В рассказе использовано стихотворение Павла Шульги "Сабвэй блюз"

 

Солнце заливало набережную и тянулось игривыми лучами в открытые окна, рассыпало смешливые искры и плясало в витринах маленьких магазинчиков и уютных кафе, разбросанных по узкой улице южного города, золотило песок, который несли с пляжа шлепанцы и сандалии сотен туристов и делилось своим беспричинным счастьем с каждым, кто оказался поблизости в то ясное утро. Золотой пляж, блистающая морская гладь и какое-то удивительное, неправдоподобное сияние - таким и запомнился Наде день, оставшийся с нею на всю жизнь, притаившийся в нескольких привезенных домой сувенирах: изящной раковине с нежно-перламутровыми стенками, мешочке полосатых галек и небольшой картине, случайно купленной у уличного художника.

Она смотрела теперь на свои богатства, слушая шумящий за окном дождь, и думала о том, когда и как произойдет, наконец, их встреча с Марком, а в том, что это произойдет, Надя не сомневалась ни единой секунды, и чем дальше уходила она от далекого сияющего дня, тем отчего-то крепче становилась эта глупая уверенность.

Глядя на картину, Надя никогда не оставалась одна. Иногда они с Марком просто переглядывались и перемигивались, иногда она смеялась рассказам, слушала рассуждения и стихи, которые он полюбил за эти годы читать ей вечерами, после ужина. Не каждый день, к сожалению. У Марка иногда случались творческие застои, и тогда она старалась рассеять его грусть и неуверенность своей болтовней, оптимизмом и мягким юмором.

Марк жил одновременно в двух мирах, это надо было понимать: в ее доме и там, у себя, в солнечном городе, который она привезла с собой и повесила на стену, над журнальным столом. Надя жалела теперь, что не спросила ни имени, ни адреса веселого бородача в измазанной красками бейсболке, тогда оставалась бы надежда побыстрее отыскать того, с кого он писал этот портрет. А так… Ей приходилось надеяться, что жизнь - не совсем бессмысленная штука и все в ней происходит так, как положено и задумано высшей силой, строящей мир в соответствии с законами любви, а не хаоса.

Картина называлась "Меркато", и изображен на ней был итальянский базарчик, блошиный рынок в Неаполе, пестревший поделками, полезными и совершенно бесполезными вещами. Они лежали вразброс на прилавках, и шум базара, казалось, витал над ними, выплескиваясь наружу и наполняя квартиру Нади криками торговок и писком стрижей, кромсающих небо с чудовищной скоростью, как ножницы парикмахера из какой-нибудь ветхозаветной цирюльни. Полотно было совсем маленьким, но ей оно казалось окном в параллельный мир, где предметы имеют натуральную величину, птицы, проносясь мимо, касаются вас крыльями, а руки людей - живые и теплые, как в реальной жизни.

Человек, стоявший перед прилавком с самодельными свистульками, выглядел, как Чарли Чаплин среди современных реклам и многочисленных бутиков… На нем был черный аккуратный котелок, и смотрел он прямо на зрителя, а может, на художника, которому позировал, грустно смотрел, так, словно потерял кого-то в толпе, зазевавшись и загледевшись на яркие безделушки. То, что его звали Марком, было абсолютно ясно с первого взгляда, никак по-другому его звать просто не могли, Марком - и точка. Ну, в детстве, возможно, Мариком, только давно оно было, детство-то. И глаза у него были слегка удлиненные, чуть вытянутые к вискам, с затаенной усмешечкой, всегда готовые выхватить из действительности что-то забавное, что можно притащить на блюдечке кому-нибудь очень близкому, поперчив и посолив для пущей убедительности. Конечно, он что-то там писал, и как было не писать при такой острой наблюдательности и незлобивом остроумии? Писал, ходил с блокнотами, бурчал временами стихи - а потом замолкал вдруг печально, уставясь на стрижей или уличного художника, сосредоточившись на чем-то неведомом, пришедшем из далекого далека и желающем немедленного воплощения… Обычно с воплощениями везло, стихи таки складывались, а форма их неизменно была свежей и отточенной - другой он не признавал и не умел мастерить, даже если пытался схалтурить.

Да таким он и был, Марк, а каким же еще? Ведь любила-то его Надя уже очень давно, пожалуй, всю жизнь, только она, эта жизнь почему-то поместила их в разные измерения. Что поделаешь, бывает. Сплошь и рядом. Она нисколько не сомневалась в том, что Марк знает о ней, и какое-нибудь ее второе или третье "я" так же обитает рядом с ним в том, его мире… Ходит с ним в джаз-бар по вечерам слушать саксофон, а утром, в голубом клетчатом сарафане и такой же шляпке, бегает на рынок за овощами, чтобы приготовить ему что-нибудь особенное, южное… Они сидят вместе в кафе, и оранжевые светильники выхватывают из мягкой, шоколадной тьмы уютного зала их улыбающиеся лица и спокойные глаза влюбленных, уверенных в том, что они наконец встретились и больше никогда не расстанутся. Хриплый голос саксофона сипит что-то, вздыхает и вдруг, разбежавшись, увлекает низкой и страстной мелодией блюза, несет в облака самолетным расползшимся следом, а потом, внезапным зигзагом - вниз, в лабиринты подземки с толпами разочарованных и усталых людей, тоже когда-то уверенных и влюбленных, а потом привыкших к счастью или, наоборот, отчаявшихся и растерзанных жизнью…

"Да нет, не было смысла в адресе художника, - говорила себе теперь Надя, - да и был ли он, этот адрес?" Бородач производил впечатление бродячего существа, и Марка он поймал в далеком Неаполе, скорее всего, случайно, будучи занесенным туда ветрами странствий, возможно, бросившими на пестрый неаполитанский рынок нелепого человека в котелке лишь для того, чтобы оставить его лицо на картине и подыграть, таким образом, Судьбе, решившей, что портрет должен висеть тут, над журнальным столом вот этой тихой, маленькой квартирки...

 

* * *

 

Раньше они с кузиной Янкой часто ездили на этот местный курорт, последний раз - лет десять назад, как раз перед поездкой на юг. Надю привлекало там безлюдье, пустынная набережная и возможность бродить целыми днями среди сосен, цветов и альпийских горок. Янку - вечерние танцполы и инструктор из тренажерного зала Олег Юрьевич с пшеничными усами и мальчишеской улыбкой. Теперь, очевидно, все изменилось и они обе безнадежно повзрослели, рассчитывать на присутствие Олега Юрьевича, тем более, не приходилось, но Янка, измученная напряженным годом, стонала и просилась в тихое место, где можно отоспаться и сбросить кучу надоевших забот, отдохнуть и развеяться, несмотря на зарядившие дожди.

-Поедем? - Надя улыбнулась Марку, снимая картину со стены. - Ты не против?

-Не против, - хмыкнул он. - Мне все равно, где висеть, лишь бы с тобой.

Она удобно устроила картину в чемодане на колесиках и, распахнув шкаф, с сомнением уставилась на футболки и бриджи, слушая, как шумит за окном мелкий холодный дождь.

-Бери наряды, - сказал из чемодана Марк, - будет дикая жара.

Надя посмотрела на солнечный Неаполь и решительно потянула с вешалки лимонный топик.

-Некоторым тоже не мешало бы сменить котелок на летнюю панаму, - буркнула она и тотчас сжалилась, - минералочки хочешь?

-Текилы хочу, - мечтательно протянул он. - В летнем кафе на берегу, под саксофон.

-И в этом мы похожи, - улыбнулась Надя и, достав из холодильника бутылку текилы, плеснула в стакан. - Так ты говоришь, будет жара?

За окнами стучал дождь, пузырясь в глубоких, струящихся по асфальту потоках, космы туч летели с востока на запад, машины с включенными фарами обдавали друг друга фонтанами брызг.

-А ты что, сомневаешься? - зевнули в чемодане. - Глупая какая. Спать ложись, завтра рано вставать. Пьяница.

 

* * *

 

Они приехали на курорт в такой же ненастный день. "Ну вот, - подумала Надя, глядя в окно автобуса, плавно подруливавшего к маленькой автостанции, - две недели дождей и тоски нам обеспечены."

Открылись двери, немногочисленные пассажиры вывалились наружу, и она вдруг поняла, что все не так, что плачущие стекла безбожно врут и унылые серые потоки, на самом деле, поют и шепчут дивными голосами, а какая-то птица робко и нежно насвистывает под дождем… Парк, лес, набережная - все дышало воздухом, настоянным на мокрой, расхристанной зелени, ветер с реки налетал быстрыми, свежими волнами, донося, как почудилось Наде, даже плеск и шорох воды по прибрежной гальке. Блестящие кусты, прибитые ливнем, поддерживали друг друга изломами веток и хлестали идущих по тропинкам, как душистые банные веники, нашептывая вслед что-то пробуждающее и бодрящее. Унылый город остался в другой жизни и уже уплывал из сознания, как дурной сон, освобождая место для нового витка, неожиданных перемен, готовых обрушиться на голову, как этот яростный водопад дождя, летевший с неба, не разбирая дорог.

-Надюша, - Янка испуганно моргала из-под яркого зонтика, глядя на нее, застывшую и растерянную, утонувшую одной ногой в глубокой луже, - Надюша, мы пришли… Вот наш корпус.

Они вошли в теплый, сухой и уютный холл, сели в кресла, где Янка долго заполняла какие-то бумаги, а Надя все смотрела на парк, оставшийся за стеклянной дверью, и пыталась справиться с неожиданным наплывом новых эмоций, разбуженных этой резкой переменой, перемещением из городской скорлупы в состояние естественной обнаженности перед природой.

Им достался номер на первом этаже. Она лежала на диване и слушала дождь, который колотил по траве совсем рядом, словно дразня и насмехаясь над ее городским удивлением и беспомощностью. Потом открыла чемодан и вытащила оттуда Марка, сняла со стены эстамп, задвинула за цветок на окне и, воровато оглянувшись, произвела замену. После этого жизнь немного устаканилась и, хотя бы отчасти, вошла в привычное русло.

-Ну что, ты готова? - на пороге ее комнаты стояла нарядная Янка. - Мы идем обедать.

Номер, который они занимали на этот раз, был шикарным, по сравнению с теми, где им доводилось обитать раньше. За десять лет в центре курорта выстроили два новых пансионата: двухэтажные, обшитые деревом особняки в славянском стиле имели внутри двух и трехкомнатные апартаменты, уютный ресторан, биллиардную и бар. Повзрослевшей Янке хотелось комфорта, Надя ничего не имела против - что ж? - двухкомнатный люкс был к их услугам и прозрачные жалюзи трепетали на окнах, ожидая легкого прикосновения, чтобы приподняться или, наоборот, опуститься и спрятать их от мира, а мир - от них.

-Надюша…

-Да-да, иду, - она встрепенулась и, накинув красивый узорчатый палантин и, таким образом, принарядившись, двинулась к выходу. - Зонтик брать?

-Бери, бери… А то промокнешь, небось. Ресторан-то на нашем этаже…

-Да? - удивилась Надя. - А ты говорила, что кафе - на берегу. И что саксофон там играет…

-Ну конечно, играет, - кузина посмотрела на нее с жалостью, - но только не сегодня.

-Почему не сегодня?

-Потому что сегодня саксофонист там утонет, в летней-то кафешке, вместе с саксофоном. Ну Надюшка, ну подожди денек, - взмолилась она. - Завтра дождь перестанет, все подсохнет и пойдем туда ужинать…

-Ладно уж, - вздохнула Надя, - денек подожду, - и почему-то мысленно добавила, - "что такое один день, по сравнению со всей жизнью?"

 

* * *

 

Под утро прошумела гроза. Надя слышала ее сквозь сон, но не захотела проснуться и теперь, открыв наконец глаза, тихо ахала про себя, разглядывая повисшие на ветке разноцветные капли, в которых отражалось тяжелое оранжевое солнце, медленно ползущее над рекой. Капли дрожали драгоценными подвесками, сияли радужным переливом, а глубокую утреннюю тишину, нарушала лишь одинокая трель доверчивого соловья. В приоткрытую форточку лился чистый кислород, вызывающий беспричинную и безотчетную эйфорию, а впереди был длинный и только первый день отпуска, полный сладостного безделья и потаканья своим капризам. Надя потянулась, неожиданно легко поднялась, выглянула сквозь жалюзи и увидела жемчужно светящуюся, пропитанную росой траву, полную резвых солнечных бликов.

-Марк, - позвала она, оборачиваясь к картине, - посмотри, как здорово… - и осеклась, вглядываясь в знакомое лицо, показавшееся ей хмурым и встревоженным.

-Что? Что?.. - Надя подошла к картине вплотную и погладила Марка по щеке. - Что случилось?

Он всегда отвечал ей, о чем бы она ни спросила, о чем бы ни рассказала ему. Ободрял, жалел, ворчал, мог даже отругать ее, глупую, но она никогда не чувствовала себя виноватой и нелюбимой, никогда. Надя часто задавала себе вопрос, не сама ли она жалеет себя и ругается и не пора ли уже отправляться с этими разговорами в места призренья и утешения всех блаженных и странных, нищих духом и убогих разумом… Однако порой слышала от Марка такое, чего никак и ни при каких обстоятельствах не могла бы сказать сама, просто потому, что не знала иных фактов и никакие глубины подсознания не могли бы вдруг исторгнуть их из себя.

Но сегодня он промолчал, и это было удивительно, учитывая чудное утро и ее хорошее настроение, к которому он обычно не оставался равнодушным, впрочем, как и к плохому.

-Марк, - упавшим голосом позвала Надя еще раз, но картина молчала, как неживая, и ей пришлось уйти, так и не дождавшись ответа, поминутно оглядываясь и даже разок вернувшись и вновь открыв уже запертую на замок дверь.

Весь день они с Янкой провели на пляже, хотя песок был еще мокрым и прохладным, загорали на топчанах, собирали камешки, к которым обе питали пристрастие с раннего детства, ждали проплывавшего мимо теплохода и махали ему вслед синим махровым полотенцем… После ужина Янка собиралась пойти на дискотеку, Надя же надеялась задержаться в кафе, наслушаться саксофона, который они с Марком безумно любили, а потом, может быть, Марк сочинил бы для нее блюз…

Вот об этом они и мечтали, жарясь на солнышке, приобретая загар, веснушки и отдохнувший, моложавый вид. Стоит, пожалуй, заметить, что кузинам было уже по тридцать пять лет, на горизонте маячил сороковник, что страшно бесило Янку и было совершенно безразлично Наде, потому что Марк выглядел именно сорокалетним. Ровно на сорок, ни больше и ни меньше - так она думала, ни минуты не сомневаясь в своих, неведомо откуда берущихся знаниях о Марке - и, вероятно, была права, поскольку он этих знаний никогда не опровергал, напротив, кивал благожелательно и посмеивался…

 

* * *

 

Солнце садилось в лесок за рекой, разливаясь по небу широкой оранжевой полосой, на парапете набережной задумчивыми химерами стояли чайки, устремив взгляды к закату. Гуляющая публика потихоньку стекалась к летнему кафе, занимала столики, потягивала вино из пластиковых бокальчиков, посматривала в ту сторону, где стояли на подставках саксофон, кларнет и гитара, ужинала, ожидая начала концерта.

Надя и Янка сидели в дальнем углу, далеко от импровизированной сцены, и утешались тем, что пришли не смотреть, а слушать. Свободных мест уже не было, но опоздавшие не уходили, а усаживались на лавочки вблизи кафе, на берегу, вдоль пляжа, тихонько переговариваясь.

-Что-то опаздывает саксофонист…

-Да придет, не волнуйтесь. Ни разу еще в этом сезоне своих вечеров не отменял, аккуратно работает, что значит, старая школа… Да вот он, видите? Идет.

И впрямь, на площадке появился невысокий старый еврей с глазами грустного клоуна, взял с подставки саксофон и легко заиграл. Он играл любимые мелодии, репертуар Синатры и Монтана, тихая музыка плыла над рекой, поглощая и захватывая все своим ритмом, попадая в такт с волнами и ветром и растекаясь вместе с закатом томным оранжевым желе, дрожавшим уже не только на небе, но и в речной глади, где отражался уход первого жаркого дня.

Надя сидела, замерев, ей казалось, что музыка обращена именно к ней, что голос саксофона рассказывает ей о жизни, прожитой без нее, прошедшей в нелепых радостях и напрасных страданиях, промчавшейся невероятной, трагической ошибкой, осознать которую суждено именно сейчас, на закате…

"Бессаме… бессаме мучо-о-о…"

Тихо поднявшись, Надя медленно побрела между столиками, приближаясь к крошечной площадке, где играл саксофонист. Из-за ближайшего стола поднялась компания молодежи и двинула в сторону танцпола.

-Надюша, я схожу потанцую, ты не против? - оказывается, Янка не выпускала свою сумасшедшую кузину из вида.

-Конечно, иди. А я посижу еще... - она села за освободившийся столик.

Теперь он играл только для нее. Поглядывал сначала удивленно, потом улыбнулся, потом посерьезнел…

Саксофон и кларнет сменяли друг друга, как соперники в жестоком бескровном поединке, их голоса летели к горящему небу, возвращались, коснувшись оранжевой финишной ленты, и каждый был победителем до тех пор, пока старик не взял в руки гитару…

-Немного развлеку почтенную публику, - сказал он в микрофон, обаятельно улыбнувшись, и публика зашевелилась, зааплодировала, застучала вилками и бокалами. - "Сабвэй блюз…"

Медиатор прошелся по струнам, тонкие пальцы крепко обхватили гриф, и гитара заныла, заплакала жалобно, но - странное дело - одновременно словно посмеиваясь над собой и своей жалобой, над всей своей битой жизнью.

 

Хэй, малышка, постой, займи сигаретку, плиз.

Надоело, пойми, глотать перегретый смог…

 

Голос певца был мягким, но не той мягкостью, которую называют бархатной, и уж совсем не слезливой мягкостью потрепанного жизнью бедолаги. В нем слышалась глубокая снисходительность умного человека, деликатная отстраненность и мужественная самоирония, которые всегда импонировали Наде.

 

Пошвыряла меня житуха то вверх, то вниз,

Но где верх, а где низ понять я, увы, не смог.

 

Вон за тем турникетом тысячу лет назад

Я лабал сабвэй блюз под грохот стальных колес.

А теперь я старик, слезятся мои глаза,

И гитара моя скулит, как побитый пёс.

 

Сабвэй блюз это хрип, мокрота, душевный шлак,

Он не сладок на вкус и пахнет, как дикий зверь…

 

Он улыбался, и она вдруг поняла, что музыкант очень похож на Марка, ее Марка, застывшего перед прилавком торговца на блошином рынке Неаполя, живущего в ее доме и воображении, читающего по вечерам свои стихи и напевающего блюзы. Но то, что он пел сейчас, было горьким откровением старости, болью утраты, прощанием, а не встречей…

 

Ты иди, baby girl, ведь ты же куда-то шла.

Мой прокуренный блюз не нужен тебе, поверь.

 

Ну, чего ты стоишь, забыв про июльский зной,

Разве ниггер с гитарой – редкая нынче вещь?

Я бы мог, baby girl, сыграть для тебя одной,

Да такая игра, поверь мне, не стоит свеч.

 

Сорок лет я стою, а мимо течет поток

Многоликий и плотный, будто прорвало шлюз,

Да гитара все лает, лает на сизый смог.

Ты иди, baby girl, забудь этот чертов блюз...

 

Старый еврей поклонился публике и ушел в тень из освещенного круга импровизированной сцены. Саксофон, кларнет и гитара остались стоять на своих подставках, осиротело глядя в зал и ожидая, когда за ними придут. Пять минут спустя из служебного помещения кафе вышел молодой человек с бородкой, собрал инструменты и ушел, унося с собой последние, словно повисшие в воздухе, ноты блюза, хрипловатое "ты иди, baby girl, забудь этот чертов блюз…"

-Постойте! - Надя вдруг узнала его и словно очнулась от дурмана прозвучавшего блюза. - Я давно вас ищу, стойте! - она споткнулась и чуть не свалилась на ступеньках.

Это был тот самый художник, растрепанный крымский бородач, что продал ей десять лет назад "Меркато".

-Осторожнее! Не торопитесь, я вас узнал… Да что вы, ей богу…

-Вы продали мне картину… Неаполь! Человек в котелке… Помните? Помните?

-Да что вы так волнуетесь? Помню я, помню... Я вам дедов портрет продал… А что случилось?

-Дедов… портрет?

-Ну да, дед… в молодости, - художник мотнул бородой в ту сторону, куда ушел музыкант. - Марк Борисович, кто ж еще. Вы ведь концерт слушали?

-Слушала, - автоматически кивнула Надя.

-Узнали его, наверное… Вы знакомы?

Она покачала головой, глядя на другой берег, где маячил одинокий огонек. "Костер, должно быть…" - она не знала, что еще сказать.

-Я его тогда с фотографии списал, - продолжал молодой человек, - со старой такой, знаете, черно-белой… Он потому и одет так старомодно… Просто как… ну… Чарли Чаплин, что ли…Он у меня вот такой, всегда особенный, из другой жизни будто… Да вы ведь видели… Он давно уже, лет десять, наверное, в этом кафе играет. А я - первый сезон. Днем на набережной, приходите, посмотрите другие картины… Шаржи, мгновенные портреты… Вечером - ему помогаю. Неплохой заработок. А… вы уже уходите?..

 

* * *

 

Толпа давно разошлась, кафе закрыли, пляж опустел. Надя сидела одна, машинально перебирая речную гальку. Казавшиеся днем яркими и красиво отполированными, камни валялись теперь жалкой кучкой, словно тусклые, обуглившиеся свистульки со сгоревших прилавков шумных неаполитанских торговцев. В них больше не было ничего живого и теплого, о чем можно было раньше разговаривать и шутить вечерами с Марком, вернувшись назад, в город. Заштрихованный обезумевшим дождем.

Она не знала, о чем теперь думать, какие еще замки возводить на зыбучем сыром песке. Жизнь внезапно кончилась, незаметно и глупо. Из-за незнакомого старого негра, клянчившего мелочь в грязной подземке. Из-за болвана-художника, легкомысленной кузины и сожженного закатом маленького рынка-меркато.

Надя смотрела в темноту и в голове у нее вертелось: "Ты иди, baby girl, ведь ты же куда-то шла…"

-Интересно, куда? - пробормотала она.

И вдруг вздрогнула.

Где-то всхлипнул саксофон.

 

 

Мелодия оборвалась. Как будто бы саксофону заткнули рот, бросили в угол и приказали лежать там, свернувшись и задыхаясь от пыли, весь остаток его пустой, искривленной жизни.