У пропасти

 

Не легки раздумья государя, подписывающего приговор преступникам. Мерцает пламя множества свечей в золотом орнаменте тесненных обоев, подрагивает лист бумаги, подписанный министрами, сенаторами, священниками. Единодушно требуют они жесточайшей кары преступникам государевым. Как и положено честным и благородным слугам Ее Величества, до крайности возмущены судьи крамольными речами и желаниями осужденных. Вина их не вызывает сомнений: поносить величайшую особу могли они, только замыслив переворот. За это главных заговорщиков суд приговорил к колесованию, перед которым следовало вырвать им языки.

Душен воздух, насыщенный испарениями десятков зажженных свечей. Елизавета прогнулась в одну сторону, в другую разминая спину. Она старалась представить себе лица заговорщиков, еще раз обдумать все, прежде чем принять решение. Клокочущей волной поднималась всякий раз волна ярости и ненависти к изменникам. А самая ненавистная из них – Лопухина – «дерзкая, нахальная шлюха». Это слово давно выбрала Елизавета для обозначения в мыслях своих Натальи Федоровны. Основания для того имеются – тринадцать лет путалась с Левенвольде при живом муже. Правда, супружеская измена – не редкость при русском дворе XVIII века, да и сама Елизавета не может похвастаться чистотой и безупречностью поведения. Но, какое это имеет значение? Эта мерзавка всегда была окружена вниманием кавалеров. Что они только в ней находили, в дуре!

Всплывает перед глазами картина далекого детства. Зеркала, свечи, бал. Кружатся в изысканном танце пары. Маленькие цесаревны Анна и Лиза восторженно наблюдают за грациозным движением танцоров.

- Как ты думаешь, кто из фрейлин танцует лучше других? – Звонко спрашивает Аня.

Лиза пожимает плечами.

- А мне нравится Наташа Балк, - говорит старшая цесаревна, - просто чудесно танцует! – Восклицает она и пытается повторить па. Умолкают звуки музыки. Танцующие переводят дыхание. – А я сейчас пойду и спрошу, как у нее это получается! – Задорно кричит Аннушка и бежит через сверкающую залу.

- Наташа! – Окликает она фрейлину. – Покажи, как ты танцуешь. Мне так нравится, как ты танцуешь! Я так тоже хочу!

Юная фрейлина вскидывает брови, - какой же элемент танца Вам показать? – Улыбаясь спрашивает она цесаревну.

- Да вот, хотя бы вот этот: когда сначала так, потом вот так…, - кружится по паркету Аннушка.

- С радостью Ваше Высочество, взгляните, - Наталья поднимает край платья, чтобы был виден краешек ее ступни в сафьяновой туфельке, - делаете ножкой вот так, затем другой вот так и дальше….

Цесаревны весело стараются повторить сложное движение. Вот Анне это удается. Наблюдающие за ними придворные аплодируют.

- Браво, Ваше Высочество, - смеясь восклицает Наташа, глядя на Аннушку, - вот так царевна! Всем царевнам царевна!

Анна светится от гордости. А что же Лиза? Она младше сестры на год – это не так мало, когда всего шесть. Немного полновата и неуклюжа, ей еще не подвластны все эти па. Девочка, глотая слезы, покидает веселый круг. «Ничего, я научусь танцевать лучше всех, - в сердцах думает она, - и лучше этой Балк: «Браво, Аннушка!» - Я буду лучше!» Проходят годы. Елизавета превращается в стройную, красивую девушку, в совершенстве овладевает искусством танца. Партнеры восхищены ею без меры. Но обрушиваются несчастья: умирает отец, затем мать, племянник – влюбленный в тетушку Петр II, сын царевича Алексея, на трон сажают Анну Иоанновну. Не любит императрица своей двоюродной сестры, видите ли, не чистых кровей и ей – царской дочке не ровня. Зато Лиза – дочь великого Петра, а не полоумного Ивана. Но, что с того Анне Ивановне – она императрица, за ней сила. Лиза не унывает, как бы ни была она стеснена в средствах, а уж красивее ее точно нет. Хоть этим она возьмет, хоть в этом будет первой. Но вот вторая картина из воспоминаний. Угораздило Анну Ивановну шутки ради устроить конкурс красоты среди именитых красавиц на балу. Объявили вальс. Вспорхнули пары. В партнерах у Лизы красавец Шубин, она чувствует себя королевой. Знатные мужи отдают свои голоса на маленьких листиках в форме сердечек, кладут их в бархатный мешочек. Объявляют первую красавицу – ею признана…, конечно, сама Анна Ивановна. Кто же ожидал другого? А вторая красавица… - Наталья Лопухина??! Но как же так? Ей тридцать два года, у нее четверо детей…. Пусть у нее все еще тонкая талия, вертлявая фигура, смазливое личико, но разве может она сравниться с двадцати трехлетней цесаревной. Наталья улыбается, демонстрируя всем белые ровные зубы. Не правильно! Не справедливо! Цесаревна убегает с бала в слезах. Там, идет голосование за первого кавалера – плевать – и так ясно: первым будет Бирон, вторым – Левенвольде!

Вот, наконец, удача улыбнулась Елизавете: ее на руках внесли на трон верные гвардейцы. Теперь она императрица! А эта намозолившая глаза Лопухина пусть остается статс-дамой, но пусть знает свое место. Но вокруг нее, по-прежнему, толпа воздыхателей. Елизавету это бесит. Она отпускает колкости по поводу нарядов Лопухиной, как бы невзначай толкает ее в танце и гневно: «Ты танцевать разучилась на старости лет?» - статс-дама молчит, - «вот и пусть, молча глотает». Но, отворачиваясь, Елизавета, как будто кожей чувствует насмешливый взгляд себе в след. И что такое? Однажды Елизавета замечает, что на бал Лопухина явилась…. Плащ тореадора не так действует на быка, как подействовало на Елизавету то, что она увидела в прическе Лопухиной. Роза! Такая же, как у Елизаветы. Но Елизавета запретила использовать такие же, как и она, фасоны платьев, прически, украшения ….

Что с тобой, Лиз? – Удивляется Алексей Разумовский, глядя на переставшую танцевать императрицу.

Она не слышит его. В общем гуле голосов не слышно отдельных слов, но воспаленный ревностью разум складывает из него: «… а Наташке идет больше». Взмах руки. Музыка обрывается.

- На колени! – Грозно приказывает Елизавета непослушной статс-даме.

- Но в чем дело, Ваше Величество? – Она еще осмеливается держаться независимо!

Императрица гневно повторяет приказ, Лопухина опускается перед ней на колени, но смотрит, смотрит прямо перед собой, в никуда – она не смиряется. Елизавета грубо хватает ее за волосы, обрезает незаконную розу. – Посмотри сюда! – Мерзавка поднимает голову, но, что во взгляде? – Вызов?! – Со всей благородной яростью царская ладонь опускается на напудренную щеку статс-дамы. Лопухина тут же поворачивает к ней отвращенное тяжелой пощечиной лицо. В глазах ее сухой блеск жаркой ненависти, кисти сжимаются в кулаки, сминая муслин платья. Елизавета с наслаждением замахивается еще раз, и еще…, пока слезами не наполняются преступные синие глаза, и… продолжает танцы! Музыку! Будешь знать, дрянь! Уходя, она замечает, что к Лопухиной подбегает ее муж – размазня, тряпка.

- Что Лопухина? – Спрашивает Елизавета, несясь в вихре танца, у обер-гофмейстерины.

- Лишилась чувств, - как будто смакуя во рту пирожное, ответила главная дама.

- Ничто ей дуре, - бросила небрежно довольная Елизавета.

А нынче значит, эта шлюха решила отомстить, лишить ее престола. - «Так, не по зубам тебе, шавка немецкая, дочь Великого Петра!»

О, как хотела бы Елизавета свести с ней счеты. «И заслуживает она, с одной стороны, того приговора, что вынес суд. Но с другой….» Вид трупа после колесования: раздробленные кости, полопавшаяся кожа с вывороченным мясом, вылезшие наружу через все естественные отверстия внутренности, раздавленный череп, выпавшие глаза…, - Елизавету затошнило. Она мечтала уничтожить эту опостылевшую красоту, ошибку природы, но чтоб так…. Она не хочет марать об такое руки и, тем более, душу. Она решает и в этом случае проявить милость. Пусть все знают ее доброту! Смертную казнь она заменит наказанием. «Кнут вместе с кожей сдерет и спесь, а дальше пусть отправляется подальше в Сибирь».

«А другие заговорщики? Иван Лопухин – все понятно – щенок достоин своей матери. Степан – ничтожество: после всего плясать под ее дудку…. Анна Ягужинская, теперь Бестужева. Вот уж, кто бы мог подумать: всегда спокойствие, безмятежность… - тихий омут! Пусть и получают наравне с Наташкой – ударов двадцать – большая милость, какую им только можно оказать. Остальные, менее рьяные: Софья Лилиенфельд – дура безмозглая, если б не была брюхата… хотя, что мне до ее ублюдка…, но… все же дитя невинное; Мошков, Зыбин попали в сети коварных баб…»

Долго размышляла Елизавета над приговором и только на четвертый день под сентенциями написала:

«Мы по природному нашему великодушию, из высочайшей нашей императорской милости, от того их всемилостивейше освобождаем, а вместо этого повелеваем учинить: троих Лопухиных и Анну Бестужеву высечь кнутом и послать в ссылку; Мошкова и Путятина высечь кнутом, Зыбина - плетьми и послать в ссылку, Софью Лилиенфельд, пока не разрешится от бремени, не наказывать, а только объявить, что велено ее высечь плетьми и послать в ссылку. Имение всех означенных конфисковать. Прочим учинить по сентенции, только Ржевского написать в матросы без наказания».

Лесток, получив указание государыни, развел руками, - не достойны они такой милости, Ваше Величество.

Но Елизавета непреклонна: смертной казни она не желает. Хирург поджал губы, задумался, потом оживился снова.

- Но языки-то их, изрыгавшие на Вашу Величайшую особу ругательства и прочие поносительные слова, должны быть вырваны, - с негодованием заявил он.

- Ах, Герман, ты прав, конечно, - страдальчески сморщилась Елизавета, - но это такая жестокость, я не могу этого написать…, - ладонью прикрыла она глаза.

- Позвольте, я сам это напишу, рука моя не дрогнет, когда о возмездии за Вашу честь необходимо…, хотя для главных заговорщиков, - не отступался медик.

- Что ж, будь по-твоему…, - отвернулась Елизавета от поборника своих интересов, - но я этого не выдержу, я…, - она замахала рукой перед своим лицом, - я уеду… куда-нибудь, без меня…. – Императрица расстроенная удалилась в свои апартаменты. А Лесток лихо подмахнул через галочку дополнение к экзекуции Лопухиных и Бестужевой: «урезать языки», - и веселый отправился в совет.

 

* * *

 

Серый, бесцветный день тихо покинул узкое пространство камеры, незаметно вползла бесцветно-черная ночь. Теперь на смену не спешило такое же безразличное утро. Наталья лежала на жестко свалявшемся соломенном матраце. Не сон и не явь, и не бред.

Физическая боль принесла ей странное облегчение душевных мук. Раньше неотступно терзали мысли о судьбе близких, о неиспользованных возможностях, о несправедливости. Теперь она могла просто неподвижно лежать, глядя в одну точку из-под полуопущенных век, и не думать ни о чем. Как будто ощущения в растянутых суставных связках, сухожилиях и мышцах заполняли все сознание, не оставляя места другим чувствам. Поначалу такое состояние длилось сутки напролет. Заходил Саша. Что-то говорил ей. Она, кажется, отвечала ему.

- Вам очень плохо? – Участливо спросил он.

«Мне очень хорошо!» - С сарказмом подумала она и расхохоталась…, или разрыдалась. Она и сама не знала. Истерическая вспышка была недолгой, пару секунд. Потом снова все поблекло. Когда вновь наступило прояснение, она была одна.

Постепенно ее физическое состояние улучшалось. Одновременно возвращались муки ментальной сущности. Первыми вернулись отчаяние и страх. Они накатывали волнами, овладевали на время разумом, но потом, к счастью, отпускали, уступая место апатии.

Наташа вдруг заметила, что у ее двери уже нет караульного. «Значит, больше не нужна», - она не разобралась, испугало или обнадежило ее это открытие.

- Скоро все кончится? – Почти без вопросительной интонации сказала она Саше при следующей встрече.

- Да, - майор отвел взгляд. – Но Елизавета дала обет…, - с жаром добавил он.

Наталья кивнула, усмехнувшись уголком рта.

- Спасибо тебе, Сашенька. За все…. Ты иди… - Она устремила взгляд к низкому тяжелому небу за железными прутьями. За спиной закрылась дверь, скрипнул засов.

Как ни старалась, Наташа не могла найти в раздумьях утешения, они только ранили. Поэтому она старалась, как можно, дольше удерживать состояние тупой бесчувственности.

Так было и утром 31 августа.

Услышав знакомое лязганье и скрип, Наталья постаралась отмахнуться от него. Но на этот раз вместо еды караульный принес чистую одежду. – Переодевайся. – Приказал он и вышел.

«Вот и все», - эта догадка в первый момент даже обрадовала – хищные когти скоро выпустят их. Но потом стало страшно. Жутко страшно. Страшно до дрожи. Она вскочила, смерила тюремный прямоугольник быстрыми шагами. Кинулась переодеваться. Движения стали размашистыми, неловкими. Судорожно смотала в узел волосы, спрятала под чепец.

Какие мучительные минуты. Она тщетно пыталась совладать с чувствами, успокоиться. «Почему за мной не идут? Скорее бы. Хоть бы увидеть Сашу, спросить…». Но майор не появлялся.

 

* * *

 

Эшафот воздвигли на берегу канала у здания двенадцати коллегий. Обтянули черным сукном деревянные борта, расстелили красный ковер – экзекуция знатных особ должна проводиться с лоском. Театр!

Народ спешил увидеть представление. С раннего утра на площади не протолкнуться. Находчивые смельчаки облюбовали отличные места на крышах ближних домов.

Вот уже и хозяева эшафота на месте, разложили кнуты и щипцы. Публика в нетерпении возбужденно шумит. Интересно, …и страшно, …и холодно. Но влечет как магнитом.

Их вывели из крепости ярким утром. Свет больно ударил по привыкшим к темноте глазам. Большое косматое облако, сжалившись, закрыло солнце рукавом. Иван качнулся к родителям.

- Матушка, - тихо и сипло прозвучал его голос.

- А-ну, цыц! – Грозно осек его охранник. – Не сметь разговаривать!

Наташа ободряюще моргнула сыну обоими глазами – Все будет хорошо. – Попыталась улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, неуверенная, и Лопухина поспешила отвернуться от сына. У самой шипами вопросы: «Что нас ждет? Что будет с детьми?», много других «что?». Она встретилась глазами с мужем. Теперь уже он, как мог, старался взглядом успокоить ее. И с Бестужевой – «Аннушка, прости меня…», - слезы навернулись на глаза. Аня улыбнулась ласково, сочувственно изогнув брови. – «Не на тебе вина…».

Ввели на лодки. Охрана расселась на скамьи вдоль бортов, осужденных оставили стоять. Длинным шестом оттолкнули лодку от берега, гребцы налегли на весла. Легкая рябь на воде, тихие всплески, свежий, прохладный утренний воздух. И этот ветер, задевая тонкие вуальки памяти, хранящей восторги детства и юности, стремится наполнить легкие, ворваться в душу и овеять ее прозрачным, желтовато-зеленым и зеленовато-голубым. И в другой раз вздохнулось бы полной грудью, упоенно, слегка пьянея, забилось бы сердце… Но нынче не так: чистый и легкий поток ударяется о мышечный спазм и плотный заслон тревоги и выплескивается назад. И от того еще горестнее: не для них нынче эта природная благодать. Предательски щиплет в носу. «Не паниковать, только не поддаваться этому. Им не удалось заставить нас оговорить себя, повиниться в тяжких…», - рука непроизвольно потянулась к занывшему плечу, - «не могут же за одни только пересуды…, надежды… Но, после того, что уже было…», - сжимаются зубы, - «нужно готовиться к худшему… Елизавета дала обет…. Значит худшее – кнут…», - в который раз Наталья выстраивала одну и ту же логическую цепочку, и в который раз - «За что?! Нет!» - Ныло и сжималось внутри. «Если и можно наши разговоры назвать преступлением, то оно ничтожно. Приговор не должен быть столь жестоким… Приговор! – За что? Немыслимо… . Глупо… . Как страшный сон, но слишком долгий, невозможный… Больно! Во сне не бывает так больно… Давно бы проснулась… Нет, все наяву – Почему, Господи? Пощади», - глаза к верху, - держаться. «Почему не объявили заранее. Ведь легче, если б заранее знать… На это-то мы имеем право! А может – помилование?» - Воздушная, легкая мысль! – «И хотят напоследок подержать в страхе!». Но не к добру пристально осматривают их гвардейцы и отводят взгляд, едва кто попытается его перехватить. «Нет, нет, нельзя обнадеживать себя, вдруг не так, тогда слишком ужасно… Настроиться, настроиться на худшее… Что может быть в худшем случае? – Кнут… Но его не пускали в ход даже для Остермана, Миниха, Рейнгольда… Рейнгольд, ты представить себе не можешь…», - зажмурила глаза, самой себе отрицательно мотнув головой. «Так, что же все-таки?» - В пору выть по-собачьи. – «Ладно, что бы ни было! Переживем! Даже, если кнут», - стиснула кулаки, что есть силы, - « С матушкой…, с матушкой такое было… Говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает», - Лопухина мысленно иронически рассмеялась. - «Только не в России! В России бывает все! Матушку обвинили во взяткоимстве, на самом же деле – не препятствовала любви дяди Виллима (Бедный дядюшка!) и императрицы Екатерины. Как будто, можно остановить любовь! Екатерина тогда уже на следующий год вернула матушку из ссылки. Кто бы мог подумать, что ее дочь… Взъелась на меня с самого детства, и вот отводит душу, куражится! Господи, ведь ты видишь, все видишь!»

Рыдания ее души прервались от толчка. Лодка причалила к берегу. Лопухина в страхе оглянулась. Совсем рядом, слева и чуть кзади возвышается черное, зловещее… Внезапно ослабели и подогнулись колени, и ком к горлу.

- Выходи по одному, как называю, - грозно крикнул начальник конвоя, - Лопухина Наталья…

Вылезая, она зацепилась за борт, качнулась. Степан дернулся к ней, но конвойный остановил его ударом приклада, другой схватил Наталью за руку, помог устоять на ногах.

- Анна Бестужева…, - ее подхватили под локоть заблаговременно, обошлось без спотыканий.

- Лопухин Степан (выглядел спокойным, посторонняя помощь не потребовалась)…, Лопухин Иван (встал, как вкопанный, обхватив себя руками, конвойные нетерпеливо вывели под локти), Путятин Иван…, Мошков Иван…

Построив, бледную, жалкую вереницу людей подвели к ступеням «театра» . Взгляды зрителей жадно впивались в их лица, фигуры, одежду… Каждый боролся с желанием закрыть голову руками, рубахой, спрятать под мышку…

К барьеру эшафота подошел секретарь Сената Замятнин, натужно, громко начал объявлять приговор, подписанный Елизаветой:

«Мы уповали, что показанное милосердие (в деле свергнутых министров) с наичувствительнейшим удовольствием будет принято не только осужденными, но и их фамилиями…

Степан Лопухин с женою Натальей и ее сыном…, забыв страх Божий и не боясь страшного суда его, несмотря ни на какие опасности, не обращая внимания, что по первому делу они находились в подозрении и содержались под арестом, презря милости оказанные им, решились лишить нас престола…

Лопухины же Степан, и Наталья, и Иван по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-гофмаршалом Левенвольде, составили против нас замысел, да с ними графиня Анна Бестужева, по доброхотству к принцам и по злобе за брата своего Михайлу Головкина, что он в ссылку сослан, забыв его злодейские дела и наши к ней многие по достоинству милости. И все они в течение нескольких месяцев часто съезжались в доме графини Бестужевой, Степана Лопухина и маркиза де Ботта, советуясь о своем замысле.

Жена его Наталья и Анна Бестужева были начальницами всего злого дела и привлекли: князя Ивана Путятина, по делу принцессы бывшего не только в подозрении, но и в розыске; Софью Лилиенфельд, …

Наталья Лопухина, будучи статс-дамой, самовольно ко двору не являлась и, хотя о том неоднократно говорено ее родным, но она не слушалась. …»

Осужденные слушали и не верили тому, что слышат. Так просто, так складно, будто они и в самом деле злодеи, коварные заговорщики. Наталья услышала: «… колесовать…», - и, как будто, никак не могла вспомнить значение этого слова. Но и не забыла полностью, оно стояло где-то рядом, тяжелое, но не могло быть употреблено применительно к ней. «… от того их всемилостивейше…», - да, так и должно было быть. Помилование – это понятно. Но: «… кнутом, урезать языки…» - и это помилование? Это ошибка.

Секретарь закончил читать. Конвоир подтолкнул Лопухину в плечо. Она шагнула на ступень эшафота, где, заложив руки за спину, поджидали свою жертву заплечные мастера. В полусне упал и разбился стеклянный пузырь со льдом, брызнули невидимые осколки. Она шла, не сопротивляясь, оглядываясь по сторонам растерянным взглядом. Нужно было быстро понять что-то и что-то сделать. Но никак не удавалось схватиться за ниточку… Как бывает во сне: нужно быстро решить задачу, и время уже на исходе, а ты все возишься, ошибаешься…

Один из палачей приблизился к осужденной и сорвал мантилью с ее плеч.

Длинный сутуловатый парень из первого ряда, дожевывая пирожок, крикнул:

- Ну-тка, поглядим, что то за статс-дама!

С разных сторон послышалось еще несколько смешков и подобных выкриков.

- Лопухина! А не врали – хороша чертовка! – Громко и смачно произнес чей-то насмешливый голос.

Наталья Федоровна резко обернулась к толпе: унижение, боль, безвозвратность…. Публично! Она прижала руки к груди, отступая от палача и бледнея, хрипло прошептала, - не надо. Не смейте …, нет!

Не обращая внимания на мольбы своей жертвы, кат рванул ткань сорочки. Лопухина заплакала и попыталась оттолкнуть от себя его руки. Увидев заминку, подошел второй. Но приговоренная к экзекуции, не желая признавать неотвратимое, отчаянно забилась в их руках: плакала, отбивалась, наконец, изловчившись, вцепилась зубами в кисть одного из своих мучителей. Тот чертыхнулся, высвобождая свою руку, процедил:

- Ну, ты меня запомнишь, красавка, - и, ухватив за волосы, резко развернул ее лицом к своему помощнику, который взял бывшую статс-даму за обе руки и, круто повернувшись, вскинул к себе на плечи, как мешок.

- Ты гляди, какая прыткая, - хохотнул любитель пирожков.

- И не жалко тебе ее, - тихо сказала, стоящая позади него, женщина.

- А что, - ответила ей, бойкая бабенка с бегающими мелкими глазками, - пущай и она попробует, как кнутом приласкают. Не все ж им только пряники.

- Уймись, бесстыжая, - смерил ее тяжелым взглядом здоровенный бородатый мужик, - ну как, если б ты была на их месте, весело б тебе было?

- И то верно. За что их так, баб-то? Не ровен час, до смерти запорют…, – пронесся в воздухе сердобольный шепоток.

Остроглазая торговка, подбоченясь, собралась было ответить им всем, как полагается, но в этот момент душераздирающий вопль повис над площадью, и все другие голоса стихли.

Все внимание толпы снова обратилось к Наталье Лопухиной, для которой весь мир превратился в одно колючее облако, неотступное, жгущее. Кнут, падая тяжело и хлестко, впивался в тело, оставлял глубокие кровавые борозды. Она кричала, надрывая голосовые связки, и не слышала этого, слезы застилали ее черные, в одни зрачки, невидящие глаза. Мыслей не было. Не думала, не ждала, а только рвалась, рвалась, рвалась из раздирающих тело клещей. Казалось, не будет этому конца, или это конец….

Потом она почувствовала, как опускается вниз на деревянный настил помоста. Что-то сдавило ей горло. Жить…, воздуха…, - беззвучно кричала она в белесый, клубящийся туман. Закашлялась. Груботканая ловушка захватила и потянула наружу все от самых ключиц. Полыхнула остро-едкая боль и разлилась расплавленным свинцом. Последний крик захлебнулся кровью, и навалилась липкая, тяжелая темнота.

Лопухина потеряла сознание и уже не слышала, как палач, крикнув: «Кому язык, дешево продам», - бросил к ногам собравшего люда еще горячую часть ее плоти. Она не могла видеть, как отскочил в сторону тощий паренек, по виду – студент, его меловобледное лицо и дрожащие руки. Говорливая баба с маленькими злыми глазами застыла, как каменное изваяние. На рукаве бородача повисла его маленькая, полненькая жена. Гвардейцы стыдливо натянули ей на голову чистую тонкого хлопка сорочку, продели в рукава безжизненные руки, затолкали в рот свернутую жгутом тряпку, края завязали на затылке, уложили на телегу животом вниз. Все с трудом переводили дыхание. А на театр уже поднималась следующая жертва – Анна Бестужева.

Люди почувствовали, как сжимается нутро, в ожидании повторения, только что увиденного, представления, с жалостью смотрели на осужденную: хрупкая, русоволосая, словно прозрачная – выдержит ли?

Анна Гавриловна казалась спокойно-усталой. На душе же тоска. «Оттолкнуть охранника, спрыгнуть со ступеней и бежать, бежать отсюда без оглядки!» – Мелькнула в голове детская, отчаянно ищущая спасения мысль. Но Анна Бестужева, дочь вице-канцлера Головкина, вдова любимца Петра I Павла Ягужинского, жена обер-гофмаршала Михаила Бестужева, была не девочкой, а взрослой, рассудительной женщиной, к тому же, настолько выдержанной, насколько и сама никогда от себя не ожидала. Поднявшись на залитый кровью эшафот к палачу, она открыто, с обреченным спокойствием посмотрела ему в глаза. Он был зол, от него шел отчетливый запах пота и алкоголя. Но, встретившись взглядом с большими, карими глазами жертвы, в которых не было ни ненависти, ни мольбы, ни даже явного страха, а только вопрос: «Кто ты? – Ведь человек, не зверь? Я не должна бояться тебя?», вдруг смутился, отвернулся в сторону и снова искоса, исподлобья, с непривычным чувством неуверенности посмотрел на Бестужеву. Она сняла с себя золотой, сверкающий бриллиантами крест, протянула его палачу. «Это Вам» - ее голос был ровным и грустным, со вздохом: таким, которым говорят, передавая нечто ценное тому, кому доверяют. Рука ее не дрожала, дрогнула рука опытного заплечного мастера. Загнанные в отдаленные ниши души его, казавшиеся давно забытыми чувства стеснили грудь. «Закончить все побыстрее, прийти домой и залить вином, прогнать от себя все то, с чем невозможно жить…». За все время экзекуции он больше не посмел взглянуть в эти глаза. Но кнут ложился на ее спину мягко, едва рассекая кожу. Захватывая в щипцы краешек ее языка, палач мысленно молил: «Только не дергайся и не кричи. Ради Бога, не кричи!». Анна Гавриловна не кричала.

В дальнейшем в тот день работа заплечного мастера как-то не пошла. Ни при наказании сдержанного, терпеливого Степана Васильевича, ни его в голос рыдающего сына, ни других приговоренных к экзекуции, палач не проявлял обычного усердия.

Экзекуция близилась к завершению. На эшафоте получал свою долю кнутов Александр Зыбин. Среди толпящегося люда шустро проталкивался торговец пирожками.

- Пирожочки, пирожочки, с пылу, с жару, - звонко выкрикивал он, - с мяском, с картошечкой, с капусткой, с грибочками. Кто желает? Пирожочки…. – Был он веселый и расторопный. Чистый фартук и белые нарукавники внушали доверие.

- А-ну, иди сюда, - позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. – Почем пирожки?

- По гривеннику любой, ваше благородие, - поклонился ему лоточник.

Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.

- Пирожки с мясом, - хмыкнул он. – Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!

- А ты помалкивай! – Грубо одернул его отец. – А то, не ровен час, - он ткнул белым пальцем, - сам угодишь в такой вот пирожок.

 

* * *

 

Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки – все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли Господь принять меня после всего, что из-за глупости моей произошло?». Она повернула голову – это был муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла: оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана она села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, больше никогда не смогу ничего сказать. Никогда – какое страшное слово», - она судорожно сглотнула – нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову, отбросила, стараясь не смотреть.

 

* * *

 

В сенате служащие собрались у окон. Вот-вот должны были провезти осужденных с места казни. Все собравшиеся чувствовали некоторое облегчение. Каждый думал: «Все «Лопухинское дело» близится к завершению. Вроде бы пронесло и страшные жернова тайной канцелярии, на этот раз, не зацепили». Но все же еще не конец, еще продолжаются допросы второстепенных лиц, и никому не помешает подстраховаться. Поэтому с большим энтузиазмом велись разговоры о том, как все осуждают преступников и одобряют государыню, и как они восхищаются ее добротой и милосердием, заменившим смертную казнь наказанием.

- Смотрите, везут, - воскликнул Лялин – молоденький писарь, и припал к стеклу.

- Ничего – живехонькие все, а некоторые, я слышал, говорили, что наказание очень сурово и многим его не перенести.

- Да, что им-ворам станется.

- А Ванька-то, глядите, - ревет, - Тушин показал пальцем на всхлипывающего Ивана Лопухина, - и куда спесь делась, прямо как побитый подпесок.

- А Наташка-то, Наташка, прижалась к Степке. Давно ли послания любовничку пересылала.

От такой темы для разговора все еще больше оживились.

- Степан-то как был размазней, так и остался. Она ж ради Левенвольда своего всю кашу заварила и его туда затянула. Другой бы на его месте хорошую бы взбучку устроил, а этот еще и, вишь, обнимает кошку.

- Вы полагаете Лопухин лишь жертва козней его жены, но как можно? Она, конечно, главная виновница, но и он не агнец, иначе не участвовал бы в заговоре.

Ведя такие разговоры, сенаторы с любопытством разглядывали искалеченных людей, показывали пальцами, смеялись.

Лопухина, боковым зрением скользя по проплывающим мимо зданиям, вдруг заметила эти оживленные лица в окнах Сената. Она обратила лицо в их сторону, наклонилась вперед, как будто пристально вглядываясь в них. Ее бледные губы медленно растянулись, задрожали, влагой заблестели глаза. «Вы потешаетесь? Безвинно истязав нас, вы веселитесь!?» - Вознесся к небу ее мысленный крик. Обида, как тошнота, поднялась из глубины души. И со всей этой обидой, со всем разочарованием теми людьми, к кругу которых совсем недавно принадлежала сама, Наталья выдохнула, плюнула в их сторону кровью, которая бесконечно собиралась и собиралась у нее во рту. Она это сделала без оглядки на возможные последствия (мучайте дальше, если хотите, нелюди!), презрев ту муку, которую неизбежно причинило ей это движение, и со стоном спрятала лицо на груди Степана.

Любопытствующие явно не ожидали такого выпада. Оторопев, они оборвали свои пересуды на полуслове. Никто не мог найти подходящих слов для выражения возникшего кавардака в мыслях и чувствах. Наконец, писарь Тушин каким-то вялым голосом произнес:

- Ишь, шавка, ей бы хвост поджать, да скулить, а не огрызаться.

- Одна-ако, - округлив глаза, протянул важный сенатор в коричневом с золотом камзоле. Желание судачить куда-то пропало. Тем временем печальный кортеж повозок скрылся за поворотом.

 

* * *

 

Страшная дикая правда змеей вползала в дома тех, кого смерч не затянул в свое нутро, но, пролетая, рванул клочья из их душ.

В бесконечно длинной ночи и тягостном, невероятно растянутом утре Петр Федорович Балк жил одной только мыслью, что участь его любимой сестры будет смягчена в последний момент. Эффектно, как любит Елизавета. Ведь быть не может, чтобы с женщиной обошлись настолько жестоко, грязно. С женщиной из высшего общества. С женщиной, которой все восхищались, включая и тех, кто вынес ей приговор. Неужели, не остановит их, если не совесть, не жалость, то хотя бы стыд?

С надеждой и страхом он ждал, когда вернутся люди, посланные на площадь к месту казни.

- Что? – Пропавшим голосом просипел он, уже обо всем догадавшись по лицу камердинера.

- Приговор исполнили, - еле слышно ответил Генрих, с жалостью глядя на Петра Федоровича. – Но Наталья Федоровна жива. – Постарался он сгладить удар.

Но Петр его не услышал. Он не выдержал переживаний. Душевная боль стала физической и пронзила грудь. Вошла под грудиной и вышла под левой лопаткой. Выжгла изнутри грудную клетку. Петр Федорович скорчился пополам и упал на толстый персидский ковер. Куда-то исчез из комнаты весь воздух. Хватая ртом, как выброшенная на землю рыба, вытягивая шею, Петр Федорович искал его и не находил. Он отчетливо понял, что смерть пришла за ним.

Его подхватили, отнесли в спальную, уложили на кровать, открыли окна. Он смог, наконец-то, вздохнуть. Но с этой кровати он больше не встал. Даже приподнявшись на локте, он начинал задыхаться, как после долгого изнурительного бега, и снова огнем жгло в груди.

В начале октября сердце остановилось.

 

* * *

 

В казематы к Михайле Петровичу его брат зашел только к вечеру. Раздраженно посмотрел в его умоляющие глаза: еще вчера ведь сказал, что приговор окончательный. Чего этот дурак от него хочет? Подведет он все-таки под монастырь со своей любовью! Офицально-холодным тоном он сказал, что все прошло по плану. Потом распсиховался, глядя на убивающегося брата, и, бросив, что зайдет позже, когда тот будет способен здраво мыслить, ушел.

А Михайло Петрович, сидя посреди комнаты, закрыв лицо ладонями, согнувшись к самому полу, рыдал. Почему не кинулся он в ноги императрице? Не молил о прощении для Аннушки? Пусть бы и случилось, как Алешка говорил, пошел бы он, Михайло, сам под суд – зато был бы сейчас с нею!