Суета. Повесть. Куракин Н.В. Первый пролог. Начало N-ного тысячелетия. Некто стоял у окна своей комнаты, держа в руке кружку с ещё не выпитым кофе. Был зимний рассвет, всегда необычный, как и в этот день. Стоял январский мороз, ощущаемый людьми, что были на улице, но никак не тем Некто, что стоял у окна, которое, как и стены, хорошо защищали от мороза, от чего он и испытывал блаженство. Некто радовался тому, что ему не нужно сегодня на работу, что он может просто так постоять у окна, хлебая кофе, вглядываясь вдаль за горизонт, но при том, не видя ничего, не замечая ничего, ибо было ему это неинтересно. То окно, у которого стоял Некто, выходило на шумную улицу, притом на остановку общественного транспорта, у которой, как и в любой другой день, скапливалась толпа, вечно спешащая и опаздывающая на работу. Некто вряд ли думал о чём-то в столь ранний час, впрочем, он никогда не думал ни о чём, кроме сегодняшнего дня, простого дня обывателя. У остановки скапливался люд, превращаясь в толпу. Когда подъезжал автобус или маршрутка, то каждый из толпы пытался проникнуть внутрь вожделенного транспорта. Всё мешалось, перемешивалось: улица, грязный снег, толпа, выходящие, входящие, крики кого-то – не поймёшь! Однако, тем временем, сидя на скамейке, как и всегда, прося милостыню, играл на баяне Ваныч. Репертуар у него был прост и однообразен, и был им фольклор. На сей раз Ваныч играл стараясь, без фальши, но чистота игры не привлекала внимания толпы и тех, кто был в ней. Но был и тот, кто знал Ванька, замечал его. Им был местный дворник Ахметыч. - Ну, что сидишь? – спросил Ахметыч у Ваныча – Всё мехи дерёшь, шайтан паршивый! Я тут, как ишак пахаю с утра… и всегда, с детства, а ты, рожа лагерная… - Ну и дурак… - ответил Ваныч, не поднимая своих глаз на Ахметыча. - Что?! – рассвирепел Ахметыч. Через некоторое время после всего этого, Ваныч с Ахметычем валялись на снегу. Лопата Ахметыча уже была проломлена и сломана, а баян Ваныча лежал на прежнем месте, сохраняя невредимость. Толпа же не обратила на то внимания. Только лишь некоторые оборачивались назад, но не находя в драке ничего примечательного, возвращались к привычному ритму и распорядку, что был в толпе. Некто уже давно отошёл от окна, а кружка с недопитым кофе остывала на подоконнике, ещё порождая редкие клубочки пара, тут же рассасывающиеся в холодном воздухе комнаты. ( Да вряд ли и тот Некто заинтересовался бы дракой). Валялись бы и дальше Ваныч и Ахметыч на снегу, да помешал им местный милиционер Ветрец, разнявший их. - Ай, больно, гражданин начальник! – чуть не пищал Ваныч. - А, баба ты, Ваныч! - ехидничал Ахметыч. Через некоторое время Ветрец увёл их в отделение. Вскоре, Ахметыч и Ваныч, уболтав Ветреца, выбрались из отделения, после чего вернулись на прежние места. Ветрец же, с удовольствием разорвал уже составленный протокол. Ваныч и Ахметыч терпеть друг друга не могли. Ахметыч испытывал какую-то злость и зависть к Ванычу, а тот считал его дураком, что и было постоянной причиной многочисленных ссор между ними. . . . Днём, всё на том же месте, фальшививший Ваныч, получал мелочь от тех, кто был в толпе. Ахметыч сидел у себя в каморке, что была в подвале соседнего дома. Толпа двигалась двумя потоками. Один – вперёд, другой – назад. Вдруг, один мужичок в возрасте, потеряв контроль над телом своим, поскользнувшись, упал. Кто-то нервно обходил его, кто-то врезался в него, и также нервно обходил, идя дальше по направлению. Мужичок же, посидев на снегу, на обочине потока толпы, вновь влился в него. В толпе была разнообразная публика, но в основном, это были те, кто помоложе, что были в джинсах, лёгких куртках до пояса, но обязательно с наушниками. Они, ходя под клубняком, как под гипнозом, вы его же ритме, были подобны множеству подводных лодок в открытом море потоков суеты. Они, что помоложе, винтики эти были лучше, чем те, кто постарше. Многие без шапок. Мороз? Плевать. Ладно. Но были то они винтиками, бесшабашно подчиняющимися механизму, стихии, куда уж рассудительность тех, кто помедленней, тех, кто в тёплых вещах, тех, на головах которых шапки! Идут стройным, мерным, чётким шагом толпы. Стихия, всепожирающая! Шла мать с девочкой лет пяти. Они шли в потоке толпы. Девочка захотела поднять с земли горстку снега, что могла бы поместиться в её руке… И тут – потерялись. Мать в одном потоке, девочка в другом. Девочки не видать, ведь поток плотен так, что не пройти. И всё! Потоки унесли их в разные стороны. Но им повезло, через время (хоть и долгое) они встретились. Девочка рыдала, мать успокаивала: « Ничего, куплю я тебе шоколадку!». И всё, успокоилось, улеглось, забылось, втёрлось. Девочка же, когда подрастёт, то вольётся каплей в поток – обязательно! Бегая же в поисках матери, девочка не нашла помощи в толпе, не нашла в киоске у продавца, не нашла ни у Ваныча, ни у Ветреца. Ладно! Мерный, чёткий шаг, шум автомобилей, шум заводов, шум конвейера – общего. На горизонте – трубы, что дымят (уж сколько лет? да ещё с времён Сталина). И идут, идут. Нет шапки на голове, а внутри неё? Нет мысли. Ритм – клубняк. . . . Наступал вечер, шёл снег, темнело. На горизонте дымили трубы ( как всегда ), что были над пятиэтажными и девятиэтажными коробками домов, а выше – больное небо. Главным цветом фона неба был серый, но у бескрайней линии горизонта была широкая полоса красного, с прослойками розового, фиолетового, синего. Небо было причудливым, как и тот дым, что шёл из многочисленных труб заводов города. И шёл снег. Шёл, ослепляя редкие взоры не часто встречающихся внимательных людей, что были (как и все) в толпе, что была в потоках. Дул ветер, свистя и поднимая лёгкий снег, что лежал мелким слоем на насте его же, ударяя бесшабашной силой своей в щит знака «Автобус», что был на остановке той, где сидел Ваныч, где чистил (странно, обычно вечером не подметают и не чистят) снег Ахметыч, огрызаясь на баян, что издавал фальшивые звуки. Толпа, как и всегда в этот час стояла на остановке, ожидая автобуса. Вдруг, сквозь чёткость потоков толпы, сквозь валивший снег, налетела толпа, одетая во всё чёрное. Один из них, обращаясь к Ахметычу, сказал: - А, (такой-сякой, при ругательстве, указывающим на национальность)… - Ты, что… шакал… - А, мочи его… И началось побоище. Толпа чёрноодетых окружила Ахметыча, повалила на снег и начала бить, бить ногами, на которых были сапоги с железными набойками. Один из них снимал всё это на камеру телефона. Толпа остальных бездействовала, но некоторые оглядывались назад, боясь тех, что были в чёрном. Ваныч спрятался за тополь. Когда Ахметыч был бездыханен и истекал кровью, толпа стояла в бездействии оцепенения. Вдруг, тот, что направил силу на Ахметыча, увидел Ваныча. - Ты, что это там спрятался? - А, я, я ничего… - А ну, его тоже… Вскоре и Ваныч был бездыханен, а снег, падая, присыпал его тело. Тут подошёл автобус, двери раскрылись, и толпа ринулась внутрь, словно спасаясь от чумы. Те, кто был в чёрном, тоже попытались попасть в автобус, но двери захлопнулись прямо у их носа, и автобус умчался вдаль. Те же, пытались догнать, но ни автобус, ни толпа, не хотели подобрать тех, кто был в чёрном, а они же побежали дворами, уносясь непонятно куда. На следующие утро на месте Ахметыча и Ваныча были другие, а о них же позабыли, не помня и так. А трубы заводов дымили, а потоки толпы шли всё так же чётко. Шёл снег, дул ветер. . . . Вскоре будет весна, стихия расступится перед толпой, пред молотом и наковальней, перед конвейером. . . . Нынче зима. Нынче закат. Солнце садится красиво, истончая последние лучи свои, что причудливы красками, что смешиваясь друг с другом, выливаются на наступающую темень, словно желая остановить ночь, уж прощаясь с днём. Но ночь не остановить, не прекратить поток её рвения. И так всегда. И во веки веков. От заката до рассвета – ночь, тьма, бездушность, беспросветность. От рассвета до заката – жизнь, не существование, что в ночь, жизнь, полная цвета, ярких красок в палитре, что светят шибко и всегда, и во веки веков, пока можно, после – ожидая свой черёд. . . . Шум. Гул. Шум. Гул. Везде и всюду Везде, и сплошь и рядом кругом. Уж лет-то сколько кряду Везде царит да правит суета! Ритм всеобъемлющий Всё охватил, что можно, Человек животрепещущий Дышит, как острожно, Ритмом этим, гамом тем, Кладя главу на плаху, И требует, орёт: «дай взмаху!» Он пожирает всё, И любят все его; Уж так устроены они. Никто не взглянет ввысь на небо, Плюя на всё, живя во сне, Как все в строю, Идя, ползя, живя, Душ своих не щадя. Там же шёл чёрт, Звать его корысть. Деньги, карты и обман Всё это будет души грызть. Тот же насмехается, Кругом глядит-оглядывает, Благо перехватывает. Люд, держась за кошелёк, Мерка их – сумма, А чёрный чёрт Всё так же где-то спит. Покою всем подай Да им они и рады Не мыслят головы корой, Не видят ничего, Не видят же утраты. Плывёт по небу то, Да что и прежде, Синь неба, моря – Пусто, но зато, Сидят, и свесив ноги, Идут шеренгой вдаль И всё на том же месте. Второй пролог. Идёшь по берегу северного моря. Дует шквальный ветер, сносящий всё на своём пути, всё, сто слабо, что не готово к поединку, к битве с ним, а он всё гонит, движет волны, а те же, подчиняясь, плывут, переливаясь вдаль – туда, куда надо. Солнце хмуро, потому и волны хмуры в своей холодной серости, угрюмы скалы, что стоят, не смотря ни на что, стоят, презрев стихии, презрев времена, стоят неуклонно, угрожающе в своей нерушимости. А волны всё идут и идут туда, куда и прежде. Вдруг, появляется кораблик на топкой, едва заметной, серой линии горизонта. Он идёт, приближаясь, плывя против ветра, против воли и течения их, а те лишь отчаянно бьются об его стальные бока. Скрежет на палубе, крики, ругань, мат – порвали сеть – воля пойманной рыбе, воля и той, что успела сдохнуть – видно так сложилось, видно судьба такая – получить свободу, умерев, жизнь отдав за неё, а прочие не замечают, плывут дальше. Волну синь свою пачкают серостью. Солнце бледно-жёлтое, скудное на свет, на лучи. Небо так же серо, облака несутся, словно резвые кони – такие же серые, что и волны. Лютый ветер, словно главенствуя, но скалы то да корабли не подчиняются, всё, как прежде – держится, презрев. Прочие же – люди, волны сдались, довольствуясь и тем, что дают. Лишь изредка в небе взвоет криком своим птичьим одинокая чайка, летя, как желает, как хочет, любя только волю, а она в полёте. . . . Иду вдоль берега, смотря на корабль, на чайку, и вспоминаются поэты. Они всё так же, как и корабль, или как чайка, презрев стихии, движутся по своему жизненному пути. Капли же моря, словно простые люди, подчиняясь стихии, плывут по жизни, не задумываясь, не борясь, ибо не способны (да и не хотят) бороться и мыслить, ибо довольны кровом и хлебом своим, что на столе, а корабли – поэты движутся, как захотят, движутся против стихии, против жизни простых людей – каплей моря. Поэт встанет поперёк реки, буйны волосы по ветру пойдут, словно ветки берёз, прогибаясь от ветра, но крикнет он, но скажет слово, прочитав стихи, скажет во имя всех, во имя лучшего, и умолкнет он, падая от гнева стихий, но, успев вспыхнуть вспышкой, породив лучи – стихи, неугасающие во времени. Иль чайка, что летит высоко, родна поэту, родна духом, она всё так же, презрев… Скалы стоят возле берега, а они схожи с теми, что возвышаются над всеми, возвышаются светом и теплом душевным, моралью и мыслями своими, думой своей, возвышаясь, возводя ей себе память в веках; книги тех, мысли тех, что сравнимы со скалами, всё так же лежат, хранятся во имя всех, во имя их же блага, ибо глупо так далее плыть каплей в море, умирая, но думая о своей кошёлке, что останется после, что копилась всю жизнь, низкой своей сущностью, не меняясь в веках, а лишь видоизменяясь. Скалы стоят возле берега, а на нём возвышается храм. Высокая колокольня куполом своим освещает всё, мерцая златым своим блеском, вспыхивая, словно маяк в ночи, указывая дорогу кораблям. Корабли же те – волны, скалы и чайки. Солнце – время, история. Ветер – течение её, движущая сила. Тот, кто стремился познать мир, приближается хоть чуть-чуть к берегу, или стремится к нему – это скалы и корабли, ведь же либо рядом с истиной – берегом, либо на тверди, а значит, тоже близки. Волны же, капли же, если и доплывут до берега, то будут биться впустую, а потом уплывают, не желая бороться, подчиняясь старому, ибо меняться не хотят, ибо мыслить не желают. А истина же, добываемая познанием, не откроется тем, кто даже не задумывается о ней. И так во веки веков. А поэт, что стоит на вершине, кричит: - Эге-ге! Спасайся! Сгинешь! Пропадёшь! Но лишь эхом разносятся слова его. И ничего не меняется. Вдруг, снова кричит он: - Нет, не так всё! Помрёте и сгинете! Но тут ветром сдуваемый, он падает вниз, а стихия его пожирает. А после потомки скажут: - Да как же так можно то было с ним обойтись?! А после разойдутся по домам, забыв, придаваясь суетности своего бытия. И так вечно. Вечно во веки веков! . . . Души. Душ миллионы Слиты в одну. Идут в суету Ряды и колонны, Пышут все в такт Лицо потерять – Вот истина- факт. Человек вертит шар, На лица не глядя, Пойдёт вскоре пар, До неба плюнет, И падёт всё. Что тогда будет? Бездна, небытие, Лица человечьи Вновь в обезьяньи Маскою встанут. Вдруг сказать: «друг, брат мой, товарищ! Пояс твой туг, А жизнь исправишь? Вдруг…» Небес облака, Небес миллионы, Быта тоска, Истины тьма – Ложно – Путь к ней есть, Значит – можно Добыть, да видеть, знать, Что ж, будет ли брать? Вопрос, что пугает, С дороги сбивает, Истина – мать, Мир же – отец. Не быть им – Будет конец. -1- Была золотая осень. Он, Александр, стоял на трамвайной развилке возле остановки, ожидая Яну. На все многочисленные уговоры, предложения его выйти замуж она, смеясь, отвечала: «нет», стыдя Александра за несовременность. Она была продюсером, работала, знать, в шоу-бизнесе. Он был технарём, но с высшим образованием и на соответствующей должности. Было ей под тридцать. У него же был есенинский возраст. . . . Этим летом они были у друзей на даче. Они стояли возле водохранилища, которое огибали с двух сторон берега с берёзами и редкими соснами, с другой – насыпь, заложенная плитами и булыжником, на которой было две колеи, идущие вдаль, не пересекаясь, уходя в неизвестность тоннеля в больших холмах. Напротив же железной дороги были смутные очертания горизонта, что голубыми и белыми оттенками растёкся вдоль пределов своих. Посреди водохранилища – кучка островов. Вдруг, она начала кричать, размахивать руками, и, шибко злясь, будучи чёрт знает её в каком состоянии, побежала к дороге, по которой уж шёл на полном ходу товарняк. Она влетела на дорогу, встав поперёк колеи, развела руки в стороны, начала кричать. Машинист сорвал стоп-кран, раздался отчаянный крик сигнала локомотива, вперемешку со скрежетом колёс, от которых пошли потоками ярости искры. Секунда. Вторая. Он бросился за ней: - Дура! Беги… уйди… поезд! Наверное, она и не слышала – так была разъярена на него. Он нёсся по насыпи, скатывался, вновь лез. Поезд всё приближался. Она уж словно вросла в рельсы, вцепилась в шпалы. Он вполз на насыпь. Побежал к ней. Схватил, взял на руки. Поезд был уж совсем близко. Решётка мелькнула перед глазами в близости. Он рванул в кювет. Поезд прошёл мимо. Машинист, взглянув назад, матекнувшись разок-другой, набрал скорость, помчался. Всё обошлось. . . . Тополя скидывали, под ветром стоя, листву из золота, из красного. Листья шли, кружась в вихри, спиралями, витками, всячески, рвали собой простор, шли вдаль, но, успокоившись (ибо всё когда-нибудь кончается), ложились в покров сырой, холодной, осеней земли. Он, Александр, получал от неё всё больше SMS-ки, с признаниями в любви, на подобие: «Я те лю!», или: «Здр мо Са!». Они были так похожи на многие другие, что шли из других мобильников другим. И вот, показался трамвай. Александр отошёл к концу остановки, дабы удивить внезапностью. Двери раскрылись. Яна была не одна. Беседа между тем другим с ней была милой. Александр, не играя на нервах чужих, сдерживая взрыв своих, рванул домой. А на следующий день Александр получил SMS-ку: «Пока. Больше я тебя не люблю. В аське не буду.» Вот и вся любовь! Александр опустил мобильник, похоже, даже выронив, не заметив звон деталей в треске их друг о друга. Шли слёзы. То ли он ещё надеялся. То ли он был поражён. То ли всё вместе. Стоял Александр посреди станции метро. По граниту шли людские потоки, толкаясь в которых, люди были, как рыбы в воде, привыкнув к скоплениям, идущим в русле, как к дому своему родному, точнее, как к образу жизни. Александр многим мешал. Его толкали. Он сдвигался с места, но горечь, его переполнявшая, была сильнее всего, сильнее потоков, стихий. Чувство, может, светлое было разбито. И никому не было до того дела, быть может... -2- Февраль 2008 года. Всё та же остановка. Вдоль дороги, среди прочих людей, а значит, в толпе, в потоке шёл Дмитрий Александрович Попов. Было утро. Все. В том числе и Попов, шли, опаздывая, спеша, на работу. Попов же, подойдя на всё ту же остановку, где некогда произошло убийство дворника и нищего (это никем не было замечено и в памяти ни у кого не осталось), стал автобус, попутно набирая на своём мобильном телефоне номер своей возлюбленной. - Алё, Яна, это я – сказал он. – Ну, что, может встретимся? На той стороне провода (незримого провода волн сотовой связи) прозвучал ответ, выражающий согласие и подающий надежду. - Ну хорошо, тогда, как обычно… . . . Попов стоял в толщи народа, что был в автобусе, уже почти подъезжая на работу – к зданию, что было выстроено недавно. За окном валил сильный снег, притом так, что сквозь него, летящего, лишь еле-еле просвечивался тусклый свет фонарей. Толпа, что была в автобусе, находилась в грозной, злой и мерзкой полудрёме – обычное утро буднего, рабочего дня обычного, мелкого обывателя, коим и был Дмитрий Попов. Дверь открылась. Малый поток хлынул на улицу, словно застоялая речная вода прорывается через плотину по весне, а дверь автобуса и есть плотина, да только снег валил, живя, резвясь, радуясь свободе (до поры до времени), а значит, была зима, а раз так, то до весны ещё далеко. Дмитрий оказался на улице, но, быстро найдясь, вошёл в один из потоков. Он шёл, шёл, торопясь, не заметив даже Яны, которая шла в другом потоке, также, не замечая Дмитрия, как и он её. Дмитрий стоял у огромного здания этажей в двадцать (может с хвостиком), а оно же, стекло-пакетовое, железобетонное, в свою очередь, грозно возвышалось над мелкими купеческими особняками и над коробками конструктивизма и классицизма – всё перемешалось. Ветер лютый и лихой живо расправлялся с сильным снегопадом, распыляя хлопья снега в разные стороны, а вот небоскрёб стоял непоколебимо – куда ему до него, ведь этот поскребок неба – новое, а новому быть (старому, значит, - нет), что есть один из принципов бытия. Дмитрий ехал в лифте к своей конторе. Вышел. Зашёл. Занял своё место среди прочих, подобных ему, от которых он ничем не отличался. Всё начинало свой день, в течении которого он и бегал, и звонил, и ездил, и многое другое. . . . У Дмитрия был друг Сеня, который также работал в этой конторе. Они вместе учились, работали, курили во время перерывов, вместе куда-то шлялись. Но так вышло, что месяц назад, Сеня украл рабочий проект у Димы, и выдал за свой. Сеня получил кучу денег, но смог всё обстроить так, что Дима ничего не заметил, и всё шло своим чередом. Во время обеденного перерыва, Дима и Сеня, как и обычно, пошли в подсобку под пожарной лестницей, где была устроена курилка. К вечеру Дмитрий всё узнал – расстроился, а Сеня сказал: «Ничего личного – только бизнес». «Бизнес» - и так всегда, и так везде. Дмитрий не раз слышал эту фразу; его всё успокаивала, наливая кофе, Люся – секретарша шефа, говоря: «Ничего, успокойся, вот сколько раз так было…» Да! Было и будет! Да и сама Люся сколько раз слышала вот: «Ничего личного – только бизнес». Ах, сколько обманутых душ, а сколько искалеченных этим принципом, существовавшим с испокон веков: «Ничего личного – только бизнес». Конечно, были вспышки добра сердца некоторых, которые собой освещали всё вокруг – человечество, да вот только гасли быстро, оставаясь в памяти истории личностями. Но вряд ли думал о том Дмитрий – он вообще ни о чём, кроме мелочей своего быта и работе, впрочем, как и многие другие, ему подобные. Вечером Дмитрий встретился с Яной. Они долго сидели в кафе. Потом он поехал домой. Потом скучный, однообразный вечер, а затем сон, и так далее… . . . На следующий день он получил SMS-ку: «Прости. Я тебя больше не люблю. Пока» - от Яны. Да и не любила никогда, да и он её не шибко! Но вот в такой форме, в форме SMS она с ним попрощалась. Эх, как это часто происходит – вот так вот, в форме SMS. Через неделю сообщение Яны было стёрто Дмитрием с телефона, и всё – забыл навеки – больше не вспоминал. -3- Александр вместе с Алексеем и Петром, которые были ему друзьями, сидел на даче у последнего. Они устроили ужин с шашлыками, при сервировке их пельменями и икрой, собравшись, знать, на трое. Дело было уже летом, в августе. Дом стоял на скате к водохранилищу, тому самому, что было открыто для взоров собравшихся из-за открытости окрестности. Дорога была чуть поодаль. Её с домом разделял смешанный лес, что глушил, изменяя, звуки стука колёс о рельсы и свистка локомотивов. Дул ветер, что заставлял шелестеть уже чуть пожелтевшие листья, подгоняя и воду, вгоняя, собирая её в волны, идущее цепочкой, вереницей, кругом вдаль, которые, уходя уж далеко, дождавшись «штиля», исчезают, лишь вздрагивая изредка чуть. Волны, что на поверхности воды, были не спокойны из-за черноты последней. Вода была темна, дна не видать, было пасмурно, собирался дождь. И вот, хлынул. Ливнем дождь пошёл. Вдруг, молния резко, разом, махом, громом прогремев, ударила по нижним пластам облаков. Ещё раз – зрелая сосна, стоящая на отшибе маленького острова, совсем одна-одинёшенька, раскололась надвое – смерть, а прочие деревья, что друг о друга трутся, - ничего, живы. Молния утихла. Гром перестал буянить. Ветер стал стихать, успокаиваясь, сводя свой гнев на нет. Ливень ушёл весь в землю, перестав, став дождиком (всего лишь), а после так же, как и прочие злые стихии, сделался ничем. Тучи рассеялись. Солнце засветило вновь. Лютость жары стала смягчаться свежестью прошедшего дождя. Но и солнцу уж не долго было светить – скоро закат. О дереве с трещиной никто и не вспомнил. Все прочие деревья стояли всё так же, - высясь к небу. - Парни, - говорил Александр – мы же в такое время живём! Компьютеры, телефоны, Интернет. Всё быстро, быстрей, чем раньше! - Да, ты прав – вторил Алексей. Пётр молча курил. - Ну, вот – продолжал Александр – Нынче жизнь иная. - Чем же? – спрашивал Пётр – Как пили работяги, как были быдло… - Э, нет. То, может, и всегда было и будет. Но в том-то и дело, что… - В чём же? – спросил Алексей. - В том, что эпохи меняются. - Э… пошёл философ языком чесать… - говорил Пётр. - Да… Ну, вот, раньше и ехали и были вообще медленней… Сейчас надо Интернетом. Чтоб информацию быстрей передать! Раньше ж6е не очень об этом думали. Технический прогресс, понимаешь, вот новое время. - Да, но ведь души… Ведь всё быстрей… Ну, вот, желтуха, SMS-ки, помнишь, как тебя Яна бросила? Да и вообще, много светлого больше нет. Всё в прошлом. Всё. Духовным, знать… Э-э… Культурным там, ну, не интересуются больше… Аська, понимаешь… Да и не по моде. Телек, знать, с Интернетом не так велят… - возражал Алексей. - Да, но если история то двигается своими спиралями, вихрями… Скоро всё будет чётко, слажено, как большой конвейер… - И это-то хорошо? Это-то тебе и надо!? – возражал Алексей – Да душ то и не будет, оскудеет всё… Всё! Ты понимаешь! Будет первобытная община с компьютерами на перевес! - Да понимаешь, а может и к лучшему, но… хотя… Но, понимаешь, не надо вообще будет ничего того, что есть нынче. Всем будет руководить разум, целесообразность и НТР! - Ага, колонной по трое, рядком, шагом марш! - А зачем не колонной! Всё равно все похожи друг на друга, как один… Это только в глазах пестрит от одежд, а на самом-то деле, внутри всё одинаково. Разум должен быть… - говорит Александр. - Разум? Хорошо. Он должен быть. Но душа, да ты понимаешь, что то оскудение, что нынче, убьёт и мозги, всё одибилится от ритма… - Алексей уже был при хмеле, тяпнул два стакана, потому и говорил всё, как перед Богом, то, что думает. - Да перестаньте – говорил Пётр – Давайте выпьем… - Ладно, пойдём рыбачить – говорил Алексей. - Не… - говорил Пётр – Что-то не охота… - Ладно, пойду один – с этими словами Алексей пошёл к лодке. Алексей сел в неё. Включил мотор и поплыл на ней к середине. Мчась во все тяжки, он не заметил, что лодка то была худой. Он даже не замечал воды, что сочилась из трещин корпуса, ран лодки – так он был разгорячён. Но вот, лодка остановилась – мотор заглох – вода попала в него. Алексей понял, что в пору кричать: «Полундра!». Александр понял, что что-то не так: - Слышишь, Петруха, Лёха по дну идёт. - Да что ты, в самом деле! – и, завалившись на левый бочок, уснул. Александр понял, что надо друга спасать, ведь Алексей не умел плавать. Он рванул к берегу. Вскочил на рыбацкий мостик-причал, побежал по нему. Добежав до конца, прыгнул в воду стрелой и поплыл к друг. Алексей барахтался в воде. Силы его покидали. Голос он себе уже сорвал, крича, взывая всех помочь ему. Александр схватил руку уже обессилившего друга. Поплыли. Выйдя уже на берег, Алексей, еле-еле дыша, не имея сил ни на что, искренне пробормотал: - Спасибо… друг… Саня… - Да ладно, капитан ты дальнего плаванья… Они дошли до спящего Петра. Тот, будучи вдоску, продрав глаза, спросил: - Чё… это вы… Лёха, ну как, искупался? А фрегат то с дырочкой оказался. - Проспись! урезонил Александр. . . . На следующий день, вечером, сидя у костра, Алексей играл на гитаре. Звон гитарных струн смягчал тишь, вносил в неё тепло и смысл. Было им хорошо и тепло на душе. Единило их и звоном мелодии и треском костра. Александр подпевал Алексею. Пётр спал, не протрезвившись ещё вдосталь. Костёр то ширился, то сужался, трещали берёзовые поленья. Издали доносился стук колёс товарняка. -4- Александр с Алексеем ехали домой к первому на его же машине. Дело было в начале сентября. Жил Александр на окраине, рядом с заводом, что был напротив его дома через площадь с бодрым названием в духе индустриализации. Тополя обросли уж золотом, сменив зелень, начав сбрасывать листья (и что ещё с ними делать? Только сбрасывать!), что ложились ровно пластом своим на землю, укрывая её. Небо было тёмно-синим с редкими облаками, но вдали. Вблизи ж завода рождались новые цвета, растекающиеся своими красками над рабочей окраиной, стягивая собой голубые, вполне действительные, тучи. Вокруг площади стояли дома с причудливыми окнами, рамами, цветами, формами своими, построенные ещё тогда, что и завод, а дальше – хрущёвки вперемешку с бараками и многоквартирными, но пониже, в два-три этажа. Рядом с заводом стоял памятник одному из тогдашних наркомов, что нынче разоделся в красный гранит, сменив им френч. Машина въезжала на площадь, огибая пешеходную зону её, проехав мимо той самой трамвайной развилки. Было холодно. Шёл мелкий и противный дождь. . . . Надо сказать, что квартирка у Александра была не так уж и хороша, всего то в две комнаты, но за то, на последнем, четвёртом этаже причудливого дома в конструктивизме, что напротив завода и памятника был (заметьте: был, да не сплыл! До сих пор ещё стоит, правда, в лесах, а в квартире уж давно новые хозяева, ну, по порядку). - Слышь, Сань, давай чего-нибудь сварганим? - Да, ща сделаем… Они уж были в квартире, на кухне. Алексей сидел на подоконнике, под которым был «холодильник», что не от электричества работает. Он, Алексей, качал ногой, другой прислоняясь к окну, спиной к откосу, курил да дым пускал как-то по-особенному. Да, Алексей умел красиво курить и много ещё чего. Александр бродил по кухне, делал закуску и прочее готовил к столу. Алексей, сидя на подоконнике, в окно глядя, видел то, что было за забором завода: цеха, дым из них через трубы, погрузчики, снующие в суете, люди, что были так же, как и эти маленькие машинки, впрочем, казавшимися тоже маленькими, будто бы не взрослые и сильные работяги, а малыши, пришедшие на экскурсию на завод, на этот день. Кто-то стоял у тополя, который в числе прочих был вдоль дорожки, между цехами аллейкой. Этот кто-то курил. Вот так же, что и Алексей. Они, Алексей и этот кто-то даже встретились взглядами на миг, улыбнувшись друг другу. Алексею, впрочем, и Александру, снующему в суете по кухне, было хорошо и тепло, больше, притом по душе. Дружба согревает, особенно при интересных да задушевных разговорах. А вот подоконник был холодным: отопление ещё не включили. Так Алексей сел на подушку, что была при кухне, что и держалась Александром специально для друга. . . . Пётр не поехал с друзьями. Он считал работу превыше всего, ибо та давала выгоду деньгами, а вот это-то и была его сущность. Деньги были сущностью Петра, стремлением к себе. К Петру в кабинет пришёл мужчина. Пётр был знаком с Александром и Алексеем по институту, был их начальником, они же, были мененджерами, при высшем техническом образовании. - Здравствуйте Пётр. Ну что, вы освободили место для моего человека? - Да, он может приступать к работе с понедельника. Сегодня пятница, так что… - А что? - Да нет ничего… Место Алексея ушло к кому-то другому, за которое было заплачено. Дело всё в том, что тот неизвестный пытался пристроить своего сына-наркомана куда-нибудь. Он, сын, был не при образовании, а при увеселениях, живя паразитом при кошельке своего бати. Вот и… А Пётр был падок на деньги. - Ну, что, спасибо. Если что, обращайтесь ещё… - сказал Пётр, пожимая руку этому неизвестному, убирая деньги в карман. Вот и вся дружба. Так-то вот, так-то. . . . На рассвете субботы электричка уносила Александра и Алексея вдаль, к отцу первого, который жил в деревне. Они ещё не знали о предательстве. Уснули. Рассвет всегда чуден. Палитра, перемешавшись красками своими в себе же, растекаясь, пребывая в хаосе, по небу, начав затмевать темень яркостью своей. Рождена она солнцем. Оно показалось ещё чуть. Лучи растворять начинают чёрное на небе, стирая всё то. Вдоль горизонта – полоса красных оттенков в два рядка, тускнея и угасая яркостью по мере удаления от светила. Выше – жёлтое, оранжевое, всё вперемешку, всё, вместе с красным, а выше – бледнее. Да и не описать, пожалуй, словом в точности рассвет. Можно только лишь попытаться, но, не достигнув действительной картины. Берёзы, сосны верхушками своими начинали быть освещёнными солнцем, сквозь призму чудной палитры утра, словно в красных шапках. Поезд мчал. Колёса стучали. Вагон спал, зевая от просыпающихся периодически. Прошёл час. Александр и Алексей проснулись. Немного погодя: - Знаешь, Сань, мы должны всё-таки познавать. Ты не прав. Человечество должно стремиться себя познавать, иначе, оно не сможет правильно жить… Познание – это стремление к идеалу жизни, понимаешь? Познаем – будем жить, как надо… - Знаешь, продрал бы хоть глаза! Вот… Зачем… Зачем стремиться к каким-то абсолютам? Зачем? Зачем, когда и так понятно: жить в духе прогресса… Вот и всё. Подчиниться великим потокам… Подчиниться ходу истории… Стать винтиком общей, грандиозной и великолепной машины… - Я – человек! Я не хочу обезличиваться. Песчинкой быть не хочу. Не хочу утонуть в болоте потоков. - А будешь… - сказал Александр. Электричка набирала ход, несясь во все тяжки по дороге, что не подразумевает край-конец, - лишь существует, живёт. -5- Электричка остановилась. Александр и Алексей вышли из неё, будучи в потоке выползающего дачного и деревенского люда. Путники, друг друга спутники, Александр и Алексей шли к отцу первого. Разумеется, в деревню, где он и жил. Путь их пролегал через лес, словно рубя его своей асфальтовой громадиной насыпью дороги с глубокими кюветами по бокам. Они шли по этой дороге. Электричка останавливалась в посёлке, притом весьма и весьма маленьком, а вот до огромной деревни с ныне здравствующей фермой почему-то не дошла железная дорога. Они уже шли по деревне. Прошли через церковь. Она, дышащая стариной, бывшая в советскую пору то складом, то клубом, стояла всё так же, неизменно. Недавно на неё вновь водрузили кресты, восстановили колокольню, но не все работы были ещё сделаны, потому и стояла церковь в лесах. Церковь стояла на возвышенности. Купол колокольни был словно маяком в ненастную погоду, будто на море, для путников. Купол сиял золотом солнца, которое отражалось собственным, сусальным. Преломляясь об маковку, косые солнечные лучи изменяли русло своего огненно-золотого потока, ударяя по глазам и взорам, восхищая, отчищая души, наделяя надеждой в лучшее, через, поражающую любого, красоту свою. Так и был тот маяк, возвышаясь, выше всего, выше земляных работ и хлопот, опираясь на леса, поставленные строителями. Напротив церкви – речка, приток Чусовой. Вдоль неё – плакучие берёзы, сквозь ветви которых, Александр и Алексей глядели на церковь, восхищаясь, смолкнув гиканьем своим вороньим на миг… - Вот он, мой дом родной… Здесь я вырос… Забыл уж почти… Как долго я хотел приехать сюда… Всё не отпускало… Суета эта…. – сказал Александр. - Ой, как мы заговорили… А кто НТР славил? - Да, при чём тут… Тут дом, понимаешь? Вон церковь, в которой я не раз пацаном бегал…. И эти берёзы, как вся Россия: свисли ветви, словно оплакивая… Шли они до дома отца одной дорогой – через деревню. Назад пойдут через поле. Отец был сельским интеллигентом. Работал раньше в сельской школе. Звали его Николаем Степанычем. Была у него и борода и усы, ведь и в том был особый смысл. Борода указывает на мудрость, а усы на жизненный опыт. Бороды без усов не бывает. Быть может, и то того, а, может, ещё от чего – не известно достоверно. . . . Вечером трое сидели на веранде. Пили чай. Разгорячено спорили: - Да послушай, Саша – начал Николай Степаныч – Не стоит так вот легко предаваться городу. - А чё, здесь лучше? - Не в том дело. Понимаешь, ты в суете тонешь. Человечество идёт к собственной же погибели – к пропасти. Человечество, люди готовы всё променять ради собственного благополучия. Готовы от душ отказаться. В ритме утопают, как в болоте. Потому, что болотом легче погибнуть, да и выгодно кому-то, должно быть. А они то думают – к лучшему… - Вы прям, как батюшка… - сказал Алексей, на что Николай Степаныч ухмыльнулся, слегка хохоча. - Да что ты батя… - Да. Надо не под ритмы суетные жить, не под баллы и нормы. Понимаешь? Всё хорошо: и техника, и НТР. Но всё это принимает бешенные обороты, захватывает, затягивает… И мы все верим этим сказкам… Дружбы нет, любви нет… Всё… Всё – деньги или деньги – всё. А ведь есть у человека философия. Ради чего? - Да, но ритмы и прочее – это тоже философия… - сказал Алексей. - Да, да, конечно… Но всё равно, любая склонность к мысли воспринимается как склонность к балтовне. Нет, не ради поболтать всё создали… Понять надо, понимаешь? А все в себе, всё в себе, ежели, конечно, там что-то и есть. Все живут проблемами мелкими. Утопают в суете. А что дальше? Ну, ритмы, ну, как это… - Клубняк – добавил Алексей. - Да, наверное. Зачем? Затем, чтобы развлекаться, поедать деньги. Всё это старое. А знаешь, люди всё видят через три призмы: «плюс», «минус», «ноль». «Плюс» - хорошо. «Минус» - плохо. «Ноль» - не то, не сё, в общем – ничто. Вот и есть у всех чёрное, белое и серое. Чёрное и белое – это для всех либо плохо, либо хорошо. Серое появляется к старости. А ведь мир – это кубик-рубик, только вот не с двумя цветами, да и не с шестью гранями… - Тогда это уже не кубик… - заметил Александр. - Остроумно – продолжал – Так вот, всё очень сложно. Математика, знаешь, очень мудра: она отобразила взгляд многих людей на мир. Только положительные и отрицательные числа. - А как же ноль? – спросил Алексей. - А ноль в математике роли не играет. Смотри: число прибавить- убавить ноль, сколько будет? - Само число… - ответил Алексей. - Ну, значит, ноль не повлиял. Так и люди не замечают «золотой середины». А ноль – это ничто, не «золотая середина». Это показывает взгляд людей на всё, говорит о том, что, либо «плюс», либо «минус». - Да, а если поделить, умножить на ноль? – спросил Александр. - Вот. Словил-таки. Смотри: число умножить на ноль сколько? - Ноль. - Молодец! Значит, если что-то человек, либо плюс, либо минус делает, но если с нолём это перекликается, то и получается ноль. Т.е. если с нолём, с ничем поведёшься, то и ничего и не получится. А делить на ноль вообще нельзя! Значит, это и говорит о том, что ноль, т.е «золотая середина» - ничто! Вот и крутится мир из поколения в поколение в своей глупой системе призм, думая, что всего-то на всего две призмы, две плоскости, два поля. Но в том-то и дело, что если в пространстве провести две плоскости, то они будут ничем! Набор точек! А вокруг – пространство, где можно расположить кучу точек. К тому же, мы не знаем, бесконечны ли плоскости. А пространство бесконечно. И мы не знаем, есть ли там точки, потому, что видим только точки в этих двух проклятых плоскостях, хоть и первоосновных… - Ё - моё! Налей стакан! – с иронией сказал Александр. - Вот и идёт человечество из года в год. Мало того, что видят только две плоскости, так ещё и теряют душу с моралью! Мозги пропивают, проедают. Дружбу, любовь закладывают и ничего! Знаешь, я думаю, Сань, и ты Лёха, что вся история идёт спиралями, но не столбиками, накладываясь друг на друга. Человечество вступило в эпоху… - У, как говорится, Остапа понесло… - сказал Александр. - Да! Пошли естественные процессы, объясняемые логикой. Но человечество должно вернуться на исходную точку, но встав выше неё. Т.е. будет круг, звено спиральки. В исходной точке человечеству дали задачу, если её не выполнили, то спираль берёт вбок. Если в другую эпоху не выполнили – ещё вбок. И так кругом и хоп! Первобытное общество! Но, если не всё так плохо, то люди выстроят конструкцию, что будет стремиться вверх, достигнет апогея, познает и тогда, наверное… Да чёрт знает что… - А – говорил Алексей – Если человечество вернётся на самую-самую исходную, то что тогда? - Новый путь. - Подожди, батя. А почему это ты всё так именно решил? - Смотри: ритмы! Клубняк, колонны людских потоков. Однотипные дома. Всё обезличенно. - Разве? Нынче, напротив, многие выделяются одеждой там, машиной… - сказал Алексей. - Да, но не осознанно. Просто от высокомерия, от желания потреблять, ну, и от себялюбства. Знаешь, в моде… Однако вся обезличенно, всё под надзором. Всё под гипнозом. В первобытность были популярны шаманы и ритуальные танцы. Они шли под ритмы и были под гипнозом. Хлоп! - Да, хлоп! – сказал Алексей. - И по лбу! – пошутил Александр. - В общем, не так всё просто. Да и вообще, всё не так, как говорится… . . . Возвращались на станцию к дороге через поле. Другим путём. В тамбуре, покуривая, Александр думал: «Действительно. Что-то в этом есть». - Знаешь, - говорил Александр – Наверно, он в чём-то и прав. В чём-то прав старик. - А… недавно восхвалял… - Да при чём тут это! Просто, действительно, как-то всё не очень. Знаешь, не так мы живём. От всего оторвались: от дома, родни, от правды, корней, истины, наконец! Вроде, что-то не то… Так начиналось изменение в мировоззрении Александра. В уме его, словно молнией всё прокатилось, пот холодный, кажется, ручьём, иль болеешь, но прошиб, - пошла трещина. Впрочем, где тонко, там и рвётся. -6- Александр и Алексей ехали назад в город. Дело было вечером воскресения, когда народа в электричке было хоть пруд-пруди. Они решили пойти в тамбур – там посвободней, да и не шумно. Зашли. Закурили. В окнах дверей электрички показывались мелькающие через призму зарешёченных стёкл деревья, поля, просторы и снова лес – обычный пейзаж. Всё вне электрички начинало тускнеть красками – солнце шло к горизонту, садясь, уходя в ночь. Над ролями, над широким горизонтом было солнце, клонясь уж неуклонно к земле, отдавая всё ж ещё лучи, хоть и тусклые весьма, всё ж освещая округи, озаряя их хоть этой скудостью. К нему, к солнцу, на той поляне шло течение реки, извиваясь всячески, но всё ж идя неуклонно. Электричка быстро проносилась мимо этого всего, словно пролетая, но, не отрывая колёс от рельс, над мостом. Шёл сигаретный дым, клубами расходясь и заволакивая тамбур. Сквозь него и лампа, и окно – всё было, как в тумане. - Знаешь, отец у меня любит порассуждать… - сказал Александр. - Заметил. Он у тебя в школе больше не работает? - Нет. Но вернётся. Сколько раз уж так было. То надоест, ну, не выдержит. То рассорится. Но всё равно через месяц-два возвращается. - Он у тебя, должно быть, уж пенсию получать должен? - Да, получает… Эх, любит, любит… Знаешь, а мне кажется, что мой старик ведь в чём-то прав. Знаешь, не всё так безоблачно. Жизнь показывает, что бывает и плохо. Я как-то уж… - Да, помнится, всё ты защищал новый мир. - Да – говорил Александр – Защищал. Знаешь, к возрасту мудростью обрастают. Может он и прав. Но всё ж, мне кажется, что хоть в чём-то он и прав, ну, ведь всё равно – категорично. Всё к лучшему. И ритмы тоже. И то, что нынче в моде – это лишь глупости молодёжи, нового времени… - Ага, у каждого поколения свои замашки, заморочки, свои бзики. - Ну да. Но, стоит задуматься… - Стоит. Я тебе давно говорил, что что-то здесь не так. - Да, а что это нас Петруха то отпустил? Сказал, мол, сходите кА в отпуск… - Ну… - Ну. Ну ладно, Лёха, завтра в десять утра я к тебе зайду. - Ладно. . . . Александр шёл наискось вокзальной площади. Было холодно. Шёл косой дождь. Проходя мимо одной из лавочек, что рядом с ларьками, услышал в свой адрес: - Эй, ты, (такой-сякой нецензурно), а ну-ка иди сюда! (так-сяк нецензурно)! Ух я тебя… - Да ладно, пусть фраер идёт…. Но Александр свыкся, не обращал внимания ни на что, лишь свято верил, думая: «Всё к лучшему! Всё к лучшему! Ритмы – благо. Плевать. Это мелочи. Это исключения. Всё глупости. Ритмы – к лучшему. Новое поколение приведёт к лучшему. Будет лучше. Ведь… А что ведь? Прогресс… Да, он то и приведёт к лучшему. А ритмы дадут новую колею. И всё будет хорошо… Будет легче жить. А душа? А ум-разум? Так прогресс… И что? Как что, он – всему голова. Уверен? Вот он – прогресс, да только не стали лучше люди! И что, это пока, надо подождать… Ха-ха, жди!» - то думал Александр. Его мировоззрение, думы начинали меняться, ведь он стал задавать себе вопросы, что ставили порой в тупик, но он свято верил. Пока верил. -7- Александр заезжал во двор на своей машине. Въехал в арку старого дома, что был в центре города, где и жил Алексей. Въехал во двор. Пристроил машину возле трансформаторной будки, что закрывалась от всего прочего широкими кистями веток тополей, покрывшись уж золотом листьев, принарядившись, знать, перед смертью на зиму, облысением, чтоб вновь возродиться по весне, чтоб вновь и вновь, пока не срубят. Александр вошёл в подъезд, где был сломан домофон, поднялся на второй этаж, позвонил в дверь Алексея. Тихо. «Странно, может случилось чего?» - подумал Александр. Он ещё раз позвонил. Тихо. Постучал. Поколотил. Ногами, руками – бес толку. Решил зайти с запасного хода (квартира у Алексея была весьма элитна для того времени, имела выход с кухни к запасной лестнице, по которой, наверное, ходил либо персонал сильных мира сего, либо ещё чего). Александр знал, как открывать дверь в шахту с запасной лестницей, знал, как попасть на кухню. Открыл, хоть и с трудом. Вошёл. Стал подниматься. Открыл дверь в квартиру, в кухню Алексея, а там… Алексей был возле холодильника, полусидя, полулёжа, вокруг – бутылки, сам в щетине. Александр понял, надо спасать, надо протрезвлять. Потряс слегка, но тот лишь промычал чего-то. Взял чайник, где была холодная вода, стал лить на голову. - О… чё… Ну, перестань… Александр перестал лить воду. - Ты, знать, через запаску прошёл? - Да, ты чё натворил, не день десантника ведь?! - А… смеёшься! Не… Не над чем… - Так, что случилось? - Пойди в большую комнату, возьми свои документы… Ты больше не работаешь. Нас кинули… Петька, козёл, нас на улицу вышвырнул… - Да, что, ну, объясни?! - Ну, что объяснять! Звонили, мол, так вот и так. Ну, я ему: «сволочь» и так далее, а он – смеётся. Трубку кладёт. Я в почтовый ящик – документы… Говорит: «Ничего личного – только бизнес». Ты понимаешь? «Только бизнес»! - Так, ну, а… хотя, понятно… - Так-то вот, Саня… Дружба теперь – ничто. - Да, что ты?! - Да… Хоть ты есть. Знаешь, можно и пожить маленько. Сил нет, выйти бы на площадь, сказать: «Эй вы, такие-сякие! Что ж вы, люди добрые?!» Ай, нет, лучше подчиниться… - ему, Алексею, было явно трудно говорить. Он с трудом выговаривал – Лучше ничего не делать… Пущай жизнь течёт… А я подчинюсь… - Да, что ты! Если плохо, не надо! Не надо! Сопьёшься! Сдохнешь! Не надо! Человек сам себе судьбу делает. Человек, который понадеялся на авось, слаб. Фатализм – глупость… - Э-э-э. Хе-хе… . . . После того, как Александр помог Алексею умыться да прийти в себя, пошли они вдвоём в парк, что был возле дома. Договорились, что не стоит, что «будем жить». Алексей кивал головой , соглашаясь, но самому ему было всё равно, ему становилось плохо, но он не подавал виду. Они шли по аллейке, ступая по опавшему золоту, что было отвергнуто, что было не нужно, как и дружба. Но, не для них. Они с тех пор держались друг друга до последнего. Машины тихо неслись, наезжая на трещины, ямы в асфальте дороги, ударяя массой мощи своей по лужам, выталкивая дождевую, павшую воду брызгами на тротуар. Неслись куда-то. Неслись автобусы, маршрутки, такси, трамваи, внизу – поезда метро, вверху – самолёты каких-то там авиалиний. Впереди – стояли стаканы будущих высотных домов, каркасами скелетов высясь над всем прочим, ожидая, предвкушая, своей полной победы… Деревья, тополя. Листья, золото. Люди, толпы. Всё шло своим чередом. -8- Был уж октябрь. Время сменилось. Листья уж большинством своим, готовясь скрыться, как и деревья, некогда приютившие их под толщиной снега, что будет так очаровывать, манить, блестеть то серебром, то золотом под искусственным светом, но всё ж, обманывая – под ним застывшая осень в холоде зимы. А пока бал октябрь. Пока была жизнь. Пока разрешалась гиканьем и воем жизнь. Небо серело. Клубы дыма, что причудливыми красками ложились на плоскость неба, валили неизменно, становясь единственным украшением неба, порождаясь заводскими трубами. Было холодно. Ветер рвал порывисто всё, что под, взмывая, тем и расталкивая, что над. Всё было голо. Всё утопало в холоде. Александру пришлось, как и Алексею, находить новую работу. Он начинал сомневаться в своих былых восхвалениях всего нынешнего, изменяя-таки свой взгляд, угол его, поняв, что не то… Но, он верил, надеялся и ждал. Верил в ритмы перемен, в ритмы жизни, в НТР, надеялся на приход нового через ожидание его, покорное и кроткое. Он понимал, что действительно, всё светлое не в том образе, состоянии, что должно было быть, однако, думал Александр, что всё ж это – издержки, временное, что люди придут к лучшему, что это пока, что вскоре одумаются, ведь такие перемены не заметили – бывает, но будет всё хорошо – это уж точно! Ха, а ведь верил, всё так же, одержимо. Верил в перемены. Верил. Верил, знать, жил. Александр, вспомнив о своём математико-техническом образовании, решил пойти… в школу простым учителем физики. Он ведь верил в молодёжь! Верил, думал, что она – двигатель к лучшему, светлому будущему. Тем более, видать, то передалось Александру по наследству, ведь отец то его тоже был учителем, хоть и на пенсии. Александр стоял крепкой, светлой душой на земле, истончающей лучи тепла и света, словно солнце во второй половине дня, вечером, незадолго до заката, отливаясь причудливо, всё ещё высясь. Алексей же стал читать лекции в институте – удобней, тем более что кандидат. . . . Мелкий снежок крупинками, хоть и жёсткими, падал лениво на землю, притом с третьего захода. (В первый и во второй раз выпав, растаял – лето, осень не желала отдавать всё земле). Александр шёл по улице на работу. Было полвосьмого утра. Ходьбы до школы 400 метров. В запасе тридцать минут. Шёл в толпе других, торопящихся на работу, что суетно сновали рядками по улицам. Александр держал бодрый шаг, словно на параде. Он чувствовал себя будущим победителем, будучи яро влюблённым в будущее. . . . В перемены он обычно сидел за столом своим, проверяя тетради и ещё что-то там. Он вёл уроки у девятых классов. Перед уроком ученики заходили в класс приготовиться, занять себя болтовней, но в классе, хоть и между собой. С улыбкой на лице от удовлетворения, радости они обсуждали что-либо из купленного, пользуемого, что их занимало больше всего. Больше их занимали развлечения. Они с упоением и взахлёб обсуждали то, что слушают, а это было либо рэпом, иль попсой. Они считали это единственно верным. Единственно верно для них было при малолетстве своём пить, курить, жрать. Жрать жизнь. Жрать свою душу, свои же умы, верней уж мозги, ведь то было везде у них перед глазами, а пример старшего, СМИ – царь и бог. Американское в моде. Культурность – вне. А раз вне, то и презираемо. И вот так они и были. Развлекались. Один взахлёб, ухахатываясь своим ещё не окрепшим баском над очередной серией чего-то там, скаченной из Интернета. Цепи на джинсах гремели, словно кандалы, хоть и звонко. Футболка мялась телом, кроссовки скрипели свистом об линнолиум. Он считал себя живущим, как надо – все так – и я; это ведь всюду, это ведь обсуждаемо ему подобными. Счастливо утопал этот в медведах, преветах, что в колее клубняка (быть может, и от слова клубень? Картошки там…). Приветствие с пошлости. Хохот ржанием с чрезмерным высокомерием в глупости. Жрать – кредо. Жрать – жить. Знать, жить – существовать. . . . Александр чуял себя победителем. Ух, прям Македонский! «Вот сейчас я им задам… Они ведь не знают, как живут. Как так можно? Ничего, я должен наставить их на истинный путь, раз никто этим, кроме меня заняться не хочет. Как мне надоели их эти пошлости! Малолетки–паразиты, им бы жрать! Ничего, устрою…» - думал Александр. . . . Александр объяснял третий закон Ньютона. Всё так же, с пылом, уж точно со знанием дела. Слушали его человек двенадцать-тринадцать, остальные двадцать тупо сидели, глядели, а большинством своим игрались с телефонами, утопали в рэпе через наушники, иль болтая с мерзким хохотом. Глаза бездушны и пусты. Александр всё понял. Выдержал паузу. Всё, как прежде; ничего нового. Взрыв: «Подонки! Пустоголовые. Чёрт возьми, для кого. Не уж то ли и вправду был прав отец? Или Алексей? Нет, есть, небось, надежда, подчиниться нельзя…». - Послушайте! Чем жрать мозги бездушием – словно задыхаясь, цепляясь за воздух, говорил Александр – И тупостью… Чем пусто и тупо болтать, или ещё чего-то там, так послушали бы, что говорю! – и тишина… Мыслей никаких не побежало по закаулкуам мозгов, не родился даже малый импульс, глаза не загорелись жизнью у тех двадцати, у того большинства – Слушайте! Я для кого? – продолжал Александр. - Для нас… - раздался чей-то наглый голос, уверенно прозвучав, но из головы без света в глазах, просвета в загнивающей душе. - Вы не правы. Вы – позор. Из-за таких, как вы, наше общество никогда не… Вы… вы только жрёте, чёрт вас возьми… В ответ тупо: «Для вас». А «для нас» не работает. Вам не надо. Вам надо веселиться. Аппендициты вы. Опухоль. И учителя ваши тоже… хотя… все и всё хороши… я, стало быть, тоже… Но, они вас, этакие, такими воспитали… Они… - А вы? – говорил всё тот же. - А я у вас недавно… хотя… А тебе вообще не стоило бы говорить – права не имеешь. Бездушный дурак не имеет право голоса, ибо всё равно ему, да и ничего хорошего не скажет… Александр плюнул на всё. Он окончательно понял – ничего не попишешь. Плохо. Он – один. Других таких может много, но нет единства, нет сил бороться перед этой овладевающей всё тупостью. Он понял, что полетит всё пухом-прахом. Он понял, что всё в гнили. Но, надежда умирает последней, а он ещё жив. Он ушёл с урока. Он ушёл из школы. Он ушёл… . . . «Как же дальше? Вот мне плюнули в нутро, в душу… Что же? Отец прав. Они плевали на всё, им лишь бы жрать да развлекаться… Стоп! Тот, что ж, это и есть будущее поколение? Родители… А что дальше. Дальше и душ не будет, будут тела… И жажда удобной жизни. Но не жизнь, а существование. Отец прав. Всё плохо. Надо что-то делать. Что? Что делать? Ха, опять таки этот вопрос. Плевать, кто виноват, ха, хотя… Стоп! Нет, мы сами, мы, люди виноваты, виноваты, что такими стали, виноваты, что никто мы, что толпа, что никчёмны в том, что вечно стремимся утопать в удобствах, в ком-м-фор-м-м-мизме. Дурное слово! Что ж, а ведь такова людская сущность. А что дальше? Люди ничего не извлекли, не выучили уроков. Выходит… А НТР и прочее? Благо? Да, но ежели это единственный двигатель прогресса, то не шибко уж и стоит радоваться… Духовное ушло в забытье. Ночь. Нынче ночь. Ночь. Ночь, ночь, ночь. Вырви глаз! И ни просвета, ни дырки. Темнота. Пустота бездонной и безгранной темноты… Ни духовного, одно… Одна мерзость… Когда ж рассвет? Когда?» - думал Александр, шатаясь бес толку по улицам, что уж были охвачены снегопадом. Мысли эти тяжкие не переставали его покидать и мучили до конца… -9- И был октябрь. И начиналась зима, хоть ещё и была осень по календарю. Александр с Алексеем договорились встретиться на мосту, что нависал полосами дорог, трамвайным полотном над перпендикулярно проходившей трассой. Александр с Алексеем должны были пройти к мосту с разных сторон. Шёл мелко снег. Дул холодный ветер зимы, разгоняя осень. Пожухли листья жутко уж. Тополя костляво ветками голыми своими цеплялись за жизнь, за холодный воздух. Небо серое. Облака еле видны. Вечер. На небе со стороны заводов, над горизонтом нависали пласты розового, кучами растёкшегося по небу, образуя собой облака, что уж краше истинных. Так бывает часто. Ложь красивее правды. Но в том-то и дело, что ложь – не правда. И снег – ложь. И розовые облака из дыма химзавода – ложь. Ложь, в которую верят, но… Идти было трудно. Ветер бил отчаянно, шибко. Листы тонкого листового железа знаков и рекламы грохотом бились об опоры свои. Комки снега неслись пред глазами. Неслись, неслись, неслись. Неслись и машины. Неслись и люди. Неслись и птицы, чудно как-то, но не успев… Гиканье, неслышимое. Грохот, всеслышимый. Шум, овладевающий всем. Ритм. Люди. Машины. Иль снег, комки его, иль ветер. Ветер. Ветер. Ветер. Долгий и отчаянный треск звонка сигнала трамвая. Стоп-кран, сорванный в электричке, что шла по железке невдалеке, идя, тормозя, по рельсам со скрипом, свистом, скрежетом. Александр вспоминал и Петра, и Яну, и Алексея, и отца, и учителей школы, что «умыв руки», сидели на местах, плюнув на воспитание детей, что, быть может, превратятся вскоре в подонков. Александр держался на земле. Он ещё ничего на понял, а понимая это, шёл к истине, осознав то вполне. Он потерял былую устойчивость – опору – веру в новое, в НТР, в ритмы, в молодёжь. Но, потерял. Но, лишился. Он был растерянным вполне и шибко. Колея его (его! Своя!) привела в тупик. Надо было искать новую. Он был другом Алексея – хоть что-то, что может держать на земле. Дружба ж действительно такова. Дружба держит человека в живых, ежели она истинна. - Сань, - говорил Алексей после долгого рассказа Александра – Я, конечно, тебя понимаю, но думаю, что нужно смириться со всем… - Да ты понимаешь, что это значит сдаться? Сдаться перед жизнью, перед судьбой! - А что ещё? Ты ничего не понимаешь… - Я судьбу свою могу изменить. Я не придурок, что живёт, как все, плывёт по течению! - А, что плохого? - То, что так поступают слабаки… Сброд! Те, кто не может ничего, никчёмности… - Я слаб… - говорил Алексей – Врачи сказали, что у меня запросто может что-нибудь с сердцем случиться. Я настрадался. Меня, ты знаешь, ведь бросила жена, найдя какого-то дельца-ублюдка, меня выгнали с работы… Да что там работа – меня друг предал! Один ты остался. Да и не любил я никогда по-настоящему. Учился, работал. Работа, дом, работа, дом. Никакого разнообразия. Скука одна. И никакого просвета. А ты… - А что я? Я тоже… Хоть и случалось, но жизнь то тоже не шибко уж разнообразна! То же… - Вот видишь… - Что… Что видишь? И что? Смириться?! Под рельсы уж, но не так! К чёрту! - Вот видишь, сразу под рельсы, значит, смиряешься… Тебя б в революционеры! - Жаль, что вокруг одни тихушники… - А революционеров нет! Посмеялись. . . . На следующий, выходной день они ехали к отцу Александра, к Николаю Степанычу. Электричка неслась шибко. В окна электрички яро бросался остервенелый снег. Холодная земля покрывалась слоем снега. Казалось, земля уж стала белой, лишь только чёрные проблески местами. Кости тощие ветвей цеплялись за снег охотно. Небо было видно едва ль, еле-еле, чуть-чуть. Блестело холодное солнце лучами золота, но уже скупо. - Знаешь, - середине разговора в тамбуре сказал Александр. – Мой отец всю жизнь вроде б что-то искал. Всё что-то надо было ему. Неугомонен. Учился хорошо в элитном при совке ВУЗе, но вот стал шататься по стране, не мог сидеть на месте, не мог найти себя. Мечтатель. - Истины искал? - Да. И вот, остановился в деревне. Стал учителем. - А сейчас? - Сейчас вновь работает. Он три раза уже уходил на пенсию и три раза возвращался. Детей воспитывает, притом серьёзно. Честно. Церковь начал он восстанавливать в деревне, ведь единственный просвет она в той жизни, хоть какой-то маяк в скитании по земле… в жизни сельской… Хочет что-то… Может, найдёт. А чёрт его знает! Электричка стучала колёсами шибко. Остервенело хрипел старый сигнал. За ней – километры пройденных рельс и шпал, впереди – долгий ещё путь, конец которого не ведом. -10- Трое сидели в доме. Александр возле окна, отец его рядом, а Алексей напротив, но все за одним столом. Было уж около полуночи. Лампа горела тускло. Часы-ходики стучали, отсчитывая, съедая, время неизменно, как и прежде. В печке догорал огонь, дрова трещали, но, утихая, не имея надежд на новую жизнь, ведь никто не собирался его поддерживать. За окном – глаз дери, но снег лежит, то видно. Разговаривали. Отец Александра узнал о предательстве Петра и Яны, говорил, что то немудрено: - Нынче так бывает. Пороки остаются, пополняются новыми. Люди не желают познавать, жить по-человечьи, лишь по-волчьи, иль по-свински. - Ну, а противоядие? – спросил Алексей. - Не сдаваться… - Сговорились! - почему? – продолжал отец Александра – Я и сам думаю, что никогда не стоит сдаваться – то верная гибель. Будь волен душой, а не телом. Да и вообще… А то, что предали, так плюнь. Бывает. Предательство, хоть и подобно убийству, но всё ж, воскресение возможно. Надо быть сильным. Убогий – не значит слабый. Слабый – значит убогий. Да и потом, человек должен жить, должен, свинья – нет. Дерево растёт потому, что оно должно расти, а не потому, что оно этого хочет, притом, вряд ли оно об этом задумывается. Да и личность на четвереньках не возможна. Будь. Будь человек, личностью, а не однотипным безжизненным булыжником, коих куёт нынешнее общество. Это сказки, что сегодня личность на первом месте. Сказки, когда говорят, что человек да права, да возможности, да интересы всему голова. Нет. Не будет. Сказки сильных мира сего. Им всегда было наплевать, а говорить всегда умели. А тут ещё и прогибаться под свинством, за которым они, кстати, должны следить. Ты чего?! Надо оставаться на ногах, твёрдо надо, прямо, ибо несчастен то человек, что подобен той кривенькой берёзке, растущей на болоте. Правда, и на болотах растут деревья. Впрочем, каково время – таково и общество. Каково общество - таковы и ценности в нём. Каковы ценности – таковы носители их, а это, как правило, простые обыватели. Таких с детства учат как надо кое-кому. А вообще… Человечество не изменилось, да и вряд ли когда изменится, а вот общество – напротив. - Понятно… - сказал Алексей. - Вот, вот. Впрочем, знайте, что времена меняются, а человечество – нет. И это его беда, его болезнь. Пороки должны исчезнуть, но – нет. Человечество – в пропасть. Устройство общества и государства – ввысь. Но толку то? Хреновина одна и пустота – размахивая, жестикулируя, ладонями проводя, словно по глади, говорил Николай Степаныч – Помните, что я вам говорил про ход истории? - Ну… - Ну! Так-то вот! А чтобы быть профессионалом, скалолаз берёт самые неприступные вершины. Понимаешь? Т.е – не давая возможности опомниться – надо познавать! Надо искать истину. Чтоб побороться с пороками, прийти к новому, прыгнуть выше головы, удерживаясь там, надо искать выход из дремучего леса… Надо думать, надо… искать. А все говорят, что всё это болтовня, однако, без того не вылечиться… - Ну, а если и впрямь болтовня? – с ухмылкой сказал Александр. - Если болтовня, то в корень топором, чтоб рухнуло! - Пухом-прахом – наливая чай сказал Александр. - Да! Но в том-то и дело, что порой, никто и не знает, что истина, а что – нет. . . . Корень из тёх. Солнце вышло из-за моря, Выползло из горизонта, Лучами света озарив, Кого-то дивив, Чего-то тая, Из света в свет, Давая начало дня. Люд идёт, шныряя, Идёт, не замечая, Своей толщины Шибко полны. Праздность. Солнце смиренно всходило. Солнце им всем говорило: «Пусть!» Бегали все, Бегало всё, Всё и всея, В своей суете… Но! Вопрос таков: «Корень из трёх? Каков?» Ответов тьма. Многих, тех, кому Мала колея, Противна общая дорога. Гипотез их чешуя, Что в толмутах уж лета Гниют. Шар словно коробкой скован В систему координат Что x, что y – Смотрят, Меряют, да поют. Всё то уходит. Солнце садится. Жизнь кончается в миг. Смерти, значит, случиться, Унести, увлечь за собой. Вопрос – открыт, Всеми забыт, А кто вспомнит, Жизнь – в лоб. Кругом кричат: «Остолоп!» Стоп! Мир же не узнает, Истина же растает В недрах земных. Да никто и не скажет: «Корень из трёх…» - скрежет. «Корень из трёх…» - тупик. Жажды истины пик… Пусто… . . . О сильных мира сего. Вот и конец: Наши планы рознятся. И красен молодец: Ему нечем заняться! Так что же нам. Не дать ли по мордам? Сильны ль мы мира? Но, чужа квартира: Могут и снести к чертям! Так лучше лицемерить. Мы несём культуру в массы – Покупаем ананасы! Ничего, что во всём ничего. Ничего, что сидим во дворцах. Лишь бы мы были красны собою в сердцах. А на деле ни черта: Да не кола им ни двора. И не сделаем мы никогда То, чего бы надо. Но кто-то скажет: Бред! И другим расскажет. Мы боимся, Говорим мы брюху: Нет! Даёшь оплюху! Понесём культуру в массы: Купим всем им ананасы! И вот: ящики сгнили. Шампанским ананасы запили. Мы привередливы: Брюхо же тоже! Лишь бы нам не дали Перчаткой по роже! А надо! – скажет истина. Мы несли культуру в массы: Покупали ананасы, Но не вышло ни черта, Но не наша в том вина! . . . Они попили чаю. Тут Алексей взял гитару. Стал наигрывать «Черный ворон». Звон семиструнки был твёрд, как прежде, пронизывал души всё так же, насквозь. Звон чашек, блюдец прекратился. Николай Степаныч прекратил мытьё посуды, подошёл к печке, заложил дровами топку, запел. Огонь вспыхивал, входя во вкус. Печка начинала истончать тепло. За окном всё так же шёл снег. Ходики всё так же стучали, тикая. Но звон гитарных струн пронзал ещё не прогревшийся вновь воздух. Пронзал, искал себе дорогу. Все слушали струны. Они стали Центром внимания, осью тепла. Струны перебором в звон шли, словно на распев, налегая на гласные, что в этой песне, которые звучали сами собой, пелись, не произносясь вслух, лишь только перебором струны. Над домом, вне него – снег. Внутри, в печи – огонь, живущий пламенно. Звон, перебор – жизнь, огонь – душа. Снег – ворон. -11- Зима не желала отпускать. Она нехотя отходила, сползала, сдавалась, уступая лету через весну. Был апрель, конец его. Шёл снег, не переставая в один из его дней, дней конца уж. И вот начавшие появляться еле-еле почки деревьев, что давали жизнь дереву через листву, начали укрываться, словно зимой, снегом, притом рядами, пластами плотно. На земле, хоть и на лыжах, возводились снеговики, но не так, как зимой, ибо то – удел зимы, было много тех, кто понимал это, кто понимал, что не к великому пошёл этот снег множеством хлопьев во едино, а к горечи, ведь то оттягивало приход лета. Но и даровалась людям возможность искупить, исправить, переиначить, ведь зима то, казалось бы, вновь пришла, сметая всё снегами, продолжая себя, а значит, и даруя людям время… Но то было воспринято, как воровство времени, а не, как дарование, потому и тягостно было на душе у многих. В начале мая зима умирала, уходя до следующего своего череда, даруя истину истине – лету. Наступала весна. Но зима была всегда красива, она умела удивлять, хоть и тем скрывала неправду, ибо сама была ложью. Зима удивляла: выпал вновь снег, да так, что многие восприняли то, как истину, как приход зимы, но то лишь было последними судорогами, агонией. . . . Снег в конце апреля. Снег в конце апреля, Верь не верь. Тут Фома, не веря, Раскрыв дверь, Вышел на крыльцо, Но, Уж криво лицо – Снег в конце апреля. В почву зубья врезались. Всё зазря. В почве с жизнью расстались Колосья зерна? Шёл век. Шёл снег. Хлопья всё скрывали, Но слеп человек. Они же всё рыдали: «Как?» Рыдали, не зная, что – ложь. «Снег бел, снег хорош» - Однако много рож. Белилом белый снег Скрывал собой округу, Но слеп человек, Шёл себе по кругу. Пусто. Скрыта грязь снегом. Правит рознь человеком. Тяга к белому – Плевок смелому, - Вот он каков. Бело – и ладно: «Грязь? Да ладно!» - То ответ, но – нет! Снег покрывал просторы, Снег возвёл заборы жизни. Снег растает – На дворе апрель. Жизнь восстанет. Верь не верь. Будет жизнь. Жизнь восстанет – будет злак. Солнце встанет – будет знак жизни! То было на столе Александра, уместившись в листок. . . . Был май, начало его. Шёл последний снег, шёл шибко, используя свою последнюю возможность на то, словно во истину, но ко лжи, урывая чужое. Алексей болел, болел тяжело. Врачи давно предупреждали его о заболевании этом, но тот лишь только отшучивался, говоря, что на всё не его воля. Что ж… вот он и лежал в больнице. Лежал и хворал, да так, что без памяти порой. Александр сидел у его кровати на табуретке, то покачиваясь, то вслушиваясь в дыхание Алексея. Было уже поздно. Близился закат. Александр всеми правдами и неправдами смог добиться того, чтоб его не выгоняли, позволили бы ему побыть здесь, с Алексеем. - Привет, Лёха, проснулся? - Да, здорово… Что-то совсем плох я стал… Плохо мне совсем. Эх, врачи сказали, что может и того – и провёл взгляд к небу, что за окном. - Да ладно, ладно тебе! Всё будет путём! Что ты?! Всё нормально! Не надо сдаваться! - Глупо бороться, когда не надо жить… - Да ладно, что ты? Ну, чего?! - Что «чего»? Всё говорю. Чувствую, что всё. Жизнь глупая… - Да ладно… - Нет. Они сидели вместе в молчании довольно долго, многое вспоминали, словно прощаясь. На какое-то время они замолкали, переставая говорить, но собираясь с мыслями. После, вновь начиная, говорили, вновь начиная то ль сближаться душами, то ль ещё чего… . . . И был закат. Он был виден из окон палаты, что выходили на запад. Чуден, как и всегда, кладя концу дня своё начало. Закат был виден не шибко, ведь ширь его и полноцветие, та яркая, красная палитра красок его, была сокрыта отчасти тёмными, вдоль и поперёк перетянутыми тучами, тонами, цветами вечернего неба, что было когда-то светило, но у ночи и у стихий (дождь) всегда свои планы. И вот небо. Закат. Хоть и скудноваты были цвета по сравнению с вчерашними, но… вечное всегда замечательно то ль величием своим, то ль просто красотой. Всё вечное поддаётся описанию с трудом. Никогда не описать полно, вдосталь рассказав, закат и восход, день и ночь, жизнь и смерть – всё будет не то, не правдиво, не верно – это истина. Истина и то, что вечное – она ж, а её не понять полностью, лишь приблизиться – понятное дело. И вот закат. Тёмный цвет синего в тучах фоном, что словно был исполосован, перепахан, распорот, разрезан, а там – белое, что и было занято закатом (никогда не бывает ничего пустого, да и не может – то нарушает равновесие). Закат – золотое с рыжим вперемешку, будучи разбавленным белым, поблекнув в красоте, словно скинув лишнее, оставив суть, нутро. И вот то блеклое золото, что лучами уходящего солнца порождено, смешавшись с рыжим заката, растеклось по руслу ручейка, несущего свет в темень надвигающейся ночи, будучи обречённым на гибель, на истощение. Всему конец, но и всему начало. Вот и жизнь Алексея уж шла к самому концу, но, умерев, появляется новое – то ль вечность души, то ль просто, жизнь земная, скорее то и то, ведь всему конец здесь, но и всему начало там. Вот и выситься к верхам! И наступает ночь. Ночь всегда в тягость. Ночь – смерть. Ночь – переход из одного в другое, из одного дня в другой, из одной жизни в другую. День – жизнь. Ночь – смерть – переход жизнь из жизни. Так кольцом и исстари. Всё кольцом и вихрями. Да только вот, вихри крутятся порой уродливо, погано, гадко, ну, и кольцо не всегда без углов. Наступит утром восход. Наступит день, жизнь, надежда. Поутру, авось, получше. Утро вечером мудренее… . . . - Эх, вот помнишь, как мы с тобой в институте учились? – спросил Алексей. - Помню. - Да… Мы ведь с тобой на картошке познакомились… Помню, ты шёл с ведёрком по мостику через речку, а он то и сломался, ты под воду бульк! - И буль-буль бы… - со смехом отвечал Александр на не меньший Алексея. - Да – говорил Алексей – Я смотрю, какой-то придурок ведром машет и плывёт… Орёт, мол… Ну, я думаю, надо спасать… - Ир буль-буль… - говорил Александр. - Что, буль-буль? По твоей же дурости буль-буль! Рассмеялись. - Помнишь, - говорил Александр – как мы «три семёрки» в подъездах пили? - Ага, и «три бурёнки»-кефир поутру распивали, жаль вот только третий мразь… - Ладно, нормально. - А помнишь, как мы с тобой по Гималаям шлялись? – говорил Алексей. - Шлялись! По Гималаям не шляются! Помню… . . . Александр и Алексей шли по горам, по Гималаям. Они в который раз брали вершины их. И вот однажды, поднявшись на одну из не очень высоких и известных гор, пред ними, уставшими, избитыми муками восхождения, предстал прекрасный вид… Вечные горы, вечные краски, вечное небо – всё предстало пред ними. Гор было много. Они взмывали к небу, усеивая собой всю округу, составляя единое целое собой. Горы тенями окрашивали в фиолетовый, синий, иссиня-рыжий, красный – всё вперемешку, чудными, манящими, величественными тонами в палитре вечных гор. В близи и вдали краски менялись, но не подчиняясь времени, суете – просто были, просто… Вдали высились белые, выступающие из прочих, две-три горы, что врезались в фиолетовый, влившийся в красный и оранжевый, мешаясь, становясь кольцами при горизонте, переходя в рыжий, что тянулся дальше ввысь… Не описать верно, точно, лишь приблизиться. А горы манили, они своим величием, красотой вечных красок, входя, вливаясь во впечатления, врезаясь в память, затмевая суету человечества, высились, высились, презрев низость, высились к небу, высились к истине, высились во благо… И всё… И тишина… Тишь вечности, вечность величия, тишины, что над суетой, да и далеко… Не видят того прочие, но Александр и Алексей здесь и сдружились окончательно, по-настоящему, что есть и вечное, а прочее – не то… . . . - Да, - говорил Александр – Но знаешь, Алтай тоже красив… - Он – начало Гималай – ответил Алексей. - Быть может… А Байкал тоже ничего… - Да… Помолчали. - Слушай – говорил Алексей – А давай… гитару б… Хочется поиграть… Знаю, но всё ж… Александр рванул в коридор, подошёл к медсестре: - Послушайте, гитара нужна… - Да вы в своём уме? - Люди! – орал Александр, горланя на весь коридор и округу, – Люди! Братцы! Гитару надо! Понимаете?! Душа просится! Алексей и ещё несколько человек из его палаты выбежали в коридор на крики. - Саня… Саня! - Лёха, да… - Послушайте, перестаньте орать! Отбой скоро! - Да ладно, подумаешь, ну, душа у человека просится… - Какой? Душа? Отбой скоро… - Тихо! – закричала вновь медсестра, прекращая балаган тех весёленьких мужиков, что выбежали в коридор, предупреждая тех, кто высунулся ещё, о том, что власть в руках… - Да есть у нас – вмешалась уборщица – У Митрича… - А вас кто спрашивает? - Да ладно, пущай уж мужики повеселятся, для души ж… - Ну, знаете… В общем, пришлось вручить им гитару. Алексей взял, натянул струны… Народу собралось много, со всех соседних палат сбежались. Алексей перебирал струны под напевы. Звон гитарных струн пронзал воздух, проникая в души каждого. Перебор на перебор звук за звуком, звон… Только он. Говорила гитара музыкой души. Песня была напевна, задушевна. Она, звуча, проникала до глубин. Так и прошёл вечер. Александр слушал молча. Расстались. . . . Была ночь. Только начались сумерки наступать, пробираясь через темень, только начало… Алексей умер. Во сне, не дожив до рассвета, не увидев восход… -12- Уже прошло много времени со дня смерти Алексея. Александр не мог себя найти. Была зима. Шёл снег. Был вечер. Александр сидел у себя на кухне, в квартире. В последнее время ему было особенно тяжко: «Что же? Что, что, что? Как? Что дальше? Зачем же всё? Туман, сплошной туман. Нет ясности, нет ни в чём. Так зачем же это всё? Зачем? А что дальше? А что надо? Что…». Ему было тяжко. Все его мысли сводились к исходной точке, к началу их. Как-то поутру на его письменном столе (он же и обеденный) лежал оборванный, чуть-чуть помятый листок, точнее, большой обрывок от него. Он, листок, был зарешёчен клеткой синими, перекрещивающимися полосами школьной тетрадки в двенадцать листов. На нём было написано неразборчиво карандашом: Голова. Трещина внутри. Завыть бы волком. Душа. Пустота внутри. Бежать, но толку? Это написал Александр, выражая грифелем, что крошится при письме, особенно при сильном надавливании на него, своё состояние. Его мысли были длинными и глубокими по содержанию, да и по длине их проникновения в глубины сознания и в то, что под. Но всё рушилось, когда приходило к тому, что нельзя было измениться, к мыслям о том. Александр начинал терять силы, уходя при этом в себя. Ему хотелось найти выход из всего этого, найти верный путь, путь к правде. Александр вёл дневник. Та самая тетрадь была продолжением предыдущей, становясь местом откровения Александра. . . . Электричка набирала ход. Платформа, словно уплывала. За окном шёл снег, валя, как и всегда своими непомерными, неизмеримыми белоснежными хлопьями, возможно, таявшими, возможно, пополняющими прежние, ложась в сугроб, что на земле, или на верхушках деревьев, словно украшая, или спасая от взоров. В вагоне было много рыбаков, которые сидели по двое на лавке, из-за своих толстых одежд и котомок с рыболовной снедью. Смотря на них сверху, кажется, что пред тобой усыпаны холмики, у которых торчат одинокие, голые деревья – ледорубы. Впрочем, кроме них были и дети, что вместе с группой взрослых ехали кататься на лыжах, которые были сложены в пирамиды, словно винтовки, и стояли у тамбура. А орава этих ребятишек носилась по вагону, не смотря на упрёки тех взрослых, с которыми ехали, но веселя тем самым тех холмообразных мужиков-рыбаков. Вдруг, один подбежал к окошку, около которого стояли лыжи. Кто-то начал что-то вырисовывать на стекле, скребя ногтями по нему, замёрзшему, покрывшемуся инеем, не дающему увидеть всё то, что вне – только внимательный и упорный увидит то, что возле носа его. Один маленький, изумляясь, спросил: - Это что, граффити? - Да, вишь, - ответил другой, старательно выцарапывая по инею, что на стекле, незамысловатый рисунок – какое-то слово на английском, что-то из модного, популярного – неважно, а главное же то, что выводил старательно, аккуратно; рисунок был чист. Иней же, сверкая маленькими вспышками солнца, раздававшего свои лучи извне, был укрыт сетью узора, похожего на небосвод ночью, только цвет белый, а так схоже, ведь снежинки, что мерцали светом лучиков солнца – звёзды, а узор – созвездия. - Хочешь, покажу, как лапу делать? - Ага! И тут, тот, что задал вопрос, придавил кулачком своим на стекло, порождая «лапу», подушечкой указательного пальца правой руки делая пальцы «лапы», всё также придавливая по стеклу. И бежали дети дальше, вызывая улыбки у прочих. В тамбуре стояла парочка, нежно перешёптываясь. Вошёл кондуктор-контролёр. Она (кондуктор-контролёр) с лучезарной улыбкой и взглядом, всё понимающим, прошла незаметно мимо них, а те и не заметили. Трясся вагон, мчась всё дальше и дальше. Парочка сошла, дети угомонились, рыбаки о чём-то спорили. Обрывки были еле слышны из-за гогота то их, то детей, то шума проносящегося навстречу товарняка. - Да ты… - … термос… - Удили… - Щукаря… Ну, и так далее. Но спорили о чём-то пустом. Эх! Ведь всё, как и прежде. Когда-то другие дети носились, рисовали свои «лапы», другие парочки, и мужики, другие, но точь-в-точь, как и эти, спорили о чём-то пустом, и снег всё также валил, как и сейчас. Порой, кряхтя, чамкая беззубым ртом, кто-то скажет: «А… молодёжь пошла! Вот мы то раньше… уж, а сейчас!» - Чушь и глупость. Ничего не изменилось. Всё то же, всё так же, лишь быстрее и быстрее – ритмы не те, да времена летят, меняясь, а люди – ни сколько! Как раньше в подворотнях нож могли всадить, так и сейчас. Как раньше из-за денег шли на всё, так и сейчас. И пусть кричат: «Да раньше и вода голубее…» - Глупость! Суть всё та же, каждый хочет лучшей доли, да что б тепло было – удобней ведь! И вот усядутся и начнут обсуждать что-нибудь пустое. Всё, как прежде, но и светлое, знать, тоже есть, коль стоит мир, чихая чахоткой. Снег перестал идти. Солнце уже садилось. Горизонт был необыкновенен, он представлял перемешивающуюся кучу красок: красный, синий, белый, жёлто-белый и пр. Одни тона переходили в другие. Горизонт, словно в белилах, а солнце жёлтое, краснеющее чуть, а рядом и тот, и те цвета вперемешку. А рядом с солнцем по сини неба красные, растёкшиеся, кучерявые капли небесного слоя (слоя везде, всё – слоя). Ветра не было. Деревья стояли разодетые в чарующие, загадочные, белоснежные шубы. Электричка сбавляла ход. В окнах появился мелькающий пейзаж посёлка. . . . - Что делать, и кто виноват? – с иронией подметил Николай Степаныч после долгого молчания, наливая Александру чай. - Да, не смейся… - Да, я и не смеюсь. Просто, знаешь, это естественно… - Что? - Задавать такие вопросы самому себе. Так уж повелось в России… - Да и не только… - Не только? – призадумался Николай Степаныч – Но во всяком случае… Он пили чай. В печи горели дрова, треща и хрустя. За окном, покрытым причудливым, загадочным узором, шёл снег, закручиваясь в вихри от ветра. - Знаешь, я не знаю, не знаю, ну, не знаю, что делать! – продолжал Александр. - Знаешь, тебе не повезло в дружбе… - Почему? - Пётр… - Ну, и? С Алексеем мы были до конца. - Да, но… - Но! – словно передразнивая, сказал Александр. - Тебе не повезло в любви… - Быть может… - Ну, так вот, кстати, как её? - Да я и сам уже не помню… Яна, но не важно… - Ну, ладно. Так вот, знай… Любовь не ограничивается тем, что между людьми. Она многогранна. Помолчали. - Слушай! – говорил Николай Степаныч – А помнишь, как я тогда орал вот здесь… - О сущности бытия… - с иронией сказал Александр. - Ну… Вот математика, помнишь? - Ну… - Ну! – передразнивая, сказал Николай Степаныч – Математика не та… Есть добро и зло, есть Бог, всё в мире к этому сводится, всё, без остатка… Отрицательные числа – зло, положительные – добро… - А ноль? - А ноль – это Бог. - Хм… - Что хм?! А вот и не хм! Ноль посередине всего. Ноль неотрицателен, он за добро, но не помогая ему в открытую, лишь подтверждая его правоту. Ноль сложишь, вычтешь и не получишь чего-то нового – останешься при прежнем числе. - Почему? - Да потому, что решаешь за Бога, складывая и вычитая. Нельзя просто так к добру или к злу, знать, к минусовым и плюсовым числам прибавить да убавить Бога, не уверовав, не попытавшись приблизиться, понять. Умножение – это действие, что увеличивает кратно число. А ноль, ежели на него умножать, и даст ноль. Т.е. уверовав, поняв величие и добро Бога, не видимое снаружи, но существующее на самом-то деле, коль ноль неотрицателен, мы и получим Бога, приблизимся душой, уйдя от суеты знаков и множеств чисел, придя к Нему. - А Деление? - Ишь ты, каверзный вопросами своими. А делить то на ноль нельзя, ведь мы, сделав это, решим за Бога, решишь, что нужно миру, возомнив себя… Но, делая то, что и невозможно по математике, ты порушишь основы всего, но в том-то и дело, что запрещено то, невозможно. Вот и математика говорит: «нельзя стать Богом», наверное, можно лишь приблизиться к Нему душой. Но не стать им. Вот и правило деления. - Хм… - Вот тебе и хм… Многое символично. Символично, быть может, и самое простое, то, что, казалось бы, не могло быть таковым, но то никто, как водится, не замечает, ибо многие уж исстари не видят ничего, кроме денег выгодой, забыв о душе, о мудрости, а ведь это – правда, истина в мудрости… Да, ты был в горах. Но, что же ты про них не вспоминаешь? А? Их бы одних, их красоты хватило бы для того, чтобы получить силы к жизни, для неё. Понимаешь? - М-да! - А вообще, и без гор есть много чего, что было б интересно. Найди. Найди, найди сам. Билет в жизнь… - А я что, не живу? - Да… Живёшь, но не так. Живёшь, но мелочно, а надо… Не ограничивайся теми мелочами, что вокруг тебя. Мир широк. Ты должен войти в него, во всю его ширь, найти билет на поезд, что по дороге, быть может и железной, увезёт к лучшему – говорил Николай Степаныч – Знаешь, Александр, суета – это привычки, всё от привычек, всё их многообразие – суета. Но, в том-то и дело, что суета подобна болоту, а привычки подобны легковерию, с которым молодой грибник, понадеявшись на авось, пошёл в топкое место. Он погрязнет в болоте, как другой в суете, и потонет, ежели рядом не будет какой-нибудь коряги или человека. Потому, чтоб стать мудрее, отчиститься надо отречься от привычек, освобождая душу и ум, созерцая всю красоту и величие вечного. Мудрый ценит вечное. Безнадёжный утопает в суете. . . . Через полгода Александр пропал. Может, сгинул, а может, и нет. Кто-то из его одноклассников видел кого-то, похожего на него, притом тот был в Сибири, и видели его на лесоповале. Но нет, нет! Не в телогрейке с номерком! Нет! Они видели, как он руководит бригадой, стало быть, он открыл дело, а может, просто – бригадир – кто его знает! А кто-то из знакомых видел его на Алтае, точнее, кого-то похожего. Тот некто, может и правда Александр, собирал мёд, отмахиваясь от пчёл, будучи в защитном белом костюме, позабыв, что пчёлы не любят резких движений. -13- Был исход весны. Был конец мая, а значит, не сегодня, так завтра лето. Солнце было высоко, освещая всё, что под и вровень ему шибко. Николай Степаныч вёл урок у пятого класса. Класс был полон. Свет в него падал не так хорошо, как в другие, ведь он был окнами на север. Стены класса изнутри были синими, что ещё больше топило солнечный свет, что отчаянно прорывался через решётку старых деревянных рам окон. Дети слушали Николая Степаныча хорошо, с интересом, ведь даже двоишники притихли, слушая. - Дети, помните: самое славное – это то, когда у тебя своя голова на плечах, но при этом, слушай других, но только мудрых и умудрённых, тех, кто с опытом. Жизнь хороша: надо жить, чтоб всё в меру, а душе – почёт. Душа и ум важнее, всё остальное – вред. Видите, как солнце светит. Хоть и не так его видно здесь, но всё ж… А раз светит, значит, всё нормально, хорошо! – говорил Николай Степаныч – Не слушайте тех, кто много лезет говорить… Они глупы, не знают ничего, не верьте. Верьте мудрецам. - Как вы? – вдруг кто-то с золотой головой волос спросил его. - Быть может… - разводя руками, смущаясь, ответил Николай Степаныч. - А солнце долго будет так сильно светить? – спросил уже чёрноволосый. - Конечно! Во благо нам. Раздался звонок. Дети были выпущены на улицу, весело выбегая, мчась наружу, желая то ль высвободиться, то ль поскорей прийти под лучи света солнца. Дети гурьбой толпы бежали на поляну. Бежали быстро, не замечая тупо глазеющих на них восьмиклашек, бес толку и в такт тряся головами под шипение звериного вопля рэпа из телефона, пыхтя паровозом не в затяг лёгкие дамские сигареты, матерясь и утопая в том. Дети же были чисты и веселы, в чём-то, значит, и мудры. Они бежали в чисто поле, что возле деревни у реки. Справа высились купола, уже не подпираемые лесами, купола, золотом своим усиливая солнце, несущие его в людские души, отчищая, а значит, высвобождая их из плена зимы-эпохи, времени забвенья, небытия после такого же рассвета, и так до новой, а пока… И вот, дети на поле. А там травой всё поросло. Цветы островками выглядывают средь сорняков, жёлтым, белым цветом, радуя взоры. Эти полевые цветы усеивали собой всю поляну, но лишь островками, но лишь до поры до времени. Жёлтые, отражая цветом своим лучи яркого солнца, усиливая, эхом отвечая на него, несли их в души, побеждая смерть, побеждая тьму. Белые цветы были вразрез ночи, чистотой своей подавая надежду и веру в лучшее. Цветы эти узлами ложились в венки, ободками становясь для злато-черноволосых головушек детей. И вот, они бегут дальше, сквозь чащу рощ и боров после поля, несясь с цветами на головах, с простыми и полевыми, с сорняками, быть может, но чистыми собой и красивыми, выделяясь средь всего. И небо, как прежде. Облака кучевые. Облака, толпами идущие вдаль по бескрайности неба, мудро и медленно, по тому, что под, что сложной мозаикой разных палитр цветов разложилось, продолжая дальше. А солнце высоко. Светит ярко во благо. Эпилог. Так что же такое суета? Кто-то скажет, мол, ритмы города. Кто-то скажет, что суета – состояние человека, при котором тот мешкается да снуёт. А кто-то скажет: «Суета – вся жизнь». И каждый будет по-своему прав. Но вот бы нам плюнуть на всё былое, на все предрассудки, мнения, коль уж они так субъективны, как говорят нам знающие, и, возвышаясь над пеплом всего того сожжённого, сломанного построим башню собственных дум (лишь бы не вавилонскую), взглянем на мир сами, сквозь призму своего видения всего, что подле нас. Вот и я взглянул. Вот сел на высокое дерево. Вот, и знать, сижу, ногами качаю и думается мне, что не всё уж так-то просто. Суета – это то фин., юр., прав., то торгово-управленческо-производственное, что называется деловым. Всё то связывают в единую мозаику камней различных мастей сильные мира сего со своей могущественной организацией. И вот он – механизм, работающий ритмами, затягивая новое и новых, но не возвращая назад, не щадя никого, стирая все задатки к личностям, заставляя даже думать в духе работы той всеобъемлющей машины, коей названье – суета. Механизм, притом, самый настоящий. Но вот ещё один вопрос: а как же люди ведутся на всё это? Действительно, задача. Но, знаете ли, у нас есть голубые экраны, голубые одежды, с золотом пуговиц, на фоне бараков и колючей проволоки, и, наконец, голубые мундиры. Голубые экраны, мундиры, одежды, сборища блестящих, ярких, раскрашенных, рвущих глотку под бездарные слова, говорящих нам, как надо жить, одеваться, пить, гулять, веселиться, куда за кем идти – всё это в многообразии своём, говорящим о необходимости жрать и только, и есть оболочка к суете, что красивой каёмочкой, золотом блестящей фольги оборачивают собой, окрашивая, суету, делая её привлекательной, скрывая смрад болота, что и есть её сущность. Так-то вот! Рабочий, шахтёр выработали, сделали, получили по заслугам три гроша и четвёртый прибавкой ко дню ***, или премией, получили в лицо всё то, что о них думают те, кто должны просвещать и спасать души, услышали, узнали, и пошли домой… да с горя… Ну, значит, тут управляющие, судящие, законобалтающие набежали, поделили, рассудили, продали и дальше… А те, кто сделали, пришли домой, узнали о том, что всё хорошо, что все живут хорошо, при красивых картинках и оформлении, и пошли далее… А люд то набожный, во всё верит открытыми и чистыми от рождения душами, а кой кто этим пользуется. А так, говорят, что везде нынче с вами считаются, относятся индивидуально к вам же, как говорится, «с уважением, садись, угощают беломором», но в том-то и дело, что беломором, а не чаем с лимоном (ну, или просто с сахаром – по вкусу). Управлять то телегой проще, когда и лошадь, значит, запряжена и прилажена, когда колёса смазаны, там, ещё чего, но в том-то и дело, что лошадь плетью бьют. А нам в ответ: «Так мы теперь на машине ездим?» А в машине каждая деталька – плюнь да разотри – ничего не стоит: сломалось – выбросил. И так далее… Ну, вот и поболтали. А ты мне скажешь, мол, дерзко. Но, знаешь ли, когда ты под забором в непотребном виде, или мычишь, то уж лучше, чтоб тебе и рассолчику поднесли, и водичкой холодненькой, так сказать, пробудили. Так-то вот, брат. . . . День был сер и хмур. Шёл дождь. Была осень. Будничным днём её, как и обычно, все шли то туда, то сюда, то спеша, то просто прогуливаясь, все же они думали, как и всегда, подчиняясь новым ритмам, курсам валют, расписаниям, фастфудовским харчевням, и извечному стремлению к обогащению. Ритмы правили людьми, темпы держали в руках своих длинных и всеобъемлющих всё и всея. Во многих головах – треск и дёрганье гипофиза до изнеможения его, а правит желудок, что тянет его, того, нового человека, в забегаловку – такова уж его сущность. Он, обезличенный, бредёт в общий порядок улицы. Люди – железо, улица –наковальня, ритмы – молот, а всё это, новое, - конвейер – суета (как и многое другое), войдя в который уж не выйти живым, а лишь обезличенным, да всё и всея (предрассудки, навязанные, и отчасти порождённые им же, поколением) хорошо работает в махине той. Вот и всё, вот и день… Всё то, что было днём, лишь только тогда и правит, но есть ещё и ночь, та, укромная, когда каждый вправе быть самим собой, имея при этом отдых от ритма, который и есть сон, но сладок он и понятен им же, тем, кто завтра возвратятся на улицы, и пойдёт всё так же, неуклонно топая в пропасть же свою… Ночь, что собой владеет обыкновением быть тёмной, вступает в права свои. Длинный и серый днём проспект становится на много краше от фонарей искусственного света, что и становятся наполнением ночи, но того никто не видит. Ночь. Темнота. Всякая палитра цветов, многообразием своим наполняющая пустоту и бездушие, словно одушевляя собой безлюдность. По краям проспекта стоят, штыками своими врезаясь в пустоту, в ничто, фонари, кидая свой косой взгляд, порезанный сетками, освещая, а дорога же принимает окрас тех ламп, что в них. Жёлтый, бледно-белый и золотистый цвета рубят собой дорогу на сектора, как и люди, что делят всё то, что подходит под это. А сбоку, на тротуаре, где полно народу днём, гирляндами окутано дерево, красным, светящимся блеском своим, привлекая внимательный взор поэта. Поэт шёл по дороге вдаль, сквозь время. Шёл, глядел по сторонам, озирал. Красный, зелёный, синий, фиолетовый, да вся радуга в фонариках и веете реклам, скудное освещение дороги, темень ночи, да бледно-золотистый цвет летящей луны, делающей круг, огибая землю, - всё это было ему не ново, знакомо, это было всё его стихией, ведь многие отвергали его, а сейчас он один. Он шёл, брёл, презирая промежутки расстояния и времени, не найдя никого, прилёг куда-то, желая дождаться рассвета. Линия тополей и труб, железных дорог и железобетонных коробок – всё это было горизонтом рассвету. Солнце подымалось нехотя, но верно, как и всегда. Другое – поэт – стоял на крыше высотки города, встречая первое и вечное. И вот, светило космоса, что вдали от мира, появилось из-за тьмы во благо него, осыпая, даруя светом, лучами его. Мир же, шариком суетным и вертящимся исстари, лишь убыстряясь год от года, принимал, считая за должное. Мир же не понимал, как и всегда, блага того, что получал он просто так, ни за что, не разумея истины. Поэт изливал из себя лучи стихов, так же, как и солнце, во благо людям, стоя сверху, вне, но выше, но, желая счастья и добра. Золотистый свет у горизонта, плавно перетекающий в бледновато-жёлтый, минуя прослойки розового дыма труб, был. Выше – освещённое уже небо. Превыше всего – солнце, что породило всё это. Солнце не нуждалось во внимании, ибо было естественно. Поэт стоял, раскинув руки, выше всей толпы, взывая: - Опомнитесь! Куда идёте?! К истине? Ложь всё это! Она есть, но не в том! Поймите! Знайте… Но был уже его закат, лишь только стихи были живы, лучами своими освещая, как прежде, что и живьём. Строчками своими, что пронзали холод бытия людского, он не смог пробудить в умах и душах огонь, что мог бы спасти тех, во благо кого он их создавал. На зов его откликнулись немногие. Одни, поняв, приняв, противились людским бездушным потокам, течениям, образам жизни, ритмам, но падали, ударяясь оземь, а после, будучи растоптанными, хоронились кем-то в земле. Кто-то понимал, что истина за солнцем, освещающем бытие людское, - за поэтом, но, боясь, любя комфорт, не противились и подчинялись толпе, жили, но смерть их настигала так же, как и всех. А большинство, что никогда не понимало его, считая чудачеством стихи его, шло дальше… . . . Николай Степаныч писал письмо Александру, в нём было: « Но всё ж знай, что нынче рассвет. Нынче весна. Нынче начало жизни, начало дня. Нынче будет не так. Солнце встанет, врываясь в ночь, поднимается всем своим ослепительным светом над горизонтом, освещая его… Краски множества лучей вытесняют темень, внося жизнь. Всё наполняется радостью. Всё наполняется жизнью. Всё наполняется мыслью. Всё наполняется душой. Ночь ушла, ожидая часа своего недолгого. Солнце поднимается верно, во благо. Золотом стали расходиться лучи во все пределы. Темени нет, есть лишь только ослепительный свет. Вначале горизонт, проясняясь, освещается солнцем. Там далее – красный, оранжевый, рыжий, жёлтый (не передать точно), высясь вперемешку, затмевают собой, расчищая солнцу дорогу. Тьма охвачена палитрой новой жизни, красками вновь прибывшего солнца. И вот, агония ночи почти истощена, солнце уж высоко, уж на пути кругом по земле. Уж почти полностью золотом залито всё – то неотступность солнца, оно уж во власти своей, единственной, истинной, во благо. День вступает в жизнь с силой своей неимоверной. Солнце ослепительным диском освещает всё, всех, всея. Да так всегда, и во веки веков! . . . Восход. Горизонт вдоль шири своей Окрасился красными красками. Будет рассвет, будет – поверь, Не скроют под масками-сказками. Солнце красно, как прежде, Солнце – жизнь надежде в жизнь, в восход, в рассвет. Гиканьем, эхом в ответ, Катясь всё на «нет», Презрев его, Зная одно: Истина – правда, Ложь – тьма. Впрочем, суеты кутерьма Ночью, болотом тянут ко дну, Тянув лямку одну… Тянуть, мусолить, топить. Хоть и закат, тьма впереди, Ночь неуклонно близится, Ты, наплевав, впредь иди… Истина исстари высится. Закат – конец, закат – ночь. Здоров – молодец, здоров – мочь. Духом здоров – горы прочь. Всюду просвет, всюду проход. Будет рассвет, будет восход. Ноябрь 2008 г. - июль 2009 г. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
