держаться близко к правде: разговоры были, Ботта жаловался на сложность ведения дел при дворе, но никаких оскорблений! Станут опять спрашивать, чего хотел добиваться…. Отрицаться, мол ничего не было говорено? Не поверят, не отступятся. Скажу, что проговаривался невнятно, ничего конкретного…, тем более тут и врать не надо: толком он ничего и не говорил. Получается – подставляю его. Мерзко! Дружили ведь, доверялись…. Ваня – паршивец! Вернуть бы время назад – отправила бы бестолочь в деревню», - злилась Наташа на сына. – «Что теперь делать? Земля под ногами горит! Кому сейчас тяжелее? Ботта давно в Австрии, что с него станется…. Мне себя спасать надо, сына. Хочет, пусть обижается. Я бы на его месте не обиделась: когда над головой топор, не до условностей!» Так, Наталья наметила линию своей защиты, настроилась не паниковать, опрометчиво не отвечать, стала ждать следователей.

Время шло, но никто не приходил за ней. Ожидание и бездействие начало тяготить. Она невольно принялась представлять варианты развития событий, взвешивать свои шансы, и чем дальше, тем неутешительнее рисовались прогнозы. Первоначально казавшийся правильным план обнаруживал все больше слабых мест, покрывался трещинами и грозил рассыпаться, хотя ни одним вопросом еще не был проверен. Стараясь унять волнение, запертая в тесной комнате, Наталья Лопухина мерила эту комнату шагами. С хрустом выгинала пальцы. От долгого стояния и хождения начали ныть ноги, обутые в узкие туфли на высоком каблуке. Она решила, что нужно поберечь силы, огляделась вокруг. Подошла к кровати, брезгливо приподняла край покрывала, насколько возможно, осторожно отвернула его наполовину. Но пыль, несмотря на все старания, облачком поднялась в воздух. Размахивая перед носом руками, Наташа отвернулась, отошла в сторону. Но все равно чихнула, дважды. Дождавшись, когда пыль уляжется, вернулась, потрогала матрац, набитый старой слежалой ватой. Во всяком случае, на руки грязь не бралась. Княгиня решилась присесть. Долго сидеть прямо тоже было утомительно, тем более, что внутренности матраца были жесткими, неровными. Наталья Федоровна провела пальцем по краю кроватной спинки и облокотилась на нее, а затем и голову опустила на руку. Мысли начали путаться, помногу раз повторяться: «Я должна вернуться домой к детям. Должна защитить себя и их. Для этого нужно быть сильной… Я должна…». Усталость бессонной ночи и тяжелого дня взяла верх, и она забылась некрепкой дремотой.

Просторная зала с высокими потолками, демонстрирующими местами бурые концентрические разводы и похожие на лишаи участки поднявшейся струпьями побелки, когда-то предназначалась для торжественных приемов. Но прошло два с лишним года, как никто сюда не заходил. Кружевные занавески на окнах осыпались прахом, едва к ним прикасались. Паркетный пол где-то подгнил, где-то вовсе провалился. Сейчас в зале заседала следственная комиссия, организованная в связи с делом о государственном перевороте. И помещение, после долгой заброшенности узнавшее влажную уборку и хлебнувшее свежего воздуха из открытых окон, напоминало тяжело больного человека, которому после временного беспамятства вдруг стало легче, он пришел в себя и радуется, несмотря на слабость и истощение.

Анна Гавриловна на скрипящем колченогом стуле с разлезающейся мягкой обивкой сидела перед следователями, разместившимися за длинным столом с пузырящейся лаком поверхностью. Стол также скрипел и шатался: то ли стол был кособокий, то ли пол под ним неровный, но стоило кому-либо опереться на него, как он перескакивал с боку набок, постукивая тонкими ножками. Это сильно раздражало следователей. Они не раз бросали гневные взгляды на закрытую высокую дверь.

Допрос вел, главным образом, Лесток. Он елейно улыбался, начал с выражения своей надежды на благоразумие и добропорядочность графини, уверенности, что с ее помощью им удастся разрешить возникшую пренеприятную ситуацию с пользой для государства и всех присутствующих. Анна Гавриловна в тон ему заверила следователей в своей полной готовности сделать все, от нее зависящее, для пользы отечества.

- Для этого Вам нужно только лишь говорить нам всю правду, - развел руками хирург.

- С радостью расскажу все, что знаю, по любому интересующему вас вопросу, - с легкой улыбкой ответила Бестужева, она держалась ровно, руки расслабленно покоились на коленях. Только расширенные зрачки могли сказать лейб-медику о смятении, царящем в ее душе, но, то ли Лесток не знал об этом свойстве органа зрения, то ли сидела подсудимая слишком далеко, и карий цвет бархатно светящихся глаз скрывал тайну. Поэтому только она сама и Бог ведали об истинном ее состоянии. А судьи думали: «Глупая простушка, раз даже не боится! Похоже, получить от нее нужные показания будет не трудно».

- Рад, очень рад такому разумному решению! – воскликнул судья-хирург. – Скажите, бывал ли у Вас в гостях маркиз де Ботта? – Он внимательно смотрел ей в лицо.

- Да, маркиз приезжал ко мне из приятельства, - спокойно с бесхитростным выражением ответила Анна Гавриловна.

Демидов взял перо, чтобы записывать показания, макнул его в чернильницу, но толкнул стол. Стол взбрыкнул, чернильница опрокинулась, вылив содержимое на бумагу и бордовые с золотым позументом обшлага камзола князя Трубецкого. Никита Юрьевич вскочил с перекошенным в бешенстве лицом, залепил оплеуху секретарю. – Недоделок! – Бросился к двери, широко ставя стянутые ревматизмом и варикозом костлявые ноги.

- Трофим, паскуда! – заорал он.

В коридоре послышались торопливые шаги. И густой, круглый мужицкий голос.

- Звали, Ваша Светлость?

- Звали ли тебя?! Звали! Урод! – Из-за стены раздался глухой стук.

- За что, Ваша Светлость? – смиренно вопрошал голос.

- Ты, какой стол нам поставил? Какой, я тебя спрашиваю? – сквозь зубы цедил Никита Юрьевич.

Оставшиеся в зале невольно прислушивались с звукам безобразной сцены, происходящей в коридоре. Секретарь, обиженно искривив губы, молча растирал опухшее, топырящееся ухо. Лесток рассмеялся.

- Распустились люди от безделья. Однако продолжим, - устремил он взгляд на Анну Гавриловну. – Говорил ли вам австрийский посол, что едет в Берлин и зачем? – слова его растекались маслом.

- Что едет, не говорил, говорил только, что его туда назначили, но ему не хочется, - задумчиво, будто старательно припоминая, отвечала Бестужева.

- Нам известно о его намерении отнять власть у нашей всемилостивейшей императрицы Елизаветы Петровны и возвести на престол принцессу Анну. С Вами проговаривался ли он о сих злодейских планах?

Анна Гавриловна выслушала вопрос с удивлением, сокрушенно развела руками.

- Разговоров о сем деле он со мною не вел.

Лицо лейб-медика изменилось, стало строгим, голос похолодел.

- Но вам приходилось слышать подобные разговоры о возвращении принцессы от других лиц? Говорил ли с Вами кто о том, что король прусский намерен помочь в этом деле?

Бестужева на секунду задумалась, глядя в пол. Слегка пожав плечами, она качнула головой.

- Ни от кого не слыхала. – Тон ее был спокойным и серьезным, она открыто смотрела в глаза следователям.

Белый от злости вернулся Трубецкой, с маху уселся на стул, откинулся на его спинку, скрестив руки.

- В доме Лопухиных бывали?

- Да, неоднократно.

Вбежал тучный мужик в ливрее с разбитой губой и заплывающим глазом, принялся запихивать под ножки прыгающего стола деревянные чурбачки.

- От Натальи Лопухиной Вам приходилось слышать об упомянутых словах де Ботты, она обсуждала с Вами его планы? – не обращая на мужика внимания, продолжал допрос Лесток.

- Ничего такого ни от нее не слыхала, ни от других, соответственно ничего и не обсуждалось.

Трофим вытащил из кармана платок, стер со стола пролившиеся чернила и прихрамывая спешно покинул залу.

- Ваша дочь бывала ли при Ваших с Лопухиной разговорах? – Лесток говорил уже, поджимая губы.

- Не упомню, - после некоторой паузы, извиняющимся тоном ответила арестантка.

- А Иван Лопухин при сем присутствовал?

- Не припомню точно, может быть, и присутствовал, - покачала головой Бестужева.

- О принцессе Анне, какое Вы старание имели, или от других слышали?

- Никакого старания я о ней не имела. Правда, говаривала я не тайно: «Дай Бог, чтобы их в отечество отпустили», и того искренне желала, из жалости.

Лесток отдал лист с вопросными пунктами Ушакову, тот резким движением положил их в обитую черной кожей папку.

- Что можете добавить, по тем вопросам, о которых Вас сейчас спрашивали? – обратился к Бестужевой глава тайной канцелярии.

- Пожалуй, мне нечего добавить. – Анна Гавриловна в раздумье нахмурила брови, - нет.

- Жаль, Анна Гавриловна, несмотря на Ваши заверения, Вы нам ничем не помогли, – строго говорил инквизитор. – Мы будем рады, если Вы и в самом деле ничего не знаете, но если Вы утаиваете, то можете этим очень сильно себе навредить. Вы говорили правду?

- Да, - без колебаний ответила Бестужева.

- Прочитайте и подпишите, - взяв у секретаря листы, протянул их ей Лесток.

Анна пробежала бумагу глазами, спокойно взяла перо и поставила свою подпись.

- Уведите арестованную, – сказал Ушаков караульным. – Подумайте еще об этом деле, может, что припомните, – недобро улыбнувшись, добавил он, обращаясь к Бестужевой.

Анна Гавриловна кивнула и в сопровождении двух караульных вышла.

- Что вы об этом думаете? – спросил Лесток, разворачиваясь к Ушакову.

- Врет все, гадина упрямая, - со злостью отозвался князь Трубецкой.

- Держится очень непринужденно. Либо и в самом деле ничего не знает, либо совсем не так проста, как кажется. Не стоит забывать о том, что Ванька прямо показал, что с Лопухиной у них были разговоры. И если это он не просто со страху наболтал, то она хитра и хладнокровна – сложный тип, – рассудительно произнес великий инквизитор.

- Но мы в любом случае получим от нее нужные показания? – испытывающим тоном обратился к соратникам хирург.

Князь прошипел зловеще, что-то невнятное.

- Разумеется, – не моргнув глазом, невозмутимо ответил Ушаков. – Кстати, давайте-ка побеседуем с ее дочерью.

- Верно, - потер руки Лесток. Он встал пружинисто (даже будто пританцовывая), подошел к двери, - девицу Ягужинскую на допрос, - сказал хирург, приоткрыв створку. Вернулся на свое место. – Как будем вести допрос: мягко или жестко? – с азартом спросил медик.

- Да, взять ее за шкирку и трясти, пока не скажет, что требуется! – все еще сидя со сложенными на груди руками, с ненавистью проскрипел старческим голосом Никита Юрьевич, глядя прямо перед собой.

- Я тоже считаю, что надо надавить, – согласился Ушаков. – Я видел, как ее привезли: зареванная и перепуганная, думаю, заговорит сразу.

- Спорить не стану, - негромко рассмеялся Лесток. Дверь заскрипела, отворяясь, и его лицо моментально приняло вид надменный, строгий и гневный.

Ввели Настю Ягужинскую. Бледная, заплаканная, со спутанными волосами, она имела вид жалкий. Куталась, запахивая на груди, в домашний халатик из розовой фланели. У порога замялась в нерешительности.

- Подойди! – грозно приказал Ушаков.

Девушка, спотыкаясь, робко приблизилась к столу, опять замерла в нерешительности. Она мелко дрожала, обливалась слезами.

- Садись, – сказал Лесток высокомерно.

Настя присела на краешек стула.

- Говори, изменница, что мать твоя с Лопухиными и маркизом де Боттой замышляли против государыни? – глядя на девушку свысока, громовым голосом начал Ушаков.

Настя съежилась, не смея вымолвить ни слова, только переводила взгляд с одного грозного чела на другое.

- Говори! – раскатисто крикнул Андрей Иванович.

- Не знаю, - она разрыдалась.

- Но они собирались вместе? – кричал на нее Ушаков.

- Говорили о государыне поносительные слова?

- Да! – в отчаянии воскликнула девушка.

- Какие слова, кто говорил?

- Иван Лопухин много и горячо говаривал, а матери его и моя его от того унимали, чтоб говорить перестал…. Наталья Федоровна также многажды говорила, а матушка ее унимала…, - захлебываясь слезами, отвечала Ягужинская.

- Кто еще бывал при этих разговорах?

- Степан Лопухин был?

- Отчим твой Михайла Петрович был?

- Хотели ли они, чтоб принцесса была по-прежнему?

- Говорили, о намерении де Ботты тому содействовать, о том, что король прусский Фридрих будет помогать?

- Кажется, да.

- Замышляли в том участвовать?

- Но это не исключено, так?!

- Наверное. Я не знаю, - Настя рыдала, она чувствовала себя беспомощной пташкой, подхваченной и унесенной ураганом, ничего не понимающей, ничего не способной изменить. Она плакала и соглашалась со всем.

Следователи, довольные результатом допроса, дали ей подписаться под своими показаниями и отпустили под домашний арест. Вызвали затем Настасью Лопухину. Она также заливалась слезами и тряслась, но на все вопросы отвечала, что почти все время проводила при дворе и при разговорах родителей с гостями не присутствовала. Ее также отпустили домой до надобности. Показаний Ягужинской, присовокупленных к словам Ивана Лопухина, было достаточно, чтобы убедить императрицу в том, что заговор, в самом деле, существует и раскрутить дело по полной.

Большой письменный стол красного дерева, изукрашенный декоративной резьбой с золотом, рябил пятнами солнечного света. Солнечные лучи проходили сквозь густую листву хмеля, заплетавшего изящный балкончик, примыкавший к покоям императрицы. Частички пыли плясали в ярких конусах, слепящих глаз. В полированной столешнице, как в колдовском омуте, отражалось вытянувшееся от ярости, красивое лицо Елизаветы Петровны. Она оторвала от бумаги одурманенный злостью взгляд. Протянула листы Лестоку. Он с легким поклоном их принял.

- Эти показания получены под пыткой? – глухо спросила императрица, проходя мимо лейб-медика в затененную часть комнаты.

- Видит Бог, Ваше Величество, ни один волос не упал с их головы, - прижал руку к пышному жабо Лесток. – Никаких нарушений в процедуре допроса.

Елизавета остановилась у огромного венецианского зеркала, оглядела свое величественное отражение. Значит она, дочь Петра Великого, не имела права занять престол! Она ведет недостойный образ жизни! Эта серая мышь – Анна – лучше нее бы управляла страной. И кто дерзает говорить это – мерзавка, потаскуха Лопухина! И посол австрийский, слуга этой чопорной, надменной Марии-Терезии. Не иначе как по ее указке. «Полно я терпела, пришло время показать, на что способна дочь Петра Великого!»

- Узнайте всю правду! Пусть преступники ответят за все! – сжимая зубы, велела она Лестоку. Голубые глаза ее, некогда «полные воробьиного сока», горели ненавистью.

Лесток получил добро на дальнейшее расследование и подписанный Елизаветой приказ о переводе статс-дам Лопухиной и Бестужевой в крепость.

Дремота слетела с век, едва звук шагов коснулся уха. Наталья Федоровна мгновенно выпрямилась, прислушалась. Шаги приближались. «Идут! Тем лучше». Она вскочила с кровати, переплела и сжала пальцы. «Я готова!» - сказала она себе, напряженно глядя на простую гладкую створку. Лязгнул ключ в замке. Вошел один гвардеец, двое ждали снаружи.

- Следуй за нами, – приказал вошедший, пропустил ее вперед.

Пошли тем же путем, каким ее вели утром. Один караульный впереди, двое сзади. «Ведут как матерого разбойника!» - отметила Лопухина. – «Неужели, правда, считают опасной злодейкой?» Миновали анфиладу неприбранных комнат, переливчато скрипящую лестницу, переднюю…. К великому удивлению Лопухиной ее вели к выходу из здания. «Неужели, отпустят…,» - подумала было Наталья Федоровна, но тут же одернула себя, - «не будь дурой – тогда бы сразу объявили». Глоток свежего воздуха, и опять жесткая трясущаяся по булыжникам карета с зарешеченными окнами. «Что происходит?» - тоскливо думалось ей. Она внимательно смотрела в окошко, вычисляя путь. «Похоже, мы едем в крепость Тайной канцелярии. Почему? Почему, вначале отвезли в старый дворец, а теперь передумали? Не вызывали на допрос, ничего не спрашивали…. Что могло измениться? А изменилось явно не в лучшую сторону». От этого ощущения отделенности участи от поступков стало горько, заныло в груди, и соленый ком, как тошнота, снова сдавил горло. «Что, если от меня уже ничего не зависит, и все уже решено», - с отчаянием подумала Наталья, вытерла слезы, обхватила себя руками и наклонилась вперед так, как будто у нее болел живот. Зажмурила глаза и рывком выдернула себя из пучины смятения. Выпрямилась. «Держаться. Держаться. Держаться!» - в своем внутреннем мире кричала она себе…. И рыдала… там же.

Остановились резко. Наталья качнулась и больно ударилась головой о каретный каркас. Скрипнула зубами. Обидно. Только не плакать.

Ее ввели в мрачное, серое здание. Были сумерки, а внутри совсем темно. Только редкие факелы рассеивали мрак. Сразу повели по крутым узким ступенькам вниз. «В подземелье? В застенок?!» - закралась леденящая душу мысль. Оказалось в полуподвальную камеру. Темную, сырую, с узкой, ничем не прикрытой лавкой из необструганного дерева и двумя гнилыми кадками в углу: одна с пропахшей гнилью водой, другая… . Наташа не сразу поняла назначение другой, а когда сообразила, все-таки расплакалась: теперь ее жилая комната (как она надеялась, что не надолго!) была одновременно и туалетом. Толстые каменные стены были покрыты осклизлой плесенью. Потолок был высоким: метра три. И под самым потолком (Наталья в прыжке могла бы только прикоснуться пальцами вытянутой руки к его краю) было маленькое, зарешеченное толстыми прутьями окно – единственный источник света, воздуха и тепла. Оно выходило на восточную сторону. И сейчас представляло собой темно-серое на черном фоне клетчатое пятно. Наташа села на лавку, которая была и узкой, и короткой: во весь рост вытянувшись, не ляжешь. «Знать бы, куда переселят, легла бы на тот старый пыльный матрац и выспалась», - досадуя на себя, думала Наташа, - «а впрочем, черта с два, я смогла бы заснуть».

Сложно передать ощущение безысходности одиночного заключения в затхлом каменном мешке площадью около четырех квадратных метров. Не на чем остановиться взгляду, нечем занять руки, а слух напряженно пытается уловить малейший звук. Потом стены начинают давить на человека, будто бы наклоняются к нему сверху, грозя обрушиться на голову, и становится трудно дышать. Наташа то буквально бросалась ходить от двери до стены: три шага туда, три – обратно, то садилась на лавку, то пыталась лечь, то снова садилась, поджимая под себя ноги.

Скитающийся по стенам взгляд поймал тускло светящуюся точку в сером квадрате и зацепился за нее. Наталья, как будто впервые увидев звезду, смотрела на ее постепенно разгорающийся ярче свет. Рядом возникли еще две маленькие звездочки. Усилием воли и мысли старалась расширить границы этого видимого кусочка ночного неба заключенная в крепости Наталья Лопухина. И припомнилось ей вдруг большое небо с щедрой россыпью звезд, как в день свадьбы Аннушки. И теплые руки Степана и губы его. Как много у нее было совсем недавно: земля просторная, небо бескрайнее, дом, друзья, радостные голоса детей и ласковый взгляд Степана…. И, казалось, мало. «Сейчас бы все это вернуть, и не надо больше ничего. Друзья. Они понимали ее, раскрывали свои сердца, верили…. А теперь? Почему допрашивали Аню? Неужели и ее имя успел назвать Иванушка-дурачок? Или Пашу заметили у ее дома? В любом случае, это она подвела ее, предала…. Господи, прости, прости! А дети? Детки мои дорогие, и вас я подвела, милые мои…. Степушка, где ты? Хоть бы тебя миновала беда. Господи милосердный, защити их всех…, и меня грешную. Дай мне сил выстоять, вырваться, вернуться!» - взывала Наталья Федоровна к небу, крохотный клочок которого казался нарисованным волшебной кистью на черной стене. Она опустилась на колени на холодный каменный пол, с исступленной верой и надеждой шептала слова молитвы. Никогда еще не молилась она так, с такой страстью. И стало легче. Может, Господь услышал ее и ниспослал спокойствие. Ей было нужно еще так много сил душевных и физических, чтобы выстоять в эту смертельную бурю. Наташа легла ничком на занозистую деревянную лавку, плевать, что ноги от середины голени висят в воздухе, и заснула.

Разбудил ее металлический скрежет и лязг. Она подняла голову. Раздался скрип проржавевших петель, и стены всколыхнулись в неровном свете пламени.

- На допрос!

Наталья посмотрела в сторону окошка. Оно было темным. Свет факела затмил свет крохотных звездочек. «Ночью?» - возмущенно спросила она, но только про себя. Поднялась, убрала с лица прядь выбившихся из прически волос. Было зябко от ночной сырости и от неизвестности.

«Слава Богу, не в застенки!» - подумала Лопухина, поднимаясь вверх по крутой, выщербленной, истертой множеством ног лестнице. Следственная комиссия ждала ее в том же кабинете, в котором сутки назад допрашивали ее сына. Стараясь придать себе вид невозмутимый, Наталья Федоровна подошла к инквизиторам, присела на высокий громоздкий табурет. Вопреки упорному самоубеждению, волнение пробралось в ее сознание. Сделав глубокий вдох, она выше подняла голову, прямо и даже как будто высокомерно, стала глядеть на судей. Они выдерживали мучительную паузу. Их лица и фигуры, освещенные желтым светом масляных ламп, напоминали восковые изваяния. Сидящий посредине Лесток, имевший позу величественную, подобный Зевсу, сурово смотрел в глаза женщине. Лопухина, внутренне натянувшись, как струна, выдержала этот взгляд. Статуя шелохнулась, Лесток обратился к бумагам.

- Беседовал с тобой нынче утром Андрей Иванович, мы с Никитой Юрьевичем ознакомились с твоими показаниями, - начал он нейтрально официальным тоном, - ты говорила правду?

- Да, – коротко ответила Наталья Федоровна и осталась довольна своим тоном. Голос, правда, был чуть хриплым (она кашлянула), но звучал уверенно и, главное, спокойно.

- Может, хочешь, что добавить к своим показаниям? – слегка растягивая слова, продолжал медик.

- Откуда мне знать, что вы хотите знать. Спрашивайте, если что припомню, скажу.

- Спросим, - усмехнулся Лесток, - спросим.

- Да так спросим, что вспомнишь все! – неожиданно заорал Никита Юрьевич.

Наталья Федоровна в испуге посмотрела на него, но потом, совладав с нервами, перевела взгляд обратно на хирурга. Князь, почувствовав, что его выпад проигнорировали, вспыхнул лютой ненавистью.

- Ты утверждаешь, что разговоров о намерениях маркиза Ботты не вела ни с кем, а сын твой Иван, объявил, что оные ты имела с графиней Бестужевой, и дочь ее это подтвердила. Как можешь это объяснить?

«Постарались детки, нечего сказать», - в досаде нахмурилась про себя Наталья Федоровна, судьям же не спеша ответила:

– Маркиз де Ботта высказывался очень туманно, когда я подробнее его спрашивала, отвечал: «зачем тебе это», - поэтому никаких подлинных его намерений я не знала. Оттого и показала, что ни с кем их не обсуждала. С графиней Бестужевой касалась случайно его слов, именно в силу их неопределенности. Мол, как бы чего не натворил.

- О величайшей особе государыни нашей какие поносительные слова употребляла?

- Никаких поносительных слов не говаривала, все мои слова о Ее Величестве были: «Суди ее Бог», - но и они вырвались лишь единожды при воспоминаниях об огорчениях мною от Ее Величества вынесенных…. – Скорбно опустила глаза Лопухина.

- Муж твой присутствовал ли при разговорах с австрийским послом?

- Случалось.

- О своих намерениях маркиз говорил при нем?

- Сын твой объявляет другое, – предостерегающим тоном заметил Ушаков.

Княгиня сделала вид, что задумалась.

- Если такое и бывало, то, вероятно, я запамятовала. Хотя припоминается мне, как однажды Степан Васильевич выражал мне свои опасения по поводу де Ботты. Говорил: «Как бы де Ботта и, вправду, чего не сшалил». Но слышал ли он о намерениях маркиза от него лично, или от кого другого….

- Ах, ты – гадина изворотливая, сколько врать нам будешь?! – вскочил и, разбрызгивая слюну, закричал Трубецкой. Голос его, скрежещущий, как рассохшееся колесо, резал слух.

Наталья Федоровна побледнела.

- Я говорю правду, - произнесла она спокойно, взирая прямо ему в глаза.

Реакцию князя она не могла просчитать. Падая вперед через стол, он с силой ударил ее в лицо костлявым кулаком. Ее развернуло и отбросило в сторону. Ножки табурета подвернулись. Наталья не успела еще ничего понять, как оказалась на полу. Приступ жгучей ярости сковал ее. Даже боль пришла не сразу. Лопухина почувствовала горячую струйку, стекающую по подбородку. Тиранула рукой. Глядя на свою окровавленную кисть, глухо прошептала:

– Зря Степан не дал тебя вышвырнуть из окна!

- Что ты сказала, сука?! – Никита Юрьевич спешно и дергано обходил вокруг стола.

- Никита Юрьевич, ты слишком торопишься, - вальяжно произнес Лесток. Трубецкой, уже ухвативший женщину за волосы, обернулся к соратникам, с рычанием выдохнул. Наклонился к Наталье, повернув ее голову к себе лицом.

- Ты дождешься! – процедил он и, сильно хромая, отправился на свое место.

Караульные подняли Лопухину, усадили на табурет. Она искоса со злостью посмотрела на следователей и отвела взгляд.

- Добавить ничего не хочешь? – как ни в чем не бывало, поинтересовался хирург.

- Подписывай, – вроде беззаботно Лесток подсунул ей запись допроса.

- Прочитайте, что там написано, – с упрямством в голосе отозвалась арестованная княгиня.

Ушаков хмыкнул. Трубецкой скребанул желтыми ногтями по столу, но усидел.

Демидов прочитал показания. Лопухина их подписала. Гнев и возмущение придали ей сил, даже рука не дрожала на этот раз. Ее увели в камеру, а судьи-сообщники остались обсудить результаты насыщенного трудового дня.

- По-моему совсем не дурно, друзья мои, - самодовольно сказал хирург, - мы имеем целую группу лиц близких к брату вице-канцлера. Все они уже увязли в этом деле обеими ногами. Кто-нибудь рано или поздно упомянет нашего непотопляемого Алексея Петровича, и мы избавимся от него, раз и навсегда!

- Правда, никто не признаётся в существовании заговора, но это беда не большая, - согласился с судьей-хирургом Ушаков, - времени у нас много, и все средства мы еще не использовали.

- Время у нас есть, но к чему откладывать достижение наших целей? – возразил, мелко кивая головой, Трубецкой. – Что мы с ними церемонничаем? Бабы эти, что одна, что другая, никакого уважения не выказывают к следствию. Молотят одну только чушь, думают, так им сойдет. – Он встал, отошел в сторону, не распрямляясь полностью в пояснице, обернулся к Лестоку с Ушаковым. – Почему бы не взять их вот так, - он выставил вперед сжатый кулак, - и не вытрясти разом все, что требуется.

- Вы торопитесь, Никита Юрьевич. Пытку тоже с головой надо использовать, – назидательно ответил Андрей Иванович. – Человек должен вначале понять, прочувствовать, что ему предстоит в случае отказа говорить. Тогда будет результат. А если сразу на него бросаться, то и проникнуться не успеет, как изумленным будет. А потом и вовсе может телом озлобиться. Тогда что?

- Андрей Иваныч верно говорит, – поддержал опытного инквизитора Лесток. – Вот Наташка нынче хитрила, но говорила. И мы могли бы еще поиграть, глядишь, и перехитрили бы. Никто ж никуда не гонит. К таким показаниям ни одна гуманная сволочь не придерется, а к пыточным могут. А ты ей в зубы, и что? Испугалась она? Черта с два – удила закусила! – закончил он с некоторым раздражением.

- Применили бы серьезные средства – испугалась бы, – недовольно проворчал Трубецкой. – Но, ежели вам еще поиграть охота….

- Полно огорчаться по пустякам, - сухим треском рассмеялся Ушаков, вставая. – Все путем. Деться – они никуда уже от нас не денутся. А что до пыточных показаний, то если и найдутся в России такие поборники идей гуманистов, то мы им рты позакрываем живо! – И зевнул он устало. – Отдыхать пора.

Было три часа ночи 27 числа июля месяца. Каково было героям нашего повествования в этот час? Спал в эту ночь, для него уже вторую в крепости, Иван Лопухин, свернувшись калачиком на узкой скамье, вздрагивал и просыпался от каждого шороха. Не до сна было его матери: из ярости впадала она в отчаяние и боролась с желанием закричать диким зверем. Без сна лежала на лавке Анна Гавриловна Бестужева, глядя на гаснущие в сером неровном прямоугольнике звезды: судьба посылала испытание. Найдет ли она силы пройти через него, не навредив себе и близким? В богатых, красивых домах плакали в подушки их дочери. Плакал у икон Михайло Петрович Бестужев-Рюмин. Ежились души людей на холодном ветру, а настигшая их гроза набирала силу.

Погода в Петербурге переменчива: то сияет на небе теплое, ласковое солнце, высоко от земли не поднимается, льнет к ней, ласкает, высвечивает всю яркость красок; то вдруг соберутся рыхлые, напитанные влагой тучи, затянут небо, и блекнет пейзаж, лишенный задорного света. Полдень 27 июля был хмурый и бесцветный. Дождя не было. Клубами висел туман, пробирался под одежду, оседал на рыжих локонах Елизаветы Петровны. Это был не тот огненно-рыжий цвет, вспыхивавший в другие, залитые лучами ярила дни или горящие пламенем свечей ночи, который пленял взор мужчин, восхищавшихся императрицей не долга ради, а от чистого сердца. Сейчас это была безрадостная рыжина, как та, которая одевает чешуйчатой шубой погибающее в лапах коррозии железо. Мрачная серость неба разлилась в больших глазах, когда-то лазоревых.

Елизавета захлопнула складное инкрустированное бриллиантами зеркальце и убрала его в маленькую расшитую бисером из янтаря сумочку. Отражение усугубило и без того сумрачное состояние мыслей. Она, поджав губы, откинулась на парчовые подушки кареты, с досадой задернула занавеску. Обычно беззаботная и веселая императрица не знала покоя почти целую неделю. Этот новый заговор вселил лютое негодование в ее душу. Елизавету не успокаивали ни доклады следователей обо всех подробностях дела, ни елейные речи любимых статс-дам – чесальщиц пяток, которые заверяли ее в том, что никто не сочувствует преступникам. Монархиня решила лично присутствовать на допросах, предупредив заблаговременно судей о том, чтоб не применяли при ней к заключенным никакого пристрастия. Она не решилась последовать примеру отца и лично производить дознание, а намеривалась быть при том инкогнито, находясь в закрытой шторкой нише.

У ворот полицейского ведомства встречал сам хозяин – Андрей Иванович Ушаков. Он самолично распахнул дверцу кареты, лицо его изображало вполне естественнообразную улыбку подобострастия, тонкая кожа мелко морщинилась на щеках и у глаз. Глава Тайной канцелярии, согнувшись в поклоне, галантным жестом протянул руку.

- Ваше Величество, какая честь для нас Ваш визит. Сияние Ваших прекрасных глаз просто озаряет наше ведомство божественным светом, – сказал он, целуя кисть императрицы, затянутую в тонкую, золотого газа перчатку, через которую просвечивалась молочно-белая кожа.

- Полно, Андрей Иваныч, - снисходительно улыбнулась Елизавета, - сам знаешь, я приехала не для того, чтобы выслушивать комплименты.

- Конечно, я помню о тех неприятных обстоятельствах, коим мы, однако, обязаны столь высокой радостью Вашего посещения. Но сии слова – не суть комплименты, а произошли от искреннего сердца. И я надеюсь, Вы простите мне мою слабость в том, что невольно не сумел сдержать своего восхищения, - полицейский прижал руку к топорщащейся кружевами груди.

- Ладно, уж, веди в свою вотчину.

У крутой лестницы, ведущей в подземную часть здания, превышающую ту, которая доступна взгляду снаружи в несколько раз, Ушаков вновь обратился к императрице.

- Пожалуйте ручку, Ваше Величество. Сии апартаменты предназначены для преступников и злодеев. А перед Вашей величайшей особой мне право неловко за столь неприглядное убранство.

- Не суетись, Андрей Иваныч, я как-нибудь перетерплю неудобство. Не драпировать же тебе, в самом деле, стены в шелка для лиходеев, – ответила недобрым голосом Елизавета, опираясь на руку инквизитора одной рукой, а другой придерживая пышные юбки.

- Ей Богу, Елизавета Петровна, Ваша мудрость не уступает величием Вашей несравненной красоте! – вновь расплылся в улыбке Ушаков, проходя со своей величественной спутницей по длинным, извивающимся, темным коридорам. Свет факела выдергивал из темноты бугристые, замшелые стены, толстые, обитые железом двери с проржавевшими засовами. За этими дверями были камеры, в которых иной раз по многу лет томились узники, пока их дела, заводимые по любому доносу, пылились в рассохшихся ящиках чиновничьих столов. Люди не видели солнечного света, теряли чувство времени, покрывались язвами, сходили с ума, а полицейским было просто не до них. То и дело, раскрывались важные политические заговоры, за которыми с успехом охотился Лесток. Во время крупной «охоты на ведьм», легко было позабыть о деле какого-нибудь мелкого помещика или мещанина, и суждено ему было сгинуть в затхлом подземелье, так и не дождавшись суда. В таком сравнении даже незаслуженная экзекуция, ссылка, каторга могли представляться своего рода удачей.

Были помещения и с другим предназначением. В них не держали узников. В них производили допросы. Это были просторные каменные мешки, иногда с глубокими нишами в стенах. Их непременными атрибутами были два стола: один для судей, другой для пыточных инструментов, и деревянная конструкция в виде огромной буквы «п» - дыба. Через ее перекладину бросалась веревка, на которой и подвешивали горемычных преступников. Назывались такие залы, приводившие в трепет любого обывателя XVIII века, застенками.

В одном из таких застенков дожидались высокую гостью Лесток, Трубецкой и секретарь Демидов. Вскочив со своих мест, склонились в поклоне, милостиво были допущены к руке. Лесток, подхватив Елизавету Петровну под локоть, повел показывать место, отведенное для ее тайного нахождения, рассыпался в извинениях за недостойное императрицы оснащение. Он отдернул сетчатую штору. В углублении в стене стояло мягкое, чистое кресло с двумя небольшими шелковыми подушками. Перед ним обитый мехом пуфик для ног. С правого боку небольшой столик с двумя вазами: с фруктами и сладостями, кувшином с водой, фарфоровым кофейником, хрустальным фужером и фарфоровой кофейной парой. Через частую сетку шторы Елизавета могла хорошо видеть освещенного факелами заключенного, оставаясь при этом недоступной его зрению.

- Наставили угощений, будто я не на допрос пришла, а в театр пьеску амурную поглядеть, - пожурила следователей Елизавета Петровна.

- Надеялись скрасить Ваше пребывание в этом недостойном Вашей милости месте, - растерянно извинялся Ушаков.

- Я не забуду ваше радение и заботу, но, пожалуй, давайте начинать.

Елизавета устроилась в кресле поудобнее, взяла с вазы небольшое бисквитное пирожное с воздушным кремом.

Лесток аккуратно задернул шторку. Ввели жалкого, растрепанного, перемазанного сырой тюремной грязью Ивана Лопухина. До этого его допрашивали наверху, но в этот раз привели в застенок. Он вошел сгорбившись, затравленно озираясь по сторонам, взгляд его наткнулся на дыбу и приклеился к ней. Глаза качнувшегося в сторону узника округлились. Окрик охранника несколько умалил оцепенение. Иван повернул бледное лицо к судьям, начался допрос.

- Как ты, я уже вижу, понял, мы не намерены с тобой в бирюльки играть, – начал Ушаков. – Скажешь правду – будешь невредим, нет – познакомишься с палачом. Понял? Будешь говорить?

- Да, - почти беззвучно открыл рот Иван, как рыба, выброшенная на берег.

Елизавета с усилием проглотила кусочек пирожного, откинулась на спинку кресла. Недоеденное лакомство таяло у нее в пальцах. Сжав губы, не отрываясь, смотрела она на заговорщика. – Юнец. Почти мальчишка, а какой злодей!

- Усердно желал, чтоб принцессе Анне и ее сыну быть по-прежнему на российском престоле…, принца Иоанна называл императором, потому что любил…, злословил про императрицу о ее незаконности, о беременности…, - не успевая перехватывать воздух, быстро говорил Иван, кусал дрожащие губы, выслушивая очередной вопрос судей.

- От кого эти слова поносительные слыхал?

- О незаконности государыни, о беременности говорил мне отец, а о перевороте, который незаконно возвел Елизавету Петровну на престол, слыхал от матери….

Кремовое пирожное, сильно стаяв, выскользнуло из тонких, холеных пальцев, упало прямо на парчовый модест. Елизавета в гневе смахнула его на пол, размазав еще больше уродливое жирное пятно.

- Продолжай, – твердо приказывал Ушаков. – Какие, кроме показанных тобой, речи слыхал от родителей касательно переворота в государстве нашем? От кого знаешь об умыслах де Ботты? Мать твоя почему, забыв обязанности свои, ко двору не ездила?

- Об умыслах де Ботты матушка сказывала…, ко двору не ездила по неимению парадного платья…, – Иван кусал губы и морщил лоб. – Не упомню от кого слыхал, от матери или от графини Бестужевой, что де Ботта говорил: «я бы и своих денег не пожалел на то употребить, чтобы сыскать случай, освободить прежних министров…». Бестужева говорила: «Ох, Натальюшка! Ботта-то, хоть и страшен, а иногда и увеселит!»

Елизавета с каждым его словом все больше подбиралась, наклоняясь вперед, пальцы вдавливались в мягкую обивку кресла. Корсет мешал ей дышать.

- В чем еще виновен перед государыней Елизаветой Петровной?

- Не донес, слыша от своей матери и ведая, что маркиз де Ботта всегда в беспокойстве был и в совершенном намерении находился принцессе помогать…, – торопясь и запинаясь, наплетал на себя заключенный.

- Что ведаешь о намерениях маркиза де Ботта к повреждению государства российского?

- Хотел короля прусского к войне против России возбудить и привесть…, - напрягая память, жалко трепыхался Иван. – Матушка называла маркиза де Ботту человеком умным и говорила, ежели король за принца Иоанна вступится и войну объявит, то чаятельно, что наши солдаты и за ружья не возьмутся.

В груди императрицы стало мало места для сердца. Оно поднялось к горлу, застучало в ушах.

- Сам какие злодейские намерения имел против государыни, с кем, когда осуществить оные хотел? – наступали на Лопухина судьи, голос, выражения лиц их предупреждали о том, что никаких запирательств они не потерпят. Но Иван отчаянно вертел головой, - никаких намерений ни с кем не имел, ни от кого, кроме Ботты, не слыхал…, - с умоляюще-истерическими нотками полушепотом повторял он.

- Плачет вон по тебе кнут, видел? – раскатисто выкрикнул в него Лесток.

- Но я истинную правду сказал, Богом клянусь, - истово крестился Иван, сгибаясь ниже, подшагивал нерешительно к столу, - вот крест, Богом клянусь, злого умысла никакого у меня не было….

- О своем неудовольствии кому разглашал?

- Го-говорил о том с гвардии Измайловского полка поручиком Иваном Мошковым, да с Николаем Юрьевичем Ржевским….

- И те что говорили? Что мы у тебя каждое слово выспрашивать должны. Все сказывай!

- Говорили, что нельзя не обижаться…. Мошков говорил, что принц Гессен-Гомбургский несколько раз его чинами обходил, и рад был бы правлению принцессы Анны…, – сбивчиво припоминал все, что было и не было, запуганный Иван. – Отец и мать, и графиня Бестужева говорили между собой, что государыней недовольны, но злого умысла не имели. – Во все глаза глядя на судей, опять завертел головой Ваня.

Судьи недовольны. Припугнув Ивана в очередной раз, они велели его увести. Едва за Лопухиным закрылась дверь, Елизавета грубым движением отдернула штору. Лицо ее было сурово. Встала.

- Что скажете?

- О подлинном своем намерении к произведению злого умысла не объявляет, - кривя губы, проскрипел Трубецкой.

- Ежели сущей правды не покажет, - с воинственной дрожью отреагировала императрица, - поступайте с ним, - сжимая губы и напирая на свистящие и шипящие звуки, указала, - как с сущим злодеем, жестоким розыском!

- Ты чего, как в воду опущенный, вот уж который день, а, Ванька? – Растопыренная волосатая лапа дружески врезала по обтянутому синим сукном мундира плечу.

- Что? – переспросил Мошков, растерянно взирая в широко улыбающееся, торчаще усатое лицо подполковника Кряжева. – Что ты сказал?

- Ба, да ты совсем скис! – Кряжев уселся за стол напротив Мошкова. – Я спрашиваю, что случилось? Второй день как больной ходишь. И дружка твоего – Ваньки Лопухина, что-то не видать.

- Та…, - с горечью в голосе, неопределенно махнув одной кистью руки, ответил Мошков и снова отвернулся к мутному окну провожать рассеянным взглядом проезжающие мимо экипажи.

- Так ты что, не в курсе дела? – повернулся к Кряжеву из-за соседнего стола поручик Зотов. – Арестовали Ваньку-то.

- Когда? – оторопел Кряжев, застыл с полуоткрытым ртом и кружкой пива в руке.

- Позавчера, - глухо ответил Мошков.

- Так ты знал? Из-за этого такой? – развернулся к нему Кряжев, расплескав пиво. – За что ж взяли?

- Я без понятия…, - пожал плечами Иван, после паузы неожиданно добавил, - я к нему пошел, а там караул…, да после слышал, что вчера и мать его в крепость посадили.

- Да, ты что?!

- Ты с Луны свалился, Сашка? – воскликнул сидящий за одним столом с Зотовым Черемисов. – Или из запоя сегодня вышел? Кругом только и толкуют, что Лопухиных обвинили в заговоре. Вроде донос какая-то сволочь настрочила… на Ваньку.

- В последнее время крепко обрабатывали его Бергер с Фалькенбергом, - задумчиво отметил Мошков.

- Ванька сам виноват, за языком не следил, - тихо сказал Зотов, не оборачиваясь. – Теперь еще жди: тех, кто его жалобы слушал, хватать начнут.

- Вот и я о том, - еще тише, будто самому себе, произнес Мошков, смахнул со лба волосы, тяжело опираясь на стол, встал и пошел к выходу. За ним подскочил Кряжев, забыв про свое пиво.

- Так, что за заговор? Ванька тебе что-нибудь такое говорил? – поспешая рядом, донимал Мошкова Кряжев.

Через полчаса Саша Кряжев вернулся в трактир. Подошел к Зотову и Черемисову, ляпнулся на громоздкий табурет.

– Ваньку арестовали… прямо на улице, – с выражением непонимания и недоверия сообщил он, залпом осушил кружку Зотова. – А с меня взяли подписку о неразглашении.

Мошкова повели сразу на допрос в застенок. Желваки играли на его бритых щеках. «И зачем я только болтуна этого слушал. Знал ведь, не доведет его язык до добра. Вот, вляпался сам и меня за собой потянул, дурак!»

Судьи, прежде, чем вопросы задавать, продемонстрировали ему орудия пытки – не вздумай, мол, дурить и запираться.

«Ну, спасибо тебе, Ваня», - со злостью думал Мошков. - «Удружил! Ну, и сам, раз так, не обижайся, все, что от тебя слышал, все расскажу – мне за твою глупость спину под кнут подставлять не охота»

- Какие слова от преступника Ивана Лопухина о принцессе Анне слыхал? – свирепо спросил Ушаков.

- Лопухин говорил, принцессу скоро в Брауншвейг отпустят, а с нею и весь штат, и молодого Миниха, - уверенно, делая небольшие паузы на припоминание, начал говорить Мошков, - а он будет по-прежнему ее камер-юнкером. Слышал он это от Александра Зыбина, который сказывал это его матери.

- Поносительные слова о Ее Величестве употреблял ли Лопухин и какие?

Мошков колебался минуту, опустил голову, рассматривая свои стиснутые замком руки, потом ответил негромко:

- Поносительные слова он говорил, а какие, я своим языком повторить не могу.

- Почему же не донес на сего преступника? – неожиданно насмешливым тоном спросил Лесток.

Мошков вновь отвел взгляд, сокрушенно покрутил головой.

- Не донес, думая, что принцесса будет по-прежнему…, - тихо произнес он, потом добавил громче, - тогда дружба с Лопухиным была бы полезна, – и уставился в пол.

- О его намерениях к повреждению государства, что слышал?

- Ничего, - с удивлением посмотрел на судей Мошков.

- Врешь! – крикнул Ушаков. – О том, что Пруссия может объявить войну России, говорил он? Правду нам говори, урод!

Арестант скрипнул зубами, с полминуты молча смотрел на инквизиторов.

- Так, намерение Пруссии – это не намерение Лопухина, - с язвительной гримасой ответил, наконец, он. – Об этом была речь.

- Ах, гаденыш, он еще издеваться над нами вздумал! – вскричал Никита Юрьевич, кинулся к Мошкову. Хотел ударить в лицо, но парень отвернулся, получилось вскользь по уху. Князь принялся бить его по затылку, по шее, снизу норовил попасть в зубы, таскал за волосы. Иван отворачивался, закрывался руками и все никак не падал со стула.

- Оставь, Никита Юрьевич, у нас для этого палач имеется, не надо у него хлеб отнимать, - недовольно скорчился Ушаков.

- Так, зовите палача, что с ним разговаривать, раз по-хорошему не понимает, - тяжело дыша, ответил Трубецкой.

- Успеется. Может, юноша нам и по доброй воле еще что расскажет, - невозмутимо улыбаясь, возразил Лесток. – Так, что говорил Иван Лопухин о войне с Пруссией? – обратился он к вытирающему кровь с разбитого носа Мошкову.

- Говорил, может быть, король прусский захочет помочь принцу Иоанну, т.к. он его племянник, – угрюмо ответил Иван. – А он тогда воевать не пойдет….

- А о том, что будет драться на стороне пруссаков, говорил?

- Точно не помню…, - махнул головой арестант и шмыгнул кровоточащим носом.

- О том, как будет стараться вернуть трон малолетнему принцу, что говорил? – вкрадчиво спросил Лесток.

- Таких разговоров не было, - твердо заявил Мошков, все время смотря на свои ноги.

- Что ж, я думаю, юноша может пойти в камеру, отдохнуть, подумать хорошенько, - с издевательской лаской предложил коллегам Лесток. На том и порешили.

В коридоре Мошков встретился с ведомым навстречу Ржевским. Они обменялись вопросительными взглядами. Иван с расстройства сплюнул под ноги и получил увесистый удар прикладом, с раздражением подумал: «Заварил Ванька кашу, всем теперь хлебать – не расхлебать».

Близились к завершению первые сутки заточения Натальи Лопухиной в крепости. После последнего допроса она поначалу предавалась злости, клокочущей внутри. Как можно смириться? Как можно вынести, когда бьют, бьют в лицо? «Как только земля носит?» - с ненавистью думала она о Трубецком и представляла, как в следующий раз сходу вцепится ногтями в дубленую, желтую физиономию, в тонущие в морщинистых веках, белесо-серые, злобные глаза. Ее ярость требовала мести, но не уступающий своих позиций разум, лишь оттесненный в сторону бурлящими эмоциями, тут же рисовал развитие подобной ситуации. Караульные схватят раньше, чем она успеет расцарапать гадкую морду, скрутят по рукам и ногам, и никакого отмщения не получится. Никита Юрьевич же, наверняка, не упустит такого случая, чтобы злорадно позабавиться, ее избиением. «Что же это происходит? Почему им все позволено, по какому праву?» - стенала про себя Лопухина и сама отвечала, ругаясь: «А чего ты ждала, глупая! Это Тайная канцелярия – кто попадает сюда, становится полной собственностью судей и палачей. Они могут делать все, что угодно! Все!!!» Наталья Федоровна чувствовала, как впадает в отчаяние от таких мыслей. Время, занятое только думами о безысходном настоящем и страшащем будущем, само становилось мучительным испытанием. Она пыталась припомнить, было ли в ее жизни что-нибудь настолько же нескончаемо тяжелое, изматывающее, и не могла. Казалось, сами стены высасывают душевные силы, лишают воли к надежде, к сопротивлению.

Арестантка искала способы заполнить иначе эти страшно пустые часы. Вспоминала события из своей жизни. Вызываемые настойчивыми усилиями всплывали радужные образы детства. Беззаботно-веселая беготня с братьями по просторному родительскому дому, в памяти он был светящимся и воздушным от кружева и газа штор, скатертей, накидок. Братья старше нее: Петр на девять лет, Яков – на два. Обожавший маленькую сестренку старший брат представал перед ней в образе благородного рыцаря, бесстрашного, ловкого, умного. А вот с Яковом, вероятно, из-за небольшой разницы в возрасте отношения были не столь гладкими. Недотепа и вредина – вот какие определения в его адрес зачастую жили в мыслях Наташи. В столкновении интересов случалось им даже драться. После чего Яков получал взбучку от отца, а Наташа выслушивала нравоучения от матери о том, как следует вести себя маленькой фройлейн. Наталья Федоровна улыбалась своим воспоминаниям, но тут же огорчалась мыслью о последствиях ее несчастий в судьбе братьев. Может быть, и их уже схватили и разбросали по камерам. И тут же обступали, начинали давить стены, зловонная сырость перехватывала горло. Наталья Федоровна гнала от себя эти думы. Сейчас главное – не сломаться, сберечь силы.

Она занимала себя расчетами. Представляла, как расположена крепость, на какую сторону выходит окошко ее камеры, и по положению солнечного пятна на стене пыталась вычислить, который шел час. Получалось десять или одиннадцать утра. Потом снова погружалась в прошлое. Первые уроки верховой езды – ей было тогда четыре… или три. Однажды оказавшись в седле, она ни за что уже не хотела расставаться со своим любимым пони. Сквозь пелену прошедших лет представлялась белая покладистая лошадка с большими, добрыми и, почему-то, грустными карими глазами. Низенький, как сейчас понимала Наталья, пони в глазах маленькой девочки выглядел рослым конем и таким и остался в памяти. Бесстрашно пришпоривая своего скакуна, Наташа чувствовала себя взрослой и сильной, а какие еще чувства могут быть более сладостными в детстве. И как они нужны ей сейчас. Наталья старалась воскресить ощущение ветра, прохладным шелком касающегося лица, упругого повода в руках, движения теплых, покрытых короткой белой шерстью боков, ритмичного топота копыт, и главное – ощущение счастья. Ненадолго ей это удавалось, и растворялись в воздухе громоздкие конструкции крепости, разворачивался простор неба, морского берега с пенным прибоем и криком чаек. Ноздри готовы были вобрать чистый, соленый воздух. Но врывалась в грезы какая-нибудь черная рваная фраза, наподобие: «Что же теперь будет?», исподволь вылезавшая из непокорного подсознательного, и возвращала суровую реальность. Наталья вставала, обходила кругами тесную камеру, заламывала руки. Временами возникало желание все крушить вокруг себя. Но крушить было нечего: метровые стены и массивная лавка были ей не под силу, впрочем, последнюю если бы вдруг и удалось разломать, то потом пришлось бы спать на полу…. Можно было, конечно, перевернуть кадку, но перспективы от этого… радужнее не становились. Наталья Федоровна попробовала бить кулаком в стену, просто, чтобы отвести душу. Ударила легонько – не расслабляет, сильнее – больно, обидно, еще хуже…. И она насильно, в который раз отправляла себя в мир воспоминаний. «О чем это я думала? Ах, да…»

Учил управляться с конем отец – Федор Николаевич Балк – военный, генерал. Он часто не был дома, но каждое его возвращение было праздником. Сдержанно-веселый, добрый он души не чаял в детях, баловал их и не только тем, что привозил многочисленные щедрые подарки. Отец любил придумывать всякие затеи, и сам же с удовольствием в них участвовал. То они все вместе мастерили деревянный кораблик для Весты – белой болонки и потом катали ее в ручье, протекавшем через сад; то развлекались сочинением загадок и шарад, рассказывали их друг другу, соревнуясь в смекалке, находчивости и чувстве юмора, то ехали за город смотреть, как восходит солнце. Наташа была любимицей отца. Если братья могли, нашкодив, встретить с его стороны осуждение и наказание в виде запрета или ограничения, то Наташа всегда находила в его лице союзника и защитника, какие бы проделки ни вытворяла. Отец называл ее: «моя принцесса», - и потакал любым капризам, невзирая на упреки матери, считавшей, что детей нужно воспитывать в строгости.

Отец и мать – они всегда были тактичны и вежливы, но по каким-то недоступным ребяческому сознанию признакам, дети порой со страхом замечали: их родители чужие друг другу. У матери всегда был широкий круг друзей, среди которых было много мужчин…. А отец часто оставался один и грустил. Наташа жалела отца и, сама не зная за что, осуждала мать. В минуты, когда она чувствовала, что ему одиноко, она залезала к нему на колени, обнимала за шею и гладила по волосам…. А потом его не стало. Наташа долго не могла понять этого и поверить…. Две горячие слезинки стекли по щекам. Княгиня торопливо отерла их, отругала себя: «Не надо об этом думать сейчас. И в настоящем причин для печали предостаточно, а ты еще в прошлом надумала искать…».

Наталья Федоровна случайно посмотрела на стоящую на краю лавки оловянную, кривобокую чашку с заветрившейся уже кашей из ржаной крупы. Из густой, склеившейся комком массы торчала расщепленная до половины деревянная ложка. Вид у этой еды был, мягко говоря, не аппетитный. Первым порывом Лопухиной было от души запустить этой чашкой в стену, или, еще лучше, в караульного, который ее принес, но она благоразумно сдержалась. А сейчас подумала, что другой еды не будет, а если не есть, то откуда взять силы для борьбы, ведь нужно вернуться домой! Наталья вдруг почувствовала сильное чувство голода и удивилась, почему этого не случилось раньше, ведь она не ела больше суток. Отковырнула ложкой кусок каши, стараясь не акцентировать внимание на чувстве брезгливости, положила в рот. На вкус, как ни странно, каша показалась ей вполне съедобной. Когда с трапезой было покончено, получивший работу желудок отвлек на себя часть не имевшей выхода энергии. Чуть притупились переживания, и заявил, наконец, свои права так долго оттесняемый бушующими эмоциями сон. Наталья Федоровна, как смогла, устроилась на короткой лавке, и гнетущая действительность отступила, предоставив измученной арестантке возможность отдохнуть.

На этот раз, положив под голову картонную коробку с нижним бельем, которую, к счастью, ей все-таки отдали поутру, явно перетряхнув перед этим каждую вещь, подтянув к груди колени, Лопухина умудрилась проспать часов шесть. Испарился сон также стремительно, как и снизошел. Она просто подняла веки и не смогла вспомнить ни одного сновидения или хотя бы обрывка. Будто только закрыла и сразу открыла глаза. Но светлый параллелепипед заметно расплылся, побледнел и отполз по неровной стене вверх и вправо. Вечер. Наталья Федоровна села, поджав под себя ноги, бессмысленно глядя на выкрошившиеся в стене ямки. Сон отступил, но тянущийся за ним шлейф полудремы еще не позволял яви подступиться близко, восприятие было еще замедленным и неострым. Обычно Наталья мгновенно выныривала из этого состояния, вскакивая с кровати, или широко потягивалась: медленно разводила руки в стороны, прогибаясь назад, поднимала их кверху, при этом правая рука обычно запаздывала, прикрывая зевающий рот, а затем сбрасывала вниз, встряхивая волосами, и реальность тут же прояснялась, являя все свои оттенки и очертания. Но нынче явь не сулила ничего хорошего, и узница полубессознательно старалась удержать невесомую завесу безмятежности, бережливо впитывая ее всем телом, как воздушные корни орхидеи пьют живительную влагу.

Но, как ни таи дыхание, как ни запирай в недоступной сознанию глубине души тяжелые мысли, а последние остатки сна когда-нибудь стают. Наталья Федоровна почувствовала холод, низко расползающийся смрад от кадки, похрупывание чьих-то шагов вверху за окошком, и с сожалением поняла, что проснулась окончательно. Она посмотрела на бледное, длинное пятно, уже перебравшееся на стену, у которой стояла лавка. Княгиня стала на свое ложе ногами, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до света, потрогала стену – холодная. «А ведь на улице лето. Что же бывает здесь зимой? Говорят, некоторые люди сидят здесь годами…. Но как же можно выжить в таком холоде?» Она спрыгнула на пол, принялась делать нечто вроде утренней зарядки: размахивала руками, наклонялась вперед, в стороны, приседала. Сердце забилось быстрее, разогнало кровь. Наталья почувствовала прилив приятного тепла к озябшим пальцам, щекам, согрелся даже кончик курносого носа. Эта маленькая победа над холодом воодушевила арестантку на дальнейшую борьбу. Она с энтузиазмом решила, что не позволит трудностям сломать себя, сумеет преодолеть и другие препятствия на своем пути - пути обратно домой. «Что мне сейчас важно? Не бездействовать, предаваясь унынию, а найти…, найти что-то, что было бы важно и… приятно. Что может быть здесь приятного? Но понравилось же мне двигаться…. Вот, кстати, мне нужно ухаживать за собой. И важно, и приятно, и им всем назло!» Наташа быстро повытаскивала шпильки из сбившейся прически, помотав головой, разметала копну волос. Вытащила из коробки гребень с маленьким зеркальцем, – «умница Агафьюшка, я не просила, а она сама догадалась». Бережно расчесала густые пряди, тускло светлеющие в сгущающихся сумерках, скрутила в объемные жгуты по обе стороны головы, сзади завернула в незатейливый узелок, закрепила шпильками. Встав на лавку – ближе к свету – не без труда рассмотрела себя в зеркале. Во всяком случае, спереди выглядела она очень даже не плохо. Вначале Наталья специально держала зеркальце так, чтоб видеть только верхнюю часть лица, но потом, приказав себе не падать духом, повернула его книзу. В полутьме нельзя было разглядеть, насколько сильно разбита губа, но припухлость, казалось, просматривалась. Наталья Федоровна сделала глубокий вдох и резкий выдох, маршевыми шагами подошла к кадке с водой. Осторожно, чтобы не забрызгать платье и потом не замерзнуть, умылась, достала из лифа платочек и, намочив край его, приложила к губе. Так, с прижатым к лицу платком, стала ходить по камере, три шага в одну сторону, три – в другую. Только не останавливаться, потому что стоит остановиться, как в ничем не занятое сознание, как тараканы, полезут бесполезные, несущие безвольный страх мысли.

Злосчастной вестью продрался в камеру скрежет засова. Наталья Федоровна замерла у двери в ожидании. «На допрос? Опять ночью – это так здесь принято? Но, в конце концов, так лучше. Сна все равно нет, а это какой-никакой способ скоротать время», - ободряла она себя, следуя между двух караульных знакомым уже путем. «Что будет на этот раз? Опять будут те же вопросы? Или придумали что-то еще? Господи, да что им, вообще, надо от нас?» - копошились вопросы. – «Лесток решил найти очередных преступников, врагов государства, но почему мы? Почему?! Неужели, все дело в нелепой случайности: Ваня наболтал не то, что надо, там, где не надо?» - не в первый раз уже спрашивала она себя и снова старалась не думать об этом: какой смысл гадать заранее, если даже верная догадка ничего не позволяет изменить. «Нужно быть готовой к любому повороту дела и не терять рассудка», – повторяла княгиня. – «И больше ни о чем заранее не думать. Не думать!» В те минуты безвестности главным оружием мнилась ей ее гордость – это то, что поможет высоко держать голову и сохранить честь. С таким намерением Лопухина и входила в кабинет следователей – показать им, что ни при каких обстоятельствах не станет она играть роль ничтожества.

Распалив свой гнев, Наталья Федоровна шагнула через порог, тихо ненавидя всех находящихся в комнате, но первое, что увидела, это глаза любимой подруги. Анна Гавриловна сидела в пол оборота к двери. Выбившаяся из уложенной кренделем косы прядь русых волос, касавшаяся тонкой шеи, и вся изящная фигурка, беззащитная и прямая, в суровой обстановке полицейской палаты являли пример вопиющей несправедливости и спокойного мужества. Она быстро, но плавно обернулась на скрип раскрывающейся створки и, встретившись взглядом с Натальей, улыбнулась приветливо и грустно: «Разве могли мы подумать…». Злость княгини Лопухиной рассыпалась, как будто вылитая из стекла капсула натолкнулась на невидимое препятствие. От острого чувства вины навернулись слезы. Она подошла ко второму табурету, поставленному метрах в двух от Бестужевой, присела, рассеянно взглянула на следователей и снова на подругу. Опустила глаза.

- Продолжим, – сказал Лесток. – Как вы понимаете, над вами сейчас производится очная ставка, – обратился он к женщинам.

- Имеет ли которая-нибудь из вас что-то добавить или изменить в своих прежних ответах? – вопросительно посмотрел на подследственных Ушаков.

- Нет, – спокойно ответила Бестужева.

- Нет, – качнув головой, тихо сказала Лопухина. Она думала о том, какие разногласия обнаружили в их ответах судьи.

- Значит, вы настаиваете на том, что говорили правду? – Свысока взглянул на них Ушаков. Ответом ему было молчание. – Тогда приступим к разбирательству. На наш вопрос, говорили ли вы с Лопухиной о намерениях маркиза Ботты, помочь принцессе Анне, Вы что отвечали? – наклонился он к Бестужевой.

- Нет, не говорили, – Анна Гавриловна без суеты смотрела в лицо грозного инквизитора.

- Что на оный вопрос, ты нам говорила? – Хищно посмотрел он на Лопухину. Она отвернулась, ничего не отвечая. – Что забыла? – издевательски ухмыльнулся Андрей Иванович. – Напомним, - он перевернул несколько листов, начал читать, - «… в разговорах с графиней Бестужевой мы касались слов маркиза де Ботты…» - вот подпись…. Так? – повышая голос, снова обратился он к Наталье Федоровне.

Лопухина, которая сидела отвернувшись и неровно дышала, как будто не решаясь что-то сказать, быстро повернулась к Бестужевой.

- Прости меня…, - с болью и безысходностью прошептала она.

- Я не сержусь, Натальюшка, успокойся, - утешительно ответила Аня.

- Прекратить! На очной ставке расследуемым запрещено вести беседы, – одернул их Ушаков. А Лесток самодовольно заметил, - беседовать будете, когда мы вам это разрешим.

- Так, ты остаешься при своих прежних показаниях, или это ложь? – угрожая Лопухиной, продолжил глава тайной канцелярии.

- Да, но я говорила о том, что касались мы его слов вскользь, потому что ничего конкретного я не знаю, - справившись с собой, уверенно возразила Наталья Федоровна.

- Это не важно, - практически перебил ее Ушаков и спросил Бестужеву, - как можете это объяснить?

- Честно сказать, я не усматриваю никаких противоречий в наших показаниях, - невозмутимо сказала Анна Гавриловна, - как я и говорила, разговоров у нас об том не было, но Наталья Федоровна, действительно, упоминала о каких-то пространных его речах, смысл которых не понятен….

- Почему же раньше Вы этого не показали?

- Потому как нельзя это назвать разговором, а наши догадки, полагаю, не представляют интереса для следствия.

- Ну, это Вы предоставьте нам решать, – холодно возразил лейб-медик.

- Вот именно, - Ушаков сурово посмотрел на графиню, она не отвела взгляда. Инквизитор пробежал глазами по бумагам. – Так, значит, Лопухина упоминала о речах маркиза, и что именно она говорила?

- Помолчи! – крикнул попытавшейся вмешаться в разговор Наталье Федоровне князь Трубецкой. – Говорить станешь, когда мы велим! – повторил он слова Лестока, но грубо, с истерикой.

- Сложно упомнить точно, ведь смысл слов заключался как раз в неясности планов маркиза, - начала отвечать Бестужева, тщательно подбирая слова. - Помню, что в связи с этим, говорила Наталья Федоровна о чаянии, чтобы он в России беспокойств не делал, а старался бы только, чтобы принцессу с сыном в отечество отпустили к деверю. – Она помолчала, потом, в ответ на выжидающее молчание судей, осторожно добавила. – И, насколько я помню, Наталья Федоровна не верила в то, что маркизу может, что-то удаться.

У судей поджались губы, потемнели лица.

- А слова: «Ох, Натальюшка, Ботта, хоть и страшен, а иногда и увеселит», - с каким смыслом употребляли? – Строго посмотрел на графиню Лесток.

Лопухина, нахмурив брови, удивленно посмотрела на судей, перевела беспокойный взгляд на Бестужеву.

Анна Гавриловна после недолгого раздумья ответила:.

– Слова эти были употреблены в такой силе, что страшное может ли через его намерение сделаться, а увеселение: если сделается, то для дела брата моего, Михаила Гавриловича, может быть полезно, т.к. де Ботта по дружбе говорил, что не пожалел бы денег, чтобы освободить прежних министров, – распутала она Гордиев узел.

Никита Юрьевич закашлялся, долго громко харкал прямо на пол. Лесток не без брезгливости наблюдал за ним.

- Лопухину в камеру до надобности, – тем временем распорядился Ушаков.

Проходя рядом, Наташа успела незаметно дотронуться до Аниной руки и пожать ее. На душе стало легче. Аня не только не держала на нее зла. Мужество и хладнокровие подруги, казалось, передались ей самой и поддержали в надежде на благоприятную развязку всей истории.

- С кем еще имели Вы подобные же разговоры? Только теперь уже говорите все, не разделяя информацию на важную и неважную, – это не ваша забота, – допрос Бестужевой продолжил Лесток.

Анна Гавриловна сосредоточенно задумалась.

– Нет. – Покачала она головой. – Ни с кем более, даже мимоходом, эту тему я не обсуждала.

- А с мужем? – со сдерживаемым раздражением спросил хирург.

Ответ был отрицательным.

Напрасно судьи в разброс задавали одни и те же вопросы, им не удалось запутать Анну Гавриловну в показаниях, сделать ошибку в ответах. Допрос, не дав никаких результатов, зашел в тупик. Бестужеву отправили в камеру. На этот раз оптимизм уже не в такой мере наполнял Лестока, помрачнел и недовольный Ушаков. Дома на пышных перинах не так сладко им спалось, как прошлой ночью, нужно было обдумывать другие приемы следствия.

По пути в камеру после очной ставки Наталья Федоровна чувствовала прилив душевных сил. «Есть, есть шанс выбраться из этого болота. Из любой ситуации есть выход, просто нужно его найти. – Кто мне это говорил? Степа? Или Остерман? Ладно, неважно. Только бы не наделать глупостей, сохранять хладнокровие. Аннушка, ты – истинный гений! Я тоже смогу. Кто сможет обвинить нас в том, в чем мы не виноваты, если мы сами не наговорим лишнего? Вот только Ваня…», - остро защемило в груди. – «Сынок, маленький мой, как ты? Господи, если б только знать, что с ним - что с ним и другими детьми все в порядке, тогда я все выдержу, все смогу». Она посмотрела на спину идущего впереди караульного. Он был в мундире майора. Наталья собралась с духом, глубоко вдохнула.

- Майор, - обратилась она к офицеру как можно более вежливым и робким тоном, - позвольте спросить Вас….

- Не положено, – перебил ее караульный сурово.

Остановились у двери камеры.

- Пожалуйста, только один вопрос. Вы ведь знаете обо всех заключенных. Скажите, что с моим сыном, – не отступалась Наталья Федоровна. Она задержалась в дверном проеме. – Поймите, ведь я – мать. Ради Бога… только, как он…, - с терпким волнением и горечью тихо просила княгиня.

Майор задержал на ней взгляд, в котором проплыло что-то осознанное, человеческое….

«Он только чуть старше Вани», - мелькнула мысль, - «не может быть насквозь черствым…».

- Не положено, – отрезал он сухо и захлопнул дверь.

С камнем на сердце опустилась Наталья на лавку, поникнув головой и сгорбившись. Тревога за сына и жалость к нему переполнили все ее существо, подобрались к опущенным векам, пролились на щеки. «Как быть? Откуда взять мужество, когда ничего не известно о самых близких людях?» - унылым, ядовитым потоком потекли мысли. – «Что если с Ваней случилось что-то плохое? Что если его пытали?» - Ее воображение рисовало картины одна другой страшнее. Наталья Федоровна старалась отогнать от себя наваждение. «Не думать. Не думать о плохом. Что бы ни случилось, я должна быть сильной, должна…. Иначе как я смогу помочь ему? - А как ты можешь вообще помочь?» - независимо от ее желания возникал внутренний диалог. – «Сейчас ничем. Но кто знает, что будет завтра? Нужно быть готовой. - Но, что, если ты ничего не сможешь сделать, если никогда их не увидишь? Ради чего тогда бороться, надеяться?». Наталья со стоном откинулась назад, оперлась о бугристую стену, потерлась затылком. – «Не смей так думать. Все образуется. Иначе не должно быть!»

Наталья не знала, сколько времени она боролась с унынием. Утомленная бесконечным спором с собой, она постепенно погружалась в пограничное между сном и бодрствованием состояние. Мысли стали путаться, прерываться и словно отдалились, кружась, как рой мух, но она все еще прислушивалась к их гудению. Скрип открываемой двери вернул остроту чувств. Арестантка выпрямилась и напряженно смотрела в расширяющийся проем. Она не слышала приближающихся шагов, не ждала вызова на допрос и от внезапности происходящего вдруг почувствовала озноб.

В камеру вошел караульный с факелом (Почему один?). Прикрыл за собой дверь. Яркий свет близкого огня слепил. Наталья встала, прищуриваясь, с недоумением вглядывалась в лицо мужчины.

- Вы спрашивали о сыне, - тихо сказал майор, подойдя к ней почти вплотную, - он в порядке…: жив и здоров.

Чувства захлестнули ее. Она поднесла к лицу сложенные ладони, вздохнула-всхлипнула.

- Спасибо, - с благодарностью прошептала Наталья Федоровна. Голос сорвался.

Офицер пристально вгляделся в ее лицо. Даже при неровном, стирающем оттенки свете пламени было заметно, что она недавно много плакала.

- Не волнуйтесь…, - в порыве сочувствия повторил он, - все в порядке.

- Спасибо, - все также шепотом ответила Лопухина, - я знаю, Вы не должны были…. Это так важно для меня…. Спасибо.

Он повернулся к выходу, но задержался, вновь посмотрел на арестантку. – А вы…, в самом деле, замышляли переворот? – неожиданно спросил майор с нечеткой интонацией (с неуверенным осуждением, кажется…).

- Господи! – Со стоном закрыла лицо Наталья Федоровна, села на скамью. По-монашески опустив руки на колени, устремила измученный взгляд на офицера. – Конечно же, нет.

Он подошел и присел рядом.

– Тогда почему вы здесь? – в голосе его звучало сострадание.

Княгиня, горько улыбнувшись и пожимая плечами, отрицательно покачала головой. Помолчав секунды три, с грустью ответила:

– С переменой власти некоторые близкие нам люди попали в ссылку. Разве мы могли их не жалеть? – Она посмотрела в глаза караульного, и в них отразилась ее боль. – Вот, мы и жалели…. Утешали себя разговорами о том, что, возможно, они еще смогут вернуться. Вот и все. Но кто-то написал донос, и теперь…, - заключенная поникла головой.

Майор, почему-то чувствуя себя обязанным, сказать что-то утешительное, нарушил непродолжительное молчание.

- Но есть же Бог, нужно надеяться, – ободрительно сказал он.

- Да, конечно, - улыбнулась ему Наталья Федоровна, - я и надеюсь. А Вы, наверное, идите. Чего доброго, кто-нибудь заметит, что Вы со мной разговариваете – тогда быть беде.

- Вы правы, - заторопился офицер. Направился к дверям.

Лопухина встала, провожая его, словно он был у нее в гостях.

- А…, - не сказала – выдохнула она, чуть приподняв руку, и осеклась.

Майор повернулся к ней.

– Александр Зуев, - сводя каблуки, кивнул он головой, - к Вашим услугам, сударыня.

- Храни тебя Бог, Сашенька, - ответила Наталья Федоровна, глядя на закрывающуюся дверь.

Последнее свидание с Настасьей Лопухиной произвело сильное впечатление на наследника престола и изменило его отношение к ней. Девушка всегда нравилась Петруше, но ее робкий перепуганный вид вызывал у него непреодолимое желание ерничать, дразнить, потешаться. И вдруг в этот раз она стала такой…, такой! Петр Федорович не мог описать себе, какой явилась ему Настасья вчерашним солнечным утром – только дух захватывало. Он вспоминал ее гордую осанку и любезную улыбку, как вышла она к нему навстречу, протянула ручку в кружевной перчатке. От одного воспоминания Петруша сам вытягивался в струнку, приосанивался. Приятели не узнавали его. Обычно дурашливое выражение изъеденного оспой лица с тонкими чертами, делавшими его шутовские ужимки еще более комичными, то и дело становилось серьезным, и устремлялся взгляд светло-голубых глаз в неведомую даль. В той дали, под сенью зеленых ветвей, улыбалась ему фрейлина Лопухина. Безусое мальчишеское лицо начинало светиться и приобретало вид почти поэтический. «Какой вы смелый…», - звучали в нем ее слова. «Да, я такой! Просто никто этого не замечал, не верил. Из-за этого я и сам перестал верить. Но теперь я всем покажу, какой я! Раз она увидела меня таким, значит, я такой и есть», - восторженно думал Петруша и млел от неизвестного доселе нежного и трепетного чувства. «Она меня понимает! И солдатиков моих захотела посмотреть. Я знаю, она, наверняка, поймет, что это не детские игры: это будущий великий царь и полководец Петр учится стратегии и тактике. Других таких девчонок нет, она одна такая!» - думал Петруша и улыбался своим мыслям.

- Что случилось, Ваше Высочество, не заболели часом? – поинтересовался, наконец, один из голштинских друзей.

- Ты знаешь, Ганс, я вчера гулял с фрейлиной Лопухиной…, - начал воодушевленно говорить наследник, но его прервал громкий хохот.

- И влюбился! – воскликнул Ганс, всплеснул руками. – В эту милашку с томными глазками!

- Как Вас только угораздило! – подхватил другой.

- Нет, от этой напасти нужно быстро лечиться. Пошлите-ка пропустим по стаканчику, Ваше Высочество, - давясь смехом, предложил Фриц и собирался уже фамильярно хлопнуть Великого Князя по плечу, но замолчал обескураженный его видом.

«Что за уроды», - не разделяя всеобщего веселья, впервые всерьез разозлился на своих кампанейцев Петруша.

- Да, влюбился! Она самая прелестная девушка, а вы – толпа дураков! – визгливым фальцетом заорал он на них, но взгляд был необычно серьезным. Петруша посмотрел на них с досадой и отправился к Настасье.

В комнатке фрейлины наследник застал только служанку, которая сообщила, что барыня со вчерашнего дня не возвращалась. Он приходил в полдень, во втором, в третьем, в четвертом часу дня. Насти не было. Петруша потерял терпение, занервничал. Он то переживал за Настю, может, горе стряслось, то готов был разобидеться: обещала свидание и исчезла. Наконец, его посетила блестящая идея: камер-фрау Чоглокова точно знает, где Лопухина. Петруша со всех ног бросился разыскивать скандальную Чоглокову, тиранящую всех фрейлин с утра до ночи и получавшую от этого большое удовольствие. Он бегал из залы в залу, кричал. Вынь и положи ему камер-фрау. Придворные шарахались от Чертушки: совсем взбесился. Мало слухов о заговоре, так еще наследника какая-то особая муха укусила.

Чоглокова сыскалась быстро. Прибежала, подобострастно улыбаясь, присела в реверансе, как будто и в самом деле преклонялась перед бесноватым наследником. Но, услышав его вопрос о Лопухиной, замялась. Глазки забегали. Пробубнила, что-то невнятное насчет какого-то поручения.

- Какое поручение! – Капризно топал ногами наследник.

- И сама я не ведаю, - оправдывалась камер-фрау. – Поручение от самой государыни….

- Так, я у тетушки и узнаю! – обрадовался Петруша и побежал в палаты императрицы, не слушая увещеваний о занятости Ее Величества.

Громко чертыхаясь и крича, что ему срочно нужно видеть тетушку, прорывался через заслоны перепуганных статс-дам. Ее Величество собиралась вздремнуть, и им надлежало оберегать ее сон. А тут!

Без стука и церемоний влетел в кабинет Елизаветы. Она, издалека услышав вопли, в домашнем махровом халате поверх нижней кружевной сорочки, ждала наследничка, сложив на груди руки. Не обращая внимания, на ее нахмуренные брови, Петруша без обиняков заявил, что желает знать, куда услали фрейлину Лопухину, что он желает видеть ее немедленно и так далее. Елизавета, бледнея от негодования, слушала его тираду минут пять, потом сказала холодно:

- Ее ты больше не увидишь.

Наследник не сразу понял смысл слов, он продолжил было расспрашивать, куда делась девушка, но потом внезапно запнулся, перестал орать.

- Что значит, не увидишь? – с глупой усмешкой переспросил он.

- Ее мать преступница, и она, возможно, с нею заодно. Как бы то ни было, ноги ее при дворе не будет.

- Что? Как преступница? Тетя, что за глупости! – капризно вскричал наследник. – Я хочу….

- Глупости! – Громовой голос императрицы поглотил слабый писклявый вопль наследника. – Ты как со мной разговариваешь, мальчишка! Ты забыл, кто перед тобой.

Петруша оробел, но пытался хорохориться.

- Я, наследник престола, – выпячивая грудь вперед, старался твердо произнести он своим тонким петушиным фальцетом. – И я желаю видеть фрейлину Лопухину. - Но голос его дрожал.

- Вот именно, ты пока только наследник, – гневно осадила его Елизавета. – А я – императрица. Ты наследник, пока мне это нужно. А в случае чего, и другого наследника отыщу, – прищурив глаза, соврала она племяннику (другой кандидатуры в наследники Российского престола не было).

- Но тетушка! – заплакал Великий Князь. – Какая же Настя преступница. Верните ее, прошу Вас, - он упал на колени, - она ни в чем не виновата, ручаюсь. Я прошу…. Я… люблю ее. – Наследник закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.

Елизавета с минуту боролась с противоречивыми чувствами негодования и жалости. Но все-таки смягчилась. Обняла племянника, усадила на софу, сама села рядом.

- Глупенький ты у меня Петрушенька, - гладя его по голове, сказала она. – Лопухины задумали престол у нас отнять. А ты влюбился. Она же тебя обманывала.

- Это неправда, - вырвался из ее объятий Петруша. – Неправда! – шепотом воскликнул он и выбежал из кабинета сломя голову.

Утро давно уже стало недобрым временем в жизни Андрея Ивановича. Дряхлое семидесятитрехлетнее тело, скрученное сыростью подземелья, днем черпало силы в пылу интриг при дворе и пыточном рвении в застенках. Днем великий инквизитор России чувствовал себя деятельным, значимым и успешным. Он, сын бедного дворянина, в эпоху преобразований сумел показать себя активным и ревностным служителем идей Петра. Быстро усвоил науку придворного этикета, овладел приемами вежливого приятного обхождения и научился так вести разговор, что собеседник, вопреки здравому смыслу, в какой-то момент проникался к нему доверием и высказывал свои истинные мысли. Молодой Ушаков без всяких зазрений совести использовал свой психологический талант в корыстных целях, выдавая царю «воров» и вырастая в его глазах в образе честного «патриота». Так он был пожалован званием обер-фискала («главного доносчика»!), но, по-видимому, тонкий нюх Петра, позволявший ему хорошо разбираться в людях, подсказал ему, что этот человек достоин именно такой должности, и новых повышений Андрей Иванович не получал. Но удача дала ему новую козырную карту при воцарении Анны Ивановны, и Ушаков с толком разыграл ее. Он правильно определил настроение общества в отношении кондиций Верховного Совета, призванных ограничить самодержавную власть императрицы, и поддержал единственное способное реализоваться в действительности политическое направление: подписался под прошением дворянства отменить кондиции. Уверенная в его преданности Анна Ивановна сделала его главой Тайной канцелярии. Из должности главного доносчика он перешел в должность главного следователя, судьи и палача. Здесь его способности развернулись во всем цвете. Он утратил способность улавливать направление ветра, но мастерски компенсировал это своей хитростью и изворотливостью. Ушаков поддерживал Бирона, но вошел в милость Анны Леопольдовны, отказался содействовать Елизавете в совершенном ею перевороте, но благополучно удержался в должности и сохранил влиятельное положение после ее воцарения. В бурном и неспокойном XVIII веке, Ушаков был феноменально способен убеждать сильных мира сего в своей верности и надежности, и это делало его совершенно неуязвимым. Он безжалостно пытал в застенках своих бывших друзей, свергнутых очередным переворотом, без труда заводя в то же время новых друзей в новой власти. Такая биография давала ему повод видеть себя не только чрезвычайно умным, но и стоящим на вершине общества. Ведь даже те, кто по должности и близости к монарху и стояли выше него, имели лишь иллюзию своей монументальности, и только он был по-настоящему не свержим. Такое самоощущение способно «врачевать» недуги подобно морфию. Но ночью мысль сознанию не подвластна, и старая плоть лишалась эликсира. Поэтому каждое утро встречало великого инквизитора адской болью в спине и ногах.

Утро 28 июля одарило Андрея Ивановича еще и приступом мигрени. То ли унылый, моросящий дождь был тому причиной, то ли наглые, упрямые заговорщицы, не желающие говорить то, что нужно. Но, в отличие от Трубецкого, Ушаков умел сдерживать свое нетерпение и счел правильным пока не допрашивать Лопухину и Бестужеву с пристрастием. Имея многолетний опыт допросов в застенках, главный полицейский хорошо познал все нюансы палаческого дела. Он рассмотрел, что слабые женщины, как ни странно, оказались сильны духом, и опасался, что рано примененная пытка может привести их к смерти раньше, чем сломить. Необходимо вначале было ослабить их души, чтобы телесная мука стала той последней каплей, которая заставляет человека забыть о совести и достоинстве и делает его куклой, подвластной чужой воле. Другое дело Ванька, физически крепкий, но потерявший рассудок от страха, едва успев переступить порог Тайной канцелярии. «Но он, похоже, итак уже рассказал все, что знал. Правда можно заставить рассказать и то, чего не знал…», – думал Ушаков, расхаживая по кабинету у себя дома с перетянутой полотенцем головой. – «Так и поступим, но прежде допросим тех, кого он назвал. Вернее будет». Инквизитор достал из кармана золотые часы: без четверти девять, а в десять уговаривались с Лестоком быть в ведомстве. Ничего не поделаешь. Пришлось одеться и, натянув на раскалывающуюся надвое голову парик, ехать. Служба.

День выдался утомительным и бестолковым. Допрашивали многих людей, но будто толкли воду в ступе. Привели к допросу Зыбина.

- Что слышал от Лопухиной о принцессе?

- Отзывалась с сожалением.

- Почему не донес, почему не радел о пользе государства?

- Не донес, боясь истязаний. Но сам унимал ее, говоря, что слова ее подозрительны и он может от них пропасть. Так и вышло, – сокрушенно крутил головой Зыбин.

- Что она? – грозно, теряя терпение, подгоняли судьи.

- Сказала: «Разве тебе будет первый кнут?» - Падал голос обвиняемого.

- Верно сказала, хоть и не первый, а кнут тебе будет. Вот как! – ядовито и раздраженно усмехались следователи. – Поносительные слова на Ее Величество слыхал ли?

- Слыхал, но не от Лопухиной. От кого не упомню.

Вызвали Наталью Федоровну.

- Говорила с Зыбиным о принцессе и сулила ли ему кнут?

Невозмутимо, - нет.

- Поносительные слова об императрице говорила?

- Только, как уже показала: «Суди ее Бог», – отвечала упрямая арестантка.

Что происходит – недоумевали про себя судьи – почему, вместо того чтобы раскиснуть от пребывания в казематах, они становятся только тверже. Черт бы побрал этих баб!

Взяли в застенок Лопухина. Указал на присутствовавших при разговорах Софью Лилиенфельд и Нила Акинфова.

Поехали к Лилиенфельд. Растерянная, перепуганная, беременная. Повезли в дом Елизаветы Петровны на Красной улице.

- Наталья Лопухина и Анна Бестужева говорили, что императрица непорядочно живет, всюду ездит и бегает…. Бывали при этом княгиня Гагарина с мужем и Степан Лопухин, – трясясь и плача, щебетала Софья.

Смутили судей большой живот и отекшее лицо с коричневыми усиками над верхней губой. Отпустили ее под домашний арест. Приволокли в казематы Акинфова. Хлопал глазами, разводил руками, ничего вразумительного так и не сказал. – Слыхал разговоры о принцессе? – Так, случается, говорят люди, недавно ведь то было. – Что говорили Лопухины, Бестужева. – Так, разве упомнишь, кто что сказал…. – Поносительные слова о Ее Величестве слыхал от оных преступников? – Пожимает плечами, - может, Ванька и сболтнул чего под хмельком, точно не припомню….

Судьи вернулись в верхние полицейские палаты, составили донесение Елизавете и разъехались по домам.

«С утра не задался день. Даже голова не унялась. Проклятье!» - скрипя зубами, думал великий инквизитор, стаскивая искусственные пышные локоны и сжимая руками жидковолосый череп. – «Ничего, завтра будет по-другому».

Размеренна и нетороплива московская жизнь. Старая, усталая Москва не смогла принять стремительный ритм, принесенный в Россию Петром I, и была отвергнута им, как и его первая жена. По желанию Великого Реформатора вырос на берегах Невы молодой красавец Петербург – новая блестящая и несущаяся в вихре великих достижений и придворных интриг столица – символ нового времени.

Получивший европейское образование Степан Лопухин, одним из первых русских морских офицеров удостоенный командовать боевым кораблем, одной ногой был в новой России. Но он же, представитель старинного боярского рода, с детства слышавший напевы старой Руси, двоюродный брат опальной царицы, другой ногой остался в прошлой жизни, дыхание которой теплилось в Москве. И, если по молодости заветною звездой притягивал его Петербург, то в свои пятьдесят семь, еще не старый, но уже подошедший к тому возрасту, когда становится важным философское переосмысление жизни, он все больше стремился в Москву. Не радовала его насквозь перевитая сплетнями, завистью, подлостью и предательством столичная жизнь, но и оставить ее насовсем он не мог. Ведь там была его жена. Запали в душу синие глаза. Экспрессивная, по-кошачьи грациозная, неверная, но честная, умная, веселая, занозой в сердце была Наталья. Пытался он вырвать ее, да не смог. Смирился. Согревал и лелеял образ ее в сердце своем, надеясь, что когда-нибудь эти лучистосиние глаза увидят…. Увидят…. Никогда никому не говорил он о том, что предназначалось видеть только ей. И ждал. Запуганный, сломленный, растерявший всю спесь отправился в Соликамск Рейнгольд Левенвольде. Этот демон в облике греческого Бога – Аполлона, укравший у него жену. Наталья убивалась первое время, не скрывая безутешного горя своего от мужа. Но время шло, и все реже пробегала между ними тень бывшего обер-гофмаршала, все чаще обращала Наталья светлый и ласковый, безоблачный взгляд на Степана. Но другая напасть теперь омрачала их жизнь. Обласканная тремя предыдущими императрицами, Наташа привыкла к высокому положению при дворе. С цесаревной Елизаветой у них была давняя конкуренция за звание первой красавицы. Елизавете до чертиков примелькалось красивое лицо Лопухиной. Взойдя на престол, она не намерена была больше терпеть соперничество кичливой статс-дамы и шпыняла ее при любой возможности. После того, как дело дошло до рукоприкладства, повод для которого, впрочем, дала сама гордая и непокорная Наталья, Лопухина перестала ездить ко двору. Но Елизавета хотела полного безоговорочного подчинения, коленопреклоненной повинной, а не демарша, и неприязнь ее к Лопухиной росла. Соревнование, в чем бы то ни было, с царствующими особами, если только оно не подразумевает победы последних, не сулит добра. От того не было спокойствия в душе Степана ни в Петербурге, ни в тихой древней Москве.

Проводивший лето в своем московском поместье Гуслицах Степан Васильевич еще ничего не знал о несчастье, постигшем его семью, но как-то по-особому щемило сердце. Он ездил в лес и к реке, подолгу слушал журчание воды и пение птиц, мелодии ветра в высокой прибрежной траве и раскидистых кронах, а умиротворения не было. Он плохо спал ночами и списывал это на летнюю духоту, но однажды, лежа на персидском топчане, занятый созерцанием звездного неба, он вдруг услышал ее голос. «Степушка, где ты?» - так явственно, ласково и взволнованно произнесла она где-то рядом. Степан даже подумал, что Наташа, в самом деле, приехала к нему (ночью? – может, задержалась в пути) и, не найдя его в доме, отправилась искать в саду. До первых просветов на тускнеющем небе ходил Степан меж деревьев привидением, а в четыре утра растолкал камердинера и приказал собираться в дорогу. Престарелый Илья, кряхтя и ворча, принялся за работу.

- Господам-то чего на одном месте рассиживаться, - сетовал он дворовым бабам, - попала шлея под хвост, и понеслись ни свет, ни заря: не самим же чемоданы укладывать, карету чистить, запрягать….

- Да полно ворчать, Ильюшенька, - смеялась розовощекая разбитная Любаша, - можно подумать, тебе одному все делать. Всем двором в пол прихлопа все подготовим! – говорила она, энергично выбивая пыль из каретных подушек.

- А не меня ли разбудили нынче еще до петухов? – не сдавался старый ворчун, запихивая чемоданы барина в багажник.

- Так ты не выспался?! – захохотала Любаша. – А что ж ты ночью делал, Илья?! Спишь вроде один, а не высыпаешься?

- А может, он уже пригрел кого? – подхватила чернявая Дуня.

- Ай, бесстыдницы! – всплеснул руками Илья. – Да никого я не грел!

- Та, и за чем ему кто-то? – пробасила дородная прачка Параша. – Он уж один привык! – уперев красные руки в крутые бока и тряся большим животом, смеялась она.

Ее тринадцатилетняя дочка Марфушка, худенькая девчонка с двумя тонкими косичками, покрываясь густой краской, развешивала белье на веревки.

- И то верно! – заливалась Любаша. – Одному сподручнее!

Пунцовая Марфуша подхватила пустой таз и, мелькая босыми пятками, унеслась в дом.

- Да, ну вас дурр, – в конец обиделся Илья и, с досадой махнув на них рукой, пошел укладывать следующие чемоданы.

Бабы еще долго потешались над ним.

Степан через раскрытое окно своего кабинета невольно слышал их перепалку, и, в другой раз, от души посмеялся бы их незатейливому, грубоватому юмору, но сегодня не до того.

На пороге возник сердитый Илья.

- Чего тебе? – удивленно вскинул брови Степан, решив, что старый камердинер дожился до того, что пришел жаловаться на обидевших его баб.

- Сосед наш Михайло пожаловал, будете принимать? – недовольно пробухтел он.

Михаил Аргамаков, мелкопоместный дворянин, сосед Лопухиных, одинокий гуляка, любящий пропустить по стаканчику с добродушным Степаном Васильевичем.

- Я ему говорю, барин уезжают, а он: «не могёт быть, ты путаешь…». Я путаю! С самого ранья на ногах, я путаю! – ворчливо возмущался камердинер.

Степан вспомнил, что еще два дня назад договаривались они с Михайлой съездить на речную старицу, пострелять диких уток, не пропитания ради, но для души: тряхнуть, так сказать, стариной (так любил говаривать сорокапятилетний Михайло). Не обижать же теперь человека, выставив восвояси прямо от ворот. Конечно, ни на какую охоту они не поедут, но придется все же принять, объяснить. Чтоб ему такое сказать, чтоб не начал отговаривать?

- Так, чего отвечать то, барин? – нетерпеливо взмахнул руками лакей.

- Зови, конечно, нехорошо гостя обижать, – ответил Степан Васильевич.

Илья хмыкнул, осуждающе покрутил головой и скрылся. Князь смотрел ему вслед. Илья был старше его на пять лет. Степан помнил, как в детстве, скинув свои кожаные сапожки и тесный кафтан, играл он с дворовыми мальчишками, среди которых был и Илья, в лапту, в пятнашки. Строго ругала его за это княгиня-матушка: негоже молодому князю бегать босому наравне с безродной чернью. Но не сиделось барчонку в хоромах, когда во дворе резвилась детвора, и общаться с ними с высоты своего положения было скучно. Потому, страшась родительского порицания, Степа продолжал водить дружбу с крепостными ребятами. И до сих пор, будучи генерал-лейтенантом, камергером и Святого Александра Невского кавалером, не научился он видеть в простых людях просто домашнюю скотину, хоть и стоили они гораздо дешевле породистых лошадей и собак. Конечно, его статус обязывал их подчиняться, и Степан требовал подчинения, но обращался с ними как с людьми, созданными, как и он сам, по образу и подобию Божьему. Оттого чувствовали себя крепостные князей Лопухиных довольно свободно и позволяли себе ворчать и ерничать в присутствии господ, но службу несли свою, тем не менее, исправно, потому как не было страшнее мысли для них, как попасть к другому барину.

- Как же так, друг любезный, неужто, правда, уезжать собрался, а как же уговор? – едва войдя в комнату, запричитал Аргамаков. Был он одет в костюм для верховой езды из простого крашеного сукна, имел патронташ за поясом и ружье за плечом. На голове треуголка с потрепанным плюмажем.

- Извини, соседушка, - улыбаясь отвечал Лопухин, указывая на стул, - запамятовал я, как мы уговаривались, что через два дня надо мне в Петербурге быть, встреча у меня там назначена. – И видя раздосадованное лицо Михайлы, на ходу придумывал объяснение, которое было бы веским для закоренелого бобыля. – Заказывал я одному знакомому, отъезжающему в командировку в Англию, ружье нового образца, которое с тридцати аршин пулю точно в медный пятак кладет. Вот недели две назад прислал он мне письмо, что едет обратно и заказ везет. Так что, вернусь, и поохотимся на славу. А не приеду вовремя, чего доброго, продаст ружьишко-то.

- О-о, это да-а, – понимающе протянул сосед.

Вообще Степан Васильевич не любил врать, но теперь ему важно было без лишних расспросов и заминок встретиться с женой. Если все его беспокойство надуманное и пустое, раздобудет он где-нибудь какое затейливое ружье, чтоб не прослыть болтуном, а если не обманывает сердце, то кто про то ружье вспомнит.

- Ну, может, хоть по стаканчику? – с надеждой в голосе предложил Аргамаков, очень не хотелось оставаться одному.

Степан посмотрел на назойливого гостя: «Ладно, пропущу с ним бокал вина и с чистой совестью сошлюсь на отсутствие времени».

- Давай, по стаканчику, - вздохнул он.

Князь распорядился собрать на стол в малой гостиной. Распили бутыль красного французского вина, к которому была подана холодная говядина. Михайло все сокрушался, что жаль упускать такую возможность: уток нынче прорва, стреляй не целясь. Степан успокаивал, никуда мол утки не денутся до самой осени. После третьего стакана Лопухин решил, что соседский этикет соблюден сполна, хлопнул себя по колену и начал было говорить, - что ж, дружище, хорошо с тобой сидеть, да дорога не терпит промедления…, - но тут пришел еще более возмущенный Илья и объявил:

- У ворот трое конных: мужик, баба и мальчуган, - говорят, от барыни из Петербурга. Сами вида непотребного: грязные, нечесаные. И с чего бы барыне таких посылать? Врут паршивцы, не иначе!

Ни на секунду не усомнился Степан в правдивости слов посланцев: не обмануло предчувствие – беда!

- Хватит трепаться! – глухо оборвал он слугу. – У ворот говоришь? – Он вскочил из-за стола и почти бегом вылетел из дома, направился к воротам. За ними, действительно, стояли трое конных людей. Мальчика Степан узнал сразу, а двое взрослых были ему не знакомы.

- Степан Васильевич, - соскочил с коня паренек, - барыня велела доставить вам сообщение.

- Где? – требовательно спросил князь.

- На словах…, - мотнул головой мальчишка.

Из калитки высунулась косматая голова Ильи.

- Скройся, - бросил ему барин.

Илья выполнил требование, - чего было поднимать до света, коли до полудня сидим, рассиживаем, - донеслось с другой стороны ворот.

- А это кто? – кивнул Степан в сторону Пашиных спутников и невольно задержал взгляд на девице. Она была в мужском костюме, подчеркивающем ее стать. Вьющиеся, смолянисточерные волосы струились по плечам. Глаза, брови, ресницы были такими же глубоко черными, но при этом она как-то неуловимо напоминала Наталью. Может быть, гордой осанкой и независимым взглядом?

- Они помогли мне добраться быстрее, - сказал Паша и добавил робко, - они все знают.

- Что знают? Говори, что случилось?

- Барина молодого арестовали, а госпожа и весь дом под караулом…, - срывающимся голосом поведал посланец.

У Степана захолонуло в груди.

- За что арестовали?

- Барыня не знает, ей не объявили.

Князь отер с лица холодный пот.

- Вы входите, что у ворот стоять, - сказал он посланцам, судорожно обдумывая, как поступить.

- Не пристало нам в господских домах гостить, – усмехнулся светловолосый парень, явив белые, крупные зубы.

Степан пристально вгляделся.

- Разбойники?! – не поверил он своей догадке.

- Мы предпочитаем называть себя: «Вольный народ», – гордо ответил Федор.

- Почему же решили помочь нам, вольные люди?

- Батька наш, говорил, добрый род ваш.

- Спасибо, на добром слове, - с потеплевшим сердцем отозвался Степан Васильевич (Не так плохи дела, раз с такой нежданной стороны помощь приходит). – Но все же будьте гостями в моем доме. Тот, кто пришел на помощь в трудную минуту, всегда найдет в моем доме кров и хлеб с солью. Заходите без опаски: поедите, отдохнете и поедете своей дорогой, когда захотите.

- Зайдем? – спросил Федор черноглазую красавицу.

- Помыться охота, - вместо ответа, искоса глядя на Степана, молвила Есения.

- Так, баню истопить не долго, - сказал Степан, распахивая калитку.

Гости прошли в дом. Степан дал наказ прислуге разместить гостей, накормить, затопить баню, обходиться, как с дорогими друзьями. Сам тем временем не переставал размышлять о случившемся. Как действовать, когда толком ничего не знаешь. Но раз так, нужно предусмотреть худший из сценариев.

Если арест политический, розыск коснется всей семьи. Что может его скомпрометировать? Самый страшный фискал – бумага. Размышляя о жизни, некоторые мысли свои он записывал, комментировал идеи европейских философов. В записях этих не было никакой крамолы. Но при же лании в самых безобидных изысканиях можно найти злой умысел. Степан хорошо помнил участь друга своего Артемия Волынского. Премьер-министр Волынский только и радел о благополучии России, а был обвинен во всех мыслимых преступных замыслах и после долгих пыток лишился головы. Правда, было это при Анне Иоанновне. Но и нынешняя голубоглазая, рыжеволосая, веселая Елизавета не так сильно отличается от кареглазой, хмурой Анны, как это казалось на первый взгляд. Да, бывшие министры избежали и застенков, и экзекуций, но уже через год после восшествия на престол милостивая императрица пустила в ход и дыбу, и кнут в деле о заговоре Ивинского, а потом и в заговоре Турчанинова и Ивашкина, которых после публичного наказания кнутом, вырывания ноздрей и языков сослали на каторгу. Единственное существенное различие было в том, что Елизавета пока следовала, якобы данному ею обету об отмене смертной казни.

В итоге, Степан решил, первое, что нужно сделать, – уничтожить свои записи, которые хранил он в деревне в Калуге, подальше от любопытных глаз. Все существо его рвалось туда, где томились арестованные жена и старший сын, но действовать нужно было умом, а не сердцем. Он велел запрягать и вызвал к себе второго сына Степана Степановича. В коридоре столкнулся с Аргамаковым, который с полным недоумением озирался, силясь понять причины возникшей суеты. Лопухин вначале хотел отговориться необходимостью скорого отъезда по названной уже причине, но потом подумал, что сдружившегося последнее время с ним соседа может зацепить его невзгода.