Понтий Пилат понял, что смерть должна быть наглядной – она, — элемент воспитания покоренных; она есть цель и удовольствие для победителя.

 

Жаркий полдень 22 июня

 

Солдаты победы Утро войны, смерть, восторг первой победы. И снова смерть.

 

Это были солдаты победы! За ними, опорой солдатским подошвами и танковым тракам, была вся земля покоренной Европы. И она отдавала себя, для их, чужой для нее, победы. С ними, не признавая препятствий, вперед и вперед шли в Великом походе железо военного потенциала и полководческий гений. С ними был бог, и после победы Рейха, он сам склонит голову перед солдатами…

Их самолеты кромсали землю, уничтожая технику, укрепления, дома и посевы; хлам, и людей, которые оборонялись, или просто попали под бомбы: бомбы не знают ни цели, ни справедливости. Их танки терзали землю, давя на ней все живое и неживое, отрезая ее, нарезая, лоскут за лоскутом, в пользу Великого Рейха. Рейх требовал расширения, Рейху — жизненное пространство! Арийская раса вступала в свои права. С легкой душой шли солдаты Вермахта, – в лицо им светило солнце. Землю под солнцем бог не сподобится дать; — даст Вермахт, а впереди – Россия, должная пасть, и отдать свои земли.

Она падала, эта медвежья Россия! По тревоге Россия, боясь провокаций, следуя духу и букве Пакта, к началу вторжения не подняла войска. Поэтому Вермахт вошел легко, как в вагину спящей в блаженстве женщины.

Обреченные сопротивлялись. У них за спиной Минск и Киев бомбили! Земля далеко за спиной горела, и умирали их близкие, а эти – есть в обойме патроны – стреляют в Вермахт. И Вермахт несет потери. Это злит солдат, огонь загорается в их сердцах, — огонь мести. Утешением может быть только чужая смерть. Понтий Пилат понял, что смерть должна быть наглядной – она, — элемент воспитания покоренных; она есть цель и удовольствие для победителя.

 

Маме Алеши война приснилась. Они с Ксюшенькой ждали его со дня на день. А он сообщил, что вернется позже, что в частях есть задержка с демобилизацией из-за того, что Германия стала близко: она теперь там, где была Польша, и СССР строит укрепрайоны. Но, все равно, идет пополнение и демобилизацию не отменяли, все будет нормально. Войны не будет.

Маме приснился татарин. Сама удивлялась поутру: с чего? Но снился татарин времен старины. Он пришел в ее дом, сбил с ног, и отбросил в угол. В люльке заплакал ребенок, и этот татарин, с плеткой и саблей, взял в руки сына. Он изнасиловал бы и убил его маму, но – плакал ребенок. Татарин увлекся, что-то заговорил по-своему, мотал головой, цокая языком. Сквозь узкие, черные щели глаз, посмотрел на маму: она не могла подняться; плюнул, и с сыном ее на руках, ушел.

«Будет война…» – проснувшись, подумала мама. Незваный гость и татарин – это лицо войны… И война заберет ее сына…

Алешина часть была в глубине – три-четыре часа езды до границы, но, в середине дня, 22 июня немцы уже были здесь. Уже протянулись, прошли на восток, их колонны: танки, машины, и тьма мотоциклов, с острыми пиками пулеметных турелей. Линия фронта, тускнея на слух, грохотала уже далеко за спиной.

«Ну, как? Как же так?» – не могли взять в толк бойцы. Их, в четыре утра разбудили бомбы. Тысячи бомб, в полчаса, упали на спящий город, на гарнизон, превращая его в руины. Никто не достиг укрытий – не ждали войны…

Петляя, как заяц, Алеша, как и другие, бежал от бомб, а воздух кромсали горячие шлейфы осколков, падали под ноги части разорванных тел и обломки. Он ткнулся в землю, вжимался лицом, не в силах в нее зарыться. А потом уже понял – да ведь все равно, лицом вниз, или в небо – настигнет – убьет без разницы. Он обернулся лицом, смотрел в небо, и видел, как отделяются от самолетов бомбы. Самолеты взмывали в восторге, высыпав порцию бомб, а на смену им шли другие, скользя вниз, как коршуны, и высыпая бомбы.

А над черной стаей светлело небо. Ясное, чистое небо раннего летнего утра. Леша смотрел в него и вспомнил родной, милый дом и детство. «Их нет! – понял он, — Для меня уже нет. Пусть только, бога молю, если есть он: пусть мама и брат мой останутся живы!».

Когда отгремело, ушли самолеты, Алеша вернулся туда, где была казарма. «Одеться – стыдил он себя, — это прежде всего!». Разбуженный адом, бежал он смерти в трусах и майке… «Я же солдат, — повторял про себя он, — мама…».

 

Уцелевших собрал начштаба. «Это война! — сказал он, — Не провокация, а война. Берите оружие, боеприпасы и продовольствие: все что осталось. Нам… обстановки не знаю… Круговая, солдаты, полная круговая, по городу, оборона. Ни шагу назад, это наша земля!» — с трудом говорил он, теряя сознание. Он их напутствовал. В правый бок офицера, разрезав ремень портупеи, влетел осколок. «Долго не жить…» — он знал… «Нужно дать первый бой, — напутствовал он, — и тогда мы начнем войну… Нам бояться врага? Да вы что, ребята? Мы – вы запомните это, — дети Суворова! Вот…». Он сказал все, и умер…

Что оставалось? Что было проще – дать первый бой!? Города нет, и бомбить его больше не будут – ясно, а по земле шел враг. Винтовки, патроны, сухпай – уцелевшее, для уцелевших солдат, нашлось. Они могли приступить к войне, и, выходя на врага, пошли к шоссе.

 

Из груди вылетало сердце: «До первого выстрела! – понимал Алеша, — А там уже все – война начнется. Там волноваться некогда. И хорошо бы… — представил он, как ткнется в землю настигнутый пулей, немец. – Хорошо бы увидеть, успеть, а потом уже все может быть – война…». Он памятным должен стать, первый выстрел по человеку, — наверное, также, как первый, — за которым потом уже все может быть, — поцелуй…

Командира не было, и как начинать, никто не знал, но пока командира дадут, война ждать не будет.

— Давайте, — волнуясь, сказал Алеша, — до машины их пропускаем, а ее я возьму на себя!

У него были три гранаты, а от горизонта к ним, шла колонна мотоциклистов и крытый автомобиль.

Дерзкой, удачной вышла атака! Помог «Дегтярев» и суворовская внезапность. Три гранаты Алеши, первыми в этом бою, взметнули на небо фашистские души. Пули бойцов довершили дело.

Уцелевшие немцы драпали. Но драпали на восток, не назад. «Рвутся к своим! Значит, они уже там. Они уже всюду… — подумал Алеша, и вновь защемило на сердце, — Я Вас теряю, мама и младший брат! Я исчезаю. Дай бог, только Вы будьте живы!».

Счастьем казалась мысль о том, что младший брат еще не достиг призывного возраста, и не попадет в жернова войны. Дай бог…

Бой отгремел, и слух, удивляя бойцов, улавливал голоса птиц в ветвях посадки. «Вот интересно, — краешком губ, улыбнулся Алеша, — они умолкали, когда мы гремели огнем?» Птицы пели, но только что бой отгремел: тускнея на жарком, полуденном солнце, текли по сухому песку дороги, ручьи вражеской крови.

«Это я должен их бояться?!» – думал Алеша, выйдя с бойцами к дороге. Врага можно было пинать ногами. Некоторые хрипели, Алеша глаза их видел. В глазах неубитых сквозила мольба. Бойцы обошли поле, содрали оружие с трупов; все, что могло убивать врага. Раненых не добивали…

Солнце жаркого летнего дня 22 июня, достигло зенита, и должно было идти на убыль. С запада, от горизонта, надвинулся шквал. Эти немцы смотрели уже не так – беззаботно и гордо, вперед, на восток, — как те, которые были убиты. Зрачки этих немцев искали в прицеле врага: Алешу, его товарищей. Колонна, прогнувшись серпом, пошла через поле на красноармейский очаг обороны. Ревя моторами, скашивал серп беспощадной, режущей кромкой огня, полевые травы; наземь летели сраженные пулями ветви, вершины деревьев. Беспощадной свинцовой волной кромсая посадку, пули искали живую цель. Смолк «Дегтярев», а с мотоциклетных турелей, скорострельно и мощно гремели «MG». Шквал задавил бойцов, а немцы даже в траву не попрыгали: шли в атаку, как на прогулке – на мотоциклах! Посадка горела.

«Я вернусь. Я вернусь, и добью Вас! Зубами вас загрызу!» — стиснув зубы, бежал с поля боя Алеша. Он один, кажется, был в живых. Немцы видели, что он бежал, и он в лихорадке искал укрытия. Бежать некуда – позади река. Пасека за плетеным забором, два глинобитных домика – негде укрыться. И обойма, обойма винтовки пуста, и автомат трофейный он тоже выбросил, расстреляв патроны! В землю бы вгрызться зубами…

Отхожий «скворечник» был на пути, и ничего – никакого укрытия больше. «Уж здесь искать, точно, не будут!» — отчаянно простучало в висках. Леша сдвинул заднюю крышку и прыгнул в яму. По грудь оказался в дерьме.

 

«Ну… — кусал губы, мотал головой, злился Фриц Мейкер. – И где он?» Кончено все, догорала посадка, и он мог спокойно шагать «нах остен!». Но, был где-то здесь уцелевший солдат врага: Мейкер жаждал убить его. «Ага!» — он увидел, что крышка «скворечника», только что была сдвинута: следы на сухой земле оставались росчерком. Он рассмеялся и помотал головой: «Милая Гретхен, — подумал он, — если б ты знала, какое дерьмо – война!». Он подошел и ногой сдвинул крышку люка.

О, потрясающим было зрелище! Русский солдат, по пояс в дерьме, посмотрел на него. Растерялся от света над головой, и враждебно поднял винтовку. Да толку с нее без штыка и патрона! Клекотом из груди Фрица Мейкера вырвался смех. Загнанный зверь смотрел снизу. Фриц поднял автомат…

Леша жаждал, но не дождался. Он даже глаза закрывать не хотел, а немец стрелять не стал. Жестом за спину, не сводя глаз с Алеши, он помахал рукой, приглашая кого-то. К нему подходили, он пальцем показывал вниз. Они закрывали носы и хохотали, сгибаясь от смеха, хлопая себя по коленям. Немец, который его обнаружил первым, снова поднял автомат, наводя его на лицо Алеши. И снова раздумал.

— Ком, ком, — говорил он, не сводя глаз с Алеши, и жестом маня кого-то, — Du hast eine Pistole?* (*у тебя есть пистолет?) Gib! (*Дай!)

Он не сводил глаз с Алеши. Кто-то вложил пистолет в его руку. Черный зрачок под мушкой блуждал по лицу Алеши, переходил на грудь, и снова в лицо, в глаза…

— Найн! – сказал немец, и, передернув затвор, выстрелил.

Пуля, подняв из дерьма фонтан, впилась Леше в бедро. Пятно крови взбурлило наверх.

— Гут! – сказал немец, и отдал пистолет. – Зер гут!

И они ушли.

Небо стекало воздухом в грудь Алеши. Он был жив, но тот, кто стрелял, знал, что делал: Алеша мог вспоминать и мог думать все, что угодно. Он мог мечтать. Но он умирал. Может быть, немец был фельдшером, или ветеринаром, — он понимал, что такая рана – верная, только очень долгая смерть. С бредом, дрожью, горячим огнем в зараженной крови – смерть в сознании… «Сашка, живи за двоих, береги нашу маму…» — из ямы, к солнцу, тянулся взгляд обреченного человека.

 

Пали духом взрослые, узнав, что началась война. «Без объявления войны, — повторял репродуктор, — в четыре часа утра…». Не понимал их Сашка. «Ох, — загорелся он, — война?! — он ладони в восторге тер. – Я сбегу!»

Ему только четырнадцать лет. «Надо успеть! — спешил он, — Пока все не кончилось! Мне, по-любому, по возрасту не успеть на войну».

Пришла, как тень потускневшая, Ксюха – невеста Алеши. Мама ее обняла, и у них, у обоих, не было слов. Сашка видел, как нижняя, влажная губка у Ксюхи – она ее только прикусила – вышла вперед, а из-под зажмуренных век, заскользили слезы. Мама плакала тоже.

Что они понимали в войне?! А Сашка знал наизусть Гайдара, и знал себе цену: ничуть не слабее, не тоньше духом, чем легендарный Мальчиш-Кибальчиш! Просто войны еще не было, чтоб доказать такое, а теперь война есть, и место его – на войне. Он не хотел откладывать: так и жизнь пройдет мимо, и ничего не успеешь! Зачем тогда жить?!

 

.

Он должен, как можно быстрее, пока не хватились дома, не приняли меры приехать в Харьков. Там бросит велосипед. Оттуда, с завода, должны, — сто процентов, — на войну идти танки! Скрытно, с танками, попадет на войну и Сашка. Пусть там его спросят: «Тебе сколько лет, малец?» — да поздно. Передовая – не военкомат: не отправят домой – он где, дом-то? Аж под Харьковом! А Сашка в первом бою так проявит себя, что вопросы у командиров поотпадают…

 

Курил трубку кремлевский усач. «Народ, который такое вынес, — вспоминал он крутые тридцатые годы, — такой народ вынесет все… Скотина! – думал он об Адольфе Гитлере. Перед глазами лежало последнее письмо рейхсканцлера от 14 мая 1941 г. «Я пишу это письмо в момент, когда окончательно пришел к выводу, что невозможно достичь долговременного мира в Европе — не только для нас, но и для будущих поколений без окончательного крушения Англии и разрушения ее как государства. Как вы хорошо знаете, я уже давно принял решение осуществить ряд военных мер с целью достичь этой цели. Чем ближе час решающей битвы, тем значительнее число стоящих передо мной проблем. Не скрою от Вас, что я думал подобным же образом и несколько раз предлагал Англии условия мира. Однако оскорбительные ответы на мои предложения и расширяющаяся экспансия англичан в области военных операций — с явным желанием втянуть весь мир в войну, убедили меня в том, что нет пути выхода из этой ситуации, кроме вторжения на Британские острова. Чтобы организовать войска вдали от английских глаз и в связи с недавними операциями на Балканах, значительное число моих войск, около 80 дивизий, расположены у границ Советского Союза. Возможно, это порождает слухи о возможности военного конфликта между нами. Хочу заверить Вас — и даю слово чести, что это неправда... В этой ситуации невозможно исключить случайные эпизоды военных столкновений. Ввиду значительной концентрации войск, эти эпизоды могут достичь значительных размеров, делая трудным определение, кто начал первым. Я хочу быть с Вами абсолютно честным. Я боюсь, что некоторые из моих генералов могут сознательно начать конфликт, чтобы спасти Англию от ее грядущей судьбы и разрушить мои планы. Речь идет о времени более месяца. Начиная, примерно, с 15-20 июня я планирую начать массовый перевод войск от Ваших границ на Запад. В соответствии с этим я убедительно прошу Вас, насколько возможно, не поддаваться провокациям, которые могут стать делом рук тех из моих генералов, которые забыли о своем долге. И, само собой, не придавать им особого значения. Стало почти невозможно избежать провокации моих генералов. Я прошу о сдержанности, не отвечать на провокации и связываться со мной немедленно по известным Вам каналам. Только таким образом мы можем достичь общих целей, которые, как я полагаю, согласованы...... Ожидаю встречи в июле. Искренне Ваш, Адольф Гитлер».

Заверил, скотина, Иосифа Сталина, обвел вокруг пальца! «На запад смотрю, на запад, Иосиф!» — и вероломно вторгся!

 

Воюют вожди, даря после, по окончании, — победу, в качестве утешения, своему народу. Утешение и благодарность, за невосполнимые жертвы, неисчислимые беды – не обойдется без этого, ни один протокол вождя. Иначе нельзя, иначе весь смысл деяний вождя, затмят унижение, боль, и последние мысли таких, как солдат Алеша; как вбитая в грязь войны, вперемешку с кровью, чистота души тех, кто подобен мальчишке Саше. Будь сердце вождя, больше его амбиций – война была б невозможна! Вождь, способный любить свой народ, не способен начать войну.

 

Только часть неба, и уходящее солнце, доступны взору из ямы. Наслаждалась смерть, мучительно забирая солдата, отдавшего жизнь слепой, ненасытной, всеядной войне. Становилось одной жизнью меньше, да аппетит у войны – не солдат, а тысячи, сотни тысяч, жизней. Миллионы, не дрогнув, поглотит ее утроба!

Крутились колеса, солнце сверкало на велосипедных спицах: мальчишка спешил на запад, навстречу – спешил на войну. Жаркий полдень 22 июня 1941 года.