Любит простой народ красивые имена. Смотришь, папа - Вася или Гриша, а дочь – Анжелина, Илона или Ариадна.

Вот так и Аврора Епифановна. Отец – деревенский пастух Епифан, а дочери дал громкое, как залп, обязывающее имя.

При имени «Аврора» сразу представлялась крупная и яркая брюнетка. Аврора Епифановна своему имени не соответствовала, внешностью обладала невыразительной, телосложение имела подростковое и легко проскальзывала в любые щелки, «разрезая» своими лопатками спины граждан-тружеников в заполненных свыше нормативной пропускной способности дачных автобусах.

Вопреки законам термодинамики в её тщедушном теле генерировалось огромное количество энергии. Аврора не ходила – двигалась, как марафонец, и была одним из самых выносливых представителей семейства «сумчатых».

«Богиня утренней зари» уверенно взяла на себя организацию общественной жизни дачного кооператива «Ближний свет» и решение глобальных, каковыми она сама их и делала, вопросов.

При дележе земли под огороды Аврора «нарезала» себе пару-тройку участочков соток по восемь, а ещё несколько арендовала у соседей. Маленькая, но мощная динамо-машина, нанимала тракторы, копала, рыхлила, сажала, полола…

Не посвященные интересовались: «Чьи это поля?». Им отвечали: «Авроры Епифановны!». Народ любопытничал: «А эти?». А ему в ответ: «И эти – Авроры Епифановны!!!!». Любопытные не унимались: «А эти?». И эхо разносило вдаль: «А-в-ро-ры Е-пи-фа-нов-ны!!!».

Авроре никто не помогал. Недолго продержался какой-то мужичок, то ли сожитель, то ли работник. Трудиться приходилось много, а кормили редко и низко калорийно. Фирменные блюда А.Е. знали все дачники – «щи зелёные постные из крапивы или щавеля» и «салат из одуванчиков с растительным маслом».

Непонятным оставалось одно - зачем ей одной столько продукции растениеводства? Если на продажу, то почему у дачки и самой Авроры такой жалкий вид? Если на питание, то кто всё это ест!?

Облапошить кого-нибудь, втереть ненужное (например, семенной картофель, «элитных сортов с выставки», размеров с горошину, который залежался с зимы в подвале) - здесь Авроре Епифановне не было равных! Между собой дачники называли её «хитро…опой», но всякий раз находились новые «жертвы».

Аврорины «керенки» никогда не хранились в банке (могли отсыреть), только - в хлопчатом чулке.

Трудилась Аврора «от зари до зари», и два раза в неделю перебежками с пятью-шестью сумками спешила к автобусу, следующему по маршруту «Ближний свет» - «город».

 

Виолетта Олеговна неутомимо выполняла функции коменданта дачного кооператива, наделив саму себя соответствующими полномочиями. Доставалось всем, кто попадал под «горячую…», широкую, крестьянскую «…руку». То соседи мусор жгут «не там, где положено» (хотя жгли именно там, где мусор положили), то посадили жасмин специально для Виолетовой аллергии.

Летту возмущали: громкий смех («международная обстановка сложная, а у них никаких забот»), водители проезжающих мимо окон её дачи машин («специально раз по десять на дню, чтобы отравить выхлопными газами»), соседские застолья («работать не хотят»), каждый первый и второй дачники. Всё, везде и всеми делалось назло Виолетте.

А уж как супругу доставалось!

День напролёт слышался высокий голос Виолетты. Она часами воспитывала мужа, смиренно выполняющего все требования «коменданта», но не заслужившего ни одного лестного эпитета.

Их дачный участок называли «идеальным».

«Лентяй», - кричала Виолетта, сорвав где-то единственный одуванчик, - «Весь участок зарос сорняками».

«Варвар» специально выполол её любимые цветы, «садист» жил и дышал, поглощая драгоценный кислород, «безмозглый кретин» не мог ей угодить, потому что не знал, как.

«Да», - успокаивала себя соседка Людмила, - «Лучше одной, чем такая семья».

Больше всего Виолетту Олеговну возмущала людская наглость.

Нагло смотрят в окна её дачи и следят за тем, что происходит на земельном участке.

Сосед напротив, «просто развратник», не сводит глаз с полураздетой Виолетты («уже раздеться нельзя на собственной даче»).

Соседи справа «выглядывают, что у неё на тарелках»и «за ужином кусок в горло не лезет». Соседи слева, «распущенные, наглые, бессовестные люди», наблюдают за тем, «кто пришёл, когда ушёл, особенно в отсутствии мужа».

Виолетта Олеговна решила «положить конец» этому «беспределу». Окна веранды заклеила плёнкой так, что даже луч солнца не мог прорваться внутрь. Обозрение внутренней обстановки дома закрыла плотными ночными шторами.

Террасу потихонечку оплетала «Изабелла».

«Совсем скоро виноград наберёт силу», и сквозь такие «оборонные валы» уже никто не сможет «запеленговать» возможных гостей Виолетты («не о чем сплетничать будет») и увидеть шестидесятипятилетнюю комендантшу в нижнем белье («то-то сосед «умоется»).

 

Его назвали в честь вождя и идейного вдохновителя Российского пролетариата, но, по иронии Судьбы, Ильич идей полного и окончательного построения коммунизма не разделял, а являлся представителем класса «угнетателей», «паразитов», живущих за счет той самой прибавочной стоимости, которую не доплачивают честным, редко трезвым и. по большей части, ленивым труженикам.

«Иномарки» в семье Ильича не было только у трёхлетнего внука (если не считать китайских моделей «тойот» и «ауди»), дачку он имел «не слабую», но будучи «политически незрелым» не торопился поделиться всем этим с народом.

При виде массы итальянского кирпича, оцинковки, пластика и вагонки проходящие мимо дачники «поджимали губы», отметив, «значит, ворует», и успокаивали себя тем, что прожили бедную, но честную жизнь.

Вопреки постулатам политэкономии социализма Ильич загнивать не спешил, а выглядел очень моложаво и респектабельно.

Будучи капиталистом, Ильич трудился, как крестьянин, и пил, «как сапожник».

«На майские» вождь, смертельно пьяный в белом смокинге, пронёсся на своём «Мерсе» по дороге «серпантин» к даче, умудрился не сбить ни одного дерева, точно заехать в гараж и поприветствовать соседей. А утром, проснувшись всё в том же смокинге, долго не мог понять, как он оказался на даче, с кем вчера пил и где его бумажник.

В общении Ильич всегда оставался демократичным. «Ум, честь и совесть нашей эпохи» запросто мог выпить «на халяву», хоть самогона, виртуозно владел матерным языком и во хмелю становился неуправляемым. При этом в завидном порядке содержал дом, садовый участок и огород, выращивал помидоры, огурцы, кабачки и тыквы, травил жуков, прореживал морковку, боролся с сорняками.

Чудной народ эти миллионеры. Кто их поймёт? Сплошные причуды.

 

Мальчика звали ласково – Ванечка, но, по мнению соседей, его следовало назвать Вовочкой.

Ванечкино надрывное «А-а-а…!!!», мамины или бабушкины «сволочь», «гаденыш», «разорву», «скотина» вкупе со звонкими шлепками по голой попе, которую через несколько минут «воспитатели» целовали со словами прощения, разнообразили скучную жизнь дачников.

«Гадёныш» легко усваивал эпитеты, которыми его награждали, а заодно и ненормативную лексику прабабки – прямого потомка поручика Ржевского, и с наслаждением тиранил домашних. Его жёстко наказывали, но тут же сюсюкали, поэтому наказания Ванечку не особенно пугали. После порки «король» получал игрушки и конфеты.

Если Ванечка падал, а падал Ванечка часто, то не плакал – пронзительно орал, до предела напрягая голосовые связки. Сосед «дядя Коля» всякий раз инстинктивно хватался за солдатский ремень, а на ушибленное место одновременно дули мама и бабушка, расплавляя горячими поцелуями возможную шишку.

Вечерами Ванечку выпускали погулять возле дома.

Ваня шел на запах. Подходил к забору, за которым ели шашлыки, и смотрел, не мигая, в рот людям, пытающимся насладиться ароматным мясом и сухим вином. У соседей буквально «кусок не лез в горло», словно они отнимали последнее у этого тихого, ни в чем не повинного ребенка.

Вскоре слышалось бабушкино: «Ванечка, домой». А Ванечка спокойно, с достоинством, отвечал: «Сейчас шашлычков поем и приду».

Соседи смеялись. Приглашали бабушку с Ванечкой, а за ними со словами : «Мои не у вас?» подтягивалась и мама

С ответным визитом к себе не приглашала никогда. Забредшему случайно «на огонёк» с порога разъясняли, что в доме нет «даже крошки хлеба», сахар и заварка неделя, как закончились, даже ребёнка покормить нечем.

«Нанести визит» в это дом не спешили.

 

Семейный портрет в дачном интерьере дополняла прабабка Ванечки. Находясь в счастливом состоянии, приближённом к маразму, она выглядела, ела и «ржала», как орловский рысак, и крайне обожала свою шестидесятилетнюю дочь - «проститутку», тридцатишестилетнюю внучку – «шалаву» и правнука – «ублюдка.

 

Вечерами, пока Ванечка мирно посапывал, соседи наслаждались долго ожидаемой тишиной. Но и здесь случались происшествия, рассказ о которых обычно предваряют словом «однажды»…

Однажды тихим летним вечером семья Ванечки смотрела любимый сериал, регулярно идущий со времён прабабкиного «девичника». Неожиданно мелодрама превратилась в безумие Альфреда Хичкока…

Мимо экрана птицей метнулась тень… Затем другая, третья…

Включили свет...

На потолке и стенах сидели летучие мыши. Очень много мышей.

Младшенькая из трёх женщин с визгом бросилась на улицу, мамаша побежала за соседями, а дочь поручика Ржевского, вооружившись полотенцем, принялась гонять мышей со словами: «Суки, развели грязь. Вон мухи - б…и какие крупные летают. Кыш-кыш…».

 

Соседские мужики переловили «мух» в мешок, а заодно и посоветовали хозяевам -не экономить на отделке дома.

 

В дачном кооперативе к этой семье относились с недоверием, предпочитали не связываться («себе дороже»), и знали чётко – эти «своего не упустят» никогда.

Так было и при продаже предыдущей семейной дачи.

«Глупые» люди не понимали смысла («Зачем продать хорошую, готовую, обустроенную дачу, покупать рядом голый участок земли и разворачивать новое строительство?) и не видели прямой выгоды («Товар-деньги-товар» -деньги, деньги, деньги….). В этой семье молились только одному «Богу».

Ставка делалась на бригадира – очередного сожителя немолодой хозяйки и его сплочённую малочисленную бригаду, работающую по принципу: «два – мало, четверо –много».

Товар безмерно хвалили, «набивая цену», в которую включались каждая лампочка, гвоздик и шурупчик, а после сделки счастливых покупателей неожиданно «обчистили» до последней лампочки. Вместе с лампочками исчезли: умывальник, душ, розетки, краны, деревянная лавочка, решётка для винограда, поредели кусты смородины и малины. Возмущение новоселов разделяли, но панамы на головах бывших владельцев дачи не загорелись.

Экс-хозяева про себя сокрушались – оставить на участке такое шикарное абрикосовое дерево! Абрикосы, скрещенные с персиком, вырастали размером с дыню. Это невыносимо подтачивало здоровье и способствовало бурному разлитию желчи в организме, прибавляло морщин и портило цвет лица, делая его зеленоватым.

 

Гриша «разменял» шестой десяток, но по отчеству его никто не называл. Не то, чтобы не заслужил. Просто, какой он Григорий Степанович? Гриша, и всё тут.

Говорливый, не «сильно умный», выпивающий и беззлобный Гриша частенько «бестолковился», но окружающие относились к нему доброжелательно.

Гришина речь изобиловала народными прибаутками и поговорками. «Хозяин, что ступит, то дело найдёт», «в добрую голову – сто рук» - говаривал Григорий. Когда же Гриша находил себе дело, невольно думалось – лучше бы ты Гриша лежал себе, да почёсывался.

Если Гриша затевался что-то по электричеству, то через мгновение обесточивался весь дачный поселок.

Вот и в этот раз соседи напряжённо следили за тем, как Григорий пытается прикрутить лампу на столб в целях освещения всех рытвин и колдобин дачных дорог внутрихозяйственного назначения.

С десяток мальчишек искали лестницу, затем пятеро её держали.

- Как Вы не боитесь, дядь Гриш, высоко ведь? – волновались ребята.

- Бояться не надо – надо умом раскинуть, - с достоинством отвечал Гриша.

Наконец, лампочка мощностью, этак ватт на сорок, прикручена, и ее слабо пробивающийся свет освещал только роящихся вокруг нее комаров и мошек. Но Григорий остался доволен.

Вставал Григорий спозаранку, часов в пять.

Жена ворчала: «Куда так рано?»

- Лежебоке и солнце не в пору всходит, - и Гриша деловито вышагивал с удочками к водоёму.

Возвращался он всегда с одними и теми же словами : «Что-то клёва сегодня нет, рыба непогоду чувствует». А погода меж тем стояла прекрасная.

Гриша ходил рыбачить на утреннюю и вечернюю «зорю».

Вечером возвращался поздно, шёл медленно, стараясь идти «по струнке». Соседей приветствовал, не разжимая губ: «Добрывечр». Утром докладывал: «Мелочь я отпустил, а крупняк – в майонезной банке».

Гриша считал себя человеком очень занятым, даже в жару трудился на своём участке.

Соседка Люда в купальнике и шортах с полотенцем через плечо интересовалась: «А Вы что же на пляж не идёте?».

Гриша крутил ус и отвечал игриво: «Пляж – со мною рядом ляжь, вот это пляж!». И добавлял : «Куда ж денешься, когда разденешься!».

Супруга смеялась: «Э-э-э, пенек старый, ты-то куда?»

Гриша парировал: «Исподволь и старые дрова загораются», - и подмигивал Людмиле.

Другой соседкой у Григория была Ефимовна – неутомимая труженица. В ярко-красной футболке с надписью «Coca-Cola» и синих шортах из «секонд хэнда» Ефимовна протяпывала свои бескрайние владения.

- Ефимовна, ты, прям, «как свадебная лошадь - голова в цветах, а жопа в мыле»!

Ефимовна разговор подхватывала, и начиналась шутливая перебранка с репликами на грани пристойности.

Гришу частенько приглашали на разные посиделки. Хорошую компанию он любил. Пил наравне со всеми, но пьянел быстрее, традиционно произнося в самом разгаре веселья один и то же тост. Гриша поднимался тяжёло, и «на одном дыхании» произносил: «Заприсусвующихздессдам».

Гришина супруга применяла два контрольных теста на степень его опьянения. В первой степени Гриша не мог произнести слово «сиреневенький», во второй – ему не давалось слово «бублик».

После неудавшегося «бублика» Григория немедленно уводили домой, иначе потом Грише уже становилось мало водки и хотелось набить кому-нибудь морду. Супруга, женщина выдержанная и умная, умела предотвратить Гришин разгул.

А ещё Гриша очень любил петь. Не то, чтобы у него не было голоса. Пел он очень громко. Но вот слух…

Да, разве это главное? Главное – петь с душой. А душа у Гриши – ох, широкая!

 

Закончилось лето. Деньки стояли замечательные. Пахло горящей листвой и шашлычками. Открытие и закрытие дачного сезона всегда отмечали. Слышался смех, громкое пение и музыка.

Николаевна, Яковлевна и Сергеевна провожали сезон втроём. Собрали стол, порезали помидоры, болгарский перец, настругали колбасу, поджарили рыбу, сварили картошечку, приправили сливочным маслом, присыпали зеленью. Красота!

Поставили на стол бутылку «Хереса» и начали выпивать, закусывать, «за жизнь» разговаривать.

Три женщины – представительницы трёх поколений. Они соседствовали, никогда не ссорились, не делили на границе участков земли («хватит того, что есть, и так не обработать»).Одна – вдова и две – разведёнки. Не молодые, натруженные, но бодрые и неунывающие.

Бутылку «Хереса» «уговорили» быстро. Захмелели.

Сергеевна, покрутив пустую бутылку, философски отметила: «Прошёл сезон, и «Херес» с ним». Женщины засмеялись.

 

Тихонечко запели.

Зазвучали красивые голоса: бархатный оперный Николаевны, звонкий, казачий Яковлевны, приятный, эстрадный Сергеевны.

Душа просила простора.

Мощные динамики Яковлевны заработали на полную мощность.

Николаевна тоже дала возможность проявиться красоте и богатству своего голоса. Сергеевна отчаянно молила: «Фанеру мне, фанеру!».

Пели украинские, русские, грузинские песни…

 

- О, шалавы, разгулялись, - прошипела Ефимовна и громко хлопнула дверью.

 

Женщины пели, радовались мягкому хорошему вечеру.

Полгода они будут жить в тесных «многоэтажках», ожидая прихода весны и наступления нового сезона, чтобы снова копать, рыхлить, окучивать, травить колорадских жуков, считая это главным делом своей жизни.

И сколько еще осталось им этих долгожданных весен?