По утрам, когда солнечные лучи едва проклевывались на востоке румяными ростками, маленькая Елизавета вскакивала с кровати, поспешно натягивала старенькое, поношенное платье и отправлялась в парк. Они с Робертом и Эдуардом любили встречаться тут на заре, пересказывая друг другу свои сны и раскрывая важные детские секреты, занимавшие их впечатлительные умы.

С раннего детства принцессу опекала гувернантка Кэтрин Эшли, которая заботилась не только о воспитании девочки, но и об образовании, обучая ее читать и писать по-английски и на латыни. Долгое время Кэт заменяла малышке мать.

Елизавете уже исполнилось десять, она была умна и бойко болтала на французском и итальянском, бегло читала по-латыни и увлекалась историей. И часами могла рассказывать Дадли о Цицероне и Цезаре, восхищаться слогом Демосфена и удивлять его глубиной своих познаний и первыми поэтическими опытами, которые рождались прямо тут, в тени широкополых крон вековых дубов.

Роберт с удовольствием слушал свою подругу. Спокойная и рассудительная Елизавета и вспыльчивый, честолюбивый Дадли словно были созданы друг для друга.

Мальчику нравилась эта самостоятельная рыжеволосая девчонка, худенькая и хрупкая, но умная и важная, как и подобает настоящей королеве. Ее необыкновенно красивые миндалевидные глаза, такие же темные, как сумрачное вечернее небо над Хэтвилдом, волновали юного Дадли.

Елизавета была верным и преданным другом, потому что никогда не кокетничала и не жеманилась, как другие девчонки, так же, как и Роберт, ненавидела бархатные платья и жесткие воротнички, отличалась твердым мальчишеским характером и никогда не ревела понапрасну. Только однажды мальчик случайно застал ее в слезах за чтением письма от старшей сводной сестры Марии. В письме говорилось о казни очередной жены Генриха - Екатерине Ховард. Екатерина была родственницей Елизаветы по материнской линии, и ее смерть на эшафоте с новой силой пробудила в душе девочки воспоминания о судьбе несчастной матушки.

- Роби, скажи, почему он убивает всех, кто ему дорог? - вздрагивая худенькими плечиками, спрашивала Елизавета и внимательно всматривалась в глубину его глаз, как будто там таились ответы на все вопросы.

- Не знаю, Лиза. Не плачь. Он король, и сам решает, как ему поступать. Я обещаю тебе, что никто не посмеет тебя обидеть, пока я буду рядом! – Роберт положил руку на ее плечо и поцеловал в теплую рыжую макушку.

Это детское трепетное проявление участия тронуло девочку, и она с готовностью обняла своего друга, однажды и навсегда вверяя ему свою судьбу.

Они были детьми. Но уже тогда Роберт Дадли с гордостью думал о том, что в будущем Елизавета обязательно станет его женой, и он ни за что и никому не позволит ее обижать, потому что станет королем Англии. Королем, способным любить и оберегать свою королеву.

Вчера в Хэтфилд-хаус пожаловал батюшка Елизаветы, король Генрих VIII. Обожаемый и ненавидимый ею одновременно. Его огромная массивная фигура, обвисший подбородок, опухшее от неумеренных возлияний и обжорства лицо – скорее могли вызвать отвращение, чем нежные родственные чувства. Но Елизавета так волновалась, так ждала его приезда, что не замечала всех этих неприятных подробностей облика. Она тосковала по родственному прикосновению и теплому взгляду, который после казни матери так редко доставался ей от вечно озабоченного распутного отца.

Роберт тоже невольно загорался нетерпением увидеть короля, своего будущего тестя.

Войдя в комнату Елизаветы прямо с дороги, Генрих загрохотал своим раскатистым голосом, казалось, рухнувшим откуда-то с потолка. Он прокричал, будто все вокруг были глухими, обычные слова приветствия, сжал дочь в железных тисках своих необъятных рук и, заметив на ее лице тень испуга, звонко шлепнув себя по бедрам, захохотал:

- А, неплохие у меня на ляжках окорока?!

Дочь, пораженная притягательной силой этого большого родного тела, смутилась, покраснела и поспешила перевести взгляд на стоявшую рядом с отцом незнакомую женщину.

Это была будущая мачеха. Шестая жена Генриха, Екатерина Парр. Миловидное спокойное лицо женщины озаряла добродушная улыбка, и теплая волна приязни полилась из самого сердца девочки навстречу приветливой фаворитке, под опеку которой попадали теперь трое полусирот буйного английского монарха. Может быть, судьба будет к ней благосклоннее, чем к предыдущим королевам?

12 июля 1543 года дети стояли в почетной свите своего отца под голубым сводом резной часовни, украшенной звездами. Мария, Елизавета и Эдуард – отпрыски английского короля Генриха из династии Тюдоров, будущие наследные монархи, оставившие каждый свой след в истории Англии. Никто из них тогда и не догадывался, что самым долгим окажется царствование той, которая имела меньше всего шансов стать императрицей.

Серьезная и сосредоточенная девочка оказалась трижды бастардом : для отца, мечтавшего о наследнике, для католиков, считавших ее «незаконнорожденной» согласно булле римского папы о нелигитимности брака Генриха VIII и Анны Болейн. И для протестантов, которые объявили ее мать изменницей и обезглавили в Тауэре решением английского парламента, соответственно признав и незаконность прав ее дочери на престол.

Догадывалась ли об этом десятилетняя принцесса, стоя за спиной отца и его новой жены? О чем она думала тогда?

На ее лице застыло выражение глубокой внутренней сосредоточенности. Елизавета казалась слишком худой, с выпирающими ключицами рыжеволосой девочкой-подростком, которую оторвали от важных занятий, одели в бархатное пурпурное платье, украшенное золотой вышивкой и жемчугами, и заставили присутствовать на этой скучной торжественной церемонии. Ее тонкие пальцы, нежный овал продолговатого лица, ровный, несколько длинноватый нос, словно вытягивали ее и без того худую фигуру, делая похожей на маленькую, но важную птицу с тонкой шеей, величественно поворачивающей голову на звуки окружающей толпы. Казалось, она присутствовала тут и одновременно находилась в каком-то ином измерении, свысока наблюдая за происходящим. После праздничного обеда Елизавета, Эдуард и Роберт, по обыкновению, отправились в парк. Они любили кататься тут верхом, играть в прятки, находить среди зарослей тайные укромные уголки, скрытые от взрослых взглядов, и уединяться там для важных разговоров.

- Новая государыня показалась мне доброй женщиной, - осторожно сказал Эдуард, пытаясь угадать реакцию сестры на появление новой королевы.

Елизавета в задумчивости смотрела на падающее за горизонт солнце и, казалось, не слышала брата.

- Лиза, она будет вам хорошей матерью, - добавил Роберт, надеясь найти на сосредоточенном лице своей подруги хоть тень радости.

- Настоящей матерью может быть только одна женщина на свете, та, которая произвела тебя на свет, - сказала Елизавета взрослым голосом сорокалетней женщины. Она была неприступно серьезной сегодня, и Дадли впервые подумал о том, что никогда толком не знал, что у нее на уме.

Но, несмотря на строгость ее голоса, он чувствовал, что Елизавета остро переживает происходящее и, может быть, даже страдает, невольно вспоминая историю всех предшествующих неудачных браков своего отца.

- Я никогда не выйду замуж! – твердым голосом произнесла вдруг она и бросилась прочь от растерявшихся друзей.

Королева Елизавета I с самого рождения была объявлена изгоем. Только потому, что оказалась девочкой.

За нею всю жизнь стоял образ отца, человека, губившего всех, кого он любил. Да и любил ли Генрих ее мать? Через три года после тайного венчания, ставшего началом ожесточенной войны между католиками и протестантами за духовное лицо Англии, и ровно через 12 дней после развода, мать Елизаветы, Анна Болейн, была казнена. Последние ее слова, обращенные к королю, которые маленькая Елизавета не могла слышать по причине своего нежного возраста, были язвительны и точны, и преисполнены внутренней правоты и благородства:

«Вы, Ваше Величество, подняли меня на недосягаемую высоту. Теперь Вам угодно еще более возвысить меня. Вы сделаете меня святой».

Пожалуй, это прозвучало несколько самонадеянно для взбалмошной и своенравной Анны Болейн, имя корой никогда не ассоциировалось со святостью. Но для девочки, в течение всего детства и отрочества наблюдавшей поочередно отправлявшихся на эшафот новых жен своего отца, мать действительно поднялась на недосягаемую высоту.

Объявленная бастардом, незаконнорожденной наследницей короля, Елизавета с детства пребывала в напряжении доказательства своей божественной избранности. Перед лицом многочисленных конкурентов и претендентов на высокое императорское звание, она вынуждена была принять крест избранности и отказаться от привычного сценария женской судьбы, связанный с замужеством, рождением детей и сохранением домашнего очага. Нелегкая женская история трагически разыгрывалась перед ее глазами на примере матери и многочисленных жен короля. И малышке было о чем задуматься.

Но как ошибся Генрих VIII, трижды отрекшись от собственной дочери! Елизавета, всю жизнь вынужденная доказывать всем свое право называться великой королевой, все-таки добилась своего, подняв свое отечество с колен и сделав его сильнейшей европейской державой.

Поистине, пути господни неисповедимы.

Печать избранности, которой небо при рождении осенило эту замечательную девочку, стала не только источником ее величия в роли первой государственной леди.

Она подарила мыслящему и чувствующему миру нечто большее…

 

У эшафота

Отец Роберта Дадли, лорд-управляющий дворцом и маршал Англии Джон Дадли, был хитер и предприимчив. Вскоре после смерти Генриха VIII он сместил с должности протектора герцога Сомерсета, дядю Эдуарда. Став регентом при малолетнем государе, Дадли присвоил себе титул герцога Нортумберленда и начал опасную игру за трон, который хотел занять если не сам, то посредством одного из своих пятерых сыновей.

Молодой государь, сводный брат Елизаветы, Эдуард, был болен. Туберкулез постепенно забирал у него жизнь.

6 июля 1553 года в самый разгар небывалой бури, которая обрушила на Лондон тысячи смертоносных грязевых потоков, уносивших с собой людей, животных, домашнюю утварь, тонны мусора и нечистот, Елизавета сидела в своей опочивальне в Хэтфилде и в который раз перечитывала короткое письмо герцога Нортумберленда. Ей было страшно. Буря казалась плохим предзнаменованием. В послании герцога от имени короля Елизавете предписывалось не ехать на встречу с умирающим братом. Двадцатилетняя принцесса угадывала в этом какую-то закулисную игру, но ослушаться регента не смела. Сердце ее разрывалось от страшных предчувствий. Братец был совсем плох. Они виделись два года назад, но и тогда уже вид умирающего подростка не внушал ей ничего, кроме горячей жалости и страха. После его смерти, Елизавета оставалась наедине с воинственно настроенной сводной сестрой, яростной католичкой Марией и опасными и хитрыми царедворцами, пытающимися прибрать власть в свои руки. Елизавета всю ночь бродила в одиночестве по пустынным залам замка, взглядывала на врывающиеся в окна отблески грозы и пыталась успокоить разраставшееся волнение. Что же делать? Мчаться на встречу с умирающим братом, единственным, в кого она еще верила или ждать развязки? Надеяться на дружбу с сестрой было бы глупо, тем более что кроме разницы в возрасте их непримиримо разводили взгляды на церковь и будущее Англии.

Бессонная ночь и тревожные мысли мертвенной бледностью покрыли её лицо, тонкие руки дрожали, она смотрела на мечущиеся по небу всполохи молний и думала о смерти.

Только через три дня пришло известие от Уильяма Сесила о кончине Эдуарда с настоятельным советом не покидать пределов Хэтфильда.

Наступили тревожные и опасные времена. Джон Дадли и пятеро его сыновей попали в Тауэр. Герцога Нортумберленда казнили за государственную измену.

В октябре Марию короновали. Елизавета, присутствовавшая на церемонии, была бледна и грустна. Она не ждала ничего хорошего от правления своей высокомерной сестры. Потом принцесса вновь попала в домашнее заточение, под строгое наблюдение королевского совета. Подвергаясь постоянным допросам, она была на грани телесного и душевного истощения. А в феврале её привезли в Лондон и тут же отправили в Тауэр.

Это было в пасмурный день Вербного воскресенья, когда верующие праздновали вступление Христа в Иерусалим. Чтобы не возбуждать волнения в толпе, Елизавету переправили в главную тюрьму Англии по реке. Маленькая, ничем не выделяющаяся лодка тихо плыла по туманной и холодной Темзе в направлении крепости, где Елизавете предстоит провести несколько ужасных месяцев заточения.

- Эй, поберегись! – кричал лодочник, стараясь избежать столкновения с вынырнувшей из молока тумана гондолой.

- Кого везешь? – откликнулись с неё.

- Принцессу Елизавету, - проплывая совсем рядом, тихо ответил рулевой.

Елизавета была закутана в длинный плащ, капюшон скрывал её золотые волосы и склоненное продолговатое лицо. Она казалась послушницей, отбывающей из родительского дома в глухую обитель скорби. Над её головой висел прозрачный ореол невинности.

- Принцесса…

- Принцесса Елизавет…

- Елизавета Тюдор… - слышалось со всех сторон. И ветер разносил эту весть вверх по реке. И в мыслях страждущих от жестокости королевы Марии подданных, рождался светлый образ спасительницы – настоящей английской королевы, мученицы, которая принимает крест за свой народ и свою веру.

На самом деле, Елизавета была так далека сейчас от истинных чаяний своего народа. Она дрожала от страха, вспоминая участь своей матери, и молила Господа лишь о прощении своей невинной души. Чувствуя леденящий холод занесенного над ней монаршего топора, она больше не имела сил сопротивляться своей судьбе.

В образе светлой невинной принцессы, которую жалели все вокруг, принцесса провела в заточении несколько месяцев. И все это время каждый день ждала смерти. Безуспешно умоляя о встрече со своей «доброй сестрицей», она старалась доказать свою невиновность. Но её никто не слышал, кроме тюремщиков, сырых стен и маленького клочка неба, ограниченного тюремным окошком. Елизавета не могла написать даже письма, ни бумагу, ни чернила ей не давали, полностью изолировав от внешнего мира. Там, в тюрьме, будущая королева бриллиантом нацарапала на стене свои стихи.

Бедная принцесса могла лишь изредка прогуливаться во внутреннем дворике, куда ей разрешали спуститься из башни с колокольней, где она была заточена. Роберт Дадли сидел в Бочампской башне. Окна их камер выходили во двор. Вскоре она его увидела. И поняла, кого ей так не хватало все это время. Девушка всей душой любила этого черноволосого парня, посылающего ей сигналы из окна. Он, кажется, женат, Елизавета знала это от брата. Но разве его жена, семнадцатилетняя вертихвостка Эми Робсарт, что-нибудь понимает в настоящих чувствах.

Роберт смотрел на Елизавету сквозь решетку и вспоминал те времена, когда он был уверен, что станет её мужем. Наивный ребенок. Он уже занят. А Елизавета, если останется в живых, вот-вот выйдет замуж за какого-нибудь заморского принца. Они оба в заточении. Каждый чувствует дыхание смерти. Это сближает. Объединенные общими воспоминаниями, надеждами и страхами, молодые люди словно вошли в тайный сговор друг с другом, помогающий им преодолеть прочность засовов и неприступность тюремных стен. Их общее небо, исполосованное падающими звездами, и солнце, с готовностью протягивающее им луч надежды, - лишь подтверждали эту незримую связь.

Они учились смирению и стойкости. И верили, что судьба вновь их соединит.

Мария между тем праздновала свой триумф, выходила замуж и жестоко расправлялась с иноверцами. Она, к счастью, больше не видела угрозы в лице своей бедной сестры. Тем более что маленькая лгунья прикинулась вдруг ревностной католичкой. Ей принесли гору книг, тексты Священного Писания и оставили наедине с истинной верой. Несколько дней Елизавета старательно изображала смирение, неустанно молилась и не выходила во двор. Эта вынужденная игра, стоимостью в жизнь, неожиданно растрогала сестрицу и фанатичного католика Филиппа II, её мужа. По странному стечению обстоятельств именно он, будущий злейший враг Англии на море и на суше стал спасителем юной королевы.

Он же вызволил и Роберта. Вербуя английских дворян для войны с Францией, Филипп опрометчиво объявил амнистию и детям Нортумберленда. Ах, если бы он знал, кем в последствии окажется Дадли, и какую роль сыграет друг детства в возвышении Елизаветы.

Тусклые фонари освещают уходящие вдаль массивные стены, гулко стучат каблуки солдат, одетых в красные мундиры и медвежьи шапки. Перед входом в башню неподвижно застыли четверо часовых.

И вот появляется главный сторож в красной ливрее и с фонарем в руках. Он встает между часовыми и в сопровождении их уходит запирать крепостные ворота. После этого он входит во внутренний двор Тауэра, и часовой громко спрашивает сторожа:

— Кто идет?

— Ключи! — кричит в ответ один из четырех солдат охраны.

— Чьи ключи? — спрашивает часовой. — Ключи королевы!

— Входите, ключи королевы Елизаветы, — кричит часовой.

Только тогда сторож со своей охраной проходят во внутренний двор, где уже выстроен новый караул — 12 солдат во главе с офицером. Сторож снимает шляпу и произносит краткую молитву, после которой уносит ключи в комнату коменданта, где они хранятся до следующего дня.

 

Тайна одного рождения

Королева была еще очень слаба после родов и никого не подпускала к себе, кроме кормилицы и Дадли. Роберт старался быть нежным и предупредительно заглядывал через плечо, когда Елизавете приносили ребенка. Чем помочь? Малыш был совершенно здоров, королева чувствовала себя, как и всякая роженица, разве немного больше волновалась. Ей предстояло вскоре расстаться с младенцем на несколько долгих лет.

Мальчик, кажется, пошел в отца, цвет волос и кожи выдавали явное сходство с яркими чертами королевского конюшего. Чертами сильного независимого человека, воплощавшего в себе лучшие мужские качества, которые так нравились Елизавете. Они сейчас намного смягчились под влиянием внутренних чувств, которые испытывал в эти дни сдержанный политик. Он стал отцом незаконнорожденного сына королевы. И она по-прежнему безмерно близка и дорога ему, но ни за что не желает официально признать его своим мужем и королем. Сейчас Елизавета слаба и беззащитна, совсем как два года назад, когда серьезно заболела оспой, и большинство ее придворных уже попрощалось со своей государыней.

Тогда она лежала без сознания во дворце Хэмптон-Корт, в воздухе чувствовалось дыхание смерти, а Тайный совет был в панике и готовился к новым потрясениям. У Англии не было наследника престола.

Дадли неотлучно находился в те дни у кровати своей возлюбленной, и когда Елизавета, наконец, пришла в себя от мучительной лихорадки, он был первым, кого она с благодарностью узнала рядом с собой. Самого близкого человека, сопровождавшего ее всю жизнь на предельном расстоянии давней детской дружбы. Тогда в порыве трогательного откровения, она вызвала поверенного и объявила, что в случае её смерти, престол унаследует Роберт Дадли. Быть может, единственный раз в жизни ею была сброшена королевская личина, и на какое-то время она позволила себе быть маленькой Лизой, плакавшей когда-то на его плече.

Но странно, сразу после выздоровления, королева забыла о своих словах и той великой роли, которую прочила Дадли в минуту слабости. И вновь превратилась в недоступную, далекую звезду, на которую он смотрел с детства, сверяя главные шаги своей жизни.

Когда Дадли, чтобы финансово помочь опальной принцессе продавал свои фамильные земли и опекал её в Хэтфилде, он уже знал, что английский престол вместе с королевой Елизаветой станут целью его жизни. Но он и не догадывался, что ближе всего к ней можно стать только тогда, когда она слаба и отвержена и в любой момент рискует потерять жизнь. Это были опасные гарантии.

Чем устойчивее становились её политические позиции, тем дальше отодвигалась она от Дадли. И даже став её тайным супругом перед лицом церкви и Бога, он ни в чем не был уверен и мог рассчитывать лишь на тщательно взвешенное монаршее расположение и общность государственных интересов.

Его сын будет отдан на воспитание другому человеку, быть может, даже не вельможе. И никто под страхом смертной казни не посмеет, даже намекать об их родстве. Для всех вокруг, прежде всего для английского двора она была девственницей, а у девственниц, как известно, не бывает детей, даже внебрачных.

Однажды кто-то из высокопоставленных друзей королевы сказал ей: «Если бы вы вышли замуж, Вы были бы королевой Англии, теперь же Вы - король и королева одновременно. Вы не потерпите господина». Он угадал самые сокровенные её мысли.

Интриги и сплетни, к которым Елизавета привыкла с детства, в которые вплелась, вросла всеми своими корнями, заставили её забыть о том, что прежде чем стать государыней, она была простой девчонкой с непослушными рыжими волосами, требующей защиты и обычного человеческого участия. Ах, как порой не хватало ей этих простых душевных движений, которые можно было себе позволить в кругу преданных тебе друзей.

Да, из истинных друзей рядом остался только Дадли. Но и он порой не выдерживает её жесткого стиля. «Вам не хватает титулов, чтоб стать королем!» - сказала она как-то, намекая на то, что верная служба своей королеве позволит ему эти титулы получить.

«Еще не время, Роби! Что скажет Мария Стюарт? Королева Англии собирается выйти за конюшего, который убил свою жену, чтобы освободить место для неё!» - говорила она ему в другой раз, когда взволнованный неожиданной смертью своей жены, он пришел к королеве вновь просить её руки уже совершенно на законных основаниях. Теперь он был совсем свободен и мог стать королем. Но скандал, разгоревшийся вокруг таинственной гибели его больной жены, оказался так опасен, что Елизавета вдруг вновь почувствовала над своей головой леденящий метал топора.

Нет тогда, пасмурным ноябрьским днем 1560 года, когда их тайно обвенчали в имении Пембруков Уилтон Хаус, она еще не могла подписать давно обещанный королевский патент, дарующий Роберту Дадли титул графа Лейстера, чтобы иметь все основания сделать его королем.

Подарок дожидался королевского конюшего несколько лет.

Пока она не родила ему сына. Теперь он был вправе рассчитывать…

***

11 апреля 1564 года Тайным Советом была перехвачена депеша Гонзалеса, посла Испании при английском дворе, в которой он докладывал своему монарху, что королева Елизавета выезжает в Уорвик (замок Дадли), чтобы "... разрешиться от последствий неблагопристойного поведения". Куда от них скрыться? Нужно было срочно все устроить. По части тайного наблюдения и создания иллюзий королевский фаворит был непревзойденным мастером. Тайна тайной, но такого удобного случая для достижения своих матримониальных целей ему могло больше не представиться. Быть может, теперь её удастся склонить к официальному браку.

Дадли был в раздумьях, что будет с ними дальше. Ему так хотелось, чтоб они стали настоящей семьей, а их сын - принцем. Но прервать цепь незаконорождений – значило сделать Елизавету женщиной, а не государыней. «Я никогда не выйду замуж!» - говорила она девчонкой. «Будь моим мужем перед лицом Господа и больше никого! Разве тебе этого недостаточно?» - говорила она ему во время тайного венчания. Он был в отчаянии от шаткости своего положения и невозможности понять свою Елизавету до конца.

За два месяца до родов королева побывала у архиепископа Кентерберийского Мэтью Паркера. Она просила его о помощи. Её ребенку нужно было имя и приют. Лучше вдали от Лондона.

Да, когда-то на заседании Палаты Лордов Елизавета официально объявила о том, что не выйдет замуж, так как обвенчана со своей любимой Англией. Девственница-королева обречена играть перед своими подданными роль невинной и светлой принцессы, какой они видели её однажды у стен Тауэра. Теперь она стала стойкой и целомудренно высокой, обладающей силой и властью королевой, единолично правящей Англией и не имеющей детей, претендующих на престол.

Но женщина Елизавета…

Должна была разрешиться весной.

Дадли тайно искал в пределах доступности какого-нибудь подходящего младенца, который умер вскоре после регистрации рождения, но метрическую запись о смерти которого сделать еще не успели.

Кто мог помочь в этом лучше, чем священник. Елизавета вспомнила о Мэтью Паркере.

Еще с детства она была связана с городком Кентербери на юго-востоке Англии, в графстве Кент. Тамошний священник Томас Кранмер был когда-то ее крестным отцом, а впоследствии капелланом ее матери стал новый архиепископ Кентерберийский Мэтью Паркер — высший духовный иерарх Англии, член Тайного Совета, личный поверенный королевы. Он был влиятельным, исключительно эрудированным и ценным для короны человеком.

За несколько дней до того, как Анну Болейн отправили в Тауэр, она поручила ему духовное воспитание своей дочери. Мэтью Паркер стал первым архиепископом при Елизавете. Он был близок к университетским кругам Кембриджа. Одно то, что архиепископ собрал в своем имении уникальную библиотеку, каких было лишь несколько во всей Англии, поднимало его в глазах просвещенной королевы чуть ли не на одну с ней высоту.

В период правления Марии, когда многие протестанты уехали на континент, он вел уединенную жизнь дома. Паркер среди европейских реформаторов не имел личных знакомств, не стремился никому подражать. И хранил память о старых добрых временах, когда новорожденный протестантизм Тюдоров только появился на свет. Он был почти своим, родным человеком, знавшим её отца и мать. И духовно покровительствовавшим ей самой.

Она же в свою очередь покровительствовала ему и его англиканской церкви, которая стояла тут устойчивее, чем где бы то ни было.

У нее оставалось так мало времени. Роды вот-вот могли нарушить все планы.

В Кентерберийском приходе с детской смертностью все оказалось в порядке, так же как и со способностью священника держать язык за зубами.

Паркер был многим обязан королеве, ведь она восстановила его в сане и рангах, которые отняла её сестра-католичка Мария Тюдор, Елизавета вновь сделала его главой колледжа "Корпус Кристи" и архиепископом. И теперь он ревностно служил своей государыне.

- Ваше величество, я позабочусь о том, чтоб ребенку были оказано соответствующее его высокому происхождению внимание, - говорил он Елизавете, когда они шли вдоль стен Кентерберийского Собора, заметно отдалившись от сопровождавших их членов Тайного Совета. Королева прибыла в Кентербери инкогнито, была одета подчеркнуто просто и, кажется, ничем не выделалась среди простых прихожан.

Вокруг как в старые добрые времена вновь было множество паломников, облаченных в длинные платья пилигримов, с котомками и шестами, увенчанными крестами. Эти люди были узнаваемы во всех уголках Англии – охотники за святынями, по неискоренимой привычке тянулись они к исцеляющей силе божественных реликвий, а может быть, просто питали страсть к приключениям.

Святынь в Кентерберийском соборе хватало.

Много лет назад представители всех сословий отправлялись сюда в путь из Лондона, со своими дарами, чтобы поклониться мощам блаженного мученика Томаса Беккета, предательски убитого рыцарями Короля Генриха II прямо у алтаря. Когда-то паломники посещали капеллу, где был похоронен Беккет и Эразм Роттердамский и могилу французского короля Людовика VIII, преподнесшего в дар приходу огромный, величиной с абрикос, рубин. Казна собора тогда была сказочно полна, могилу Св. Фомы (под таким именем был канонизирован принявший мученическую смерть Беккет) украшали золото и драгоценные камни, в том числе и этот знаменитый рубин. Здесь хранились и останки других святых, а так же части истинного креста, шип тернового венца Иисуса и другие священные предметы.

В 1538г. король Генрих VIII, отец Елизаветы, порвав с католической церковью, объявил канонизированного архиепископа Бекета предателем. Гробница была разграблена. Тогда помнится, потребовалось полдюжины сильных мужчин, чтобы вынести два сундука с драгоценностями. Став главой церкви, король велел вставить в свой перстень тот самый рубин. Все сокровища собора были доставлены в Лондон на 26-ти телегах.

Казалось, к святыням Кентерберийского монастыря больше незачем было стремиться со всех концов света. Но людской поток по-прежнему не иссякал.

И Елизавета, чувствовавшая угрызения совести за варварское поведение своего отца, пыталась теперь всеми силами реабилитировать перед своими соотечественниками доброе имя монастыря и короны.

Она помогала Кентерберийскому собору, графству Кент и дружила с Паркером, сделав его своим доверенным лицом. Более того, она посвятила его в тайны своей противоречивой женской судьбы. А это дорогого стоило.

- Мне хотелось бы, чтоб ни одна живая душа не узнала о происхождении этого ребенка, - грустно сказала королева и погладила себя по животу. У нее часто теперь болела поясница, случались упадки духа и дурные сны.

- Мы сделаем все возможное и невозможное, - сказал священник, склонившись в поклоне.

– Мне кажется, это будет мальчик. Он вертляв и беспокоен, и так похож на своего отца.

Метью Паркер почтительно улыбнулся, вспомнив красавца Дадли. Совсем недавно он тайно обвенчал королеву с её конюшим и очень гордился своей миссией. Где-то в глубине души он надеялся, что королева когда-нибудь решится разделить свою власть с мужем. По мнению капеллана, Роберт Дадли был достойной кандидатурой на роль английского монарха. Во всяком случае, он не был таким жестким, как её отец.

- Не могли бы вы, мой друг, найти кого-то достойного в качестве покровителя и попечителя малышу? – спросила королева.

- О, я подумал об этом, такой человек есть. Это судья Адмиралтейского суда в Дувре сэр Роджер Мэнвуд. Я не буду посвящать его в подробности, но сообщу о том, что в скором времени он удостоится чести стать попечителем ребенка одной высокопоставленной госпожи.

- Высокопоставленной госпожи…, - повторила, улыбнувшись, королева. - Хорошо. Надо обязательно нанести ему визит. Каждая королева должна быть в курсе жизни своих подданных.

- Но, ваше величество, он живет довольно скромно…, - нерешительно проговорил священник.

- Я пожалую ему большое имение в Дувре, ведь он, без сомнения, лучший судья королевства, не так ли? – королева многозначительно посмотрела на Паркера и продолжала, - Мне кажется, его следует наградить не только золотой цепью, но и пожаловать рыцарским титулом, назначив Главным лордом Казначейства.

- О, Вы правы, Ваше величество. Мы можем отправиться к нему прямо завтра, - расплывшись в благодарной улыбке, с готовностью произнес Паркер.

Играя роль заботливой фаворитки, он распахнул перед Елизаветой дверцу кареты и аккуратно придержал её за локоть, пока она устраивалась на мягком сидении. Капеллан осторожно присел напротив, следуя повелительному жесту королевы.

- А теперь расскажите мне о тех, кто мог бы стать ему «родителями». Меня больше интересуют «родители» мальчика, - Елизавета в облегчении расслабила спину, опираясь на подушки.

- А если у вас родится девочка, ваше величество, мы не должны исключать такую возможность? - робко попытался возразить Паркер.

- Тогда вы должны позаботиться и об этом. Ну, рассказывайте! – в голосе королевы появились нотки раздражения, ей хотелось прилечь.

- Совсем недавно умер ребенок в семье мастера цеха сапожников и дубильщиков Джона Марло, отец пока не состоит в гильдии, но очень порядочный человек, работает мастером вместе со своими подмастерьями, - с готовностью докладывал архиепископ. Паркеру так хотелось, чтоб родителями умершего недавно младенца были люди более высокопоставленные и зажиточные. Но, к сожалению, в богатых семьях дети, едва родившись, умирают не так часто, как в семьях бедняков.

- Таннер? Да…это так далеко от двора. А кто-нибудь почтеннее есть у вас на примете? - с досадой сказала королева и поморщилась от резкого толчка младенца.

- Есть семья купца, но у них недавно умерла девочка, - с сожалением промолвил Паркер.

- Ну что ж, сапожник так сапожник, тогда мы как можно быстрее сделаем его членом Гильдии и щедро вознаградим за любовь к короне. Вы еще не говорили с мистером Джоном о необычной просьбе высокопоставленной госпожи? – кокетливо улыбнувшись, спросила королева.

- Я думаю, мне не составит труда убедить его в важности предстоящей миссии. Конечно, отец убит горем, это понятно. Но у него теперь будет сын. Не простой сын! – возвысил голос архиепископ.

- Ну, ну…, - укоризненно остановила его Елизавета, - незачем делать из мухи слона. Он ни о чем не должен знать. Под страхом смерти. Вы меня поняли, святой отец? Да, и позаботьтесь о том, чтоб запись о смерти ребенка Джона Марло была уничтожена. Где она была сделана?

- В церкви Св. Стефена, ваше величество. Мы уничтожим все записи за ближайшие годы, не беспокойтесь об этом, - голос капеллана дрогнул. Ему приходилось идти против законов церкви.

- Как они назвали малыша?

- Кристофер.

- Кристофер Марло – звучит неплохо, - королева закрыла глаза и всю дорогу до дома Паркера больше не проронила ни слова.

Побывав в гостях у архиепископа в его резиденции в Ламбетском дворце, Елизавета была неприятно поражена тем, что он имел жену и детей, как и все остальные её подданные. Это казалось Елизавете настолько же неуместным для ревностного служителя церкви, насколько её собственная потребность видеть в нем преданного друга, от которого зависит будущее её ребенка. Поэтому при прощании она все-таки не удержалась и съязвила, обращаясь к его жене: "А вы ... Не могу назвать вас мадам, стыжусь назвать вас миссис, так что не знаю, как вас назвать, но, тем не менее, я благодарю вас".

Продолжая дело своего отца, королева являлась главой англиканской церкви и во многом определяла судьбу и лицо своего протестантского духовенства. И предпочитала иметь священников, сохранявших целибат.

Но в то же время, Елизавета была достаточно либеральной монархиней, умеренно относившейся даже к своим врагам католикам. Она пыталась найти некую золотую середину в утверждении англиканского символа веры, которая учитывала бы потребности всех искренне верующих. Строгость на уровне законодательства и умеренность на практике - вот стиль ее отношений с подданными. Королева не хотела преследовать их лишь за религиозные убеждения.

Но архиепископу Кентерберийскому, хранителю и проповеднику истинной веры, следовало быть примером для других.

И ей отчего-то захотелось ему это подчеркнуть.

Почитал ли Мэтью Паркер свою королеву, которая никогда не упускала возможности запустить руку в церковную казну? Любил ли он её, как преданный друг, когда Елизавета стала вовсю распоряжаться церковной собственностью и церковными канонами, вмешиваясь в его деятельность по своему усмотрению? Он побаивался её. И пытался склонить на свою сторону. И сердце его обливалось кровью, когда её придворные получали церковную собственность в аренду на самых выгодных условиях, огораживали земли и вместе с королевой собирали церковную десятину в принадлежавших им приходах. Это были немалые деньги. И огромная доля власти, которую хотелось бы иметь самому Мэтью Паркеру, высшему духовному иерарху Англии.

В общем, их отношения были далеки от преданной дружбы, но обещание, данное королеве, он выполнил.

***

Весной 1564 года в резиденции её тайного супруга Роберта Дадли, в замке Уорвик, графства Уорвикшир, на берегу Эйвона, у королевы родился мальчик. Через несколько дней после рождения, он был отдан приемным родителям в город Кентербери, и на долгие годы удален от её величества.

Теперь каждую неделю она получала письмо от Мэтью Паркера с подробным отчетом обо всех детских болезнях, высыпаниях, родимых пятнах и прочей милой ерунде, утешающей её материнское сердце, но все никак не находила времени в плотном графике своего правления, чтоб посетить живописные окрестности Дувра и Кентербери и повидать своего сына.

Она должна быть выше этого. Письма и доносы об её беременности и тайных родах вскоре утихли, потому что королева вовсе не походила на кормящую мать. С новой силой она ринулась в пучину очередных брачных интриг, заставив Тайный совет участвовать в переговорах с эрцгерцогом австрийским Карлом о его возможном браке с Елизаветой.

Чтобы утешить Роберта она подарила ему графский титул. 6 сентября 1564 года, в праздник святого Михаила, Роберт Дадли, наконец, стал бароном Денби, графом Лейстером. А его шурин Генри Сидни - кавалером Ордена Подвязки.

Но эти подачки больше не радовали её возлюбленного. Он хотел быть её мужем и королем не в тайне от всех, а на самом деле.

Тайное покровительство

Правительственные дела, восстание в Шотландии, заблудшая кузина Мария Стюарт, попавшая под суд с подозрением на убийство мужа, заступничество и покровительство королевы Англии по отношению к беглым католикам, морские победы Дрейка и укрепление английского флота, дружба с мятежными Нидерландами, ищущими поддержки у протестантской королевы, и ухудшение отношений с Испанией - все это надолго разлучило её с сыном. Она смогла увидеть его только через 9, 5 лет.

Семья Джона Марло, которую Паркер выбрал в качестве приемной для королевского сына, была небогата. Сапожник был мастером, но работал вместе с подмастерьями.

В 1564 году Джон Марло получил значительную денежную компенсацию за свои хлопоты и молчание, стал членом Гильдии сапожников на два с половиной года раньше положенного срока и пожалован званием «фримена».

Доверяя попечение своего сына Паркеру и Мэнвуду, королева могла рассчитывать на то, что ребенок получит необходимые первоначальные знания для поступления в университет. Но мальчика долго не отдавали даже в школу. Будто забыли.

Правда, сам судья Адмиралтейского суда в Дувре, Роджер Мэнвуд, иногда давал ему уроки, чем немало удивлял ребенка, быстро научившегося писать и читать. С удовольствием отмечая незаурядные способности Кристофера и его склонность к языкам, Мэнвуд подолгу наблюдал за ним, когда тот играл со сверстниками, словно хотел найти в малыше еще какие-то черты, подтверждающие опасную, давным-давно ставшую очевидной, догадку о его происхождении.

Опасения судьи нашли еще большее подтверждение, когда в графство Кент пожаловала сама королева Англии.

Елизавета все-таки нашла время и посетила Кентербери, в тот момент, когда её мальчику не было еще десяти лет. В честь королевы повсеместно устраивались торжественные празднества, фейерверки, представления и процессии, которые яркими картинками запечатлелись в памяти восприимчивого ребенка. Две недели город был запружен высокопоставленными господами в шелках, бархате и драгоценных украшениях. Дамы мели пыльные улицы своими парчовыми подолами, кавалеры меняли шляпы, не раз подвергавшиеся порче от вылитых на них нечистот, то и дело то тут, то там вспыхивали острые ссоры и столкновения высокомерных аристократов и местных джентри. И многим горожанам уже всерьез хотелось вернуться к размеренной жизни без показных светских развлечений.

Поначалу королева могла видеть своего сына только издалека.

Но когда Паркер после долгих уговоров все-таки устроил ей встречу наедине с сыном, она не смогла сдержать слез. Елизавета долго гладила мальчика по голове, а потом, опустившись перед ним на корточки, утонула в сиянии своих юбок, обняла и поцеловала его совсем так же, как это делала матушка.

Маленький Кристофер дрожал от страха и благоговения перед её великолепием. Неожиданность поступка государыни навсегда отпечаталась в его сердце, словно клеймо какой-то странной сладкой боли неизвестного происхождения. Казалось, с него заживо содрали нежную кожу и оставили голышом под холодным взглядом наблюдавшего за ними капеллана. И в то же время разрешили почувствовать тайную принадлежность к чему-то намного более высокому, чем скромное окружение его отца-таннера.

- Мой мальчик, надеюсь, ты никому не расскажешь о моем поцелуе? Ведь королевам не положено опускаться так низко перед своими подданными. Но ты славный малыш, я хочу сделать тебе подарок. Он станет нашей общей тайной. Хорошо? – Елизавета говорила очень тихо. Так, чтобы даже Дадли, стоявший тут же неподалеку, не мог ничего расслышать.

- Ваше величество, вы самая красивая королева на свете, - восторженно пробормотал Кристофер, и густой румянец смущения накрыл его по самую макушку. Он больше не мог говорить.

Елизавета протянула ему маленькую бархатную коробочку с золотым соколом на крышке.

- Возьми, мой друг. И сохрани этот талисман. Он принесет тебе удачу. Только никто не должен о нем знать. Договорились? – она ласково погладила мальчика по щеке, прижала к себе. И быстро встала, скрывая хлынувшее из глаз отчаяние.

В маленькой голове Кристофера, словно колокол Кентерберийского собора, еще гремели быстро удаляющиеся шаги королевы, а она уже ехала в карете, вновь на долгие годы унося с собой мучительную, неразрешимую загадку своей жизни. Слезы падали на жесткий, вышитый бисером воротник, и сидевший напротив Дадли думал о горькой судьбе этой девочки, которой никогда не суждено было стать такой же, как все.

По её указу в Кентербери вскоре была открыта Королевская грамматическая школа, в которой якобы за счет монастыря могли обучать своих детей самые зажиточные горожане. В том числе, конечно, и Джон Марло. Никто не должен был догадываться о высоком покровительстве королевы.

Вид скромно одетого малыша разорвал её сердце. Но она ничего не могла поделать. Сын сапожника должен был выглядеть именно так. Он был красив, как отец, прекрасно сложен, глаза его горели огнем природного ума и живой детской любознательности. Он был её сыном! И не было на свете недостатков, которые посмели бы приклеиться к этому идеальному воплощению королевской плоти.

Во время беседы с Паркером, она довольно резко отозвалась о медлительности Мэнвуда, который не спешил дать хорошее образование отданному на его попечение сыну высокопоставленной госпожи.

- Сегодня же отберите пятьдесят мальчиков, которые могли бы получать церковную стипендию и изучать латынь, основы греческого и закон Божий. Мне хотелось бы, чтоб их учили также музыке и стихосложению, - строго сказала она ему. – Но прежде подготовьте Кристофера к школе дома, чтоб он не выглядел тупицей. Ему уже 10 лет, а он еще толком не умеет писать. Я думаю, вам стоит пустить его в свою библиотеку.

Средства для того, чтобы нанять учителя для маленького Кристофера, нашлись не сразу. Королева была далеко и проследить за исполнением своего неофициального поручения не могла, тем более Паркеру нужно было соблюдать осторожность. Встретившись с Кристофером и дав волю материнским чувствам, Елизавета совершила непростительную ошибку, повторить которую архиепископ не имел права, так как разоблачение могло стоить ему не только сана, но и головы. Нужно было выждать.

Открыв под покровительством монастыря новую грамматическую школу, Паркер вдруг тяжело заболел и умер. Выполнить строгий наказ королевы смог только сын архиепископа, Джонатан.

Мэнвуд тем временем, чтобы загладить свою вину, нанял для мальчика учителей и сам давал ему уроки. Получив необходимые первоначальные знания дома, Кристофер поступил в грамматическую школу совсем переростком (четырнадцати лет). Успешно проучившись в ней всего год, он один из немногих особым покровительством архиепископа Кентерберийского был рекомендован для продолжения учебы в Кембриджском университете. И стал студентом кембриджского колледжа Тела Христова со специальной стипендией для уроженцев Кентербери. Таких стипендий для отвода глаз было создано всего три.

Теперь королева зорко следила за тем, чтоб её сын получил достойное его крови образование и не испытывал нужду. Находясь под постоянным наблюдением Тайного Совета, Кристофер Марло и не предполагал, кто является незримым ангелом-хранителем, ведущим его по жизни.

Юноша тщательно хранил шкатулку с золотым медальоном в виде сокола, подаренным императрицей. И часто в тайне от всех надевал его под одежду, рядом с крестиком, которым благословил его архиепископ.

Кристофера опекали высокопоставленный священник и уважаемый, богатый судья из Дувра. Сначала ему было непонятно это особое внимание к своей персоне. Потом он привык к нему, воспринимая как знак судьбы, и даже гордился этим, заносчиво полагая, что имеет на то все основания. Ведь недаром сама королева удостоила его своим поцелуем. Он и не предполагал, каким тяжелым окажется для него крест этого особого расположения, к каким трагическим последствиям это приведет.

Елизавете было одиноко, в огромных залах дворца, где толпились лишь жадные к деньгам и славе фавориты, так мучительно не хватало тепла. Даже Дадли, который смирился с ролью тайного супруга, все еще претендовал на её корону и казался лишь ловцом её монаршего соизволения. Она с детства была обделена искренностью отношений и бескорыстными объятьями. Всюду чувствуя интригу, подтекст, политические мотивы и матримониальные поползновения своих придворных, Елизавета постепенно разучилась доверять людям.

Оттого теперь так мучительно и страстно желала погладить по голове сына. Как может мать гладить своего ребенка. Только увидеть его. Поговорить. Просто поговорить о чем-то незначительном, чем неизбежно наполняется день каждого живого человека. И больше не быть спасителем нации или живой легендой, обреченной на бессмертие.

Но Кристофер был далеко и виделся с королевой не часто.

- Робин, мне хотелось бы, чтоб мой сын находился где-нибудь поблизости. Чтоб мы могли встречаться. Он мог бы стать агентом Тайного совета. Мое сердце не выдерживает столь долгих разлук. Я заклинаю тебя, придумай что-нибудь, - больше не умея справляться со своим беспокойством, однажды сказала она, когда вошла в спальню Дадли и осталась у него на ночь. Ей было страшно.

Тревога вычерчивала на темном августовском небе неровные линии молний, на Лондон обрушилось время дождей и смутного ожидания каких-то страшных событий. Елизавета с юности так боялась грозы, которая всегда несла ей какие-то мрачные предзнаменования.

Филипп собирал свою «Непобедимую Армаду», Мария Стюарт тайно готовила низвержение законной королевы, пригревшей её на своей груди, Елизавета все глубже уходила в себя. Ей стали невыносимы политические интриги.

- Я подумаю, как сделать его ближе. Только, любовь моя, это может быть опасно для мальчика. Тайный Совет – это не ярмарочный балаганчик. Уолсингем не брезгует услугами профессиональных преступников, авантюристов и головорезов, он считает, что на эту чернь не распространяется милость Бога, и они могут смело обременить свою душу лишним смертным грехом. Ты знаешь его принцип: "Если бы не было негодяев, честные люди не могли бы узнать о злоумышлениях, направленных против них".

- О, Господи! Но как же он добивается послушания от этого сброда? – взволнованно воскликнула Елизавета.

- Обеспечивать верность человеческого отребья можно только страхом и золотом. Причем он часто приплачивает им из своего собственного кармана, - Лейстер внимательно посмотрел на Елизавету.

- Пусть платит! – почувствовав его словах скрытый упрек своей скупости, королева попыталась оправдаться. – Нам необходимы и эти злодеи, и пираты, и головорезы. Они помогут нам справиться с огромным испанским флотом! – королева словно разговаривала сама с собой, пытаясь заглушить внутренний голос, призывающий её к богоугодным, праведным поступкам.

- В состав «Непобедимой армады» Филиппа входит 130 кораблей, включая 27 больших галеонов, на борту которых разместится 30 тысяч солдат и матросов! Если они высадятся на английском побережье, Англии придет конец! – глаза Лейстера блеснули отчаянием.

- Дрейк что-нибудь придумает, ему ведь много раз удавалось обвести их вокруг пальца. Большие надежды я возлагаю также на Рейли, смелость этого капитана выше всяких похвал.

Лицо Лейстера омрачилось. С тех пор, как королева приблизила к себе блестящего молодого красавца, наглого пирата, бесстрашно нападающего на самые богатые испанские корабли, Дадли утратил покой и сон. Он почти потерял надежду на законный брак с королевой, но каждый раз, когда слышал о её новых увлечениях, жгучая ревность накрывала Лейстера.

- Отвечать за безопасность никому не известного молодого поэта, который попадет в общество этих людей, не сможет даже сам Сесил, - перебил её Дадли.

- Он будет осторожен, самое главное, мы будем рядом, - горячо зашептала королева ему на ухо, заранее зная, что граф, его родной отец, устроит все самым лучшим образом.

***

В то время, когда философ Френсис Бэкон находился в начале своей карьеры и становился старшиной юридической корпорации, строил себе в Грейс-Инн новый дом, писал трактаты по праву и вел обширную судебную практику, а Кристофер Марло изучал в Кембридже латынь и риторику, играл в студенческом театре и знакомился с античными авторами, философией и астрономией. Тайный Совет уже плел вокруг них свои замысловатые политические фигуры, активно готовя Англию к войне с Испанией.

В этих целях была создана специальная техническая служба для помощи разведывательной деятельности, возглавляемая Томасом Фелиппесом, блестящим специалистом в области дешифровки и вскрытия писем. Она занималась подделкой почерков и печатей, создавала уникальные по тем временам устройства для подслушивания и подглядывания. И создавала школы наружного наблюдения, где учили незаметно вести слежку и мгновенно изменять свой облик.

В подчинении Фрэнсиса Уолсингема, главы тайной полиции, были разные агенты: "просто" шпионы, шпионы-провокаторы, специалисты по дешифровке, мастера подделки писем и печатей. Были, конечно, не только бандиты и авантюристы, но и дворяне, монахи, адвокаты, студенты, купцы, священники. А также писатели, драматурги и актеры.

Разветвленная сеть тайных агентов призвана была стать ушами и глазами королевы, чтобы защитить её честь, незыблемость власти, Англию и больное материнское сердце.

Лейстер сдержал свое обещание. В студенческое окружение Кристофера Марло, кроме таланливого поэта Томаса Нэша, вскоре попал Томас Уолсингем, племянник Фрэнсиса Уолсингема, начальника тайной полиции. Юноша и не догадывается какую трагическую роль он сыграет в судьбе незаконнорожденного сына королевы.

 

Свидание в Кембридже

- Ваше величество, мне кажется, вы совершите ошибку, если расскажете мальчику о его происхождении, - голос Дадли дрожал. - Это не сделает его счастливым. Ни титула, ни власти, ни денег, ни настоящей материнской любви не приносит бастардам принадлежность к королевской крови.

Ему самому такая близость уже давно была в тягость, потому что требовала постоянного напряжения и разжигала ревность, которую Елизавета постоянно провоцировала своим поведением. Он устал. Ему хотелось иметь семью, фактических наследников, которым не нужно было всю жизнь доказывать свое право на высокое положение.

Шесть лет назад он обвенчался с вдовой графа Эссекса Летицией Ноллис, искренне любил её и с удовольствием воспитывал чужого сына, на законных основаниях проявляя долго дремавшие в нем отцовские чувства.

Мог ли он знать, что выращивает очередного фаворита для королевы, которого в начале следующего века она отправит на эшафот?

«Королева делает несчастными всех, кто ей близок. Как она похожа на своего отца», - подумал Роберт и с надеждой посмотрел на Елизавету. Ему так хотелось внушить ей благоразумие по отношению к сыну.

- Но он должен знать! Королевская кровь обязывает его быть на высоте. Что плохого в том, что я ему об этом скажу? – пятидесятилетняя императрица стала капризна, как ребенок. Она чувствовала, как уходит молодость. И цеплялась за неё изо всех сил. Невозможность больше иметь детей пугала королеву своей очевидностью. Её раздирали противоречия.

С одной стороны, с ней Роберт Дадли, её Медведь, который все еще был другом и в каждую минуту готов разделить с ней ложе и саму жизнь. С другой - у нее не было ни Дадли, ни сына, потому что они существовали лишь за кулисами её публичной жизни.

У Лейстера была настоящая семья, жена, которую он, кажется, любит, сын, о котором трепетно заботится. У Кристофера – семья сапожника в Кентербери, сестра, родной дядя Энтони, владелец судоверфи и капитан.

- В апреле этого года в день совершеннолетия Кристофера я должна встретиться с ним в Кембридже и преподнести ему подарок. Мне хочется, чтоб это был портрет моего мальчика, выполненный известным художником, - упрямо стояла на своем королева, так и не дождавшись ответа Дадли.

Ну, что тут поделаешь… Он все еще любил эту женщину. Ему доставило немалых хлопот устроить их встречу. За всеми передвижениями Елизаветы следили не только её друзья из Тайного Совета, но и враги, готовые использовать каждый промах государыни для своих целей.

Теплым апрельским вечером в маленькой частной гостинице на окраине города состоялась тайное свидание королевы с простым студентом Кембриджского университета, Кристофером Марло. Хозяйка была связана с полицией, но знала лишь то, что Марло является тайным агентом, выполняющим особые поручения. Кто ожидает его в небольшой комнате гостиницы, её было неизвестно.

Рано утром этого дня Кристофер получил от Уолсингема записку, в которой ему строго предписывалось явиться в назначенное место для приватной беседы с важным лицом. В прошлый раз точно так же он получил важное задание: передать Уолтеру Рейли каперский патент, который давал капитану возможность легально грабить иностранные суда. Марло пришлось тогда устроиться на корабль матросом и даже сходить в короткий морской поход.

Знакомство с дерзким пиратом и талантливым поэтом, одновременно ученым и кутилой, капитаном и первооткрывателем, смелость которого принесла ему любовь и особое расположение королевы, разжигало в Кристофере планы о столь же блистательных победах. Он мечтал отправиться с Рейли в Америку, найти загадочную страну Эльдорадо, открывать и покорять новые земли. И готов был бросить учебу и тут же тайно отправиться в плавание, если бы не специальный личный приказ королевы о возвращении его в университет.

Он получил это личное предписание государыни, находиться в пределах Кембриджа и ждать особого распоряжения Тайного Совета, как раз когда корабль Рейли готовился сниматься с якоря и следовать к чужим берегам. Марло вернулся тогда в Кембридж и ждал новых распоряжений.

«Вероятно, это и есть то самое задание, которого я жду», - думал Кристофер, пока собирался на свидание. Он надел на шею талисман, прикрепил к поясу нож и отправился в путь.

На улицах было не видно ни зги и, рискуя свернуть себе шею, Кристофер осторожно пробирался по извилистым узким переулкам, которые все же были хорошо знакомы студенту- завсегдатаю злачных увеселительных местечек Кембриджа.

На стук открыла невысокая, плотная женщина, хозяйка гостиницы. Он молча протянул ей записку. Трактирщица, тоже не говоря ни слова, показала ему на дверь под лестницей. В мерцающем свете светильника качнулась и скрылась в нише за стеной темная мужская фигура. Кристофер её не заметил. Не искушенный еще во всех тонкостях тайного сыска, он пока не умел придавать значения каждой окружающей мелочи.

Осторожно приоткрыл дверь. Комната была слабо освещена несколькими свечами и аккуратно обставлена простой мебелью. Обычный трактир, где мог заночевать даже не самый богатый горожанин.

На краешке кровати спиной к нему сидела женщина. Кристофер удивился. И тут же сладкая догадка полоснула его по сердцу. Он долгие годы ждал этой встречи. И теперь каким-то пограничным чувством понял, кто перед ним сидит.

Юноша непроизвольно склонился в поклоне.

Елизавета угадала его движения по тени на стене и медленно повернулась в его сторону. Она боялась произнести хоть слово. Слезы радости катились из её глаз, и королева с ужасом понимала, что не в силах их удержать. Выдать себя так скоро не входило в её планы. Она решительно встала и протянула ему руку для поцелуя.

Марло опешил. Сын сапожника, удостаивающийся поцеловать руку королеве, не вписывался в его представления о канонах придворного этикета.

Он робко прикоснулся губами к краю её платья и почтительно наклонил голову.

Тем временем королева уже справилась со своим волнением и жестом приказала ему подняться. Вид склоненного перед ней родного сына угнетал её. Несмотря на физически ощущаемую близость, этот поклон и рабская покорность юноши удаляли его от королевы на бесконечность сословного расстояния.

Елизавета мучительно хотела преодолеть этот интервал.

Больше не сдерживая себя, подошла к нему совсем близко и положила руку на опущенную голову. Марло вздрогнул. Он не смел пошевелиться.

- Мой друг, хранишь ли ты талисман, который я тебе подарила много лет назад? – спросила она, не в силах больше хранить молчание.

- Он всегда со мной, ваше величество. И бережет меня от напастей, как вы и говорили, - Кристофер расстегнул ворот рубахи и накрыл ладонью золотую фигурку птицы.

Елизавета улыбнулась. Теплая волна материнской благодарности прошла по её лицу, она еще раз провела рукой по его голове и ласково сказала:

- Я поздравляю тебя с совершеннолетием. Да хранит тебя Господь, дитя мое, - она благословила его крестным знамением и протянула дощечку с его портретом, - это тебе от твоей королевы.

- 1585 год от Рождества Христова Совершеннолетие 21 год, - прочитал Марло на обратной стороне своего портрета. – Ваше величество, право, я не достоин такого внимания с вашей стороны. Я всего лишь простой таннер.

- Кто знает все до самого конца, дитя мое… все, о настоящем нашем происхождении. Папа римский считает и меня бастардом, и любой католик согласится с ним, только бы скинуть меня с английского трона. Но в глубине души, каждый из нас понимает зов крови. И это ни с чем не спутаешь. Я хочу, чтобы ты об этом помнил, - многозначительно сказала королева и задумалась.

Она колебалась между жгучим желанием рассказать Кристоферу правду и в то же время понимала, какой опасности подвергает его, не дав никаких гарантий. Ей, как никому другому, были известны искушения власти. К чему мальчику эта боль, эти сомнения, это вечное состояние выбора между совестью и долгом, душой и интересом государства. Она вдруг вспомнила, на чем все это время держалась её власть. Свой дикий, почти животный страх за любую, даже самую маленькую ошибку, которая могла стоить ей жизни. Хотела ли она ему такой судьбы. Нет!

Дадли прав.

Пусть он останется таннером.

«Да хранит его Господь!» - подумала Елизавета. А вслух сказала:

- Твой ум и талант нужны твоей королеве. Но твоя служба нужна и Англии. Я хочу, чтобы ты был готов к испытаниям, которые будут посланы нам. Очень скоро жизнь предоставит тебе возможность доказать верность своей королеве, - в голосе её зазвучали какие-то иные, неприятные нотки.

«И все же она королева, а я простой таннер, какими бы титулами и именами не прикрывался, выполняя тайные поручения Берли. Неужели это все, что она хотела мне сказать? – размышлял Марло, в недоумении стоя посередине комнаты и рассматривая свое изображение. - Пожалуй, нос слишком широк, неужто у меня такой нос?»

- А еще я хочу тебя кое с кем познакомить. Эта девушка – настоящее чудо, мне кажется, тебе стоит к ней присмотреться, - королева резко повернулась к нему спиной. И больше не промолвила ни слова.

Оставив Марло в недоумении, она, не прощаясь, быстро вышла из комнаты.

Вернувшись во дворец, Елизавета проследовала в свой кабинет, чтобы составить письмо Сесилу о приглашении ко двору старушки Бесс Хадвик и назначении студента Кристофера Марло учителем к её пятнадцатилетней внучке.

Когда-то Бесс была фрейлиной королевы, теперь эта, едва ли не самая богатая женщина Англии, отошедшая от двора и уединившаяся в своем имении Хардвик-холл, воспитывала свою внучку Арабеллу Стюарт.

Арабелла была не просто особой королевской крови, из всех претендентов на английский престол у нее была самая мощная генеалогия, прямо восходящая как по отцовской, так и по материнской линии к основателю династии Тюдоров Генриху VII. У нее было даже больше шансов после смерти Елизаветы, чем у шотландского короля Джеймса, сына Марии Стюарт, так как девочка родилась и воспитывалась в Англии. Арабелла была внучкой Марии Стюарт, казнь которой тяжким бременем легла на совесть английской королевы. И, конечно же, самой подходящей партией для её сына! Ах, как ей хотелось его возвысить!

Добиться высокого положения можно, не только участвуя в политических интригах, но и женившись на «правильной» женщине.

Устраивая сына учителем в дом Бесс Хардвик, Елизавета подсознательно старалась оградить его от тех страшных событий, которые надвигались на Англию. В принципе, война уже началась. Зная горячий нрав Марло, она боялась, что он окажется рядом с Рейли или Лейстером в самых опасных местах сражений. Ей не хотелось потерять сына.

В Хардвик-холле было спокойно.

Через несколько часов после встречи с королевой, в трактире на окраине города, Томас Уолсингем, двоюродный брат главы внутренней и внешней тайной полиции Елизаветы, передал своему другу Кристоферу кошелек, набитый золотом. Этот дар был пожалован королевой верному слуге её величества со словами: «Пусть веселится будущее Англии во славу своей королевы, ибо придет время, и силы её понадобятся для защиты от грозного врага!» Томас также вручил Марло задание Берли, вновь под чужим именем отправиться в Падую с особым поручением для действующих там тайных агентов.

В ту же ночь, придя домой в изрядном подпитии после дружеской вечеринки в честь дня своего рождения, Кристофер Марло написал на тыльной стороне подаренного ему портрета «Qvod me nutrit me destrevit» . Что он имел ввиду, одному Богу известно. Тайная миссия во славу короны могла греть его честолюбие и патриотические чувства. Но в глубине души, Кристофер чувствовал, что его предназначение в ином. Он грезил театром и ждал лишь часа, когда мог бы отдать ему вызревавший внутри поэтический дар.

 

Учитель

- Вот розмарин, это для памятливости, возьмите, мой друг, он пригодится вам в учении. А это анютины глазки, чтоб думать. Я преклоняюсь перед вашим умом, - Арабелла протянула Кристоферу маленький букетик полевых цветов. Она любила собирать травы и цветы. В такие минуты все существо её погружалось в удивительное состояние единения с природой.

- Скажите, Арабелла, ведь в ваших жилах течет королевская кровь. Неужели вам никогда не хотелось стать королевой? – спросил Марло.

- Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков от меня. Её можно также назвать богородицыной травой. Вот ромашка. Я, было, хотела дать вам фиалок, но все они завяли, когда вы сказали, что покидаете меня навсегда, - словно не слыша его, проговорила девушка.

Она осторожно перешагнула через маленький ручей, текущий откуда-то из самой глубины парка, и вдруг побежала, словно увидела что-то на полянке, открывшейся их взорам. Учитель сегодня должен был расстаться со своей прилежной ученицей и с глубоким внутренним волнением в последний раз гулял по тенистым аллеям Хардвик-холла.

С грустью взглянув на поникшие цветы, он, задумался о хрупкости земного существования. Вот эти нежные анютины глазки, несколько минут назад еще дышавшие свежестью и тонким ароматом лета, прямо на глазах тускнеют, никнут, вероломно оторванные от родной почвы и подаренные тому, кто забудет о них, только жизнь покинет их маленькие головки. И все закончится для них в густом отваре для укрепления ума. Кто знает, может быть, он поможет ему пережить разлуку и понять эту девочку. Она казалась ему безумной.

Арабелла мурлыкала что-то себе под нос, склонялась к земле, собирая цветы и не подозревая о тяжелых раздумьях, поселившихся в голове её молодого учителя. Она была так далека от этого.

Сама как хрупкий цветок, наследница Стюартов была продолжением природы, её естественным и гармоничным человеческим воплощением. Тонкие черты лица, светлые волосы, большие выразительные глаза придавали её облику задумчивую, светлую прелесть. Произрастая в уединении загородного дома, в золоченой провинциальной клетке имения своей бабушки по материнской линии, она, казалось, была лишена пошлого налета светской жизни, сосредоточенной вокруг английского трона.

Тем не менее, бабушка позаботилась об уровне её образования. Девушка должна была свободно владеть латынью, изучить французский и итальянский языки, а также каллиграфию, историю и астрономию.

Кристофер Марло, которого по просьбе Берли, взяли учителем в дом Бесс Хардвик, научил её стихосложению и показал особенности используемого им белого стиха. Они вместе читали Лили и Спенсера, восхищались деревенским забавником Колином Клаутом из «Пастушьего календаря» и первыми привезенными Рейли из Ирландии частями «Королевы фей».

Марло внимательно следил за возвышением Спенсера. Сын лондонского портного выдвинулся благодаря личным дарованиям. И был так близок Марло по происхождению и по духу. После Кембриджского университета Спенсер стал приближенным графа Лейстера, попал в высшие круги, подружился с Филиппом Сидни. Благодаря Рэйли он был представлен королеве, посвятил ей свою огромную эпическую поэму «Королеву фей» и был вознагражден ежегодной пенсией в пятьдесят фунтов.

Как заманчивы для Марло были яркие возвышения Рейли и Спенсера! Как страстно мечтал он о такой же карьере, едва ли учитывая, что звание придворного поэта или фаворита означало соблюдение особого протокола и стиля, принятого при дворе. И если ты брал в руки перо, тебе следовало писать так же, как Джон Лили. Мог ли знать Кристофер, что роман Лили "Эвфуэс", поразивший Елизавету изысканным языком и ставший для этого молодого поэта пропуском в высший свет, не принес ему ни богатства, ни знатности. Лили почтили лишь ролью бесплатного придворного увеселителя, который вечно устраивал для королевы праздники, но так и не получил чин официального церемониймейстера. Таких, как он, вокруг неё толпился целый легион.

В эпоху, когда количество напечатанных сонетов измеряется тысячами, а написанных — не поддается исчислению, поэзия становится бытовым явлением.

Стихи сочиняют все. Плохим тоном считается неумение писать сонеты. Всем хорошо воспитанным людям полагается играть на лютне, а стало быть, петь и владеть искусством стихосложения.

Поэтому Кит Марло так старательно знакомил свою ученицу с основами поэзии, греческим и древнееврейским языком, так настойчиво учил её в подлиннике читать Овидия и Гомера и складывать приличные поэтические формы.

В программу их уроков неизменно входило чтение Библии, которую учитель трактовал каким-то странным новаторским способом, чем не раз вводил в смущение кроткую и нежную натуру юной мечтательницы.

В этом студенте было так много незнакомой ей живой энергии действия и неукротимого внутреннего горения, что она пугалась, пряталась от него, как улитка, вползая в плотную раковину своего защитного мировосприятия. Иногда кипучая натура учителя настолько отталкивала Арабеллу, что опасным беседам о божественной и человеческой сути Христа она предпочитала уединение, игру на лютне и вышивку. Она убегала от Марло в сад, к своим цветам и травам.

А он страстно стремился в её общество, в её гармоничный мир, лишенный боли и противоречий. Влюбившись в эту еще незрелую, едва развившуюся девочку, он ограждал Арабеллу от грубой правды жестокого века и разделял с ней молчаливые прогулки, открывая для себя существование какого-то иного измерения, где нет мрачных и суровых реалий жизни. Что-то нежное и светлое рождалось в такие минуты в его душе, и на бумагу ложились строчки, продиктованные тонкой сердечной смутой и неким высоким знанием, которое становилось ему доступно. Могла ли она по достоинству оценить его усилия?

Способная и умная от природы девушка не задумывалась о таких глубоких материях. Она пока и не мечтала о той судьбе, которая могла бы выпасть на её долю, если бы она пожелала стать законной правительницей Англии. Отлученная от двора условиями негласного домашнего ареста, под надзором хитрого Сесила, который не мог допустить её возвышения, пока на троне находилась Елизавета, она ещё не могла в полной мере осознать своей роли в этой грандиозной пьесе. И позволяла другим распоряжаться своей судьбой.

Наверное, Арабелла Стюарт, в жилах которой текла королевская кровь, оказалась слишком изысканным цветком для юноши из простых ремесленников и актеров.

Но, с другой стороны, каким-то образом он чувствовал с ней удивительное единение. Быть может, где-то на уровне генетической памяти в каждом из нас живет мощный зов наших предков, от которого невозможно освободиться, изменив историю своего происхождения.

Догадывался ли лорд-камергер Уильям Сесил о тайном замысле Елизаветы сделать эту девочку женой своего внебрачного сына? Или он нарочно препятствовал их сближению, потому что имел виды на другого наследника престола – Якова?

После трех лет обучения бабка Арабеллы вдруг заподозрила неладное в странных отношениях молодых людей. И уволила учителя. А, может быть, кто-то настоятельно посоветовал ей это сделать?

Весьма неуравновешенный, пылкий и не сдержанный на язык молодой человек - слишком неудобный претендент на английский престол. А опасность получить его в качестве короля казалась вполне реальной!

Арабелла же, вполне современная и развитая девушка, которая постигала науку вести дела и интересовалась многими вещами, даже загонной и соколиной охотой, не посмела перечить строгим опекунам. Женская кротость и зависимость победили в ней тогда зов крови.

Так и не оформившимся до конца отношениям наследницы английского трона с королевским бастардом Кристофером Марло суждено было оборваться на самом интересном месте.

Берли спешно вызвал его к себе, чтобы дать очередное задание тайного совета. Ничего не подозревающий юноша готовился к новой поездке на материк и с горечью думал о том, что ему надолго придется расстаться с любимой ученицей.

- Я посылаю вас с важной миссией к принцу Пармы для ведения переговоров, о возможном бракосочетании его с леди Арабеллой Стюарт, - строго сказал Берли, и Марло почувствовал, как земля уходит у него из под ног.

- Скажите, девушка согласна на этот брак? – спросил он.

- Конечно, согласна, - раздраженно ответил лорд Берли. – Никто и не станет спрашивать её согласия, если речь идет о королевской фамилии и будущем нашего государства.

- Знает ли об этом её величество, королева Елизавета? – совсем тихо проговорил Марло.

Лорд Берли внимательно посмотрел на своего агента, и тень плохо скрываемого внутреннего гнева скользнула по его лицу.

- Не слишком ли много вопросов вы задаете, мой друг? - сказал вельможа и сладко улыбнулся. – Мне кажется, что вы засиделись в учителях. Я слышал, что в Кембриджском колледже скоро экзамены на степень магистра, но вас к ним не допустили.

Марло побледнел. Отчасти его судьба зависела от расположения этого хитрого вельможи, одним взмахом руки он мог навсегда отправить его в безвестность. Но мог и возвысить.

Стоило только склониться в низком почтительном поклоне.

Кристофер взял протянутое ему письмо к пармскому принцу и поклонился.

- Вам также предстоит еще более важное задание, инструкции вы получите прямо в Италии, встретившись с Филиппом Сидни и графом Оксфордом. И еще у меня есть письмо королевы к Джону Ди. Прошу передать его лично в руки.

Что он мог сделать, сын простого сапожника, тайный покровитель которого остался в Дувре.

«Но Арабелла, как она могла согласиться? Неужели эта девушка настолько равнодушна к своему будущему, что позволяет вершить свою судьбу тем, кто думает исключительно о собственном возвышении?» - думал он, вспоминая её милое лицо и искреннюю привязанность, которую она к нему испытывала.

Тем временем бабушка Арабеллы, мудрая и предусмотрительная Бесс, написала послание к лорду Берли и уведомила его, что отпустила наставника внучки по фамилии Марло, так как не смогла договориться с ним о цене уроков, которые ему приходилось давать в ущерб обучению в университете. Все выглядело очень правдоподобно. По крайней мере, у королевы Елизаветы, которой по просьбе Сесила доложили о полном отсутствии каких-либо взаимоотношений между Кристофером и Арабеллой, не было оснований сомневаться в словах Сесила.

Через несколько месяцев Кристофер возвратился в Кембридж. Он выполнил все поручения Сесила. Больше всего его огорчили неприятные сведения о разоблачении английских резидентов Филиппа Сидни и Оксфорда и опасности, которая им в связи с этим угрожает. Отчасти он был виноват в их провале из-за своей неосторожности. Его собственное пребывание в Европе под чужим именем тоже больше не гарантировало Кристоферу безопасности, а обучение в Падуанском университете, который он посещал под чужим именем, не могло обеспечить получение степени магистра. Нужно было возвращаться в колледж Кристи и заканчивать его как Кристофер Марло.

Жизнь тайного агента, не имеющего своей собственной биографии и своего лица, тяготила молодого поэта, который чувствовал в себе иное призвание - непреодолимое желание писать.

Переговоры с принцем Пармы, к удовольствию Марло, оказались неудачными. Наследника больше привлекали юноши. Хрупкая, романтичная Арабелла Стюарт была совершенно не в его вкусе. И потом, если уж на то пошло, в качестве невесты итальянцу больше подошла бы королева Англии Елизавета, чем её незрелая родственница.

Лорд Берли впал в долгую задумчивость, услышав известие о провале своих агентов. Он передал Марло требование королевы, немедленно следовать в университет для окончания обучения и ждать последующих распоряжений. И с мрачным видом удалился.

Взволнованный Кристофер возвращался в Кембридж, думал о том, как оправдается перед ученым советом за свое отсутствие. И вспоминал глаза Арабеллы Стюарт.

А еще он думал о своем удивительном знакомстве в Праге с великим герметиком, алхимиком и математиком Джоном Ди. Он и не предполагал, что этот человек не просто поразил его воображение, но и обозначил всю его последующую жизнь особой печатью некоего мистического предназначения, высокой миссии, которую Кристоферу отныне суждено будет нести на этой земле до конца своих дней.

 

На службе у Тайного Совета

Елизавета была в гневе. Она нервно вышагивала вдоль кресел присутственной залы Уайтхолла и раздраженно бросалась словами в склоненную голову Уолсингема.

- Неужели нельзя оставить в покое талантливого юношу, который выполняет поручения королевы? В тяжелые времена войны с Испанией Марло оказывает услуги не мне, но Англии, разъясните, наконец, это магистру колледжа!

- Но, Ваше величество, он так часто бывал в отлучках, что поползли слухи о его связях с католиками, говорят, он намеревается бежать в Реймс, где иезуиты готовят обращенных в католицизм англичан к деятельности тайных миссионеров. И потом, частые поездки отвлекают юношу от занятий, возможно, его знания не соответствуют должному уровню, - возразил лорд-канцлер.

- Глупости! Какие глупости! Это не основание! Пусть держит экзамен! Он мой агент. Если хотите, можете написать ученому совету, что Марло выполнял мои личные задания! Я больше не желаю слышать ваших глупых возражений! Мальчик должен получить степень магистра! – воскликнула королева.

- Но для этого потребуется не менее четырех подписей представителей Тайного Совета, которых нужно будет посвятить в подробности, - заметил Уолсингем.

- Первую поставит архиепископ Кентерберийский, вторую граф Лейстер и вы с лордом Берли, я надеюсь?- королева многозначительно улыбнулась. - Мой друг, неужели вы не придумаете, как все устроить наилучшим образом? Довольно об этом. Расскажите-ка лучше о наших военных успехах.

Елизавета развернула отчет Тайного Совета о первых морских победах капитана Дрейка и Уолтера Рейли над испанским флотом. Англия боролась на море с непобедимой Армадой испанского короля Филиппа II, и положение флота заботило её не меньше, чем судьба сына. Он бывал там, в самом пекле, рядом с красавцем Рейли

Сердце её учащенно забилось, когда она читала об удачной экспедиции Томаса Кавендиша, который после 5 часового боя захватил испанский галеон "Святая Анна", капитан вернулся домой со ста двадцатью тысячами золотых монет, шелком, благовониями, жемчугами, фарфором и пряностями.

Королева была довольна своими «пиратами», особенно молодым капитаном Рейли. Она вспомнила историю о том, как год назад всего на двух небольших кораблях "Змея" и "Мери Спарк" смельчак Рейли напал на целый испанский флот и после 32 часовой битвы одержал победу около Ньюфаундленда.

- Наши юркие малютки все также недостижимы для выстрелов больших и тяжелых испанских галеонов, - весело сказала королева и с вызовом посмотрела на Уильяма Сесила, вошедшего в этот самый момент в присутственную залу. Он часто появлялся без доклада, Вильям Сесил, лорд-казначей Берли, первый министр в правительстве королевы Елизаветы, ни разу за всю свою долгую службу не сказавший ничего лишнего и не сделавший ничего компрометирующего.

- Капитан Рэйли определяет выкуп за каждого пленника золотом, равным его весу, это весьма полезно для казны, - тут же подхватил нить разговора опытный политик, знающий, что хотелось бы услышать его королеве. - Двор получает огромные прибыли с экспедиций Рэйли, не боитесь ли вы, ваше величество, его растущей популярности? – Уильям относился к числу придворных, которые при высокой преданности своей королеве все же намного чаще думали о своем собственном положении при дворе, предвосхищая шаги своих политических соперников и ревностно оберегая себя от утраты привилегий, которые давала близость к короне. У лорда Берли был сын, которого сделовало пристроить на место ближайшего королевского советника. А значит, сначала убрать с дороги всех конкурентов.

- Да, гораздо больше, чем пиратские наклонности меня страшит его влияние на молодые умы, - королева задумалась. Она вспомнила свой недавний разговор с сыном.

***

Это было незадолго до того, как Марло отстранили от сдачи магистерских экзаменов. Его вызвали во дворец.

Он только что приехал из Реймса, где в то время находился один из центров подготовки католических священников-англичан, замышляющих против неё заговор. Кристофер выдавал себя за одного из них. Он был артистичен от природы и легко играл заданную роль. Тем более, когда речь шла о судьбе королевы.

Елизавету волновала его судьба. Её мальчику недавно исполнилось двадцать три года. Он был уже взрослым, многое понимающим человеком. Иногда ей казалось, что он знает о своем происхождении и не скрывает своего недовольства той ролью, которую приготовила ему мать. Быть тайным агентом английской разведки, играть в опасные игры с католиками и иезуитами, скрывать свои истинные чувства и довольствоваться редкими подачками монаршего внимания, на которое он вправе был рассчитывать в полной мере.

«То, что его кормит, его же и убивает!» - вспомнила она надпись на его портрете, о которой донесла ей тайная полиция. Её тронули и задели эти слова. Ах, знал бы он, чего стоило ей выдерживать эту дистанцию.

Кристофер, конечно, понимал, что в его отношениях с королевой Англии было много загадочного и непонятного. Если не брать во внимание его поездки на континент с секретными заданиями от её тайного советника, что можно было бы подумать об особом, тайном расположении Елизаветы I к безродному юноше? Чем оно могло объясняться, кроме родства?

Мечтать об этом было сладко, заманчиво, и опасно.

Маленький мальчик, одаренный когда-то божественным поцелуем королевы, навсегда попал в плен её невероятного обаяния. Став юношей, он понял, как обманчива и опасна может быть её любовь.

Но хотел завоевать её, во что бы то ни стало. Когда у тебя есть крылья, тебе суждено научиться летать.

Особенно, когда рядом такие люди, как Уолтер Рейли. Как искра, упавшая в тюк соломы, была для Кристофера встреча со смелым капитаном. Его пример заставлял юношу верить в себя.

Сын дубильщика и сапожника, с увлечением писавший историю возвышения простого пастуха, ставшего мировым властителем Тамерланом, тоже был уверен в своем успехе. Он чувствовал, что можно достичь вершины только благодаря силе своего духа и смелости не походить на других.

- По душе ли тебе та стезя, к которой готовят тебя в университете? – спросила его Елизавета, когда вышли Уолсингем и Сесил, присутствовавшие при докладе о поездке на континент своего тайного агента.

- Духовная карьера не влечет меня, - осторожно заметил Марло и поднял на королеву горячий взгляд. - Я хочу быть драматургом.

- Драматургом? Разве есть такая профессия? – королева удивленно вскинула брови. – Разве может она дать средства к существованию?

- Театры в Англии стали массовым явлением и приносят доход, не так долго, очередь дойдет и до писателей. Их труд будет оплачиваться не менее щедро, - глаза молодого человека излучали тайный огонь скрытого, давно вызревшего в душе внутреннего желания. – Я знаю, что это единственное, чем бы мне хотелось заниматься, - добавил он и опустил голову, ожидая суровой отповеди государыни. Но она неожиданно подошла поближе, и тихо сказала, положив руку ему на плечо:

- В Лондоне, я думаю, тебе следует поселиться в районе Нортон Фольгейт - поближе к театрам.

Когда Елизавета разговаривала с Марло, она уже хорошо знала об его увлечении театром. О его дружбе с Робертом Грином - талантливым драматургом и прозаиком, воспитанником Кембриджского университета. С Томасом Нэшем, который вместе с Кристофером написал трагедию "Дидона, царица Карфагена".

Ну что ж! Была бы её воля, она сама бы бросила государственные дела и засела бы писать стихи.

Однако события, разворачивающиеся в это время в Англии, не способствовали поэтической меланхолии королевы.

Ходили слухи, что испанцы собираются уничтожить все взрослое население страны, а младенцев передать на воспитание матерям-католичкам. Угроза вторжения вызывала мощный патриотический подъем. Во всех графствах собирались отряды ополчения. Добровольцев объединили в армию, которую возглавил граф Лейстер. Елизавета лично инспектировала прибрежные форты, воодушевляя их защитников пылкими речами.

Громадное скопление испанских кораблей курсировало вдоль побережья, выискивая удобное место для высадки. Но им мешали маленькие и юркие английские судна и страшные бури, которые словно по волшебному предсказанию её тайного астролога Джона Ди, обрушились на вражеский флот, рассеяли их у английского побережья и в конце концов погубили. Закончился провиант и порох, потрепанный испанский флот, не солоно хлебавши, вернулся в Лиссабон. По случаю победы королева велела отчеканить медаль с латинской надписью «Adflavit Deus et dissipati sunt» («Дунул Бог — и они рассеялись»).

До окончательной победы было еще далеко, но мощный патриотический подъем, расцвет государственности и толчок к развитию промышленности и торговли не преминул отразиться на всех сферах жизни елизаветинской Англии.

Коснулся он и Кембриджского университета, который не мог не считаться с патриотическими настроениями нации.

Кристофер Марло, попавший под особое наблюдение католиков и бывший на грани разоблачения, вернулся в университет. Он продолжил свою учебу, активно посещая театры и занимаясь творчеством.

Его непродолжительные поездки на материк не должны были вызывать теперь особого подозрения, так как он, по сообщениям вражеской агентуры, не лез в политику, а увлекся алхимией, арифметикой, геометрией, химией и астрономией, герметической философией и захаживал поглазеть на уникальные Иенохейские эксперименты Келли и Джона Ди по вступлению в контакт с духами, говорившими с ними на языке ангелов. Его часто видели недалеко от Праги в поместье всемогущего фаворита Рудольфа II графа Розенберга, где жили в это время Ди и Келли.

Никто из представителей тайных служб ни Англии, ни континентальной Европы и не предполагал, что шарлатан, астролог, алхимик и математик Джон Ди, является незримым властителем дум и самым тайным личным агентом британской королевы, подписывающим свои донесения к ней цифрами 007. И что его опыты, исследования и книги, в том числе знаменитая «Иероглифическая монада», представляют огромную опасность для церкви, являясь причудливой смесью мистицизма и самой передовой по тем временам науки.

В феврале 1587 года студент Марло снова исчез из Кембриджа, не сообщив никому, куда уехал. Он вернулся только в июне того же года. Когда университетские власти вздумали было строго допросить студента и не допустить его к экзаменам на звание магистра по причине его продолжительной отлучки, из столицы пришла специальная депеша на имя магистра колледжа с печатью Тайного Совета.

В письме, подписанном четырьмя представителями Тайного Совета и адресованном магистру университета, строго указывалось, что слухи о переходе Марло в католицизм ложны и распускаются неосведомленными людьми, что Марло оказал услуги ее величеству и Англии в войне с Испанией, и колледж не должен чинить ему препятствий в получении степени. Хотя университет и пользовался самоуправлением, с грозным Советом вступать в конфликт он, конечно, не решился.

Итак, Марло признан политически благонадежным. Он магистр богословия.

Но, странно, получив ученую степень, юноша не принимает духовного сана, он едет в Лондон, чтобы начать жизнь профессионального драматурга. То есть стать тем, чья судьба и жизнь зависят отныне от переменчивого ветра зрительских симпатий и трудного характера капризной Мельпомены.

Театр и Лондон

Театр того времени был удивительным предприятием, каким-то волшебным образом умудрявшимся дарить ощущение праздника при всей своей неприспособленности к этому.

Если говорить об удобствах, то даже элементарную крышу над головой зрители имели только в частных театрах. В них можно было сидеть на лавках и стульях. Но таких было немного, и не все имели возможность туда попасть.

В публичных же театрах, которые мог посетить любой горожанин, крышу имела только сцена, сидеть могли только богачи на галереях, тянувшихся двумя или тремя этажами вокруг здания, остальные зрители стояли под открытым небом в партере. Дождик моросил, снег падал хлопьями, туман спускался на толпу, и ветер играл её одеждой. Но люди не расходились, всей душой погруженные в увлекательное действо.

Начинали ровно в три. Представление длилось два или два с половиной часа без антрактов. Удерживать внимание огромной толпы под ослепительным солнцем или в непогоду могло лишь динамичное, крайне захватывающее представление. Ах, как же нужно было потрудиться над ним драматургам, постановщикам и актерам, которые были обречены на моментальное получение доброй порции самых разнообразных зрительских «симпатий». От ругани и восторженных возгласов до рукоприкладства со швырянием на сцену непригодной к употреблению снеди.

И все-таки по большей части зритель у молодого английского театра был благодарным. Ему ничего не стоило представить, что события, условно происходящие на сцене, разворачиваются где-нибудь в море или в королевском дворце, в саду или в поле, в Африке или Азии. Актерам нужно было только намекнуть об этом в диалоге, песне хора или наклониться, якобы для того, чтобы сорвать невидимый цветок. И публика тут же дорисовывала недостающие детали, активно включая свое воображение и представляя происходящее в самом натуральном виде.

Неизвестно, справился бы с такой задачей зритель двадцать первого века, привыкший к феерическим изыскам компьютерных технологий. В эпоху Шекспира ни декораций, ни спецэффектов, ни освещения в театре еще не было. И даже женские роли, как и в античном театре, исполняли переодетые мужчины. Тем, у кого не хватало фантазии, нечего было тут делать. Ведь помочь в восприятии пьесы мог только сам её текст и оркестр, располагавшийся где-нибудь в верхней ложе авансцены и состоящий из арфистов, гобоистов, трубачей и барабанщиков, которые он изо всех сил старались направить зрительские мозги в нужное для хода пьесы русло.

Основной упор делался на содержание и актерское исполнение, которые и призваны были заворожить толпу. Проходя такой суровый качественный отбор среди многочисленных авторов, пробовавших свои силы на английской сцене, Марло, а затем и Шекспир, стали фаворитами зрительских симпатий.

Для простых лондонцев посещение театра было вполне по средствам. Билетов не требовалось. Каждый платил при входе один пенни и получал право на место в партере.

Затем желающие клали в кружку сборщика дополнительную сумму, в зависимости от своих запросов на удобства. Цены колебались между одним пенни и двумя с половиною шиллингами.

Самые лучшие места, вход к которым был через уборную артистов, находились на самой сцене. Здесь на стульях помещались любители и покровители искусства, вроде Эссекса, Саутгемптона, Пембрука или Ратленда. А если стульев не хватало, на полу, усыпанном еловыми ветками, расстилались плащи, и молодые франты преспокойно располагались на них.

Присмотритесь, рядом с добропорядочными поклонниками театра, вы заметите тут шпионов-конкурентов под видом театральных критиков, имевших право не платить за вход, и писарей, подосланных книгопродавцами: они, высунув язык, спешили зафиксировать все реплики и диалоги героев, чтобы потом продать пьесу, пользующуюся успехом, другому театру. Бедные авторы горько страдали от них, актеры бежали, как от чумы, но, как бы там ни было, эти добросовестные стенографы сохранили для потомков многие пьесы шекспировских современников такими, какими они шли в живом звучании. Эти важные люди прямо во время спектакля разговаривали между собой, приказывали слугам приносить напитки, требовали огня для своих трубок, и актеры с трудом пробирались между ними, создавая дополнительный беспорядок, на который никто, впрочем, не обращал особого внимания.

Имел ли автор какие-то права на свое творение? Ах, оставьте!

В те времена авторского права еще не существовало. Продав пьесу театру за весьма символическую сумму, писатель переставал быть собственником своего произведения. Теперь все права на него, так же как и доход от постановки пьесы, принадлежали театру. Труппа старалась свои пьесы хранить только у себя, чтобы снимать свои собственные сливки.

Оплата труда драматурга была очень скромной. Пятиактная трагедия стоила дешевле актерского костюма для этой же трагедии.

Авторы пьес получали небольшую долю от постановки, которую зачастую приходилось делить с другими участниками представления, а также гроши от издателей, если те решались напечатать брошюрку с их текстом.

Драматурги-профессионалы жили тяжелой, часто - полуголодной жизнью. Многие из них искали покровителей среди аристократов, писали почтительные посвящения в надежде получить денежный "подарок".

Одним из самых известных театральных покровителей был граф Генри Суатгемптон. К дружбе с ним стремилась вся театральная братия. Не был исключением и Кристофер Марло. Щедрый граф не жалел средств на любимый им театр. И старательно скрипели перья, выводя высокопарные строчки посвящений и замысловатые вензеля имени почитаемого всеми мецената.

Но по большей части жизнь профессионального драматурга была полна нужды и лишений.

Чем могла обернуться увлеченность театром для талантливого, но безродного молодого человека Кристофера Марло? Зачем далеко ходить за примерами…

Биография большинства литераторов, пришедших в театры вместе с ним заканчивается печально, Томас Кид умер бедняком, прямо на лондонской улице от истощения, сломленный тюрьмой и пытками. Роберт Грин тоже окончил жизнь в отчаянной нищете, отрекшись от своего творчества и друзей. Томас Нэш был принужден некоторое время скрываться от судебного преследования. И тоже бедствовал. Джон Лили, роман которого «Эвфуизм» положил начало целому литературному стилю, умирал в самой откровенной нужде, нищим, никому не нужным и всеми забытым человеком.

Даже придворный «поэт поэтов» Эдмунд Спенсер, обласканный самой Елизаветой за тонкую поэтическую лесть в её адрес, в 1598 году остался без своего замка Килколман, сожженного во время одного из голодных бунтов, при пожаре погиб его ребенок. Разбитый и надломленный Спенсер вернулся в Лондон. Он отошел от дел, оставил творчество, почти сразу был забыт, всеми покинут и вскоре скончался. По свидетельству Бена Джонсона, умирал поэт поэтов без куска хлеба. Лорд Эссекс, узнав об этом, послал ему денег. Но Спенсер от денег отказался, сказав, что у него уже не осталось времени их истратить.

И все же именно эта деятельность открывала перед Марло широчайшие возможности самовыражения и диалога со своими современниками. Потребность раскрыть в слове горящие внутри идеи влекли его в опасные и тяжелые области непредсказуемой театральной жизни. Карьера богослова, к которой его готовили в университете, никогда не открыла бы перед ним двери к многообразию светской жизни современной Англии.

А теперь давайте представим, каким был Лондон, в который вернулся Кит Марло в 1587 году? Посмотрим на него глазами внимательного бытописателя той эпохи.

Бурное промышленное развитие в XVI веке вызвало настолько обширное строительство, что размах его казался угрожающим: население города достигло ста двадцати тысяч человек, числа по тем временам невиданного. В связи с этим даже был издан закон, строго регулирующий застройку города, а спустя два года строительство в Лондоне вообще было запрещено. К концу века новые промышленные районы сложились в комплекс Ист-Энда, где были основаны первые доки, а поселения родовитого дворянства, группировавшиеся вокруг королевского дворца в Уайтхолле, дали начало Вест-Энду. К середине века население города достигло уже четырехсот тысяч человек, и Лондон по численности населения догнал Париж.

Большая часть города была деревянной. Дома в четыре-пять этажей с крутыми кровлями и красные, с заостренными крышами двухэтажные домишки с вывесками, по которым они получали свое название, образовали сплошную застройку узких улиц. Даже по сторонам Лондонского моста поднимались здания. Скученность и грязь в кварталах бедняков создавали условия для эпидемий чумы, уносивших десятки тысяч жизней.

Главные улицы были вымощены незадолго до возвращения сюда Марло, но не освещены и грязны от выбрасываемых на улицу нечистот. Простым было и внутреннее убранство жилищ, где вместо стульев стояли скамьи, и почти не имелось кроватей, а рассыпанный по полу тростник заменял ковры.

Однако движение по улицам казалось очень оживленным, хотя из транспорта встречались повозки и экипажи. Первая карета появилась в Англии только при Елизавете. В основном, люди двигались пешком, верхом, на носилках или на лодках по Темзе, которых было бесчисленное количество. Лодки теснились, маневрировали друг меж другом и благополучно разъезжались в разные стороны, благодаря окрикам бдительных лодочников, пытавшихся избежать столкновения.

Через Темзу вел единственный Лондонский мост. Широкий, с лавками по краям и высокими башнями в конце. На их заостренных зубцах по варварскому средневековому обычаю выставлялись головы казненных. А совсем рядом пролегала улица с трактирами, где можно было весело провести время, ничуть не брезгуя ужасным соседством.

До середины XVI века почти весь Лондон еще умещался в стенах Сити. Небольшие слободы за его стенами тянулись на север и восток, а в западной стороне располагались Вестминстер, королевский дворец, здание парламента и некоторые другие постройки. Мало помалу этот поселок стал разрастаться, дорога, которая вела сюда от Сити, начала обстраиваться домами и превратилась в улицу. Однако к северу от этой улицы еще простирались поля, луга и деревни.

В центре стояла церковь святого Павла, считавшаяся тогда главным собором и культурно-иформационным сердцем города.

Одно из самых примечательных зданий Лондона этого времени — Королевская биржа в Сити, символ и центр расширяющегося предпринимательства тогдашней Англии. Тут собирались горожане, обменивались новостями, должники скрывались от кредиторов под сенью спасительных стен, где их нельзя было арестовать, тут можно было нанять прислугу и выгодно продать товар.

Улицы были многолюдными и шумными: то тут, то там слышались громкие крики приказчиков, зазывавших покупателей в лавки, спешили куда-то торговцы, публично воздающие хвалу своему товару, в пестрой тесноте сновали горожане, солдаты, прислуга, купцы, духовники, путешественники, нищие, просто зеваки.

Можно было встретить на этих улицах и саму королеву Елизавету, сидящую в массивной придворной карете. Но чаще всего главный путь к Хэмптон-корту (резиденции её двора) лежал по реке. И порой Елизавета прогуливалась по Темзе в богато украшенной гондоле, сопровождаемая шлейфом фавориток в не менее великолепных лодках.

Одной из удивительных черт той эпохи было стремление людей к обществу. Они спешили в толпу, поближе друг к другу, в гущу событий, словно на виду у всех им было теплее или безопаснее себя чувствовать. Южный берег Темзы, в частности район Саутуорк, становится центром театрального Лондона времен Шекспира.

Выросший из средневековых народных зрелищ, английский театр XVI века, более чем все остальные виды искусств в этой стране, был связан с широким зрителем. Публичные праздники, зрелища, молебны, сражения и даже казни, в которых каждый из присутствующих участвовал всем своим существом, придавали жизни человека того времени настоящую яркость, страсть и живость впечатлений, которых так не хватает нашим современникам, избалованным условностями телевидения, кино и Интернета. Этим, между прочим, объясняется необычная театральность современников Шекспира.

По большому счету, каждый мало-мальски способный к творчеству горожанин мог сочинить неплохую пьесу для театра или другого публичного действия и чувствовал себя в этом деле почти профессионалом, как может чувствовать себя писателем или журналистом любой современный образованный человек.

Все потому, что англичане того времени всегда находились в обществе: в храме св. Павла, в театре, в трактире, на городской площади.

По вечерам на постоялых дворах и в тавернах начиналась бурная жизнь, тут полагалось пить, пировать и беседовать. Пили очень много, даже больше, чем в Дании, которая считалась родиной пьянства. Таверны служили также местом свиданий. Юноши приводили сюда своих возлюбленных. После ужина здесь обыкновенно играли в карты или в кости. А писатели и поэты вступали в словесные перепалки и состязались в остроумии.

Новые роскошные дворцы и парки возникают поблизости от Вестминстерского аббатства. Вместе с тем к востоку от Сити разрастаются неблагоустроенные кварталы, в которых селятся ремесленники и рабочие первых лондонских доков.

Марло попал в этот густонаселенный мир характеров и типов, сам, при этом, воплощая своевольный дух демократизма и кутежа, свойственный молодости и эпохе, его породившей. Окрыленный вдохновенной идеей найти себя и выплеснуть горящую внутри жажду самовыражения, а также освободиться от гнета двойной жизни, которую ему навязывали последние несколько лет, он с головой окунулся в лондонские публичные игры, в общество не чуждых людским страстям собратьев по творческой лихорадке.

И вошел в первую в истории английской литературы группу профессиональных драматургов, за которыми закрепилось название «университетские умы». Стал завсегдатаем трактира «Русалка» и прослыл скандалистом и смельчаком, который не умеет держать язык за зубами.

Где-то в глубине души он понимал, что ему очень трудно будет освободиться от сотрудничества с Уолсингемом и Тайной полицией, в которое он бесповоротно и глубоко втянулся. Но он всей душой стремился порвать со своей двойной жизнью.

Потому что привез в Лондон рукопись первой части трагедии «Тамерлан», написанной еще в Кембридже, и готовой к постановке на сцене. Ну, что ж это ему удалось! Пьеса в одночасье принесла Кристоферу Марло быструю и стойкую театральную славу. За первой - последовали следующие, не менее интересные и все более талантливые.

Многообразие интересов приводит молодого драматурга еще в один кружок. Поэтов, ученых, философов и герменевтиков, собиравшихся вокруг графа Нортумберленда и сэра Уолтера Рэйли. Они назвали свою группу «Школа ночи». И свободно обсуждали тут новые и древние идеи и рассуждали на темы, которые церковь считала запретными – например, об исторической точности Библии. Эти смельчаки, конечно, знали, что тот, кто позволял себе сомневаться в Библии, объявлялся еретиком. Но сомнение – двигатель человеческого познания. Оно стало для этих молодых людей особым родом удовольствия и опасной игрушкой, заставлявшей их часто ходить по острию отточенного топора инквизиции. Многих из них она в конечном итоге и привела к тюрьме и гибели.

Ну, что тут поделаешь, они были молоды, горячи, верили в свое бессмертие и настолько доверяли друг другу, что не осторожничали и беспечно рассуждали на самые вольные темы. Стоит ли удивляться тому, что вскоре об их разговорах поползли слухи, дошедшие до самых высочайших ушей.

 

Опасные игры

Елизавете нездоровилось. Уже три года с ней нет её Медведя. Его неожиданная смерть от лихорадки 4 сентября 1588 года напомнила королеве о хрупкости жизни. Как мало времени осталось! Ей казалось, что нечто важное, то, что она всегда откладывала на потом, неминуемо ускользнуло от неё, стареющей одинокой женщины, которой даже не с кем больше поговорить.

За четыре дня до смерти Лейстер написал ей письмо, в котором справлялся о здоровье королевы, самом дорогом для него. Она уже тысячу раз перечитала его короткое последнее послание и теперь хранила как драгоценную реликвию, связывающую её с самой большой любовью жизни. Они так никогда и не стали настоящими супругами.

Совсем недавно граф Лейстер определил на придворную службу своего приемного сына — Роберта Девере. И дряхлеющая девственница по многолетней привычке бесстыдно увлеклась новой любовью.

Юноше было двадцать лет, он был умен и невероятно красив. И сразу привлек внимание Елизаветы. Она любила молодых фаворитов, её утешала их лесть и комплименты, которые за долгие годы её правления становились все более изысканными, поэтичными и лживыми. Елизавета знала об этом. Но предпочитала пребывать в счастливом заблуждении о своей внешности и достоинствах. Она привыкла жить во лжи…

«Брачные игры» при дворе были основным оружием, с помощью которого сохранялось политическое равновесие в Европе. Но они же создавали вокруг неё нездоровую атмосферу соперничества и всеобщей ненависти. Все интриговали и подсиживали друг друга, стараясь выделиться и заслужить её предпочтение. Прикрываясь разницей в политических взглядах, её поданные непрерывно конфликтовали между собой, подрывая устои государства и способствуя заговорам.

Что же она получила взамен, пожертвовав своей женской судьбой? Иллюзорную стабильность власти и безопасности?

Война с Испанией опустошала казну. Деньги почти ничего не стоили. Количество бедняков, умирающих прямо на улице, стремительно росло, голодные крестьяне, изгнанные с огороженных земель, кормились дохлыми собаками и кошками, сжигали имения богачей. И проклинали свою королеву…

Елизавета тяготилась своим одиночеством.

Ей все настойчивее хотелось видеть рядом с собой старого доброго астролога Джона Ди, которому она доверяла, как никому. С ним было спокойно. Он всегда знал правильные ответы на все вопросы и умел говорить с ангелами. Но Ди вот уже шесть лет странствует по Европе. Живет в Праге под покровительством Рудольфа II, затем у императора Cвященной Римской империи, интересовавшегося герметикой, посещает Краков, где объясняет принципы герметической магии королю Польши. Удастся ли Елизавете его вернуть ко двору, даст ли на это согласие Тайный Совет, который считал Джона Ди черным магом и богохульником? Огромная личная библиотека из редких книг и рукописей в Мортлейке, которую Ди собирал долгие годы, разграблена, зеркальная камера для экспериментов, где ученый проводил свои опыты и заставлял светиться магический кристалл, предсказывающий будущее, разрушена, и все его сомнительные эксперименты с шарлатаном Келли уже давно вызывают гнев архиепископа. Но Елизавете так не хватает его присутствия и добрых советов.

С ней остался только лорд Берли, верный Уильям Сесил. Все чаще она обращалась к нему, старому своему советнику, за помощью. В отличие от остальных, он никогда не ухаживал за королевой, не старался понравиться как мужчина. Прекрасный семьянин, он был достойным примером преданного государственного мужа. Позволяя себе мягко не соглашаться с Елизаветой, он делал вид, что во всем с ней согласен. При этом как никто другой умел быть настойчивым. Так, чтобы королева восприняла его мнение, как свое собственное.

Она понимала, что долгие годы именно он управляет Англией, ведь ей никогда не хватало решительности в принятии важных государственных решений. Твердые политические убеждения Сесила позволяли ему выдерживать четкую линию правления. Надежный и преданный, он, тем не менее, никогда не был ей близок душою, потому что был хитер, как лис. Быть другом – должность не государственная, но Елизавета чувствовала, что именно он был единственным человеком, которому она могла сказать о сыне:

- Мой друг, я хотела с вами посоветоваться. Вы же знаете, как горяч Кристофер. Иногда мне кажется, что он совсем не дорожит собственной жизнью. Он попал под влияние Рейли. Эти сборища в «Русалке». Кажется, речь там идет не только о литературе? – королева сидела в кресле напротив лорда Берли, которого она вызвала к себе для разговора тет-а-тет об очень серьезных проблемах своего сына.

С тех пор, как мальчик поселился в Лондоне и стал драматургом, участвуя при этом в деятельности Тайного Совета, она была недовольна положением его дел.

То ли он связался не с теми людьми, испытывая тлетворное влияние собратьев по перу, того же язвительного Роберта Грина или Томаса Кида, норовивших подставить его перед полицией. То ли просто был неосторожен и пил много вина, развязывающего язык даже самым опытным агентам тайного совета.

Мальчик вел опасную игру. Он публично богохульствовал. Аллегорически - в своих пьесах и открыто - среди друзей.

До слуха королевы дошли дерзкие слова молодого поэта о том, что Христос был бастардом, а его мать – проституткой и что, если бы Марло решил создать новую религию, то написал бы более совершенную книгу, чем Евангелие. За такие слова оправляли на плаху.

Но, горячая голова, он ничего не страшился и опрометчиво утверждал, что имеет такое же право чеканить монету, как и английская королева. Как нагло и смело он покушался на её власть.

Но это, как ни странно, не пугало. В какой-то момент Елизавета вдруг поняла, что даже хочет этого. Ей на смену должен кто-то прийти. Хорошо, если бы это был ее кровный наследник.

Роман её сына с Арабеллой Стюарт не удался. Этот брак вряд ли мог оказаться удачным, особенно сейчас, когда опасные заявления Марло снискали ему славу атеиста и хулигана. Юноша пугал Елизавету своей откровенностью. Она чувствовала, что он догадывается о своем происхождении. Отчаянное чувство вины не покидало королеву, но она могла наблюдать за сыном только со стороны.

Сесил тоже хотел поговорить с ней о поведении любимого ею драматурга, который был настолько популярен в народе, что его пьесы, проходившие с неизменными аншлагами, возбуждали опасные брожения в толпе. Марло одновременно был неугоден и церкви, и служителям закона.

В 1589 году Марло уже побывал в лондонской уголовной тюрьме Ньюгейт за участие в поединке между поэтом Томасом Уотсоном, одним из приближенных Уолсингема, и неким Уильямом Брэдли. Его и Уотсона тогда оправдали. Но сам факт неблагонадежности играл не в его пользу.

- Кажется это философский кружок, у него даже есть название, что-то связанное с ночью? - повторила свой вопрос королева.

- Да, «Школа ночи», - с готовностью откликнулся Сесил. Он давно подготовил подробный доклад для королевы о неблагонадежности Марло и все ждал случая. - Говорят, Рейли собирает у себя безбожников и атеистов. Они порочат веру. Но публика довольно разнообразная и интересная, на мой взгляд. Это - брат Рейли Кэрью, а также Томас Хэрриот, математик; Вальтер Уорнер, друг Хэрриота, тоже математик, помогаюший Хэрриоту в его работах, и еще один математик, Роберт Хьюз; тут же граф Нортумберленд, общий патрон всех троих. Еще два просвещенных аристократа, граф Дерби и сэр Джордж; Вильям Уорнер, брат математика, поэт; Томас Аллен, военный, комендант Портсмутской крепости; Ричард Чомли, эсквайр, образованный человек; Мэтью Ройден, талантливый поэт; Джордж Чапмен, драматург, не скрывавший своих республиканских убеждений, и, наконец, Кристофер Марло.

Королева внимательно слушала. Список лиц, попавших в число неблагонадежных, казался ей замечательным. Все эти люди были умны, талантливы и симпатичны ей.

- Ах, как жаль, что развитость ума ведет человека к опасным проявлениям вольнодумия. Ведь все они могли принести пользу государству, - воскликнула Елизавета и с надеждой посмотрела на Сесила.

- О, да, Ваше величество. Из них особенно примечателен Томас Хэрриот. Ученый математик и астроном. Хэрриот многие месяцы жил в лондонском доме Рейли в качестве наставника в математике и навигации. По его картам капитану удается удачно путешествовать в Новом Свете. Именно он предложил Рейли назвать открытую им землю Вирджиния, что значит девственница. В честь нашей королевы, - Сесиль почтительно поклонился, пытаясь угадать, какую часть информации ему следует еще открыть государыне.

- Да, я помню об этом, его донесение о вновь открытой земле Вирджинии произвело настоящий фурор. Но о чем они там говорят?

- О, Ваше величество, если бы это дошло до вашего слуха, вы бы сами велели казнить этих людей. Попивая дымящийся грог, они рассуждают о загадках бытия, спорят о самых последних открытиях математики, астрономии и философии.

- Что же в этом плохого?

- Да ничего, если бы только это не касалось Святого Писания, Ваше величество. Они знакомы с еретиком Джордано Бруно. И, наверное, хотят научно объяснить библейские чудеса. Точнее опровергнуть их. Ибо во всем сомневаются. По доносу наших осведомителей, Кристофер Марло утверждал, что Моисей был просто фокусником, и что тот самый Хэрриот способен на большее. Марло считает, что Моисей 40 лет водил людей по пустыне (которую можно было перейти меньше чем за год) для того, чтобы те, кто знали правду о его трюках, умерли, и в сердца людей навеки вселилось суеверие.

- Это довольно остроумно, вы не находите?- она отошла к окну и в задумчивости уставилась на тусклое осеннее небо. А потом повернулась к Сесилу и грустно добавила:

- Но говорить об этом могут только безумцы. Неужели Рейли нарочно разжигает в головах этих молодых людей инакомыслие?

- Мне кажется, этого опасного подстрекателя давно пора отправить в Тауэр. Кроме того, он оскорбил Ваше величество своим тайным браком с леди Елизаветой Трогмортон, вашей фрейлиной.

- Что? О каком браке вы говорите? – Елизавета поменялась в лице. Она уже привыкла к стойкой симпатии и ухаживаниям, которые дарил ей смелый и блестящий фаворит Уолтер Рейли, с удовольствием принимала награбленные его пиратами богатства и стихи, которые он писал для своей королевы. И была уверена, что является одной-единственной женщиной, занимающей главное место в его жизни. Как никому другому, ему она с удовольствием платила той же монетой.

Милости Елизаветы позволили Рейли стать одним из самых богатых людей Англии: она удостоила любимца рыцарского звания, пожаловала ему оловянную монополию, патент на винный откуп, лицензию на экспорт шерстяного сукна. Рейли являелся капитаном личной гвардии королевы, адмиралом Девона и Корнуолла. У него один из самых роскошных в Лондоне домов - дворец Дорем Хаус на знаменитой улице Стрэнд и любимое им поместье Шерборн в Дорчестере. Деньги, как вода, текут у него сквозь пальцы. Он является ко двору в башмаках, украшенных жемчугами, рубинами и алмазами, общая стоимость которых составляет парочку крупных состояний аристократов. На балах первый танец она отдает сэру Рейли, на королевской охоте позволяет скакать по правую руку от себя, в часы досуга развлекать уединенной прогулкой и искусным разговором выпадает только ему.

- Неблагодарный! – глаза Елизаветы наполнились гневом.

- Ах, простите, ваше величество, я думал, что вам это известно. Фрейлина Елизавета Трогмортон на сносях, а отец этого ребенка – ни кто иной, как ваш верный и преданный слуга Уолтер Рэли, к этому моменту только что предусмотрительно отплывший в экспедицию к побережью Америки, - с готовностью подлил масла в огонь хитроумный Сесил.

- Как! Его нет в Лондоне?! Он отплыл без разрешения? Неслыханная дерзость! В Тауэр их обоих! Немедленно отправьте вслед за ним корабль! – Елизавета в волнении прошлась по комнате. Потом бессильно опустилась в кресло.

Ей так трудно было общаться с Сесилом, он умело нажимал на самые болезненные кнопки, добиваясь от нее именно тех решений, на которые ей так трудно было решиться самой. Чувствуя свою зависимость от умелых манипуляций придворного, она вспомнила Френсиса Уолсингема, умеющего прислушиваться к её словам и понимать её состояние, Лейстера, доброго старого друга, который так неожиданно умер, оставив её наедине с абсолютной властью. Их больше нет рядом. Королева погружалась в меланхолию, которая стала теперь единственной её подругой.

– Меня больше не волнуют эти неблагодарные людишки. Рейли никогда не ценил моего к себе отношения. И во что он втянул моего мальчика. Теперь ему грозит смертная казнь. Епископ располагает такой информацией против него, которой хватит, чтобы отправить его в костер. Неужели ничего нельзя сделать? – она в отчаянии посмотрела на Сесила.

Он отошел к окну и погрузился в глубокую задумчивость.

 

Посвящение в Шекспира

Над Кристофером Марло уже давно сгущались тучи. Темные слухи о том, что он говорит много лишнего, непрерывным потоком лились в уши советника королевы Уильяма Сесила. Хитрый политик настойчиво размышлял о том, как убрать с арены опасного поэта, выносившего на сцену театра слишком смелые мысли. Молодому сочинителю все сходило с рук, отчасти оттого, что его попечителем был верховный судья королевства Менвуд. Но больше всего - от тайного покровительства самой королевы.

«Сделать его национальным героем или национальным злодеем? А потом отправить на тот свет, сфабриковав правдоподобную гибель на пиратском корабле или в военном походе? Но согласится ли с этим решением Елизавета I?» - думал лорд Берли.

Кристофер ничего не подозревал. Он гордился собой, своим «Тамерланом Великим», кутил с друзьями, празднуя удачу, вел разгульный, неспокойный образ жизни, порой впадая в крайности. То ходил в шелках, то оставался без гроша. И очень часто вслух говорил о том, о чем следовало молчать.

Тайная полиция часто теперь использовала его для своих поручений, а он и не задумывался, чем это может для него обернуться.

В 1589 году лорд Берли отправил Марло с опасным поручением в Шотландию, весьма надеясь на «случайность», которая помогла бы избавиться от неудобного человека.

Но Кит не догадывался о коварных замыслах своего шефа, его обрадовала неожиданная поездка. В голове поэта теснились новые замыслы, идеи, теории, сомнения наперегонки захватывали его сознание, требуя разрешения. Он увлекался и искал впечатлений. Много читал, спорил, писал. И жил в театре, бешено раскручивая колесо своей фортуны, в надежде на обретение сказочно прекрасного поэтического откровения, с помощью которого небо подарит ему секрет своего философского камня.

Замок Слэйнс, куда он прибыл с поручением, оказался старинной крепостью на берегу Северного моря. Он стоял на высокой выдающейся в море скале с крутыми, поросшими низкой растительностью склонами. Уединенный фортпост был неуютен и мрачен. Поговаривали, что его хозяин владеет магией и читает запрещенные книги.

Кит сгорал от нетерпения. Ему давно хотелось попасть в старинную библиотеку какого-нибудь Шотландского аристократа и отыскать там редкую книгу или рукопись. Хозяин принял его благосклонно, с радостью узнав в собеседнике человека образованного и не лишенного дарования. Что греха таить, он сам писал сонеты. Стоит ли удивляться, что едва знакомые собеседники быстро нашли общий язык и совсем недолго говорили о делах. Юноше стало грустно. Как часто, выполняя задания королевы и её Тайного совета, Кит отправлял людей на верную гибель. Ему все тяжелее было найти себе оправдание. Какое-то странное, едва осознаваемое душевное брожение заставляло его все чаще задумываться о последствиях своих поступков.

Они сидели у камина, огонь лизал почерневший от копоти камень, сквозняк бродил по пустынным покоям старого замка, с темных стен которого смотрели портреты нескольких поколений его владельцев. И Марло было не по себе под их пристальными взглядами. Тем более что граф Эррол говорил о предметах довольно странных и даже страшных для неискушенного слушателя. Он рассказывал об алхимии и магических книгах, тайнах кабалистики и трансмутациях, способных раскрыть человеку тайну жизни и смерти.

Кит не относился к робкому десятку, и все же невольно чаще смотрел на огонь, погружая взгляд в спасительную теплоту света.

Граф был многословен, выпив лишнего, говорил без умолку, и, очевидно, совершенно не страшился едва знакомого собеседника. Видимо, его так и распирала жажда поделиться теснящимися в голове преступно опасными для католика мыслями.

«Да, он богохульник!» - думал Марло, а сам с жадностью ловил нить разговора, скручивая её в аккуратный мысленный клубок, который можно будет с удовольствием распутать после.

- Знаете ли вы историю доктора Фауста? – неожиданно спросил граф, выкладывая перед Марло самую сенсационную свою тайну. – У меня есть рукопись. Ученый-алхимик хотел овладеть тайным знанием и продал свою душу дьяволу.

Юноша не раз уже слышал ходившие в народе легенды о докторе Фаусте, волшебнике и медиуме. И относился с опаской к достоверности подобных легенд. Но тема настолько захватила его, что он даже встал от нетерпения. Поездка на материк в этот раз оказалась щедра на открытия.

- Рукопись находится у вас? – взволнованно спросил Кристофер.

- Да, хотите, пройдем в библиотеку, правда, там страшный холод. Подождите, я принесу её, - Эррол тоже вскочил и быстрыми шагами направился в сторону библиотеки.

Книги с детства были страстью любознательного сына сапожника. Но они считались редкостью и хранились только в частных и университетских библиотеках или монастырях. Он вспомнил огромную библиотеку архиепископа Кентерберийского, где пропадал в детстве, погружаясь в особую атмосферу сконцентрированной человеческой мудрости.

И поторопился вслед за хозяином. Крисофер был приятно удивлен размерами его богатства. Тут были Данте, Петрарка, Боккаччо, Платон, Аристотель, Плутарх, Гомер, Баллады о Робине Гуде.

- У вас замечательная коллекция! – в восхищении воскликнул Марло, с жадностью пробегая глазами по толстым корешкам. – Разрешите, посмотреть?

- Конечно, мой друг. Вот «Смерть Артура» Томаса Мэлори и «Кентерберийские рассказы» Джефри Чосера, совсем новое издание, - граф с гордостью протянул книги своему гостю. Кит задумался.

Кентербери… Город его детства. Большая лондонская дорога, ведущая в Дувр, солдаты, купцы, тайные агенты, паломники, бродяги, нищие, нескончаемым потоком движущиеся по ней днем и ночью. Кристоферу вспомнилась камера смертников в Западных воротах города, невольно приковывающая взгляд каждого проходящего мимо. Прямо из её окон выталкивали приговоренного с петлей на шее. Он висел на городской стене для устрашения толпы, а над домами, вопреки смерти, парил густой аромат яблоневых садов.

Перед мысленным взором бежали лица и повороты дорог, узкие улочки и большой собор – украшение города. Архиепископ Паркер, высокопоставленный священник, который был так добр к сыну простого дубильщика. Капеллана давно нет в живых, а его бесценная библиотека перешла к монастырю.

- А вот и рукопись, о которой я вам говорил, - Эррол протянул Марло переплетенные веревкой листы. – Книгу о Фаусте издали в 1587 в Германии у Шписа. Это первая литературная обработка легенды «Historia von Dr. Iohann Fausten, dem weitbeschreiten Zauberer und Schwartzkünstler etc.» (История о докторе Фаусте, знаменитом волшебнике и чернокнижнике). Но самой книги у меня нет. Это её перевод, сделанный неизвестным автором.

Марло с благоговением перевернул страницы фолианта и спросил:

- А вам самому что-нибудь известно о докторе Фаусте?

- В возрасте 25 лет Фауст присвоил себе звание «магистр» и стал именовать себя философом и «главой некромантов». Кто-то считает его опасным нечестивцем, а кто-то – просто шарлатаном. Он путешествовал по Европе в качестве астролога и ученого, похваляясь своим искусством не только во врачевании, но и в чернокнижии, хиромантии, физиогномике и гадании на кристалле, хвастаясь, что может сотворить все чудеса Иисуса Христа или же воссоздать из глубин своего познания все произведения Платона и Аристотеля, если бы они когда-нибудь погибли для человечества, - ответил граф.

- И вы верите в это? – осторожно спросил Марло.

- Если бы это было всего лишь выдумкой сумасшедшего, полиция и церковь не охотились бы за этим человеком, наперегонки стремясь предать его анафеме и посадить в тюрьму.

- Может быть, он был просто ученым, который стремился постичь суть вещей и восстать против сухой церковной схоластики? Неужели есть доказательства того, что он продал душу дьяволу? – горячо воскликнул юноша, ибо что-то внутри него противилось тому всеобщему осуждению, которому подвергся бедный ученый, посмевший заглянуть по ту сторону скрытого знания.

- Не знаю. Но, говорят, он умер страшной смертью. В 1540 году поздней осенней ночью в гостинице небольшого городка герцогства Вюртемберг раздался грохот падающей мебели и топот ног, сменившийся душераздирающими воплями. В эту страшную ночь разразилась буря при ясном небе; из печной трубы гостиницы несколько раз вырывалось пламя синего цвета, а ставни и двери хлопали сами по себе. Крики, стоны, непонятные звуки продолжались около двух часов. Только под утро перепуганные хозяин и прислуга осмелились проникнуть в номер, откуда всё это доносилось. На полу комнаты, среди обломков мебели, лежало скорченное тело их постояльца. Оно было покрыто чудовищными кровоподтёками, ссадинами, один глаз был выколот, шея и рёбра переломаны. Казалось, несчастного колотили кувалдой. Это и был обезображенный труп 60-летнего доктора Георгиуса Фауста, проживавшего в номере. Горожане утверждали, что шею доктору сломал демон Мефистофель, с которым он заключил договор на 24 года. По истечении срока демон убил Фауста и обрёк его душу на вечное проклятие, - Эррол говорил, и голос его двоился, расширяясь акустикой пустынного замка и наполняя пространство вокруг магическим ужасом незримого присутствия тайны.

- Позвольте мне почитать эту рукопись, сидя у камина, - попросил Марло.

- Конечно, мой друг. А я, пожалуй, отправлюсь спать. Когда закончите, кликните слугу, он отведет вас в комнату для гостей.

Марло перечитывал рукопись несколько раз, понимая, что это была всего лишь состряпанная для устрашения еретиков история таинственных похождений злого колдуна. Она ничего не объясняла ему, человеку, в сознании которого поселилось стойкое сомнение в божественном провидении. Ему представился другой Фауст. Не просто колдун, продавший душу дьяволу, а учёный, прибегающий к помощи тёмных сил для выполнения высокой научной миссии – исследования границ человеческого познания, посмевший спорить в обладании этим высшим знанием с самим Богом. В какой-то степени это был бунтарь, похожий на самого Кита.

После возвращения из Шотландии, Марло засел писать новую пьесу.

***

Между тем, в середине мая 1593 года лондонская полиция занялась расследованием одного важного дела: в городе начались волнения, вызванные ростом цен и опасными прокламациями, тайно распространяемыми в толпе.

Во время поисков авторов полиция заподозрила драматурга Томаса Кида и произвела обыск у него на квартире.

Среди рукописей Кида был найден опасный трактат, содержащий еретические высказывания. Поэта арестовали и подвергли страшным пыткам. Вздернутый на дыбе, он признался, что трактат принадлежал Кристоферу Марло, который жил с ним в одной комнате.

18 мая 1593 года вышло постановление Тайного совета об аресте Марло. Об этом немедленно стало известно королеве.

И она поспешила отправить поэта в Дептфорд. Небольшой городок на Темзе в трех милях от столицы. Подальше от чумы и виселицы.

 

***

Джон Ди говорил медленно и внятно, но мысли Кристофера беспорядочно метались в голове, не желая складываться в стройные умозаключения. Математик со скандальным именем говорил с ним о странных и таинственных вещах.

- Я знаю, что вы давно интересуетесь тайным знанием. Пьеса «Трагическая история доктора Фауста» подтверждает это и имеет огромный успех. Мне кажется, что вы сочувствуете ученому, так и не сумевшему постичь тайну мира до конца. А вам, вам самому хотелось бы стать владетелем этой тайны? – спросил алхимик, и в глазах его заплясали какие-то дьявольские огоньки.

- Может ли человек, даже способный к творчеству, познать суть божественного провидения?- осторожно спросил Марло.- Каков смысл человеческой жизни? Что ждет каждого из нас за её порогом – тлен или вечное прощение или проклятие. Ад или рай? Неужели вы можете ответить на все эти вопросы? – с грустным азартом продолжал Кристофер.

Он налил себе еще вина и попробовал представить, что ответит Джон. Да будь он трижды алхимиком, это всего лишь человек, состоящий из плоти и крови и подверженный смерти, как и каждый из нас.

- Я ищу ответы. И в этом главный смысл моего существования. На многие вопросы жизни и смерти я могу ответить так, как не может никто из окружающих. Но есть люди, которым открыто это знание до конца, Тайный орден, бережно хранящий его. Согласно легенде, его основатели были последними жителями Атлантиды, передавшими свои тайны фараонам Египта, которые несли его из поколения в поколение под знаком высочайшей секретности, - Джон Ди осушил свою чашу и осторожно взял Марло за локоть. – Давайте пройдемся, мой друг. Лучше мы поговорим об этом где-нибудь под кронами молчаливых деревьев.

Они вышли на воздух. Весна звенела вокруг тысячью голосов, погружая природу в ароматное томление пробуждения. И так тревожно ныла грудь, и сердцу было тесно внутри.

Собеседники медленно двинулись в сторону реки. Тут на вечном приколе стоял знаменитый корабль «Золотой олень», на котором пират и путешественник Френсис Дрейк совершил свое кругосветное плавание.

- Я тоже когда-то пересёк Атлантику в поисках северного пути на Восток, - в задумчивости глядя на воду, сказал Ди.

- Мы говорили о Тайном Ордене? Вы имеете в виду Братство Розенкрейцеров? Я слышал об этом, но мало знаю о сути их учения, - нетерпеливо перебил его воспоминания Кристофер.

- Многие мудрецы хранили и передавали это знание по крупицам из уст в уста. И у наших современников можно встретить отголоски той идеи, которую несли в мир потомки древних. Мысли, высказываемые, к примеру, известным королевским адвокатом Френсисом Бэконом очень близки нашему учению. Потому что он стоит на переднем рубеже новой науки. Но знание Розы и Креста новое и древнее одновременно, для него не существует времени и пространства. Оно было всегда и всегда пребудет на этой земле. Наша задача подарить его людям, чтобы они использовали его во благо.

- Откуда же вы узнали о нем?

- Ученики Гермеса, а позже розенкрейцеры сохранили его. Философ и чудотворец I века Аполлоний Тианский рассказывает в своих книгах, как он нашёл могилу Гермеса. В некоем склепе он обнаружил старца, восседающего на троне и держащего в руках табличку из изумруда, на которой был текст удивительной "Изумрудной Скрижали". Перед ним лежала книга, объясняющая тайны сотворения сущего и науки о причине всех вещей.

- Разве тайны сотворения мира не написаны в святом писании? Об этом скажет вам любой поборник нынешней веры? Все, о чем вы говорите, греховно, а учение герменевтиков считается ересью, за которую сжигают на костре и подвергают гонениям. Не кажется ли вам, что в нем есть опасное зерно человеческой гордыни, которая мнит себя равной Богу, - горячо возразил Марло, скорее просто из чувства противоречия.

- Я чувствую, что настоящее тяготит вас, мой друг, ибо вы не позволяете войти в вашу жизнь обновлению. Его можно достичь, заставив умолкнуть свои чувства, защитив себя от рокового влияния звёзд и позволив родиться в себе Божеству, - спокойно ответил Джон Ди, не обращая внимания на горячность своего молодого собеседника.

- Божеству? Согласна ли церковь со столь смелой формулировкой? Не есть ли это покушение на её святыни? – Марло невольно оглянулся по сторонам, боясь что их разговор станет предметом доноса тайному Совету. Находясь под колпаком полиции, он чувствовал себя на волосок от гибели и при всей своей горячности и несдержанности понимал, что нужно быть осторожным.

- Бог является Вселенским Разумом, который задумал, проявил и оживил Творение. Будучи таковым, он есть всеведущая, вездесущая и всемогущая Энергия, - ровным голосом продолжал Ди, словно не заметив волнения Марло. - Он присутствует во всякой вещи и всяком существе и наполняет собой любую материю. Камень, воду, животное, человека. Человек есть воплощение Божественного Существа в самом благородном и мистическом значении. Ведь человек был создан по образу Божьему и является Его живым отражением. И мы можем считать, что наша способность мыслить, говорить и действовать является продолжением Его Мысли, Его Слова и Его Действия.

- Если он присутствует в каждом человеке, как высшее Совершенство, то человеку больше не к чему стремиться, расти, думать, действовать. Он и так совершенен! – отпарировал новоиспеченный богослов.

- Однако он этого не осознает, невежество и темнота сопутствуют человеческому взрослению. Его задача – понять свою божественную при роду и дать ей возможность развиться в его душе, выразив свое совершенство в словах, делах и мыслях. Философия есть открытие этой "невидимой Природы". Раньше Господь говорил с человеком через Писания, сейчас Он говорит с нами через Природу.

- Разве природа не глупа? Она лишь мешает человеку своей дикой необузданностью, - Кристоферу нравился этот спор, затрагивающий его собственные сокровенные размышления о сути жизни и человеческом месте в картине бытия.

- Поэтому следует очень внимательно созерцать Книгу Природы. Действительно, Природа остаётся незавершённой, непознанной, в то же время она может найти своё откровение в человеке, рождённом, чтобы вести её к совершенству. Алхимик, стремясь понять её законы, ведёт диалог с Творением. Через этот обмен свет, сокрытый в Природе, открывается и просветляет человека. Но тот не может достичь этого результата без подготовки, без духовного перерождения.

- Тогда при чем тут опыты с магическими кристаллами и поиски философского камня, если речь идет о перерождении человеческого духа? – спросил Кит.

- Алхимия, мой друг, теперь почти не интересуется изготовлением золота, но развивает мощное учение о возрождении человеческого духа и стремится стать всеобщей наукой. Алхимик является целителем человека, помогая ему обновиться, возродиться для духовной жизни; но он также и целитель Природы, заботящийся о ней и совершенствующий её.

Они медленно шли вдоль реки, наслаждаясь её неспешным течением, говорили о таких вещах, за которые каждого из них можно было вдернуть на дыбу. Но ничто не сдерживало их слов: ни страхи, ни благочиние - и, казалось, само небо прислушивается к странному разговору, следя за ходом мысли и направляя её туда, куда следует.

- Посмотри на реку, текущую среди этого луга, - продолжал Ди. - Ты видишь её русло. Оно устлано гладкими камнями, обработанными водой и временем. Вначале эти камни были острыми, угловатыми кусками породы неправильной формы. Потребовались тысячелетия, чтобы они стали округлыми и отполированными. Это не случилось без труда - под воздействием воды и других элементов они ударялись друг о друга. Люди подобны этим камням: мы можем стать совершенными, только сталкиваясь с другими людьми, позволяя течению событий и ветрам опыта обрабатывать нас. Наши острые углы - это наши недостатки. И эти недостатки делают людей несчастными и отдаляют от рая, которым должна быть Земля.

- А что еще мешает человеку постичь истину? – спросил Марло, чувствуя себя учеником, слушающим мудрые наставления старого учителя.

- Больше всего в познании мира и самого себя мешает алчность, - неожиданно сказал Ди.

- Алчность? Как это понять? А если человек ничем не владеет? – разочарованно спросил Марло, уже готовый было принять основную тайну. - Если все его имущество - это башмаки, одежда, которая на нем, несколько книг и его мысли. Вот и все богатство! - он невольно поставил себя на место человека, о котором говорил герметик.

- Ты снова заблуждаешься, мой друг. Алчный не только тот, кто стремится обладать землями и богатствами, но и тот, кто стремится к знанию и славе. Находясь в плену амбиций, в поисках славы и знания, он не хочет быть ни с чем связанным. Когда мы умрём, мы не сможем унести с собой ни наши материальные блага, ни нашу славу, ни наше знание. Но наши поступки, продиктованные любовью, останутся с нами. Поэтому найти Бога можно только через знание самого завершённого из его творений - человека. В нём отражаются все чудеса мира, его душа, вечная и совершенная - это верное отображение Вселенской Души. Если ты действительно хочешь познать Бога, различи Его в твоем ближнем, полюби Его в себе подобных; трудись рядом с ними и будь великодушен! К этому можно прийти только через Любовь - настоящую любовь, которая состоит в участии и самоотдаче.

- Если бы все было так легко, в мире не было войн и несправедливости. Отчего человек не хочет этого понимать? – в отчаянии проговорил Марло.

- Он ленив. Ленивый человек сопротивляется изменению. Он не понимает, что один из основных законов мироздания - это закон движения. Такой человек удовлетворён тем, что имеет, и тем, кем он является. Он не способен принимать решений и предпринимать нечто новое.

- Я слушаю ваши слова и понимаю их мудрость. Скажите, могу ли я стать ближе к этому знанию, о котором вы говорите?

- Школа Розы и Креста открыта для всех. Но нужно быть правильно подготовленным. Из всех желающих остаются только те, у кого сердце исполнено решимости и кто готов прилагать усилия, чтобы становиться лучше самому и бороться против невежества в других.

- Но церковь видит в братстве розенкрейцеров заговор протестантов и называет Орден дьявольским сообществом, - воскликнул Кит, вспомнив нависшую над ним опасность.

- На самом деле, путь этого общества – это и есть путь к Богу. Тропа к сердцу Бога неизбежно ведёт через сердце человека. Даже если кажется, что путей много, единственным путём к Богу является путь ЛЮБВИ, - Джон Ди улыбнулся одними глазами, следя за реакцией своего собеседника.

Кристофер был так увлечен разговором, что не замечал ничего вокруг. Они изрядно отошли от города. Сгущались сумерки. Нужно было возвращаться.

Марло, как было условлено с Тайным советом, остановился в таверне Элеоноры Булль и ждал со дня на день приезда людей от Берли, которые должны были передать ему важные сведения.

- Могу ли я стать членом ордена? – в волнении спросил он.

- Нет ничего невозможного, просто нужно этого искренне захотеть. Существует древний обряд посвящения, который позволяет человеку погрузиться в состояние отстраненности, отделить душу от тела и постичь свою двойственность. Этому обряду подвергались в свое время древние египтяне, участвуя в ритуале воскрешения бога Осириса. Имитация смерти, полной изоляции в плотно закрытом саркофаге, позволяла человеку понять конечную суть одиночества и обращения внутрь себя. Под тяжелой неподъемной крышкой лежал человек, которому объявляли, что жреческий совет идет совещаться — достоин ли кандидат такого высокого звания. Если недостоин — он мог остаться в саркофаге навеки... Представь себе, что он чувствовал, и чем было для него избавление. Он словно рождался заново.

После этого посвященный давал клятву совершенствовать свою душу на пути земных воплощений и получал доступ к самому тайному знанию, которое только может быть доступно смертному человеку. В этом обряде много от христианской идеи возрождения.

- Значит, для того, чтобы стать членом ордена, нужно символически умереть?

- Можно сказать и так, - Джон Ди внимательно посмотрел на Кристофера и добавил. – Мой друг, вскоре вы получите все необходимые инструкции. Мы будем рады видеть вас в своих рядах.

Пока Марло, озабоченный секретами бытия, беседовал с герменевтиком, в Лондоне Тайным советом был получен донос на поэта, подписанный Ричардом Бейнзом.

Бейнз передавал о Марло такие сведения, которые влекли сочинителя популярных пьес прямо на эшафот: «Кристофер Марло кощунственно отрицает богодуховность священного писания, божественность Христа, считает протестантов лицемерами и ханжами и утверждает, что мог бы основать новую религию, лучшую, чем все другие. Свой "атеизм" он распространяет среди знакомых, и ему удалось "совратить" еще несколько человек».

О странном разговоре с колдуном и богохульником Джоном Ди конечно же стало известно советнику Сесилу. За преступления, которые инкриминировались теперь Кристоферу Марло, поэту грозила верная смерть — четвертованием, утоплением или отсечением головы.

Опасного агента Тайного Совета нужно было немедленно спасать.

 

***

Кит уснул быстро. Лауданум Парацельса действовал безотказно. Это снотворное, гордость новой алхимии и медицины, не раз использовалось агентами полиции. Исполнитель задуманного Сесилем представления помнил об уговоре: Марло не должен ни о чем догадаться.

Кит с трудом переносил общество этих людей.

Компания подобралась из ряда вон выходящая. Инграм Фризер, темная личность, спекулянт и вор, не раз сидевший в тюрьме за уголовные дела; Скерз, сподручный Фризера, также завсегдатай уголовных тюрем; Поули, крупный агент Тайного совета, сыгравший когда-то главную роль в инсценировке заговора Беббингтона, раскрытие которого отправило на плаху Марию Стюарт. Опасные ребята.

Но все они были близко знакомы с другом Марло Томасом Уолсингемом.

И что мог делать в этой сомнительной скандальной компании хоть и горячий, но вполне приличный молодой человек, видевший цель своей жизни в творчестве? По-видимому, лишь ему одному не была известна до конца цель затянувшейся вечеринки.

Пару дней назад Том уговаривал Марло провести время с этими злодеями, обещая, что это поможет разогнать тучи, сгустившиеся над головой друга.

- О, Кит, твой неосторожный язык и буйный характер нажили тебе кучу врагов. Все, начиная с меня и заканчивая самой королевой, хотят помочь тебе выбраться из западни. Ты тоже должен себе помочь. Иначе тебе ждет виселица! - горячо говорил Томас приехавший к другу, чтобы рассказать о доносе Бейнза.

- Черт побери, мне нужно вернуться в Лондон! Катастрофически требуется кое с кем свести счеты! – сказал Марло. Глаза его блеснули гневом.

- Киду и так досталось, оставь его в покое, - прочитав его мысли, проговорил Том. – И все-таки сделай это для меня. Кстати, Роджер Меннерс, этот мальчишка, которого ты так любишь, взахлеб читает «Верену и Адониса». Он тоже был бы расстроен, если бы тебя разрубили на куски и скормили лондонским собакам.

- Да, я знаю. Он хочет взять мою поэму для своего Шекспира, – сказал Кит, вспоминая тонкие черты Ратленда и свой недавний разговор с юношей о придуманном им «Потрясателе сцены».

- Это было бы интересно. Но тебе обязательно нужно исчезнуть из Лондона, хотя бы на время, - расстроено продолжал Том. Он, кажется, исчерпал все способы убеждения.

- Ну, хорошо, - наконец, согласился Марло. – Я исчезну. Мне и самому не хочется кормить собой лондонских собак.

Выполняя просьбу друга, он остался в Дептфорде и встретился с людьми из тайной полиции, чувствуя, что участвует в каком-то заранее придуманном представлении, Кит не противился, пробовал подыграть им, внутренне тяготясь неприятным обществом.

В таверне вдовы Элеоноры Булль, осведомительницы тайного совета, лондонцы провели целый день. Уединившись в одной из комнат, они беседовали до обеда. Потом разговор продолжался в саду, к ужину все вернулись в дом.

Все это время его шеф Поули должен был находиться в Гааге с важнейшим правительственным заданием, однако по срочному вмешательству Тайного Совета оказался именно тут. Это настораживало Марло. Он чувствовал, что Поули спешит, но никак не мог догадаться о целях разыгрываемого спектакля.

Лучший агент тайной разведки не посвятил его в детали. Прекрасно понимая, чего стоит голова этого «непростого театрального сочинителя», любимца королевы Елизаветы, Поули пошел самым верным и коротким путем. Нашел дядю Марло, владельца судоверфи в Депфорде и капитана, и посвятил его в некоторые подробности предстоящей операции.

Все основные участники тайного замысла: Сесил, Уолсингемы, Энтони Марло, даже миссис Буль - состояли в членах высокоприбыльной морской компании, занимающейся торговлей с Россией, и были давным-давно переплетены между собой прочными канатами собственной выгоды, безопасности и государственных интересов.

- Один из моих матросов, бывший бродяга и пропойца, я подобрал его в Шотландии, последнее время жалуется на недомогание, мне кажется, у него начинается чума, - сказал капитан, когда они остались одни, и Поули посвятил его в суть дела.

- Прекрасно. Сегодня вечером он должен быть тут, - почти прошептал Поули. – Совершенно один и желательно пьян.

- С Китом ничего не случится? – на всякий случай спросил дядя.

- Думаю, нет. Ди дал мне снадобье. Действует безотказно. Как стемнеет, матрос должен явиться сюда под любым предлогом.

- Не беспокойтесь, я придумаю, как заманить его в ловушку, - ответил капитан и почувствовал, как задрожали поджилки. Ему в первый раз приходилось отправлять человека на верную гибель таким подлым образом. Он возвращался к себе на корабль, бормотал под нос молитвы и оправдания, пытаясь найти своему поступку богоугодное обоснование.

Поули был доволен. Пока все шло как по маслу. Марло ни о чем не подозревал, хотя и волновался изрядно, не понимая, к чему его так долго держат в обществе сомнительном и неприятном, тогда, когда ему и так грозит виселица. Поэт прилег на кровать, и почувствовал, что голова его стремительно тяжелеет. Он уснул.

В этот момент в дверях появился незнакомец. Это, кажется, и был тот самый матрос. Бедняга еле держался на ногах.

- Оттащите Марло в чулан,- приказал Поули Фризеру и Скерзу и внимательно посмотрел на их покачивающиеся фигуры. – А впрочем, вам теперь не до этого, - раздраженно пробормотал он и подошел к кровати. - Все приходится делать самому.

Поули закинул руку Марло на свое плечо и потащил его вон.

Он слышал, как за его спиной сама собой началась пьяная перепалка. А затем и драка. Матрос, по счастью, разгорался с одного полена. «Только бы Фризер не подкачал», - подумал Поули, ему совершенно не хотелось марать руки.

Когда он вышел из чулана, раненный в глаз бедняга корчился на полу. Лицо его было обезображено, он завывал так громко, что Поули вынужден был сжать ему горло. На шее матроса ярко проступали чумные пятна.

Через несколько минут, обессиленное тело бедняги покорилось мертвой хватке. Он испустил дух.

Поули был рассержен. Его тошнило. Всю эту возню могли услышать постояльцы. Он вернулся в чулан, стащил со спящего поэта жилет, и переодел мертвеца.

- Так-то лучше, - он глянул на Фризера, выхватил из его рук окровавленный кинжал, тщательно вытер, подержал над пламенем свечи, чтоб отпугнуть чуму, и пару раз полоснул им небрежно по щеке и руке дрожащего приятеля. – Ты защищался, слышишь? И убил Марло. Это была защита. Ты слышишь?

Хмель давно вылетел из головы Фризера, он, мелко подрагивая всем телом, проговорил:

- Мы подрались из-за счета. Я защищался…

- Все верно. Не зови трактирщика, пока я не вернусь с полицией. Марло запри. Я подсыпал ему снотворного. Ночью его нужно будет переправить на судно.

Он вышел во двор, бросился к бочке с дождевой водой, чтобы смыть с себя кровь. Ему нужно было спешить за королевским коронером.

Последняя майская ночь 1593 года оказалась темной, беззвездной и прохладной. Тайный агент королевы Роберт Поули оседлал привязанного у коновязи хозяйского жеребца и, ничего никому не говоря, поскакал в Лондон.

На следующий день в безымянной общей могиле, куда сбросили умерших от чумы, под именем Кристофер Марло был похоронен неизвестный никому матрос. За быстрым погребением последовали еще более интересные события. Ровно через месяц после убийства известного всем драматурга преступник Фризер получил публичное королевское помилование. На следующий день после освобождения он вместе со Скерзом вернулся на службу к Уолсингему и даже получил повышение и стал его управляющим и партнером по бизнесу! Он оставался в близком контакте с лучшим другом погибшего, до конца жизни.

 

***

Кит проснулся от холода, резкого запаха тухлой рыбы и немилосердной корабельной качки. В трюме было темно, как в подземелье Кентерберийского собора, куда он спускался однажды в детстве с архиепископом Паркером.

По едва уловимым приметам, запахам и звукам, впитанным еще с юности, когда он ходил в плавание с храбрым капитаном Уолтером Рейли, молодой человек безошибочно определил, что находится в трюме судна, попавшего в непогоду. Корабль страшно качало, и волны, бьющиеся о корму, казалось, вот-вот расколют его в щепу. Ветер свистел в щелях и рвал паруса, скрипело мокрое дерево, корпус, как старик, кряхтел и содрогался от мощного биения воды.

Кит тоже дрожал, одежда его промокла до нитки, руки свело от холода. Он попробовал выбраться наверх, кричал, звал на помощь, проклиная недобрыми словами Поули и Фризера, которые без сомнения и засадили его сюда, но вскоре понял, что заперт тут накрепко, и никто не услышит его в бешеном грохоте бури.

Отчаявшись выбраться наружу, Марло попытался найти сухой угол, где его не так швыряло бы из стороны в сторону, забился в него, накрывшись мешками с рыбой и задыхаясь от омерзительного запаха, стал ждать смерти.

До сих пор ему никогда не приходилось так близко ощущать её присутствие, хотя тайные поручения, выполняемые для Тайного совета королевы, не были детскими забавами и заставляли его часто рисковать жизнью. Молодость отважна и беспечна, ей тяжело поверить в реальность смерти, пока не очутишься с нею нос к носу.

Что, если вот сейчас, прямо сейчас корабль пойдет ко дну? Вся жизнь, казавшаяся бесконечностью, вдруг в одно мгновенье сосредоточилась в темном чреве охваченного стихией судна. До предела обострились ощущения. Резкий рыбный запах, грубая сырая мешковина на щеке, сырость. И густая мгла, которая кажется тяжелой и вязкой, как тина. Всё какое-то преувеличенно осязаемое. Именно так, наверное, ощущается мир в момент рождения или перед смертью.

«Как в саркофаге, - подумал Кит и плотно закрыл глаза, стараясь представить себе, что чувствовали древние египтяне, которых посвящали в члены тайного ордена.- Погрузиться внутрь самого себя. Туда, где обитает душа… Весь мир – лишь фантазия. Мне только кажется, что я в трюме корабля, на самом деле, нет ни бури, ни холода, ни запаха рыбы, лишь глубина одиночества, проникновения в которую жаждет каждый поэт». Он задремал, окунувшись в спасительную негу собственных иллюзий.

Сколько проспал, неизвестно. Буря утихла, яркое солнце, пробило брешь в панцире корабельного трюма, и проснувшийся молодой человек смог, наконец, разглядеть внутренность своего убежища. Это было одно из хозяйственных помещений корабля, где хранили провиант, канаты и бочки с вином. Тяжелая кованая крышка с кольцом закрывала выход наверх. Корабль оживал, на палубе были слышны человеческие голоса. И надежды на продолжение жизни мощным радостным потоком хлынули в сердце узника. Он яростно забарабанил по мокрым доскам.

Яркий свет вдруг упал сверху. И в сияющем квадрате показались человеческие лица. Марло почувствовал себя новорожденным, впервые увидевшим свет.

- Джон? Как вы оказались на этом корабле? Точнее, как я тут оказался? Куда мы плывем?- выйдя на поверхность и узнав алхимика, Марло от изумления чуть не свалился обратно в трюм. Перед ним стоял Джон Ди собственной персоной, как будто они и не расставались несколько дней назад.

Ди улыбался. Он обнял Кристофера и предложил пройти в каюту капитана.

- Я все расскажу. Но сначала нам стоит перекусить. Эта буря вытрясла из меня все внутренности, которым не помешает добрая порция рыбной похлебки, - Джон положил руку на плечо Кита и тихо добавил. – И еще нам о многом нужно поговорить наедине.

Марло слегка передернуло от упоминания о рыбе, но он был голоден и не отказался бы даже от тухлятины, если бы её можно было запить вином.

«Дорогой, Кит! Надеюсь, когда ты прочтешь это письмо, тебе больше не будет угрожать опасность. Забудь об Англии. Хотя бы на время, пока улягутся страсти. Ты должен знать, что для всех, кто не знает тебя в лицо, Кристофер Марло убит Фризером в пьяной драке и похоронен в безымянной общей могиле. Так что теперь тебе стоит отрастить бороду, если ты вздумаешь вернуться в Сити. Но лучше этого не делать. Кид написал на тебя еще один донос, и епископ готов на клочки разорвать даже твое тело. Остальные подробности ты узнаешь позднее», - письмо Поули было коротким. Джон Ди передал его Кристоферу, как только они спустились в каюту капитана.

- Я ничего не знаю об этом деле, - предупреждая его вопросы, сказал он. – Но теперь вам ничто не угрожает, есть уникальная возможность родиться вновь. Стать другим человеком. Во Франции мы встретимся с представителями нашего братства, и вы полностью пройдете процесс посвящения, который начался для вас уже в Дептфорде.

- Вы знали об этом? Это вы подстроили мою смерть? – Марло был поражен.

- Отчасти да… - ответил Ди, - но основную миссию взял на себя лорд Берли и его агенты, ваши друзья, не правда ли?

- Нет, они никогда не были мне друзьями, - лицо Кристофера исказила брезгливая гримаса. - Марло убит, но кто же стоит перед вами? – в отчаянии спросил он. Ему тяжело было привыкнуть к мысли о собственной гибели.

- Мой друг, не стоит так волноваться, - Ди тронул его за плечо. – Ведь все, что вы делали до сих пор, чем жили, что любили, чем занимались, вы можете продолжить под другим именем. Я слышал, ваши друзья в Англии придумали некий литературный псевдоним, под которым хотят писать сами, брезгуя и одновременно увлекаясь писательским ремеслом. Но у них нет того поэтического дара, который дан Кристоферу Марло. Не нужно имени. Настоящий творец и без него умеет говорить с небом. Разве не заманчиво стать проводником великих и гуманных идей нашего братства, сокрыв от толпы свое истинное лицо? – Джон загорелся.

- Вы имеете в виду «Потрясающего копьем»? – удивленный Марло вспомнил свой недавний разговор с Беном Джонсоном о неком драматурге Уильяме Шекспире, не написавшем еще ни одной толковой пьесы, но уже имеющем имя, о котором кричат на каждом углу.

Словно прочитав его мысли, Ди продолжил:

– Наивно было бы думать, что это имя может носить Фрэнсис Бэкон jон не поэт, его стиль скорее подходит для скучных судебных заседаний и научных трактатов, а не для подмостков. А юный Ратленд, разве он пишет приличные стихи? – спросил он Кита.

- Несколько пьес, которые юноша приносил мне для правки, оказались слабоваты для театра. Пришлось изрядно поработать над ними. Но в них немало интересных мыслей.

- Мой друг, им хотелось иметь настоящего Потрясателя сцены, именно для этого они и придумали этот псевдоним. Но кто, как не Кристофер Марло, словно птица Феникс, возродившийся из пепла, сможет стать этим человеком?! Быть может, первенцем Шекспира станет та самая поэма, которую мы имели удовольствие слышать? – Марло чувствовал, как алхимик умело играет на струнах того здорового честолюбия, которое присуще любому творческому человеку.

- Эта поэма – безделка, - Марло покраснел, как будто Ди его в чем-то уличил. – Она была написана специально для графа Саутгемптона. И я не собирался отдавать её издателям.

- Но она изящна и талантлива и может стать замечательным началом литературной легенды, - с жаром ответил его собеседник.

Все это звучало настолько необычно и так не вязалось с действительным положением, в котором оказался Кит. Он остался один, вдали от Англии, без имени, без друзей и родных.

- Но как я мог бы стать Шекспиром, если в Англии меня знают как Марло?- не до конца понимая суть игры, спросил он.

- Под именем Шекспир можно писать, а жить, например, под именем Ле Доукс. Хотите, мы сделаем вас ученым-алхимиком, астрономом и философом, который сможет тоже чем-нибудь прославиться. Разве суть в имени, мой друг? Важнее, что поэт подарит миру. Если это будет слово любви и правды, то будь это Марло, Шекспир, Ле Доукс или кто-то еще, оно будет одинаково важно для вашей души и мира. Ничто не измениться. Пока не изменитесь вы сами.

«Что находится за гранью жизни? Новое воплощение, ад, рай, прозрение или забвение? Теперь мне предстоит испытать это на себе…» - подумал Кит и посмотрел на показавшиеся вдали туманные очертания своей новой обетованной земли.

 

Ворона в павлиньих перьях

Была душная, июльская ночь 1593 года…

Небо, утомленное изнуряющей дневной жарой, как-то особенно мрачно зияло чернотой и тяжелым зноем падало на пыльные улочки. Накалившийся за день ветер, охлаждая свой пылкий нрав, словно муха в паутине, бился во мраке сквозных дворов. А провинциальный городок, под названием Стрэтфорд-на-Эйвоне, замедляя ритм своей суетливой жизни, лениво погружался в сон…

В это самое время возле одного из придорожных трактиров, который во время летнего урагана потерял свою вывеску, вырезанную хозяином на куске корабельной мачты, да так и остался безымянным, появился, откуда ни возьмись, внушительных размеров мешок с торчащими из него человеческими конечностями в грубых холщовых чулках и грязных башмаках. Мешок издавал такой оглушительный и раскатистый храп, что случайные прохожие невольно останавливались и тревожно прислушивались, не понимая, что это за звук.

Меж тем дверь трактира стремительно распахнулась, и к храпу добавилось несколько громких человеческих голосов.

В те времена в маленьком городке, недалеко от Лондона нередко можно было встретить веселую компанию, состоящую из отпрысков самой зажиточной лондонской знати. Аристократы не гнушались обществом грязных мясников и обойщиков, вступали с ними в дружеские беседы за кружкой крепкого эля и пьянели от вида нагой простоты жизни. Тут ничто не мешало предаться ее проявлениям. И попутно найти сюжет и живую натуру... Под именем какого-нибудь Меркуцио или Фальстафа провинциальные простаки, посещающие эти злачные места, запросто могли попасть в очередную пьесу сидящего в уголке острослова. И прославиться на всю Англию.

Но они об этом даже не подозревали, беспечно выбалтывая «пьяные тайны» и разыгрывая перед благодарными слушателями нешуточные спектакли своей реальной жизни. Эти слушатели обожали театр!

Они жили сценой. А она порой существовала за их счет. Попадая под опеку какого-нибудь вельможи, беспризорная труппа становилась "Слугами лорда Камергера", " … лорда Адмирала", "… лорда Хендсона". Но больше всего, бесспорно, любила служить госпоже-Правде. Потому что нет ничего изысканней пьесы, которую пишет сама жизнь.

И все же, как бы они того ни хотели, речь и манеры выдавали в них аристократов. Словно павлины в курятнике, они тщетно прятали свое яркое оперение, копируя чужие жесты и словечки, но на лбу у них все равно было написано изысканной витиеватой вязью: «благородные сеньоры», а точнее: " ученые благородные сеньоры".

Даже трактирщику, считавшему себя в некотором роде представителем знати, было трудно понять, о чем они так оживленно спорят: их язык то и дело изменялся до неузнаваемости, перемешивая английские, французские, итальянские и еще Бог весть какие слова...

Сначала молодые люди не слышали храпа, потому что сами громко говорили о чем-то глубоко их захватывающем. Но оглушительные ночные рулады все-таки привлекли их внимание и заставили остановиться напротив.

Идея пришла мгновенно.

- А вот и он, как раз то, что нам надо для интермедии, само небо благоволит нашей фантазии, - сказал один из молодых людей, бледность лица которого была различима даже в темноте.

- Наверняка он даже не умеет писать! - воскликнул второй.

- Это то, что нам нужно,- повторил юноша с бледным лицом, подошел ближе и наклонился к спящему, прося трактирного слугу опустить светильник и помочь стянуть с человека мешок. Он перевернул храпящего на бок, сдернул мешковину тонкой рукой в перчатке и отшатнулся от ударившего в лицо запаха.

- Кто это? – спросил он у трактирщика, вышедшего на крыльцо.

- Это Шакспер, пройдоха Уильям, помощник местного адвоката. Лис, который может разнюхать самую грязную клевету, а потом выдать ее в суде за чистую монету, лишь бы ему за это заплатили, - не скрывая своей антипатии к лежавшему на земле человеку, сказал трактирщик.

- С ним лучше не связываться, говорят, он служит в тайной полиции, - добавил трактирный слуга и с опаской посмотрел в сторону хозяина. А потом будто оправдываясь, что сболтнул лишнего, добавил. – Иногда он путается с бродячими актерами. Может быть, это они над ним подшутили. Веселенький у него вид.

- Шакспер? Странная фамилия. Но тем лучше, – молодой человек с бледным лицом посмотрел на своих товарищей и отошел в сторону, давая им возможность разглядеть его получше. – Уильям Шекспир, «Венера и Адонис», «Обесчещенная Лукреция», тонкие материи и мерзкая пьяная физиономия. Как странно тасует небо свою колоду…, - тихо, будто сам с собою, говорил он.

- Его имя похоже на твое университетское прозвище, Роджер. Ты не находишь? Шакспер… Shake-speare – «потрясающий копьем», - заметил один из его спутников.

- Да, он тоже, похоже, «потрясающий», только не копьем, а своим храпом. «Защитник добра и справедливости» – помощник адвоката. Только пахнет отвратительно, - наклонившись к пьянице, заметил другой, симпатичный и улыбчивый, с круглой бородкой.

Веселый с бородкой шепнул что-то своему слуге, и через несколько минут «пьяный помощник адвоката» или тот, кого можно было так назвать, был погружен в повозку и отправлен в неизвестном направлении...

***

Они выехали на римскую дорогу. За окнами по обочинам замелькали редкие деревья и столбы, которые казались человеческими фигурами, закутанными в длинные плащи.

Мысли Роджера - неясные, смутные видения - неслись наперегонки, цепляясь за верстовые придорожные столбы.

Как удивительно все складывается! Будто кто-то нарочно готовит декорации для грандиозного спектакля, подсказывая расстановку актеров, движение сюжета и великий смысл, который люди обязаны вложить в свою пьесу.

Совсем недавно вместе своим учителем Френсисом Бэконом Роджер придумал псевдоним для некоего Поэта, который станет Потрясателем английской сцены. «Потрясающий копьем», Shake-speare. Впервые эта подпись появилась напечатанной на отдельном листе вместе с посвящением Генри Ризли, графу Саутгемптону под поэмой «Венера и Адонис», которая вошла в «Издательский реестр» 18 апреля 1593 года.

Роджер тогда и не предполагал, что имя Шекспир станет так значимо для него.

Поездка в Стрэтфорд оказалась удачной. Для шуточной интермедии у трактира вдруг случайно подвернулся главный «герой». Само небо привело его к Роджеру. Чем все это закончится? Замысел большого розыгрыша едва проклевывался в его сознании смутными очертаниями чего-то невероятного. Того, что должно понравиться даже ее величеству. Нужно первым сообщить обо всем Киту Марло…

Ратленд был честолюбив. По чудовищному недосмотру небес ему не судилось играть главную роль в этой пьесе. Но, вкладывая в затею силы и средства, он никому не желал отдавать часть своей славы и рассчитывал на компенсации.

При этом прилежно марал бумагу и жадно завидовал тем, кто владел своим талантом так же, как Эдмунд Спенсер или Кит Марло.

Он частенько брался за большие формы, но сцены и герои, насыщенные цитатами из античности и современности, вдруг замешивались на страницах его рукописей в невообразимую кашу. Расхлебать ее, было не по силам простой публике, населяющей ряды партера. Превратить же все эти интеллектуальные находки в живые характеры, фигуры, сцены и диалоги не по силам было ему.

Однажды он принес свою пьесу Марло, и Кит за несколько часов, словно это была безделка, превратил её в стройную и легкую вещицу, какой и подобает быть пьесе «Сон в летнюю ночь», написанной по случаю майского праздника.

Однажды он показал Марло «Ромэо и Джульетту», надеясь, что трагическая история любви удалась ему лучше. Но его поэтический соперник и учитель искромсал пьесу, превратив её в злую сатиру на слащавые любовные вирши.

Меннерсу всегда казалось, что проблема лишь в его молодости и в том, что он недобирает живой натуры, с которой ежедневно сталкивались таннер Марло или каменщик Бен Джонсон. «Все дело в происхождении и образе жизни, - утешал себя Ратленд, глотая очередную пилюлю разочарования. – Надо больше бывать среди простых людей», - решал он и, поднося надушенную перчатку к носу, отправлялся с друзьями по окрестным трактирам, а ночами при свете свечи до рези в глазах читал Спенсера.

Уединение богатого аристократа в родовом замке, связанное отчасти с рано приобретенной дурной болезнью, невольно отрывало его от простоты и задушевности обыденного существования, делало затворником и мешало творить. Меж тем «Тамерлан» и «Фауст» Марло, написанные блестящим белым стихом, собирали огромные кассы.

Смирившись, Ратленд радовался успеху, с гордостью узнавал в пьесах Шекспира «свои», нетронутые Кристофером места. И верил, что когда-нибудь ему удастся написать нечто подобное. В конце концов, именно он, потомок Йорков Плантагенетов, в чьих жилах течет королевская кровь, имел полное право на главную роль. Он мог бы поспорить в богатстве и знатности с самой королевой. И без него Шекспира бы вообще не существовало на свете.

Этой весной советник королевы Уильям Сесил тщательно спланировал и осуществил мнимое «убийство» неугодного властям любимца королевы Кристофера Марло. Теперь Кит далеко и, может быть, даже потерян для Англии навсегда. А Роджер тут. И может делать с Потрясателем сцены все, что пожелает

Скоро начнется лес. До Лондона еще далеко. Друзья Роджера задремали, утомленные вином и событиями прошедшего дня. И можно было спокойно подумать о новом сюжете.

«Что же делать с этим Уильямом Пройдохой? Ну, и запах от него… - поморщившись, Роджер посмотрел на лежащего у его ног помощника адвоката. - Пожалуй, этого пропойцу, раз уж он водился с актерами, можно устроить к Бербеджу, в труппу «слуг лорда камергера». Но, как вовремя он подвернулся под руку! - размышлял Ратленд, прислушиваясь к мерному стуку копыт. - В крайнем случае, будет исполнять безмолвные роли. А дальше. В театре никто не спрашивает имени автора, лишь бы пьесы его нравились публике. А если даже и спросят. «Шекспир», «Шакспер», пару звуков, которые при произношении почти не заметны, - вот и все, что можно оставить без изменений. Киту это понравится.

Удивительно, но у этого Пройдохи даже имя совпадало с придуманным Бэконом именем ПОЭТА. «Уильям» - «Вильгельм». Второй слог значит «шлем». Зимой Роджер с Фрэнсисом мастерили для рождественских увеселений королевы Шутливый «Орден Шлема», этот шлем — часть доспехов той самой Афины Паллады, родившейся из головы Зевса в полном воинском облачении. Shake-speare - потрясающая копьем!»

Было ли это совпадением, Роджер больше не сомневался.

Он с удовольствием думал о том, как отреагируют его друзья на замысел новой сюжетной линии их «пьесы». Наверняка, Бэкон начнет раскладывать все по своим любимым логическим полочкам. А Марло напишет об этом пространное письмо. Они проведут прекрасный вечер в «Русалке» за бутылочкой хорошего вина и разойдутся по домам веселые и довольные друг другом.

«А начнем мы с невинного розыгрыша с переодеваниями и надувательством. Заодно проверим, справиться ли со своей задачей этот пройдоха», - думал Ратленд, отворачиваясь от неприятного запаха, издаваемого лежащим поперек кареты человеком…

***

Уильям Шакспер по прозвищу Пройдоха, помощник и писарь стрэтфордского адвоката, проснулся поздним утром следующего дня с тяжелой головой и страшной ломотой во всем теле. Но это было бы еще ничего! Чувство ужаса охватило его, лишь только он раскрыл глаза. Вместо привычного засиженного мухами потолка, над ним пестрела драпированная дорогой тканью незнакомая поверхность. «Неужели стены тюрем стали украшать подобным образом? А может душа моя уже в раю?» - Шакспер зажмурился и осторожно приподнялся на кровати. Рука утонула в мягкой перине, а тело лишь нежно качнулось назад, к резному изголовью под балдахином.

Даже зажиточный дед Шакспера, Роберт Арден, имел всего одну кровать. Все родственники Уильяма и он, в том числе, спали на соломенных матрацах, подложив под голову обрубок дерева и покрывшись меховым одеялом. А тут!

Он испуганно посмотрел по сторонам.

Спальня была невелика, но уютно и со вкусом обставлена. Изящный столик у кровати на золоченых кривых ножках, зеркало в узорной оправе красного дерева, высокое кресло у камина, обитое дорогой материей, комод с витиеватыми коваными ручками и массивными канделябрами, тяжелые бархатные шторы и гобелены на стенах - все говорило о роскоши и тонком вкусе владельца этих великолепных апартаментов. Вряд ли Шакспер мог бы его (этот вкус) оценить, взгляд его привык к грубым и неотесанным линиям, без лишних изгибов и поворотов.

Но он оценил другое! Стоимость материалов и уровень доходов хозяина всей этой роскоши. Уильям откинул в сторону легкое покрывало и бросился к двери. Она была заперта. Мучительная судорога прошла по телу и остановилась где-то в самом центре головы, пытаясь извлечь оттуда остатки памяти. В отчаянье сжав виски ладонями, Уильям попробовал прийти в себя и настроить свои мысли на нужную волну. «Где я? Что это за дом? Почему заперта дверь? Я задолжал этому чертову Хаккету всего 14 пенсов. Неужели за это подлый трактирщик сыграл со мной такую шутку? Что делать?» - количество вопросов пугало Шакспера, ответов не находилось, а тяжелое похмелье сковывало члены и волю. Он сел на пол и только сейчас обратил внимание на свои ноги. Длинные белые лодыжки сверкали чистотой. Испуганный, он посмотрел на руки, тело... Он был чист, как в праздничный воскресный день своего крещения.

То есть как двадцать девять лет назад! Уильям задрожал от холода и ужаса, охватившего его при мысли о страшных последствиях вероломно совершенного над ним омовения. И приготовился к самому худшему дьявольскому искушению. Ибо никто иной, как Сатана, мог сыграть с ним такую чудовищную шутку.

Всякое случалось с Шакспером в «веселые» дни праздников!

Но такое! Такое с ним было впервые ...

Пытаясь припомнить события вчерашнего дня, бедолага почесал затылок. Давеча он изрядно выпил, обмывая выигранное в суде дело. То, что Уильям задолжал трактирщику, это факт. Но не повод так шутить. И потом, среди завсегдатаев этого злачного местечка было немало таких, которые сами должны Уильяму, но никак не хотели признавать своих долгов... За один из них он, похоже, вчера и подрался в трактире. Кто-то в пылу страстей даже пытался надеть ему на голову мешок. События вспоминались смутно. Но драка была точно. Потом темнота ...какие-то нелепые смутные картины проплывали перед ним ... стук копыт ..., приглушенные незнакомые голоса ..., плеск воды, мерцание свечей в канделябрах ..., тишина ...

С болезненным ужасом ожидая неведомых испытаний, он залез обратно в постель и решил отдаться на волю случая. «Будь, что будет»,- решил Шакспер и яростно забормотал молитву, осеняя себя крестом.

Долго ждать не пришлось. Дверь вдруг тихонько отворилась, и в нее робко вошли. Сквозь ресницы осторожно наблюдая за незнакомцем, перепуганный гость напряженно готовился к сопротивлению. Человек оставил на прикроватном столике поднос с завтраком и тихо удалился. Опытный взгляд выхватил из принесенного чашу с живительной влагой. Вино было выпито залпом, без оглядки, а пустой сосуд молниеносно возвращен на прежнее место, словно к нему и не прикасались. Но наказания не последовало, никто не уличил любителя возлияний в воровстве, кругом была тишина. Он поискал глазами свою одежду и, не найдя ничего, обернулся простыней и подошел к окну.

То, что открывалось взору, поразило не меньше, чем драпировка стен. Хорошо знакомая местность, возле Вестминстерского аббатства, где совсем недавно появилось несколько шикарных домов, и обитали самые знатные люди королевства - вот, что он увидел.

«Понятно... Но что делаю здесь я?» - с тоской подумал бедняга.

События, последовавшие за тем, закрутили его в невероятном хороводе немыслимых превращений, открытий, до такой степени загадочных и волшебных, что к концу дня Шакспер просто перестал им удивляться и поплыл по течению, принимая все небесные дары и старательно исполняя свою новую роль. Ровно три дня и три ночи. Спустя четверть часа, после того как он опустошил чашу с вином, все это и началось…

- Как поживает мой милый друг! – пророкотал из-под тяжелого гобелена раскидистый бас. И откуда-то сбоку в комнату ворвался широко улыбающийся здоровяк с кругло подстриженной бородкой. Он схватил Уильяма в охапку и принялся обнимать и похлопывать его по голым бокам, мять и дергать, как тряпичную куклу. – Ну и здоров же ты пить, дорогой! Вчера о твоих проделках узнала сама королева... Ну, как твоя голова, брат! – и он так внушительно двинул своей ручищей по затылку испуганного «друга», что едва ли не снес с плеч его горемычную голову.

- О, да ты, я вижу, еще в себя не пришел! Торопись, с минуты на минуту сюда войдет Саутгэмптон. А ты гол как осиновый кол... Кстати, твоя поэма вместе с посвящением так понравилась графу, что он решил пригласить тебя на бал, – он сорвал с Шакспера простыню, которой тот стыдливо прикрывался, бесцеремонно хлопнул его по волосатому животу и громко расхохотался...

Бедняге Шаксперу захотелось тут же спрятаться за портьеру. Он ничего не понимал. Какая поэма, какое посвящение? Ему казалось, в комнату вот-вот ворвутся вооруженные люди, скрутят его и отправят в Тауэр.

Но ничего этого почему-то не происходило, напротив, веселый незнакомец несколько раз щелкнул пальцами, и в спальню бесшумно вошли трое слуг, осторожными торопливыми движениями они вытерли руки Уильяма душистыми салфетками, одели его и причесали, и так же беззвучно удалились, низко склоняясь в безмолвных поклонах. Недоумевающий гость был ошарашен и оглушен их тихими движениями и чуть не грохнулся оземь, невольно повторяя за ними поклоны. Ему хотелось крикнуть, что он вовсе не граф. Но слова застряли в горле, заставляя придержать язык за зубами и подождать продолжения событий...

Ах, если бы Пройдоха Уильям умел задумываться над жизнью, тогда бы он знал, что играть чужие роли – занятие неблагодарное. И в какой-то степени, даже опасное. Но человек слаб. Жизнь дает ему шанс хлебнуть из чужой золоченой чаши удивительно сладкое, неведомое вино. Так не отказываться же от этого только потому, что чаша чужая. Не будь дураком, бери то, что плохо лежит, хватай, что дают. А о муках совести забудь, все это ерунда по сравнению с прелестью твоего возвышения. Заманчиво, правда?

А впрочем, Уильяма так редко посещали муки совести, что сейчас он думал только об одном, как бы не выдать себя раньше времени. Он был хитер и умен тем редким практическим умом, который помогает даже самым бездарным и глупым людишкам каким-то образом держаться на плаву и жить припеваючи.

Достоин ли он этого? Заслужил ли такое почтение? Что ему до этих глупых вопросов. Только бы поверили, что он и есть тот, за кого его принимают. И он старался. Ах, как он старался не ударить в грязь лицом, разыгрывая перед этими чудаками сказочный спектакль о том, как может малограмотный сын перчаточника изысканно кланяться, танцевать менуэт и изъясняться на тонком аристократическом наречии. Откуда что берется. Пытаясь обвести их вокруг пальца, Уильям и не подозревал, как потешаются над ним эти господа.

***

Зала блистала сотнями свечей, зажженных в золоченых канделябрах, струились тонкие шелка, лоснился от света тяжелый бархат богатых одежд, над головами присутствующих разливался тихий звон хрустальных подвесок и резкий запах духов, заглушающий испарения тел. Музыканты играли менуэт, кавалеры сгибались в замысловатых реверансах. Словно крылья экзотических птиц, над их головами взлетали широкополые шляпы с перьями, и дамы склонялись в ответных поклонах, двигаясь по строгим линиям танцевальных фигур. В раскаленном воздухе набитой придворными залы витало ощущение маскарада.

В новом особняке графа Саутгемтона сегодня давали очередной бал. На него были приглашены самые знатные люди королевства. Они блистали тут друг перед другом золотом парчи, блеском драгоценных камней и титулами, обозначавшими близость к короне.

Актеры готовились к выходу, до начала веселой интермедии оставались считанные мгновенья.

Уильям Пройдоха стоял рядом с Ратлендом, Саутгемптоном и несколькими незнакомыми ему вельможами и, почтительно склонив голову, пытался вникнуть в суть замысловатого разговора, который они между собой вели. Гигантская шляпа, которую по этикету ему положено было непрестанно перекладывать из одной руки в другую, раскланиваясь с проходящими дамами, цеплялась за края высокого кружевного воротника, делая его движения неуклюже-нелепыми и смешными. Он краснел и надувался от напряжения, проклинал свои накрахмаленные манжеты и узкие панталоны, которые, словно кандалы, сковывали конечности.

Камзол, рейтузы, плащ, шляпа, а также добрая дюжина иных деталей одежды, без которых не позволял себе обходиться ни один придворный, казались Уильяму тягостно обременительной роскошью. Он привык к простому холщовому платью. Однако несколько ярдов золотой парчи, белоснежного шелка и багрово-красного бархата, которые пошли на пошив его великолепного одеяния, невольно придавали ему веса. И он одновременно с раздражением раздувался от гордости. Как здорово, чувствовать себя высокопоставленным вельможей уже потому, что твои яркие шелковые чулки с золотыми подвязками, туфли из мягкой кожи с украшениями в виде лент, богато инкрустированная шпага в ножнах из расшитого бархата, ничем не уступают яркому оперению других попугаев, дружно толпящихся у трона.

- Расходы, понесенные дворянством в войне с Испанией, требуют возмещения, - продолжая начатую мысль, говорил Роджер Ратленд. - Господа, а не попросить ли нашего друга, начинающего драматурга Уильяма Шекспира, сказать несколько слов по поводу билля о субсидиях? – спросил он, поворачиваясь к Уильяму и глядя на него в упор. Он, казалось, ни к кому конкретно не обращался, но говорил так громко, что его слова были слышны в самых удаленных уголках помещения.

Лицо Уильяма покрылось пятнами, когда он почувствовал сотню обращенных в его сторону взглядов. Высокопоставленные господа приостановили течение своих важных разговоров и замерли в ожидании его ответа. Даже музыка, казалось, оборвалась специально для того, чтоб Пройдоха Уильям вставил какое-то умное слово, словно оно было настолько же важно, как слово самой королевы.

Уильям молчал. Лицо его бурело, бледнело и синело, словно переменчивое лондонское небо за окном, но выдавить из себя хоть что-то членораздельное, он был не в состоянии.

«Ах, пропади все пропадом, настало время рассказать им, кто я такой», - и Уильям нырнул в глубины своего сознания, пытаясь отыскать там спасительный рецепт собственного избавления. Хоть обрывок какой-нибудь умной фразы… Но в мыслях было так мелко, что умственные волны едва достигали щиколоток.

Едва справляясь со своим полуобморочным состоянием, Пройдоха неуклюже изобразил раскованную почтительность (по крайней мере, ему казалось, что она выглядит именно так) и заговорил, медленно и важно растягивая слова:

- Стоит ли, сеньоры. Я сейчас не в голосе. Вот кто смог бы меня заменить, так это сэр Фрэнсис Бэкон, - и он почти умоляюще посмотрел в сторону советника графа Эссекса, которого ему однажды уже приходилось видеть в суде.

Он и не предполагал, что, обратившись к королевскому адвокату с такой просьбой, наступил ему на больную мозоль. Не так давно за свое выступление в парламенте против повышения размера субсидий в государственную казну, Бэкон навлек на себя гнев королевы и впал в немилость.

Роджер, удивленный находчивостью разукрашенного клоуна, который так удачно включился в игру, перевел взгляд на учителя.

Бэкон побледнел. Говорить о просчетах не хотелось. Но он любил публичные речи. И вот уже звенит над головами высокопоставленных господ бархатный баритон одного из самых образованных людей Лондона, будущего лорда Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского, виконта Сент-Олбанский, выскочки, в 12 лет поступившего в Кембриджский университет, а в 23 года уже ставшего членом палаты общин английского парламента. Экстраординарному королевскому адвокату 34 года, он уже не так молод, но ему все не удается занять важный пост при дворе. Необычайно амбициозный сын лорда-хранителя Большой государственной печати, после смерти отца всеми силами он стремится сесть на его место. Но все, кроме него самого, знают, что горячий радетель за справедливость, выступая в парламенте, слишком часто противоречит королеве. Вечная девственница и невеста, шестидесятидвухлетняя английская королева, не жалует Бэкона, не взирая на симпатию к его дарованию. Поощряя его щедростью своей улыбки, она редко поощряет его щедростью своей руки.

Не везет Бэкону и с друзьями. Виновато ли в этом его высокомерие или то, что в насквозь прогнившем окружении Тюдоров больше не вырастают побеги истинной верности. Трудно сказать. Но мерзкое одиночество все больше овладевает им, и ученый посвящает свое время науке и тщетным потугам доказать собственную значительность.

Слушал ли его кто-нибудь, кроме испуганного Шакспера и задумчивого Ратленда. Что ему до того? Иногда человека так и распирает от обилия собственных открытий.

Однако сегодня все взоры притягивала другая фигура, не умевшая связать и двух слов.

- Я вижу, господа, что тема познания мало вас интересует сегодня. Ибо вы увлечены другим, - делает Бэкон последнюю отчаянную попытку привлечь внимание собравшихся.

Он переводит взгляд на Уильяма, краснеющего и бледнеющего попеременно, оттого, что перед ним, пряча улыбку, склоняются, словно пред алтарем самые важные персоны города.

- Порой ворона рядится в павлиньи перья и думает, что это превратит ее в важную птицу, но она как была вороною, так вороной и умрет. А впрочем, чем менее история правдива, тем больше она доставляет удовольствия, - с какой-то скрытой внутренней злостью закончил философ и с грустью посмотрел на Роджера.

Он вдруг отчетливо понимает, что ничем не отличается от поданного Ратлендом на десерт разукрашенного «павлина из Стрэтфорда.

«Ему теперь, видимо, очень нравится наблюдать за нами обоими, шутами, каждый из которых вырядился сегодня в яркое оперенье своего тщеславия. Королевский адвокат - в витиеватость умных слов, самозванец – в чужие манеры. Все это одинаково смешно и нелепо. Простолюдину простительно, но как на эту тонкую уловку попался я, один из самых умных людей Англии?» - с горделивой обидой и горечью подумал Бэкон.

Он отошел к окну и долго смотрел на плывущую от леса тучу. Она распласталась по небу, точно темное чернильное пятно по листу бумаги. Елизавета вновь ответила отказом на очередное государственное начинание Фрэнсиса. Он чувствовал, как мучительно сжимает виски надвигающаяся волна непогоды.

Его карьера, его жизнь, богатство, достаток - все было в руках этой женщины и зависело лишь от направления её взгляда в толпу этих придворных тупиц. Спектакль, который решил разыграть сегодня его воспитанник Ратленд, приведя на бал обряженного в шелка и бархат «драматурга» из Стрэтфорда, не трогали Бэкона. Его собственная пьеса оставалась лишь рукописью, в которой срочно нужно было исправить главные сцены. "Ах, как часто я только настраивал струны, чтобы на них могли играть пальцы искуснее моих. Теперь пора вступать со своей партией", - подумал он и велел закладывать карету, чтоб ехать со двора.

А бал между тем был в самом разгаре. Незачем было Бэкону блистать красноречием там, где витали иные флюиды. Флюиды игры и театра придворных масок, пропитанного атмосферой интриги, коварства и злодейства в эротическом обрамлении изысканных манер и изящных одеяний. Актеры давно отыграли веселую интермедию, церемонная павана и менуэт сменились более подвижной сарабандой и даже вольтой (танцем, запрещенным и слишком свободным). Дамы подпрыгивали, опираясь на плечо кавалеров и тонкие красивые лодыжки бесстыдно оголялись, затмевая мерцание свечей.

Королева Елизавета любила этот фривольный танец, ей казалось, что ее стройные лодыжки все еще прекрасно выглядят. Хотя после внезапной смерти Лейстера никто больше не рискует пригласить её станцевать вольту.

Прислушайтесь, в разных углах залы уже давно шепчутся о нежелательной беременности какой-нибудь фаворитки и новой помолвке королевы одновременно с двумя претендентами на английский престол, в замужество королевы уже давно никто не верит, но тема привычно и активно обсуждается. Еще говорят о дуэлях и отравлениях, изменах и заговорах. А больше всего о новом драматурге Уильяме Шекспире, который кажется абсолютным простофилей среди высокопоставленной светской знати, но изо всех сил изображает знатного вельможу. Потеха, да и только!

 

Крестница королевы

Сегодня у Елизаветы Сидни был удивительный день, с утра она готовилась к ужину в честь молодых друзей ее отчима, лордов Саутгемтона и Ратленда. В тайне от всех юная леди с трепетом ждала своего первого выхода в свет, когда она на равных сможет общаться с самыми высокородными и образованными сеньорами Лондона, ловить на себе их взгляды, а, быть может, и удостоиться их внимания.

Уилтон-хауз, родовое поместье Пембруков, дом тетушки, где воспитывалась девочка, всегда был полон самых удивительных гостей.

Эдмунд Спенсер, Томас Моффет, Бен Джонсон, Микаэл Дрейтон, Сэмюэл Дэниел, Мэри Рот, Джон Флетчер, Джон Донн, Фрэнсис Бэкон, Фрэнсис Бомонт - эти имена были знакомы девочке с детства. Ведь её отцом был сам Филипп Сидни. Конечно, больше всего тут почитали тех, кто был причастен к поэзии.

Мэри Пембрук не без основания могла назвать свой дом – «гнездом Феникса», ибо не только возрождала из праха творчество своего брата, но и, казалось, растила в своих пенатах всю английскую литературу. Из недр её литературного окружения не раз выходили блестящие материалы для лондонских издателей, вроде Эдуарда Блаунта. Именно отсюда в свет вышла большая часть Шекспировских пьес и его первое Фолио 1623 года.

В этом гнездышке до поры до времени незаметно подрастала способная девочка - Елизавета Сидни, ставшая впоследствии достойной преемницей своего талантливого отца.

Тут, в Уилтон-хаузе, с 1595 года появился еще один удивительный и отчасти таинственный человек, алхимик Ли Доукс. Елизавета впервые увидела его, когда ей исполнилось десять.

Её поначалу испугала его густая, как у старика, борода и острый, как нож кухарки, молодой взгляд. Казалось, он видит сквозь стены, так пронзителен был этот почти осязаемый поток света, льющийся из его глаз. В них было и море, и небо, и синяя темнота ночи, которая страшила впечатлительную девочку, когда она оставалась одна в большом доме Пембруков.

Позже Елизавета подружилась с Ли Доуксом, и поняла, что он вовсе не страшен. Напротив, в нем было много волшебного и притягательного, почти детского, того, чего ей не хватало в окружении тетушки. И девочка привязалась к нему, как могут привязываться дети, всеми сердцем отдаваясь своей страсти. Она могла теперь часами слушать его удивительные рассказы о морских приключениях, дальних странах, загадках неба и земли, о растениях, болезнях и силе, которая хранится в душе человека. Силе, которую каждый из живущих на земле способен понять и разбудить в себе, чтобы стать таким же сильным, как ветер, срывающий листву с верхушек самых могучих деревьев.

Он умел совершать чудеса, превращая воду в кровь, а свинец в золото, видел будущее и все, абсолютно все знал о прошлом Елизаветы, разгадывая даже самые тайные её детские секреты. Они сблизились. Часто бродили вдвоем тенистыми аллеями парка и говорили обо всем на свете. Тогда впервые девочка прочитала ему свои стихи. И он, взрослый, задумчивый человек с бородой, вдруг загорелся глазами в ответ, как ребенок. И засмеялся от удовольствия.

- Умница! – сказал он и погладил девочку по голове. А потом улыбнулся так, как, наверное, улыбнулся бы её отец, которого она никогда не видела, поклонился ей почтительно, как взрослой даме, и предложил свою преданную дружбу. Она была так похожа на Арабеллу Стюарт, его давнюю ученицу.

В этот вечер он тоже читал ей свои стихи. Завороженная Елизавета не могла оторвать взгляда от его взволнованного лица и поняла, что давным-давно знает этого человека, как будто он всегда был рядом, только уезжал куда-то ненадолго. Она, сама не понимая этого, всем существом полюбила его, раз и навсегда открыв ему сердце и отдав во владение всю свою душу.

С тех пор они стали неразлучны, Ли исправлял её ошибки и заставлял петь, придуманные строки, став для нее другом и учителем и, пожалуй, самым главным человеком на свете.

Девочка подросла, она расцветала и становилась красивой девушкой, её кудрявые черные волосы нежными прядями обрамляли тонкое смуглое лицо, карие глаза были глубоки и одновременно ослепительны. В них горела неутолимая жажда жизни. Этот милый цветок пора было показать тем, кто мог по достоинству его оценить.

Ли Доукс волновался, казалось, он ревновал Лизу ко всем случайным мужчинам, соперничающим с ним в обладании её доверием и дружбой, которыми он так дорожил.

С тех пор как он вернулся на родину под чужим именем, все очень изменилось. Больше не существовало того горячего, не сдержанного на язык молодого поэта, повсеместно высказывающего опасные мысли. Возможно, они не стали менее греховными, но теперь он научился управлять своими чувствами и словами. Спокойный и мудрый, окутанный ореолом какого-то тайного знания, он стал проще и сложнее одновременно. Словно ему открылись иные грани существования. Он далек был теперь от непрерывной борьбы за славу, признание и власть. Он изучал их со стороны. Не впуская в душу и сердце, сделал их инструментом своей поэтической фантазии, воплощая в историях своих героев.

Только одно мучило его. Неприкаянность.

Чувство одиночества все острее ощущалось им после возвращения домой, и заставляло настойчиво углубляться в творчество. Театр отвлекал от грустных мыслей, наполняя жизнь смыслом и верой в обещанное Джоном Ди состояние гармонии. Новое знание делало мудрее и добрее, поднимало над толпой и одновременно окунало в самую гущу жизни. Он входил в пору расцвета своего таланта, когда слово становилось настолько послушным его замыслу, что не требовало напряжения, легко выливаясь на бумагу в удивительных даже для него самого образцах смысла.

И все же, как бы ни были высоки его мысли, его тело жаждало тепла и живого человеческого прикосновения. А душа – участия и любви, простой земной любви, которую имела даже его мать, королева. И которой всегда был лишен её бастард.

Поэтому он ревновал, сам понимая глупость и беспочвенность своей ревности, мучительно гасил разгоравшийся внутри огонь желаний. И не мог погасить.

Сегодня на ужине у Мэри Пембрук будут молодые блестящие кавалеры, имена которых у всех на слуху, так же как и имя приемного отца юной Елизаветы Сидни, Роберта Дэверо, графа Эссекса. О них много тогда говорили. Обо всех вместе и о каждом в отдельности. Ну, разве что о Ратленде меньше, потому что он редко появлялся при дворе. В основном говорили восторженно. И с некоторой завистью к их блестящему положению, образованию и разносторонней одаренности. А зависть, как известно, порождает нелепые толки и нечистые домыслы. Кто-то не совсем прилично отзывался о нежной дружбе, связывающей молодых людей, называя ее порочной. Поговаривали о том, что Эссекс при этом находится в интимных отношениях одновременно с четырьмя придворными дамами. Ведет себя высокомерно и вызывающе даже по отношению к королеве.

Летом 1598 года между нею и Эссексом действительно произошла отвратительная публичная сцена, о которой долго судачили. Ссора касалась политических разногласий, но так безобразно походила на перепалку надоевших друг другу любовников, что стала предметом неумолкающих сплетен. Без ведома Эссекса, "обермаршала" Ирландии, которым он стал после Азорского похода, королева сама назначила какого-то чиновника в Ирландию. Самолюбие Роберта Дэверо было жестоко уязвлено, и он публично заявил Елизавете, что "ее действия так же кривы, как и ее стан". Бросив на королеву Англии взгляд, полный презрения, прямо на заседании Совета, он нахально повернулся к ней спиной. За что Елизавета не преминула ответить ему той же монетой. Отвесила зарвавшемуся фавориту звонкую пощечину и заорала на весь дворец: "Убирайся и повесься!"

Горячий граф схватился за шпагу и объявил, что не снес бы такого оскорбления даже от Генриха VIII. Он, совершенно не задумываясь о последствиях своего опрометчивого поведения, выскочил из присутственной залы и не показывался при дворе несколько месяцев. Только в октябре королева простила ему, возможно, только потому, что ей нужен был человек для подавления ирландского восстания. И Эссекс вновь почувствовал себя на коне.

Кит любил горячего и недальновидного Эссекса, который чем-то напоминал ему Кристофера Марло в юности.

Еще больше он любил Роджера Ратленда, которого считал своим учеником. Как старший товарищ он с удовольствием говорил с ним о литературе и театре, правил тяжеловесные места в его пьесах, делая их легче и острее, выравнивая нагромождения и отшлифовывая слог. Ему нравилось быть в тени, незримо направляя движение поэтической мысли своего молодого друга. И наблюдать как жадно он вчитывается в пьесы самого Марло, теперь навсегда утратившего свое настоящее имя, превратившись в загадочного и неузнанного никем алхимика Ли Доукса и Шекспира.

Кит наблюдал за ними будто из небытия. И порой испытывал величайшее наслаждение созерцания. И в то же время умирал от тоскливого осознания того, что не может в полную силу участвовать в их жизни.

Теперь у него было два паспорта за подписью Эссекса; в них предписывалось всем государственным структурам Англии не чинить этому человеку никаких препятствий. И он мог свободно перемещаться по стране, путешествовать и писать.

Но его все больше тянуло на родину, в Кентербери или в тихую гавань семьи, которую он обрел среди большого и дружного семейства Пембруков.

Когда-то он стал невольным виновником разоблачения тайного английского агента Филиппа Сидни и чувствовал свою вину перед ним и перед его близкими. Теперь ему хотелось им пригодиться и искупить свои грехи, заглушая невосполнимую боль утраты.

В этом доме было тепло и уютно, все эти люди так или иначе были связаны с ним, с Лейстером, королевой, они были близки по духу и бескорыстно дарили ему свое участие и любовь, восхищаясь тем даром, который был дан ему небом. Они бережно хранили его тайну и помогали пережить одиночество.

Но внешняя их жизнь, за стенами уютно «гнезда Феникса», была наполнена страстями, потерями и обретениями и вовсе не походила на тихую деревенскую сказку среди полей и лесов Уилтшира.

Сегодня главным героем общих страстных историй, в силу своего особого положения при дворе, был граф Эссекс. Он был фаворитом королевы, ее последней закатной страстью. Генри Суатгемптон и Роджер Ратленд, словно тени, всюду следовали за ним, участвуя во всех его начинаниях.

Несколько месяцев назад все они вернулись из Азорского похода. Им есть теперь о чем рассказать и содрогаться внутренне, припоминая чудовищную мощь неуправляемой стихии, обрушившуюся на их судно, когда они предпринимали попытки перехватить ожидавшийся испанский караван с сокровищами из Вест-Индии.

Особых лавров Азорская экспедиция своим участникам - а среди них, кроме Ратленда и Саутгемптона, был поэт Джон Донн, и многие другие сподвижники Эссекса, - не принесла, но страшный шторм запомнился надолго.

Для Лизы Сидни, однако, главное заключалось не в увлекательных рассказах о морском путешествии, а в том, что оба молодых графа были поэтами и обожали театр. Так же как обожала его Лиза. Она слышала от тетушки, что королева Елизавета была крайне недовольна своими юными придворными, гневалась и даже размахивала руками.

- «Лорд Саутгемптон и лорд Ратленд не являются при дворе и целыми днями пропадают в Лондоне среди актеров», - сердится королева. И все же она рада, что этим летом труппа Бербеджа должна закончить сооружение нового театра, на южном берегу Темзы, - говорила за завтраком Мэри Пембрук, медленно отхлебывая чай из своей любимой резной чашки.

Тетушка загадочно улыбалась, словно это она, а не молодые лорды, участвовала в сооружении здания со статуей Атланта, поддерживающего земной шар. Этот земной шар («глобус») будет опоясан лентой с надписью на латыни: «Totus mundus agit histrionem» . Мэри Пембрук, действительно, имела к этому самое непосредственное отношение. Но зачем об этом знать юной Елизавете.

– Между прочим, твой любимый Шекспир стал пайщиком «Глобуса», - немного насмешливо добавила она.

- Ах, только бы одним глазком посмотреть на этого Шекспира, тетушка, ты не знаешь, он молод? – задумчиво отозвалась Елизавета. Тетушка лукаво улыбнулась:

- Ну, не так чтобы очень… Говорят у него есть дети и толстая жена в Стрэтфорде, - Мэри посмотрела на Лизу и чуть не прыснула от смеха. Племянница сосредоточенно терла свои не в меру заалевшие щеки.

- Когда-нибудь ты обязательно его увидишь, - словно не замечая смущения девушки, продолжала она. - А, может быть, уже видела и даже очень хорошо знаешь. Только не догадываешься об этом, - как-то загадочно сказала Мэри. - И теперь, я надеюсь, в «Глобусе» будут часто идти его пьесы.

- Театр будет называться «Глобус»? Это намного лучше, чем просто «Театр». Теперь там будут идти пьесы Шекспира? - глаза Елизаветы радостно загорелись, она припомнила свои последние впечатления от "Сна в летнюю ночь". - «Глобус» - это и серьезно, и слишком смело. Наверное, этот театр ждет великое будущее, если за это взялись такие молодые лорды, как Саутгемптон и Ратленд.

- Лизанька, девочка моя, я пригласила этих молодых людей сегодня на ужин, и очень хотела бы, чтоб ты присмотрелась к тому, что помоложе. Его зовут Роджер, пятый граф Ратленд. Древняя и знатная фамилия. Но это не главное. У этого юноши есть способности.

- Вот еще, тетушка. Стану я обращать внимание на тех, кто и так блестит, словно начищенная монета. Я предпочитаю поберечь глаза, чтоб не ослепнуть, - неожиданно промолвила строптивая племянница, которая не выносила, когда кто-то читал ее мысли.

Лиза, как и многие погруженные в себя люди, пытающиеся скрыть свое волнение и смущение, когда её заставали врасплох, часто прибегала к методу нападения, например, начинала агрессивно острить.

Глаза Мэри Сидни одобрительно загорелись. Она обожала свою племянницу. И знала о том, что девушка будет достойно принята в ее «поэтическом гнезде». Но тогда это был всего лишь долг вежливости и почтения к известной покровительнице поэзии Мэри Сидни и к ее племяннице, крестнице самой королевы.

Теперь совсем другое дело. Лиза не подозревала, что ее стихотворные опыты, как ей казалось, известные только кузине Мэри Рот и ее подруге Люси Харрингтон, читал и одобрил сам Бен Джонсон.

Мэри понимала, как волнуется сейчас девушка, и, подойдя к ней, нежно дотронулась ладонью до ее плеча.

Лиза с благодарностью посмотрела на тетю, смущенная от своей дерзости. Как сгладить слетевшую с уст колкость? В свою очередь, она боготворила Мэри Пембрук, почти так же, как королеву Англии.

Говорят, что имена, дарованные при рождении, определяют человеческую судьбу. Елизавете Сидни даже страшно было об этом думать. Ее крестная мать - сама королева. Отец - кумир английской молодежи. Бремя славы, которое приходилось ей нести, не тяготило, но обязывало.

Впрочем, воспитанная в атмосфере культа своего отца, девочка, несла его легко.

Ее тетушка Мэри Сидни, графиня Пембрук, считала делом чести привить девочке любовь к поэзии. Но ей и не нужно было особенно напрягаться в этом плане. Девушка оказалась не просто способной, она была необычайно талантлива.

Однако малышке незачем было об этом знать раньше времени, и она оценивала себя очень скромно, отчего сильно волновалась. Впервые ей предстояло вступить в серьезный разговор о том, что ее глубоко волнует, с кем-нибудь еще, кроме леди Рич или Люси Бедфорд.

Она тысячу раз подбегала к зеркалу, ревниво осматривая свой наряд, приглаживая выбившиеся из тугой прически темные пряди. Ее смуглая кожа взялась румянцем, глаза горели. Девушка с трудом справлялась с переполнявшим ее волнением и страхом перед предстоящим вечером. Нечему удивляться, ведь ей еще не исполнилось и пятнадцати лет.

Но что поразительно, с детства ее внутреннее волнение и страх умели трансформироваться в отвагу, и тогда с уст слетали неконтролируемо смелые слова, полные ума и изысканной иронии. Словно бес вселялся в нее тогда, и каждое слово искрилась от яркого внутреннего смысла. И тетушка Мэри об этом прекрасно знала, поэтому и не сердилась.

Ратленд и раньше приезжал в Уилтон-хауз. Но сегодня ему особенно хотелось тут побывать, потому что, Мэри лично пригласила их с Генри к себе на ужин, когда они случайно столкнулись на приеме у королевы. И не просто пригласила, загадочно улыбаясь, она намекнула о новом птенчике, который оперился в ее гнезде и готов попробовать свой голосок. При этом она протянула Роджеру исписанный красивым ровным почерком листок бумаги и, шурша юбками, растворилась в толпе придворных дам.

На листке был написан сонет. Легкий и изящный стиль неизвестного поэта поразил Ратленда, в нем зажегся дух радостного и восторженного что в душе... Стихотворение было подписано: «Феникс».

Кто это? Ни один из известных Ратленду поэтов так себя не называл. Фениксом именовали Филиппа Сидни и королеву Англии. Но это был не их стиль. Легкий, непринужденный, словно летящий изысканный слог неизвестного поэта интриговал и завораживал Роджера.

Весь день он никуда не выходил, был странно задумчив и погружен в сладкое состояние поэтической меланхолии, а вечером с трепетом готовился к встрече с новым чудом.

***

Они встретились, потому что не могли не встретиться. Пересеклись их взгляды, соприкоснулись души, переплелись тончайшие струны, которым доступны поэтические звуки. И зазвенели в восторге от едва сдерживаемого взаимного восхищения...

А началось все со случайной словесной перепалки. Он обратился к Елизавете с какой-то остроумной меткой фразой, еще и не подозревая, что эта хрупкая девушка и является тем оперившимся птенчиком Мэри Пембрук, который подан к столу в качестве самого главного блюда.

Откуда ему было это знать. Порой в гостиной графини Пембрук толпились случайные люди, далекие от поэзии. Роджер их чувствовал. Потому что отчасти сам относил себя к ним, ему так трудно было соперничать с уровнем, который предлагал замысел. Шекспир становился именем, под которым нельзя было писать слабо.

Поначалу Ратленду показалось, что и дочь Филиппа Сидни, которая незаметно подросла и превратилась в прекрасную девушку, относится к разряду случайных тут людей и не может быть поэтом, только потому, что ее отец знаменит, а лицо красиво. Уязвленный возможностью подвоха, быть может, пытаясь задеть Елизавету, он громко, нарочно громко, чтоб услышали многие, произнес:

- Да, ваш отец - великий поэт, и вы удивительно на него похожи, однако я уверен, что не согласились бы иметь его голову на своих плечах, как ни велико между вами сходство.

- У каждой головы особая цена -

Она заключена внутри глубоко,

Лишь тот, кто в глубину проникнет оком

Поймет вполне, зачем она нужна! - отпарировала девушка.

Роджер остолбенел, он заметил в ее глазах горючую смесь решимости за себя постоять, веселости, скрытого смущения и предельного внутреннего волнения. Она не стушевалась, не смутилась и ответила не менее остроумно. И главное, она ответила ему в стихах…настоящих стихах…

И пошло-поехало, набирая силу, словно несущийся с горы камень, цепляющий другие камешки, землю, песок, листву, потекли поэтические остроты, увлекая за собой новые слова, ассоциации, рифмы… Определенно Роджер был сегодня в ударе!

- Я удивляюсь вашей страсти поболтать,

Когда никто не дарит вам вниманья,

Смеша напраслиной почтенное собранье,

Рискуете вы смысл потерять, - старалась уязвить Роджера Елизавета.

- Коль смысл есть в бессмысленности фраз,

То он, милейшая, присутствует у вас…

Но все равно достойны вы вниманья,

Остротам вашим кротко я внимаю

И жду, когда от слов моих

Иссякнет ваш несовершенный стих…

- Иссякнет стих? Боюсь, что не дождетесь,

Я лучше в Шпильку превращусь, сеньор,

И мы продолжим этот разговор…

Ну вот, молчу, а вы уже смеетесь…

- Прелестный кончик язычка, как жало,

Я Шпилек острых видывал немало,

Но с ваших уст я рад принять уколы,

Пройдя любезностей взаимных школу…

Их стихотворное соревнование в остроумии захватывало. Будто бес вселился в Роджера, как из рога изобилия, с его уст сыпались афоризмы. Но и Елизавета не уступала ему ни на йоту. В ней открылся какой-то невидимый клапан, и вся сила поэтического владения словом, долго вызревавшая втуне, хлынула вдруг наружу сверкающей полноводной рекой. Учитель мог бы гордиться своими учениками. Внимательно вслушиваясь в смысл и построение их экспромтов, он удовлетворенно покачивал головой и тщательно скрывал счастливую улыбку в густоте своей бороды.

Роджер догадался, что эта удивительная девушка и есть неизвестный Феникс, оперившийся в родовитом поэтическом гнезде Мэри Пембрук.

Они были так поглощены друг другом, что не заметили Роберта Сесила, сына лорда Берли, стоявшего за спиной у Меннерса и в каком-то горячечном восторге наблюдавшего за их словесной перепалкой. Он пожирал глазами маленькую изящную фигурку девушки, гневно встряхивающую выбившимися из прически кудрями. Она была восхитительна!

Невысокий проницательный горбун, который вскоре сменит своего отца на посту первого советника королевы, чтобы распоряжаться судьбами Англии, был поглощен созерцанием великолепной девушки, одной из самых знатных невест Лондона, крестницей самой королевы, дочерью Филиппа Синди. И, к сожалению, падчерицей Эссекса. Только это портило её идеальный образ!

Сесил не выносил высокомерного Эссекса, своего политического соперника, который в декабре 1597 года стал лордом-маршалом Англии и отчаянно боролся в Тайном совете с Берли и его сторонниками. Самое ужасное, что королева Елизавета I все еще благоволит этому разукрашенному павлину. А эта прелестная девушка - его падчерица. И с этим тоже надо считаться

Сети дворцовых интриг, умело сплетенные внешне тщедушным Робертом Сесилом, были искусно натянуты в его руках, готовые в любой момент поймать добычу.

А пока… Пока он любовался Елизаветой…

Взаимное удовольствие, которое испытывали эти двое, подогреваемое восторженными возгласами собравшихся, разжигало в нем огонь зависти и какого-то зловещего вдохновения. Щеки Сесила покрылись румянцем, он дрожал от волнения, глаза горели.

Он чувствовал, как вырос между Ратлендом и Елизаветой невидимый прозрачный мост, на котором балансировала сама Муза во всей своей великолепной красоте.

Больше часа, не умолкая, лилась филигранно выстроенная, но легкая и непринужденная беседа двух равных поэтов. И никто из присутствующих уже не сомневался в том, что судьба их теперь предрешена. Небо не случайно, а по какому-то своему грандиозному неведомому замыслу соединило их сейчас вместе... И теперь им предстояло разбираться в этом совместными усилиями своей фантазии, души и таланта...

О чем тогда пели их сердца, прикрывая свою наготу острыми репликами и шуточными замечаниями?

Роберт Сесил с оглушающей ясностью слышал истинный смысл каждой фразы этой безмолвной песни и всем сердцем желал нарушить гармонию ее звучания. Как можно быстрее…

Но был еще один человек, который не мог остаться равнодушным к непревзойденному поэтическому соревнованию. Находясь с каждым из участников этого замечательного спектакля в близкой, почти родственной близости, он оставался за кулисами, в темном углу сцены, словно обозначал свое незримое присутствие в каждом значительном событии их жизни, находясь за её чертой. Имя этого человека было скрыто под таинственной маской, которую с юности напялило на него провидение, сначала сделав тайным агентом королевы, а затем тайным властителем дум своих современников, которые любили театр так же страстно, как и он. Ах, если бы в эту грандиозную игру не вмешивались политические мотивы и хитрость коварных придворных интриг, разыгрываемых Сесилами, Бэконами и Эссексами. Быть может, тогда ему дышалось бы намного легче…

Когда с политической арены ушли такие монстры политического влияния, как граф Лейстер и Фрэнсис Уолсингем (тесть Эссекса), развернулась настоящая война за влияние на королеву между двумя Робертами – Сэсилом и Эссексом. Поначалу Роберт Сэсил был более удачлив: в 1589 он стал исполнять обязанности госсекретаря, в 1596 году – официально назначен на эту должность. А в 1591 году стал самым молодым членом Тайного Совета. Но ему суждено было блеснуть перед королевой только своим умом и изысканной политической изворотливостью.

Увы, горб за спиной исключал его из рядов пылких претендентов на место любимого фаворита её Величества.

Чего нельзя было сказать о блестящем красавце Роберте Дэверо, однажды вытеснившем из сердца королевы даже самого Уолтера Рейли. Сесил страстно завидовал легкости, с которой красавец добивался от Елизаветы того, что годами не давалось другим. И при этом Эссекс был глуп и недальновиден, что еще больше разжигало законное возмущение талантливого придворного.

Роберт Сэсил был на год старше Марло и с детства горбат. Его отец, лорд Берли дал своему сыну прекрасное образование, послужившее стартом его блестящей карьеры при дворе. Но едва ли не большую роль сыграла в его судьбе связь с Тайным Советом и школа придворной жизни, к которой он был причастен с юных лет. Постепенно горбун стал очень тонким и хитрым политиком. В его руках, как у опытного кукловода, лежали теперь тысячи нитей, дергать за которые в нужный момент – стало его жизнью, призванием и ни с чем не сравнимым удовольствием. Это было величайшим наслаждением - приводить в движение марионеточный театр, ведущим режиссером которого был он, родной сын лорда Берли.

Быть может, тайная власть, которой обладал этот человек, спасала его от гнетущего одиночества и осознания своей физической ущербности. Но она привносила в жизнь моменты опасной игры, струю азартного утверждения собственной значимости, соревнования и борьбы.

***

Он решил начать с самого главного. Со сватовства. Не откладывая в долгий ящик, на следующий же день Роберт Сесил приехал с визитом в дом Эссекса и сделал предложение его падчерице. Граф принял его довольно сухо. Елизавета, сославшись на головную боль, даже не соизволила выйти к гостю.

Стоя за стеной, в гостиной, она с трепетом прислушивалась к ровному негромкому голосу вельможи. Потом слегка приоткрыла дверь, чтобы его увидеть. Это не ускользнуло от внимательного взгляда осторожного политика, знающего толк в тайном сыске. Он заметил, что кто-то за ним наблюдает. Ну, что ж тем лучше!

Роберт Сесил вел себя подчеркнуто галантно, но на самом дне взгляда тлел зловещий потаенный огонек раздражения. Конечно же, он ждал иного приема.

- Я думаю, в сложившейся ситуации этот брак будет полезен не только дочери Филиппа Сидни, но и вам, милорд, прошу вас об этом подумать, - почти не скрывая разочарования, сказал он и поспешил откланяться, предупреждая немедленный отказ.

Прекрасно понимая, что от этого брака для него, действительно, многое зависит, отчим постарался представить перед Елизаветой все преимущества супружества с высокопоставленным вельможей. Как только карета гостя скрылась за поворотом дороги, он затеял с ней обязательный и долгий разговор о жизни, заранее предполагая, чем это все закончится. Елизавета, несмотря на возраст, отличалась самостоятельностью и прямолинейностью суждений и вовсе не походила на смиренную послушную скромницу.

Но девушка и сама прекрасно понимала, каково положение в обществе сына первого советника королевы, Роберта Сесила, лорда Берли. Старый министр был тяжело болен, предприимчивый юноша, вскоре займет его место, отнюдь не отличаясь либеральными взглядами своего отца, он может значительно повредить будущему ее отчима. Кто знает, как поведет себя молодой хитрый политик, если вовремя не заручится его поддержкой.

Девушка сердцем чувствовала опасность, которая исходила от Сесила. И теперь ей нужно было принять решение, от которого, быть может, зависело будущее ее семьи. Брак Сесила с Елизаветой, давал бы Эссексу гарантии семейной поддержки при дворе, даже если королева изменила бы своей благосклонности, и он попал бы в немилость. Несмотря на молодость, Елизавета Сидни это понимала. Скорее интуитивно чувствовала. Как и то, что она не сможет выбрать этого горбуна себе в мужья.

Эссекс не дал лорду Берли прямого ответа, предпочтя сослаться на мнение супруги и самой Елизаветы, сердце которой со вчерашнего дня уже было безнадежно занято другим.

В мрачном расположении духа, так и не увидев Елизавету, Роберт ехал домой в своей парадной карете и обдумывал планы мести.

Он замыслил, во что бы то ни стало, добиться падения этой блестящей семейки, которая словно бельмо на глазу торчала при дворе, отвлекая его от государственных дел и мешая оказывать безоговорочное влияние на королеву. Ах, как ему хотелось, чтобы все они, в том числе и гордячка-Елизавета, ползали у него в ногах, умоляя сменить гнев на милость и вернуть им утраченное с его помощью положение.

Когда-то, будучи ребенком, Роберт случайно попал под колесо кареты, с тех пор кости срослись неровно, позвоночник деформировался, и он на всю жизнь остался калекой. Кто знает, если бы не это уродство, стал бы он так упорно осваивать науки и стремиться вверх?

Многие вещи в жизни мы совершаем вопреки судьбе или в поединке с нею, не подозревая о том, что испытания, которые посылает нам жизнь, - лишь резцы, оттачивающие грани нашего неповторимого характера, чтоб с его помощью изваять из глыбы мрамора (нашей жизни) какую-то невероятную фигуру.

В девушке с черными кудрявыми волосами было столько скрытой энергии, столько мощной силы незримого притяжения, что при воспоминании о ней, все переворачивалось в душе Сесила, как будто он понимал, что судьба не случайно подбросила ему это знакомство. Он строил планы.

А пока… Спешил к королеве, чтоб, как и подобает первому советнику, доложить ей новую дворцовую сплетню о том, что ее вельможа Генри Саутгемптон находится в порочной связи с леди Елизаветой Верной, родственницей Эссекса. Нет, Сесил не был интриганом и сплетником, он был государственным человеком и понимал, что низложить Эссекса можно только одним способом. Вызвав немилость королевы.

Стареющая монархиня ревностно относилась к любой информации, касающейся ее фаворитов, следила за ними, как ищейка, радуясь любой мало-мальски пикантной подробности их жизни.

А посему, как женщина предусмотрительная и как королева Англии, она обязательно прикажет подготовить указ о назначении Саутгемптона посланником в Париж, чтоб отправить его подальше от соблазнительных прелестей придворных дам, чтоб ему и впредь не хотелось подавать дурной пример своему другу Роберту Дэверо. Ведь чего доброго, глядя на своего влюбленного протеже, ее горячий молодой фаворит тоже увлечется новой юбкой и отвернется от своей королевы.

Через несколько дней Генри Саутгемптон был отправлен в Париж, королева разгневалась на Эссекса, а Роберт Сесил получил отказ от Елизаветы Сидни. Все шло почти по плану.

В это время Ратленд, занимаясь в юридической корпорации Грейс Инн, нашел время, чтобы сдать экзамены в Оксфорде и получить степень магистра искусств. Наездами он бывает в Лондоне и в своем родовом замке Бельвуар и больше не отбивается от попыток Мэри Пембрук сблизить его с Елизаветой.

Маленькая Феникс поразила воображение Роджера. Да разве могла она его не поразить. Ее остроумию и талантливости завидовал сам Шекспир, из-под пера которого рождаются как раз в это время герои удивительно похожие на Елизавету и Ратленда - Бенедикт и Беатриче. «Много шума из ничего» идет на сцене нового театра «Глобус», Елизавета в восторге от новой пьесы Шекспира, а Ратленд, наконец, решается сделать ей предложение. И получает немедленное согласие.

Эта стремительность событий несколько нервирует кукловода Роберта Сесила.

Пожираемый завистью, он нервно дергает за веревочки своего вертепа, разворачивая перед зрителями невидимый на первый взгляд ловкий сюжетный поворот дворцовой интриги. Самой податливой марионеткой в тот момент оказался Саутгемптон. Вот с него-то и начал предприимчивый дальновидный политик.

Поездка в Париж не спасла Саутгемтона от нежелательной беременности леди Верной. Конечно же, стараниями праведника Роберта Сесила, королева узнает о том, что уже невозможно скрыть, а также о спешном тайном браке ее придворного, лорда Саутгемптона, с этой распущенной легкомысленной особой. Ярость императрицы безмерна. Она требует немедленного наказания за самовольство. По совету Сесила, незадачливые молодожены арестованы королевской полицией и отправлены в тюрьму. Правда, ненадолго, но все же… Одному из самых блестящих лордов, окружающих Эссекса, Генри Саутгемптону, теперь навсегда отрезан путь ко двору.

Тайный советник мог бы собой гордиться! Первый камень в основание эшафота, на который по зловещему замыслу Роберта Сесила обязательно должен взойти ненавистный ему баловень судьбы, граф Эссекс, был заложен.

Впереди главные вехи его падения, о котором Дэверо пока не догадывался, продолжая пребывать в смутном состоянии непрекращающихся капризных препирательств с королевой Англии.

***

О Елизавете I говорили много странного. Не удивительно, что последующие историки интерпретировали ее личность с такими значительными расхождениями, что сейчас трудно определенно сказать, была ли она действительно прогрессивной и могущественной королевой или просто ограниченной самодуркой. Она была женщиной. И этим многое объясняется.

Всю свою жизнь оставаться самой богатой невестой королевства и при этом не остановить свой выбор ни на одном соискателе руки, это надо уметь! Крутить мужчинами, складывающими к ее ногам не только свои сердца и души, но и собственные жизни. Крутить, как марионетками, оставаясь всегда на высоте своего девственного положения. А какие любовные письма они пачками посылали во дворец, чтобы ублажить свою государыню!

Морской волк Уолтер Рейли, писал Елизавете из тюрьмы, куда она его бросила после его тайной женитьбы на Елизавете Трогмортон, удивительные письма. Их можно было бы поместить в рамочку и показывать потомкам как образец высокого и фальшивого любовного слога, коим изъяснялись все мужчины в окружении Елизаветы. Сорокалетний воин, якобы, питал к шестидесятилетней девственнице, державшей в своей власти его судьбу, вот такую неудержимую страсть:

"Пока она еще была ближе ко мне, так что я через день или через два мог получать о ней вести, моя скорбь была еще не столь сильна; теперь же мое сердце повергнуто в пучину отчаяния. Я, привыкший видеть, как она ездит верхом, подобно Александру, охотится, подобно Диане, ступает на земле, подобно Венере, между тем как легкий ветерок, развевая ее прекрасные волосы, ласкает ими ее ланиты, нежные, как у нимфы; я, привыкший видеть ее порою сидящей в тени, как богиню, порою поющей, как ангел, порою играющей, как Орфей! Столь великую муку вмещает в себе этот мир! Эта утрата похитила все у меня".

Ей так хотелось верить, что все это действительно так.

Но личная заинтересованность приближенных в «особой благосклонности» королевы-девственницы создавала при дворе нездоровую атмосферу постоянного соперничества и всеобщей ненависти.

Фракционные конфликты, стычки и вражда не прекращались тут ни на минуту, что, разумеется не способствовало улучшению ни общей политической обстановки в государстве, ни военной мощи Англии, ни стабильности в стране вообще.

Сорокалетнее правление Елизаветы в последние годы её власти больше не приносило счастья и довольства народу. В королевстве была инфляция: деньги почти ничего не стоили. Количество бедняков, умирающих прямо на улице, стремительно росло, по всей стране множились хлебные бунты и вспышки насилия против королевских чиновников. В деревнях кормились дохлыми собаками и кошками и — проклинали королеву, которую когда-то считали своей спасительницей.

 

«Лучше быть поэтом, чем носить его имя»

Роджер Ратленд казался самым подходящим претендентом на ее руку и сердце. Он устраивал всех: и тетушку, видевшую рядом с Елизаветой неординарно одаренную личность, и отчима, которому был ненавистен Роберт Сесил, и саму Елизавету, разглядевшую в нем ранимую глубину обособленности, которая была так ей близка.

Не очень благосклонно к этой кандидатуре отнесся только один человек – Ли Доукс. Странно, но он испытывал ревность к Елизавете, за то, что она предпочла ему молодого графа с блестящей биографией и не слишком крепким здоровьем. Он ревновал и Роджера, который давным-давно стал пленником его сердца. Эта двоякая ревность противоречиво гнездилась в его сердце и мешала ему ровно и примирительно отнестись к их предполагаемому браку.

- Вы возьмете с собой книги вместо одежды? – грустно спросила Елизавета, заставшая Ли Доукса за сборами в дальний путь. Он складывал в свой сундук любимые книги и рукописи Бэкона, которые еще предстояло перечитать.

- Есть книги, знакомство с которыми дает возможность охватить Вселенную. И согреться так, как не может согреть ни одна рубаха. У меня есть 56 самых важных книг на латинском, французском, итальянском и испанском. Здесь словари, книги по медицине, истории, философии, поэзии. Они могут быть неисчерпаемым источником моего собственного вдохновения! – улыбнувшись, сказал Ли Доукс. Он знал, что Елизавета пока не знает, кто скрывается под именем Шекспир. Она прожужжала ему все уши, восхищаясь его собственными произведениями, которые милому Роджеру почему-то так хотелось перед ней выдать за свои.

«Пусть тешит свое самолюбие! – думал Марло. – Лучше быть поэтом, чем носить имя, как носит ворона украденные павлиньи перья».

Однажды он сел на корабль и отправился в Испанию. Оставив их вдвоем. В конце концов, ни с Лизой, ни с Роджером ему не суждено быть настолько близким, чтоб забыть о своем предназначении. Он писал им сонеты и мечтал о том, что когда-нибудь ему можно будет вернуться в Кентербери и поселиться там навсегда под своим настоящим именем. А впрочем, знал ли он свое настоящее имя, то, которое дала ему королева, когда он был еще в её чреве? Теперь в нем не было никакой надобности.

Его юный друг Роджер Меннерс бывал там же, где бывала Елизавета. Их постоянно видели вместе. И все говорили о близкой свадьбе.

Роджер рассказал Лизе о своей тайне. Эта удивительная идея с двойником так понравилась ей, что она не могла успокоиться, пока однажды на одном из спектаклей, Ратленд не показал ей того, кто волей случая теперь представлял перед непосвященным обществом Шекспира.

В птичке Феникс и Роджере «Потрясающем копьем», действительно, было много общего, как в чудаках, одержимых одним и тем же недугом. Казалось, они были одинаково больны театром и поэзией.

Но Рэтленд не спешил с браком. Что-то держало его. Лизе хотелось думать, что причиной тому его поэтический дар и обособленность, словно ему трудно было допустить кого бы то ни было в пределы своего пространства, чтобы назвать самым близким человеком.

Общаясь с Роджером, Елизавета вскоре поняла, что многие стороны его жизни достоверно известны только самым близким друзьям. Как и Ли Доукс, Ратленд всегда стремился к уединению, погруженный в глубины своих размышлений и фантазий. Подолгу жил в своем родовом замке на окраине Шервудского леса, как легендарный Робин Гуд, скрывая свое имя и настоящий смысл своей деятельности.

Они уже знали, что незримые нити судьбы давным-давно прочно переплели всех их в совместную ткань жизни, и зимой 1599 года, почти через год после памятного ужина в Уилтон-хаузе, Елизавета Сидни станет графиней Рэтленд, разделив с ним главную тайну его жизни.

Только спустя несколько лет она поймет, что Роджер никогда не был и не мог быть главным действующим лицом этого грандиозного замысла. Она узнает о его болезни и язвительном характере. И начнет предпочитать Бельвуару, родовому имению мужа, дом своей тетушки и путешествия на материк. Туда, где прорастали новые идеи и замыслы на хорошо удобренной почве из 56 волшебных книг, могущих вместить в себя всю Вселенную. Канула в лету талантливая преемница английского поэта, многообещающая поэтесса, черноволосая кудрявая девочка Елизавета Сидни. И появилась еще одна грань таланта великого Шекспира, который, оказывается, умел быть легким и воздушным сказочником, разворачивающим перед зрителями волшебные балаганчики счастливых любовных историй. Настоящая поэзия не требует имен.

«Лучше быть поэтом, чем просто носить это имя»…

Все мысли, откровения, великолепные замки фантазии, выстроенные стройными филигранными формами стиха – все это стало для них как будто отдельно существовавшей реальностью. Не имеющей границ, не подчиняющейся расстояниям и сословным предрассудкам, не ведающей тлетворного влияния славы.

Общаться с небом один на один, без свидетелей – это ли не великая цель. Искусство само, как оно есть, без коверкающих его элементов банальной человеческой биографии должно проливать в мир величественный свет истины.

«Лишь мироздание побуждает трагика!»

Когда Лиза узнала об истинном лице своего любимого драматурга, Роджер умер для неё. И все уговоры Ли Доукса и тетушки, которая заклинала её стать женой и матерью, разбивались теперь о плотную стену созревшего где-то втуне её главного жизненного решения. Лиза никогда не станет такой же, как все. Она приняла тот крест, который нес её сердечный друг. Разделив с ним боль и радость совместного познания жизни, она обрела счастье.

 

Фаворит королевы

Королева Англии доживала последние годы своего царствования.

Вечная девственница, всю жизнь откладывающая и так никогда и не познавшая истинных радостей материнства и замужества, пребывала в странном состоянии дремлющей агрессивности, готовой в любую минуту вылиться на окружающих потоками неконтролируемого гнева.

Эссекс был, пожалуй, единственным человеком, с которым она могла быть собой: капризной, глупой и взбалмошной женщиной, избалованной мужским вниманием и все еще жаждущей любви. Хотя в ее возрасте это было уже смешно. Эссекс, который годился ей во внуки, будучи на 33 года моложе, словно не замечал этого, заставляя сердце королевы трепетать, как в молодости. За это Елизавета многое прощала своему блестящему и легкомысленному фавориту. Даже то, что он не утруждался сохранением ей верности.

Все правление Елизаветы зиждилось на эмоциях. Эмоциях строптивой и капризной влюбленной или разлюбившей женщины.

В государстве, как лесные пожары, постоянно вспыхивали мелкие и крупные заговоры, опасные интриги, которые могли стоить Елизавете короны и даже жизни. Но она предпочитала иметь строптивых и вечно влюбленных подданных, чем с кем-то делить свой трон. Поэтому водила их всех за нос, не останавливаясь надолго ни на одном. Даже Лейстер, её верный Медвель, который всю жизнь стоял за её спиной и являлся отцом её сына, был лишь верным хранителем её монаршего спокойствия.

В этом смысле Дэверо повезло и одновременно не повезло больше всех…

Ни один из прежних любимцев Елизаветы не удостаивался стольких знаков внимания, как он. Ему была дарована королевская перчатка на шляпу. Знак особого расположения императрицы.

Только он позволял себе входить в королевские покои без доклада, публично надувать губы, если был с королевой в ссоре, запираться в ее комнатах на долгие часы для «игры в карты». Ему прощалось многое, словно капризному избалованному ребенку. Смутно разбираясь в политических играх при дворе, он часто совершал довольно глупые государственные ошибки. Но все сходило ему с рук.

При этом Елизавета отнюдь не отличалась щедростью и не спешила раздавать даже самым любимым своим поклонникам реальные богатства и почести.

Что с того, что он мог входить в ее покои без доклада - при дворе его считали шутом, который ни на что не влияет и ни на что не способен. Попытки Эссекса использовать свое особое положение кончались ничем: он хлопотал за назначение своего ближайшего друга Фрэнсиса Бекона на выгодную государственную должность — Елизавета, пренебрегла его мнением. Он предложил свою кандидатуру на роль наместника в Ирландии - королева пропустила предложение мимо ушей.

Над незадачливым графом потешался весь влиятельный Лондон. Да, он мог презрительно повернуться к королеве спиной на заседании Тайного Совета, позволив себе не согласиться с ее мнением. А королева при всех ответить ему пощечиной или послать к черту. Оскорбленный Эссекс, смел хвататься за шпагу и гневно восклицать, что не стерпел бы этого даже от Генриха VIII. И быть за это прощенным. Удивительное дело! До поры до времени, это устраивало их обоих.

Но это была опасная игра, которая не могла продолжаться долго.

В реальности Эссекс не имел совершенно никакой власти, был по уши в долгах, и все его начинания на государственной ниве безжалостно игнорировались.

Быть убежденным в том, что имеешь какое-то влияние на королеву, некую власть, положение, и при этом фактически оставаться шутом при ней. Какое жестокое унижение для молодого, тщеславного и сильного мужчины!

Для Роберта Сесила, сменившего своего отца на посту государственного советника, не было более удобного случая, чтоб избавиться, наконец, от ненавистного конкурента.

Он упросил королеву послать Эссекса на усмирение одного из мятежей в Ирландию, в тайне надеясь, что это будет стоить Эссексу головы. Покорить Тайрона было делом немыслимым, но горячий Эссекс, обуянный гордыней, взял и согласился.

Конечно, ожидаемого им чуда не случилось, фаворит потерпел полное фиаско.

Одно за другим он посылает в Лондон слезные письма, которые могли бы загладить его поражение: "Самая милая, самая дорогая и восхитительная Королева... Два окна Ваших покоев остаются полюсами моей вселенной, в которой, пока Вашему Величеству будет угодно владеть мною, я пребываю неподвижен и неизменен. Когда Ваше Величество сочтет, что небо слишком прекрасно для меня, то я не упаду, подобно звезде, но, подобно туману, растаю перед солнцем, поднявшим меня на такую высоту. Моя судьба, как и моя привязанность, не имеет равных, пока Вы, Ваше Величество, позволяете говорить мне ''люблю''. Если когда-нибудь Вы откажете мне в такой вольности, то можете лишить меня жизни, но не сумеете поколебать моей верности, ибо не во власти даже столь великой Королевы как Вы заставить меня любить Вас меньше", - писал он, в надежде, что королева прикажет ему в тот же миг мчаться к ней. Ах, как узнаваемо и как предсказуемо каждое слово! Похоже, королеве изрядно надоели комплименты такого рода.

Она и не думала отдавать приказ о возвращении, словно дразнила беднягу. А положение в поредевшем больше чем на половину войске становилось все сложнее и расплата за исход предприятия все зловещее. И тогда Эссекс решил пренебречь светскими приличиями и чувством долга, и заключил Тайроном позорный для Англии мир, не дождавшись приказа королевы, вояка вернулся в Лондон.

Капризный ребенок, которому поручили командовать настоящей двадцатидвухтысячной армией и дали неигрушечную шпагу, испугался грома пушек и бросился обратно домой, под крылышко к своей королеве. А как еще можно было расценить этот поступок?

Он мчался в Лондон в расшатанной дорожной карете, поминутно выглядывая из окна и считая мгновения до встречи с Елизаветой.

Всю ночь, не смыкая глаз, над ним висела любопытная луна, пытаясь предугадать дальнейшую судьбу королевского фаворита. А впрочем, что тут было гадать. Легкомысленный вельможа мчался прямиком к своему эшафоту.

Ранним утром взмыленные лошади внесли забрызганную грязью карету в ворота дворцового парка. И Эссекс, в пыльной дорожной одежде, без доклада ворвался прямо в апартаменты королевы.

Он застал ее как раз в тот момент, когда дряхлое обнаженное тело императрицы облачали во множество драпированных одежд. Утренний вид шестидесятисемилетней старой девы мало кого мог бы вдохновить на страстные любовные излияния. И королева не могла этого не знать. С возрастом лицо ее высохло и словно еще больше вытянулось, зубы пожелтели и искривились, и в добавление ко всему, она носила огромный рыжий парик. Видеть ее без грима, в полуобнаженном виде было не просто вопиющей дерзостью, это было крайне опрометчиво и чудовищно недальновидно. В какой-то степени просто безумно. Такое не прощается.

- Ваше величество, прошу покорнейше меня извинить, я не мог ждать, мне необходимо было увидеть вас сию же секунду, чтоб еще раз рассказать о своей любви, - взволнованный холодным взглядом королевы, промолвил сконфуженный любовник. Он согнулся в почтительном реверансе и тут же поспешил откланяться, потому что понял, что его не ждали…

Елизавета не стала спускать на него собак, не произнеся ни слова, она просто посмотрела в его сторону таким взглядом, который невозможно было не расшифровать.

- Пошел вон! Немедленно пошел вон! – гневно и недвусмысленно кричали мечущие молнии глаза.

Эссекс все понял без слов… И через пару мгновений исчез в дверном проеме.

В то же утро граф был отстранен от всех должностей и взят под домашний арест, который длился почти целый год.

Королева не отвечала на его пламенные покаянные письма, но принимала их и находилась, казалось, на грани полного разрыва с бывшим любовником.

Роберт Сесил потирал руки, но не форсировал событий, его теперь горячий сторонник Уолтер Рейли советовал ему пока не предпринимать каких-то радикальных шагов и действовать тонко и хитро, постепенно подтачивая уже и так еле стоявшее здание былого величия Эссекса.

Они ударили с неожиданной стороны, заручившись поддержкой его бывшего друга, Фрэнсиа Бэкона, который умел войти в доверие к королеве и исподволь сформировать нужное им общественное мнение.

Бэкон, видимо, не мог простить Эссексу неудачного ходатайства за него на важный государственный пост, поэтому и шептал ей на ухо нужные Сесилу слова и сочинял письма от имени Дэверо.

Но вопреки ожиданиям врагов, королева все-таки разрешила Эссексу вернуться в его лондонский дворец, где он лишь формально оставался под домашним арестом. Однако по-прежнему не принимала его и не отвечала на его письма.

С горя Эссекс заболел. Он долго не мог прийти в себя от холодности своей прежней возлюбленной. «Вот так, оставь её надолго, она тебя и забудет!» - в отчаянии думал он и строил планы своего возвращения, забрасывая королеву слезливыми восторженными посланиями. Она было тронута, ведь все еще питала к мальчику нежные чувства, старательно посылала к нему врачей. Но клетку открыть не пожелала.

И когда Эссекс, вопреки предсказаниям эскулапов о безнадежности его болезни, поправился, в его голове зародился опасный и дерзкий план возвращения к ногам вероломной королевы.

Между тем, Берли испугавшись, что королева когда-нибудь простит изменника, настоял на заседании Звездной палаты, где Эссексу было предъявлено множество вполне справедливых обвинений. Они по существу ставили крест на его политической карьере и высоком положении в обществе.

Палата лордов приговорила его к заключению в Тауэре и выплате огромного штрафа. Однако королева и на этот раз соизволила защитить своего бывшего любовника. Вот они, женщины! Никогда не знаешь, каков будет следующий ход!

Королева не утвердила приговора Звездной палаты. И 26 августа графу было объявлено об освобождении из-под домашнего ареста. Ему всего лишь запрещалось появляться при дворе. И только…

Но это «только» было для него хуже смерти. Он больше никогда не станет признанным всеми политиком и фаворитом королевы. Власть и влияние, которых он достиг, вытаптывая половицы тронного зала и зарабатывая мозоль на языке от обилия сладких комплиментов, утекали сквозь пальцы.

Что оставалось бедному поверженному вельможе? Удалиться от дворцовых интриг и волнений и зажить счастливо и спокойно вдали от всех. И он, возможно, так и поступил бы. И мирно закончил бы свою жизнь на лоне прекрасных сельских пейзажей. По крайней мере, после всех этих неприятных событий он уже вполне был к этому готов.

Если бы не Сесил…

Разве мог удовлетвориться такой развязкой хитрый советник, жаждавший нераздельного господства в королевском кабинете? Нет. Ну что вы!

Он сделал свой последний победный ход и лишил Эссекса главной статьи его доходов – права сбора пошлин с импортных вин.

Огромный штат слуг, пажей и приближенных, который позволял Эссексу держать высокую планку придворной жизни, больше не на что было содержать. Не на что было жить привыкшему к роскоши придворному баловню судьбы. И терпение Эссекса лопнуло.

Он уже не сдерживал гневных слов в адрес императрицы и своих врагов, все чаще подумывал о мщении и собирал вокруг себя армию недовольных королевой честолюбцев и искателей приключений, готовую выступить на его стороне. Около 200 молодых дворян, горячие головы, готовые ради своего кумира на все и не подозревали о настоящей опасности серьезной политической игры, в которую втянул их Эссекс.

Заговор был обречен, как и все остальные его начинания, потому что Дэверо никогда не был ни дипломатом, ни политиком, ни царедворцем, ни заговорщиком… А всего лишь надушенным любовником стареющей королевы, попавшим в паутину дворцовых интриг.

Роджер Меннерс, молодой и горячий его поклонник, а теперь еще и родственник, не углублялся во все тонкости дворцовых перипетий. Он просто помогал своему другу и отчиму своей жены.

Случайно оказавшись в Лондоне в день мятежа, Ратленд вместе с Саутгемптоном участвует в выступлении вооруженных сторонников графа, которые шествуют к Сити. Он увлечен и вовлечен в опасную игру, смысла которой, увы, не понимает до конца.

 

Крушение иллюзий

Холодное февральское утро медленно вползало в темницу Тауэра сквозь толстые оконные решетки, роняя на верхнюю часть стены тусклые, едва различимые отблески рассвета. Внизу, там, где сидел Роджер, было темно, словно на дне глубокого колодца, куда почти не проникал свет дня. Да, и к чему тут быть свету… С тех пор, как захлопнулась за ним дверь камеры, весь мир окунулся для Раленда в беспросветную тьму.

Сегодня 25 февраля 1601 года состоится расправа над заговорщиками. В последний момент королева отменила публичную квалифицированную казнь своего бывшего фаворита, которая по правилам, должна была бы состояться на центральной площади Лондона на глазах у городской толпы. Королева не могла позволить себе такого позора, ведь в сердце ее еще тлели остатки былой любви. А еще она катастрофически боялась, что Эссекс при всех скажет что-нибудь не то, разжалобит толпу, которая все еще его любила, и ей придется его помиловать окончательно.

Два существа боролись в душе английской императрицы: одно из них было женщиной, которой ничто женское не было чуждо, в том числе и милосердие, а другое – носило имя ее величия, ее непререкаемой девственной высоты и неограниченной власти. До последней минуты она ждала от любовника унизительного для него условного сигнала, кольца, подаренного ею, возвращение которого свидетельствовало, по их взаимной договоренности, о полном и окончательном прощении. Но кольцо, переданное Эссексом, задержалось где-то у одной из фавориток, так и не попав к адресату.

Теперь изменника Эссекса лишат головы почти тайком, в небольшом тюремном дворе Тауэра, в окружении немногочисленной охраны и горстки заключенных. И ему больше никто не сможет помочь.

Роджер всю ночь просидел на краешке жесткой лежанки, раскачиваясь из стороны в сторону, будто кто-то внутри него заводил невидимую тонкую пружину боли. Он уставился в темное пятно на потрескавшейся стене и качался, как маятник, погруженный в смутное состояние внутренней прострации. Но боль не уходила. Она становилась тоньше и глубже. И страшно болела голова. Так сильно, что хотелось в отчаянной бессильной злобе биться о грязную, облупившуюся стену, только чтоб забыться и не думать о происходящем.

Заскрипели плохо смазанные петли маленького окошка в тяжелой, обитой железом двери, и в камеру кто-то заглянул. Глаз надзирателя пытливо и старательно оглядел небольшое пространство помещения, окинул сверху вниз фигуру Роджера и исчез за дверью. Окошко захлопнулось. И вновь воцарилась тишина.

Надзиратель заглядывал в камеру каждые пятнадцать минут, ровно столько времени нужно было для того, чтоб в песочных часах, стоящих на столе в его коморке, заканчивался песок. Он заглядывал в камеру, а затем переворачивал часы. И так всю ночь, не смыкая глаз. Вчера поступил особый приказ королевы, следить за этим заключенным, чтоб он не наложил на себя руки.

Два дня назад Роджер действительно пытался покончить с собой. Нервы его были натянуты словно струны, готовые лопнуть. Монеткой, заточенной о край стенного выступа, узник пытался перерезать себе вены. Но вошедший в камеру гость заметил это и вызвал охрану. Роджера обыскали, забрали все металлические и опасные предметы и поставили его камеру под наблюдение.

Гость этот, скинувший надвинутый на брови капюшон плаща, был прекрасно знаком Роджеру. Но его появление не обрадовало узника. Потому что это был человек, которого с некоторых пор Рэтленд стал ненавидеть.

Гостя звали Френсис Бэкон…

По тщательно подстроенному Робертом Сесилем «стечению обстоятельств», учитель и наставник Роджера и близкий друг Эссекса, Френсис Бэкон, выступал на суде в качестве обвинителя. Бедный Роджер, помня о дружеских, почти отеческих связях с Бэконом, на следствии рассказал ему все, что знал об Эссексе и его замыслах. Он надеялся, что Бэкон поможет оправдать мятежников или смягчить приговор. Ведь все это время его учитель был ревностным их сторонником. Или казался таковым…

Роджер ничего не понимал. Он был неосторожен в своем откровении. Потому что верил в то, что близкие люди, с которыми его связывали годы взаимной симпатии, не способны на предательство.

Но обвинительная речь Бэкона на суде, не взирая на надежды Ратленда, красиво и качественно отдала фаворита в руки палача. Роль, которую сыграл королевский адвокат в истории с Эссексом, вопреки его ожиданиям, не принесла ему славы и не прибавила достоинств. Повышения по службе он так и не получил. Зато нажил множество недоброжелателей, в том числе и среди бывших друзей.

Роджер еще не знает, что, выйдя из тюрьмы, столкнется с такой же глухотой и в свой адрес. Его тоже будут считать предателем.

Выхватив самоубийцу из лап смерти, Бэкон пытается увещеваниями и разговорами вернуть Ратленда к жизни. Напрасно. Все его слова не больше, чем крысиный писк, который по ночам оглашает тишину тюремных коридоров. Его ученик не понимает ни слова. Последнее время он глух к голосам извне, внимая лишь тонам своей внутренней боли.

Глядя на непрошеного гостя, Роджер слышит лишь слова его блестящей речи на суде, в которой был безжалостно вынесен приговор их дружбе, тесным душевным связям и всему тому, во что Рэтленд еще верил.

Этот человек, предав друзей, рассчитывал на карьерный рост. Но получил гробовое молчание королевы и презрение своего лучшего ученика.

«Как странно соседствуют в одном человеке низость и гениальность», - с болью и горечью подумал Ратленд. Когда-то он с удовольствием читал философские сочинения Бэкона, многие мысли которых были созвучны его собственным. Теперь ему никак не удавалось увязать между собой поступки и высказывания своего учителя. «Только он мог спасти Роберта», - в отчаянии думал Меннерс и молчал.

Мог ли он предположить, что, разрешив себе преступить черту, Бэкон окажется, в конце жизни, отвергнутым и друзьями, и врагами. Наедине со своей философией и своими опытами, вдали от общества в своем имении, он заболеет и умрет, так и не получив плодов желанной славы и прощения от друзей.

Как странно переплелись вдруг в этом чудовищном акте пьесы судьбы самых дорогих Ратленду людей. Бэкон, Саутгемптон, Эссекс...

Бэкон пришел сообщить своему ученику, что Генри Саутгемптона помиловали, казнь его будет заменена пожизненным заключением. И что Ратленда тоже выпустят из тюрьмы, он отделался лишь штрафом в 30 тысяч фунтов стерлингов и ссылкой в отдаленное имение дяди.

Но что это меняло? Участь его друзей была трагичной. А его помиловали. Зачем?

После того, как за гостем закрылась тяжелая дверь темницы, Роджер в каком-то полусознательном состоянии кусочком камня выцарапал на стене слова: «Я самый несчастный на свете человек!»

Сегодня, в Пепельную среду, 25 февраля 1601 года, во дворе Тауэра суждено окончательно погибнуть иллюзиям.

Дверь отворилась, и заключенных повели во двор.

Эссекс и на собственной казни остался верен себе. Он взошел на эшафот, облаченный в роскошный костюм из черного бархата и атласа, который ему принесла жена. Грациозно развернувшись к немногочисленным зрителям, которых собрали во дворе тюрьмы, он поклонился им, исповедался священнику и произнес долгую пламенную речь, возможно, в тайне надеясь, что где-то за боковой стеной или за спинами заключенных, прячется инкогнито сама королева Англии, пришедшая проститься со своим возлюбленным. Он передал ей свое кольцо, которое было условленным сигналом между ним и королевой, и означало помилование и прощение. И не знал, что это кольцо попадет к ней в руки, когда уже будет поздно. Он говорил и искал ее глазами среди немногочисленного сборища, как будто еще возможно было что-то изменить. Как будто вот сейчас она выйдет, взмахнет рукой, помилует его и простит, как делала всегда.

Но Елизавета была далеко. Эссекс увидел в толпе лишь бледное лицо своего зятя и фигуру Ли Доукса в длинном плаще, который тот по обыкновению носил, выходя в город. Дэверо понял, что ни одна родственная душа, а тем более сама королева уже не услышит его.

И он обратил свою боль к Роджеру. Он говорил о своей любви к королеве, о несправедливостях судьбы, о происках завистников и врагов. И сам не замечал, что даже сейчас в своем последнем, отчаянном вопле о помиловании стремится выглядеть привлекательно. Будто играет на публику. Или пытается обольстить саму смерть и предстать перед ней в выгодном свете, чтоб она от него отступилась…

Выкрикивая последние напыщенные слова, где-то в глубине души Дэверо уже знал, что все они напрасны, что избежать конца не удастся. Но речь его, как ни странно, тронула окружающих, и даже по лицу стоявшего в толпе Уолтера Рейли, его злейшего врага, пробежала тень.

С тусклого неба, затянутого в мрачные вериги уходящей зимы, посыпалась колючая снежная морось. Скоро весна…

Палач сделал в сторону узника нетерпеливый жест. Пора заканчивать долгие речи.

Со вчерашнего вечера у ката ломило правую руку. «К оттепели», - подумал он и приподнял топор, словно приноравливаясь к привычному движению.

Дэверо осекся, заметив это, мертвенная бледность покрыла его щеки, в глазах загорелось отчаяние. Он шагнул в сторону. Мучитель опустил тяжелую руку на его плечо, осторожно направляя его к плахе. Роберт в последний раз взглянул на Роджера. Можно ли забыть этот взгляд, полный животной тоски об уходящей жизни? Ратленд вспоминал его до самой своей смерти.

Осужденный снял шляпу и обреченно положил голову на деревянный куб.

Палач отрубил ее только с третьего раза. Словно топор затупился, или рука, скованная весенним ревматизмом, не слушалась. И каждый удар мучительно отзывался в сердце едва живого Меннерса. Когда голова его патрона и друга покатилась с помоста к ногам охраны, Роджер потерял сознание.

***

После смерти своего любимого фаворита, королева впала в меланхолию. Ничто больше не интересовало её. Ей казалось, все осуждали её за смерть блестящего молодого графа, любимца Лондона, которого она так вероломно довела до смерти. Рядом не было никого, кто мог бы её поддержать. Джон Ди давным-давно отправлен ею в Манчестер, подальше от Лондона. Кристофер, облачившийся в маску Ли Доукса, не хочет её знать. После расправы над мятежниками он старается держаться подальше от двора. Темный плащ и борода, под которую спрятал он свое настоящее лицо, не видны теперь даже в доме Мэри Пембрук.

Государственные дела решались уже без участия Елизаветы I. В Ирландии с главой мятежников Тайроном была заключена сделка, о которой Елизавета так и не узнала, полагая, что с Дублином идет война. За ее спиной Государственный секретарь Роберт Сесил готовил вступление на трон шотландского короля Джеймса - Иакова Стюарта. Сесил управлял теперь не только политикой и дворцовыми развлечениями, с некоторых пор он даже пытался указывать Елизавете, когда ей идти спать.

Все чаще ее заставали плачущей. Англия больше не славила свою королеву, а мрачно ждала её кончины, находясь в разорении и состоянии бесчисленных войн, которые шли в Нидерландах, Франции, Ирландии, на побережье Испании и на море. И были изнурительны и бесполезны для её страны, так же, как бесполезна стала королева.

Она с ужасом ждала отравления или удушения, и подолгу сидела в своем кресле, уставившись в одну точку и не позволяя себе раздеваться.

Перед смертью двое суток Елизавета не ложилась в кровать, несмотря на все уговоры – боялась умереть во сне. И все же, как бы ей этого ни хотелось, она отошла, и последним человеком, присутствующим при её кончине и рассказавшим придворным о предсмертных словах королевы, был Сесил. Кому еще, как ни горбатому советнику, получившему, наконец, вожделенное право принимать самые важные в королевстве решения без участия государыни, было стоять у её кровати? Ни сына, ни мужа, ни друзей больше не было у дряхлой «девственницы», положившей свою жизнь на алтарь королевской власти.

Сесил давно вел тайную переписку с Джеймсом на предмет передачи шотландскому королю английского трона. Он громко объявил «последнюю волю» умирающей собравшимся в тронной зале придворным – её преемником она приказала считать сына Марии Стюарт, Джеймса VI Шотландского. Кого волновало, что к моменту смерти королева не могла произнести ни слова, и Роберт перечислял имена кандидатов, ожидая её знака. Когда он назвал имя Джеймса, королева, якобы, шевельнула пальцем. Можно ли было это проверить, да и кому захотелось бы это проверять. Судьба Англии была предрешена.

 

Зову я смерть

Прошло десять лет, но Роджер помнит все, как будто это было вчера...

Страшные видения и призраки минувших событий витают над ним неотступно. И он знает, что они не оставят его никогда. Как не оставят и его друга, уехавшего залечивать раны далеко от родины, но регулярно присылавшего в Бельвуар свои лучшие трагедии.

После казни Эссекса в творчество Шекспира ворвались глубокие и печальные повести о жизни и смерти, предательстве и всепоглощающей силе любви. «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Отелло»...

 

«Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо.

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг!»

 

С воцарением короля Иакова Роджер Мэннерс был прощен и восстановлен в правах, за свою свободу после участия в мятеже в 1601 году он заплатил баснословную сумму – 10 000 фунтов стерлингов. От остальной доли штрафа его освободил новый король, который был так восхищен торжественным приемом в свою честь в фамильном замке Ратлендов, Бельвуаре, что подарил Мэннерсу 46 рыцарей.

Но братья Ратленда все равно никогда не забудут Роджеру своего падения. Как и друзья. Генри Суатгемптона давно нет рядом, его освободили из Тауэра, но их нежная дружба разорвана навсегда, Ли Доукс далеко, Елизавета все реже бывает в Бельвуаре, совсем забыв о своем супружеском долге. Болезнь стремительно пожирает Роджера, все чаще заставляя впадать в черные полосы мучительной меланхолии. Жизнь клонится к закату. Осталась смерть, которая станет последним актом великолепной пьесы. Ее надо сыграть изысканно и красиво, быть может, даже лучше, чем саму жизнь.

«А впрочем, спектакль ведь можно продолжать до бесконечности. Только следует предупредить участников на несколько веков вперед, чтоб строго следовали сценарию. А лучше всего ввести всех в полное заблуждение, пусть находятся в неведении и дальше сочиняют мою пьесу сами, так, как им заблагорассудится, только уже без меня», - подумал Роджер и устало взглянул на дворецкого, объявившего о приезде брата.

После разговоров с родственниками Роджер в последнее время пребывал в странном взволнованном состоянии духа, отчаяния и невозможности что-либо изменить к лучшему. Младший брат Фрэнсис упрекал его в том, что он увлечен лишь своими книгами и актерами и вовсе не заботится о приумножении фамильного богатства графов Ратлэндов, потомков норманнских рыцарей. Несмотря на то, что он старший брат, надеждой и опорой семьи никогда не был и не станет.

Фрэнсис сегодня, как и всегда, будет говорить долго и красноречиво, а слова его, оглушительно разбиваться о стены библиотеки и остро вонзаться в мозг брата. Ощущение боли станет нестерпимым и Роджер, едва державшийся на ногах, будет с тоской поглядывать на пылающий в камине огонь и думать только об одном, как бы поскорее присесть поближе к теплу и погреть онемевшие пальцы ног.

Болезнь его развивалась катастрофически, ему все труднее было выбираться в люди, и большую часть времени он проводил в затворничестве, вдали от мирской суеты и тщеславных поползновений света.

А братья между тем уже делили его наследство, томительно ожидая неминуемой развязки. Это было отвратительно откровенно и больно. Но в сердце Ратленда не было злости и ожесточения против них, он видел лишь их слабость и зависимость от внешних атрибутов жизни. После полного крушения иллюзий, которые когда-то удерживали его в тонусе честолюбивых желаний, он перестал искать первенства.

Быть первым опасно. Если ты не безобразный горбун с изощренной способностью к приспособляемости, то близость к вершине может запросто отправить тебя на эшафот.

Ему мучительно не хватало Елизаветы, предпочитавшей ему Бена Джонсона.

А чаще всего - Ли Доукса. Поговаривали, что их связывают теперь вовсе не платонические отношения.

Брак Ратленда с Елизаветой Сидни, на который такие надежды возлагала Мэри Пембрук, оказался фиктивным союзом двух чужих людей. Они поженились осенью 1599 года, отчасти из-за настойчивых попыток родственников связать их непременно узами Гименея. Отчасти оттого, что каждый из них заблуждался насчет своей привязанности. Ратленд чувствовал и знал, что их брак будет не таким, как у всех. Приступы болезни, которые случались с ним уже тогда, волновали его. Но тогда это было не так явно.

Теперь болезнь, которою страдал едва ли не каждый четвертый житель Лондона, вошла в последнюю стадию своего разрушительного действия. Но разве расскажешь об этом тетушке Елизаветы Марии Пембрук, подругам невесты, собственным братьям, которым с помощью женитьбы хотелось остепенить Роджера и сделать похожим на многих.

Ратленд, действительно, стал мудрее и мягче. И очень скучал без Кристофера. Сегодня, глядя в глаза рассерженного брата, он не замечал его перекошенного гневом лица. А с тоской и ужасом созерцал глубокие морщины, которые избороздили сердце очередного наследника титулов и фамильных ценностей. Какой от них прок…

Когда звон кареты шестого наследного графа затих вдали, бедные ноги его больного брата немного согрелись у огня, и боль утихла, он пересел к столу, заточил перо и погрузился в грустные размышления о смысле человеческой жизни. Он дочитывал одну из последних, самых грустных пьес Шекспира. Она называлась «Буря»...

«Замкнувшись в сладостном уединении,

Чтобы постичь все таинства науки,

Которую невежды презирают,

Я разбудил в своем коварном брате

То зло, которое дремало в нем...»

Как объяснить братьям, что смысл человеческого существования не в богатстве, не в тщеславных потугах, быть самым великим из потомков древнего рода, а - в другом. В том, что понял и перенес на бумагу его вечный соперник, возлюбленный сумрачный поэт, который так никогда и не вернется в свет под своим настоящим именем.

«Мне, бедняку, моя библиотека была вполне достаточным герцогством»,- читал он и думал о Ли Доуксе, давным-давно нашедшем свой философский камень. Сможет ли найти свой - Роджер? Осталось так мало времени…

Он с болью ожидал смерти. Она могла явиться в любой момент. Иногда ему казалось, что её мрачная тень уже давно стоит за портьерой в гостиной. И он жарче растапливал камин и зажигал все светильники, пугая её. А сам чувствовал за своим плечом её ледяное дыхание. Как приостановить движение времени, чтобы успеть что-то важное, чего никто не сможет сделать за него?

Ратленд отложил рукопись и начал писать завещание. Распределяя свое наследство между братьями и другими родственниками, он задумался.

Лиза давно разделила свое ложе и свою жизнь с другим человеком, мужа и жену больше не связывают взаимные обязательства. Этот брак был теперь лишь уговором и способом избежать огласки других отношений. Роджеру казалось, что Лиза с самого начала лгала ему, используя его как ширму для своей истинной любви. И все же она была рядом и всегда старалась быть ему другом.

Он вписал её в свое завещание. Все-таки перед людьми и церковью, Лиза была графиней Ратленд.

Но, с другой стоны, зачем ей фамильные земли? Её владениями теперь является вся Вселенная. Роджер с грустью посмотрел на большой портрет жены, висевший на стене. Елизавета была изображена в маскарадном костюме на празднике в честь королевы. Её черные вьющиеся волосы уложены в высокую прическу, глаза блестят, и на лице играет счастливая улыбка молодости. Все правильно. Они квиты. Она позволила ему быть настоящим графом, имеющим семью. А он дал её титул и положение в обществе. Только вот кому передать партитуру затянувшейся игры в Шекспира?

Отдавал ли себе отчет самоуверенный граф, что эту игру уже давно и прочно взяла в руки тетушка его жены – Мэри Пембрук. Он находился в счастливом неведении о скромности роли, которую ему теперь приходилось играть. Не понимая, что все давным-давно движется без его участия.

Потом он написал распоряжение дворецкому о полном расчете с Шакспером и удалении его в Стрэтфорд сразу после своей смерти, просьбу к брату о памятнике на своей могиле ... надо что-то еще… Память становилась похожей на решето, сквозь которое ускользали от Роджера все важные сведения о последних требованиях жизни.

Мучительные головные боли изматывают, мешают сосредоточиться...

Когда наступали периоды облегчения, он лихорадочно писал, словно старался догнать ускользающее время, нырял с головой в пучину образов и творческих озарений, и из-под послушного пера наконец-то возникали строчки, которых он так долго ждал. Они пугали его своей обнаженной пророческой силой. Тогда Ратлэнду казалось, что это не он, это небо водит его рукой и заставляет звучать недосягаемо тонкие струны души...

Небо... Как часто он глядел в облачную его глубину и читал... читал написанные на его скрижалях волшебные слова, не умея выразить их на бумаге. Теперь он чувствовал, что они покоряются ему. Каждой клеточкой своего тела, каждой тончайшей извилиной мозга он улавливал смысл, запечатленный в душе Мирозданья и открывающийся лишь избранным. Для огранки таланта, по-видимому, действительно нужен резец внутренней боли.

«Достойно ли смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленье...?» - читал он Гамлета и сопротивлялся, обманывая судьбу... И она сопротивлялась, обманывая поэта... потому что ей тоже нужно было его сопротивление... Она хотела говорить с людьми его языком... ей нужен был еще один ПОЭТ...

«Каждая третья моя мысль о смерти…», - выводит его перо, а глаза наполняются слезами. Ему всего 34 года, а он чувствует себя усталой, дряхлой развалиной. Вся его жизнь, теперь казалась жалкой и никчемной. Если и был в ней какой-то смысл, то он заключался только в удивительной игре, которую он придумал для будущего.

 

Платонический брак

Сидя у камина, он читал «Бурю» Шекспира. Еще погруженный в состояние животного ужаса перед силой стихии, испытанного им когда-то в морском походе Эссекса и так ярко переданного на бумаге его другом, Рождер услышал стук подъезжающей кареты. Ранние осенние сумерки, наполненные таинственными видениями его фантазии, расступились перед легким свечением, текущим в библиотеку через приоткрытую дверь. Елизавета вернулась из Лондона. Она была у тетушки, сегодня там к столу подавали Бена Джонсона. Лиза, как водится, прихватила его с собой, продолжить трапезу в Бельвуаре.

Бен Джонсон не относился к числу людей, которые нравились Роджеру. С высоты своего положения, пятый граф Ратленд, смотрел на простоватого Джонсона довольно снисходительно, но в глубине души считал ниже себя.

Бен часто критиковал Шекспира за всевозможные «неправильности», неряшливость и недостаточность отделки пьес. Но сам, увы, был далек от совершенства. Яков I сделал его первым придворным поэтом-лауреатом. Назначил официальным историографом Лондона.

При этом «редкостный Бен» никогда не укрощал своего нрава, не сдерживал свой резкий язык и буйный характер, заставляя считаться с собой. Он не ждал милостей, как многие, а сам себе их устраивал, настойчиво направляя их движение к собственной славе. Сам себя хвалил, сам подготовил собрание своих сочинений и выпустил их под общим наименованием «Труды» (Works). Чем немало позабавил образованную публику.

Роджера смешила мышиная возня, которой была окружена жизнь Джонсона. Он покатывался со смеху, когда Уильям Шакспер, войдя в раж, старательно изображал перед Беном «Потрясателя сцены», а тот изо всех сил спорил с ним и каждую свою удачную реплику запивал добрым глотком вина. Они частенько нападали друг на друга в «Русалке», в театре и просто на улице. Каменщик и перчаточник, которым, наверняка не хватало таннера в качестве последнего аргумента в спорах. Порой эти перепалки выливались в настоящие представления, собиравшие актерскую братию или просто толпу любопытных.

Бен Джонсон, так же как и Шакспер, университетов не кончал, был самоучкой, хотя в детстве усиленно занимался в лондонской школе, в результате чего, по его словам, «добился обширной учености». Зачисленный с помощью своего отчима в каменщики, Бен совсем юным работал на укладке городской стены в Сити. Записался в армию и был на войне в Нидерландах, где прослыл храбрецом. Каменщик и вояка, в конце концов, стал профессиональным драматургом. Шакспер считал его соперником и выскочкой, к тому же он прекрасно помнил, как Джонсон хлопал его по голому животу, в тот самый день, когда он впервые таинственным образом появился в Лондоне. Такое не забывается.

Уильяма больше не заставляют играть лорда в шутовском наряде на балу у графа Саутгемптона, кланяться дамам или выступать в палате лордов. Вот глупость! Да и где теперь граф, бедняга? Говорят, он совсем загрустил в своем имении, вдали от шумной лондонской жизни.

Уильям давно уже не чувствует себя в долгу у этих господ, потому что участвует в спектаклях почти на равных с ними. Они дружно подсмеиваются над его «ученостью» и «знаменитостью». Так же как посмеиваются над «Трудами» и придворным чином Бена. При всем своем величии в качестве первого поэта Его Величества, Бен Джонсон был беден, грубоват и прост.

Ратлетд ревновал Лизу к Джонсону. Слишком резко критикуя его стихи, он видел, как лицо жены при этом изменялось, словно она глотала что-то горькое. Последнее время Лиза подолгу гостила то в Лондоне, то у тетушки, то хлопотала по делам Ли Доукса. Ратленду её не хватало.

По указу Якова I, он стал почетным смотрителем Шервудского леса, но болезнь мешала исправно выполнять свой долг перед королем. Ему нужна была её помощь. Он теперь почти не выезжал из Бельвуара и так редко являлся при дворе, что забыл расположение комнат, где король обычно принимал своих вельмож. Его изматывали головные боли, и он забывал о самых простых вещах. Лиза умоляла его поехать в Кембридж, к известным докторам. Некоторые из них были учениками самого Парацельса.

Смерть шла по пятам. Болезнь испытывала его на прочность. И он, принимая вызов, сопротивлялся ее давлению, не позволяя смерти застать себя врасплох. И так любил жизнь, которая наливала в его кубок свое горькое вино.

Последние пьесы Шекспира не нравились Лизе. В них было слишком много грусти. Она читала исписанные страницы и тихонько плакала у камина, незаметно смахивая слезы, а потом, вздохнув, поворачивала к Роджеру свое сияющее лицо и говорила: « Я люблю его и останусь с ним, потому что у него больше никого нет, кроме нас с тобой! И все же я буду и с тобой, даже если ты прогонишь меня прочь! Не грусти... Нам еще нужно многое успеть... Ты стал хорошо писать!» - как бы между прочим добавляла она, и это было величайшее наслаждение на свете, услышать похвалу из её уст.

Потом она подходила к нему, по обыкновению обнимала сзади и склонялась над Роджером, прижимаясь к его щеке. Нежные колечки черных вьющихся волос падали ему на лицо и ласково щекотали кожу. И он окунался всем существом в прозрачную атмосферу ее присутствия, словно пил волшебное дурманящее вино, обволакивающее внутренности, согревающее и заставляющее забыть обо всем на свете.

Когда она была рядом, все каким-то удивительным образом уравновешивалось в мире, было гармоничным, стабильным, достаточным, и обретало смысл... Он чувствовал тепло её щеки, ловил тонкую руку, опускавшуюся на грудь, и ощущал, как поднимается в нем нежная волна желания и благодарности к этой маленькой хрупкой женщине, на долю которой выпало стать женой бездарного честолюбивого сифилитика с древними генеалогическими корнями. Он страстно желал быть обычным мужчиной, способным испытывать наслаждение простой телесной близости и дарить его женщине, как мог это делать даже пройдоха Шакспер, наезжая к своей женушке в Стрэтфорд. Но жизнь распорядилась иначе.

Болезнь сделала его немощным, а брак - бесплодным...

Елизавета - красива и молода, и все об этом знали. И самое главное, об этом знала она. Их союз был особого рода уговором, который они негласно дали друг другу, после того, как поняли, что ошиблись в своем выборе. Они скрепили его не силой совместных обещаний, а тесными узами общей тайны.

«...Смерть преследует меня по пятам,

Лишь твоя любовь не дает ей остановить мое сердце...", - прочитал он на обратной стороне Шекспировской рукописи. К сожалению, это не о нем… Она не любит его, а значит, ничего больше не держит его на этом свете.

Бен Джонсон и Елизавета вошли в комнату, оживленно обсуждая какие-то лондонские новости. Мощно ворвалась под темные своды дворца энергия живой жизни, Ратленд отшатнулся от них, будто спрятался от яркого света. В тени лицо его казалось хмурым и озабоченным. Последнее время он с трудом переносил общество.

Они приветствовали Роджера, не обращая внимания на его молчаливую грустную фигуру, и продолжали говорить о жизни, кипевшей за стенами его домашней тюрьмы. Как будто и не было тут больше живого собеседника. Горькое чувство отверженности накрыло Ратленда.

Лиза приказала подавать ужин.

Её муж ушел к себе в кабинет. Она не заметила.

Прошло часа полтора, Роджеру хотелось поговорить с ней о своем завещании и последних распоряжениях. Но Бен и не думал уезжать. Тогда граф встал, преодолевая боль в ногах, спустился в гостиную и стоя у двери громко сказал, пытаясь нарушить их бесконечную беседу:

- Графиня, мне непонятен столь долгий ужин наедине с мужчиной, поэтом. Я думаю, у вас есть более важные дела в этом доме!

Лиза вспыхнула. Бен резко встал, сверкнул глазами в сторону Ратленда и поспешил откланяться. Прекрасный вечер был испорчен.

Лиза, расстроенная и оскорбленная, ушла к себе в спальню.

А Роджер, так и не дождавшись её вопроса о самочувствии, который она обыкновенно задавала ему перед сном, зажег свечу и вычеркнул имя своей жены из составленного ранее завещания.

Он позвал дворецкого. И велел собрать вещи в дорогу. Завтра он отбывает в Кембридж. Быть может, кто-то из ученых врачей отсрочит его смерть. Кто знает…Ему так помогает анодинум Парацельса, который Лиза привезла из Европы .

Новый двойник поэта

Сегодня он решил порадовать милую Феникс, уставшую от унылых и тревожных мыслей, набросками своей новой работы. Она станет веселой пародией на серьезную книгу, и участвовать в ее создании будет не один Ле Доукс, а целая компания самых замечательных поэтов Англии. Джон Дэвис, Джон Донн, Майкл Дрейтон, Бен Джонсон, Кристофер Брук – да перечислишь ли всех? Должна получиться веселая и потешная книга. Он и имя автора уже придумал, очередного шута, раскрашенного «павлиньими перьями» - некий Томас Кориэт, гигант ума и великий путешественник, который за пять месяцев с тощим кошельком прошел пешком через всю Францию, Италию до Венеции, потом обратно через Щвейцарские Альпы, Верхнюю и Нижнюю Германию, Нидерланды в Англию, преодолев расстояние в 1975 миль. Он шел пешком и передвигался, на чем придется не более 80 дней, посетив 45 европейских городов, осматривая их достопримечательности, ведя систематические записи обо всем увиденном и услышанном, и возвратился домой, не стоптав и одних башмаков, а потом за пять месяцев написал увесистую книгу по впечатлениям о своем путешествии.

- Разве это возможно? – удивленно спросила Лиза, когда Кит рассказал ей о своих замыслах. - Как же он мог успеть?

- В том-то и дело, что не мог, а у меня может, в этом и вся штука, чтоб никто не смел усомниться в его «великих» способностях! – на лице её возлюбленного играла загадочная улыбка. – Это фарс, комедия, понимаешь? Только не для театра, а для истории, для жизни. А назовем мы ее тоже как-нибудь вызывающе карнавально, вроде «капусты» на десерт для идиотов-читателей - «Кориэтовы нелепости, глупости, незрелости». И пусть потешаются над Гигантом Ума все, кто способен смеяться, ибо такого глупца и простофили еще не видывал свет! - он говорил об этом с каким-то особым подъемом и даже некоторой злостью, словно завидовал своему простодушному герою, который мог так свободно слыть дурачком, даже об этом не подозревая. В легком фарсовом стиле, вперемешку с колкой шуткой и ненавязчивым ироническим рассказом пустомели перед читателем должна предстать вся современная Европа. А стиль позволит заглянуть в такие сферы, которые нелепы в действительно серьезном научном географическом труде.

- Но в том-то и дело, - с сияющими глазами объяснял он Лизе,- что это даст возможность показать мир шире, поможет проникнуть в нравы и обычаи, в язык и характеры наших современников, чтобы какой-нибудь читатель грядущих времен смог узнать, чем мы жили и сложить о нас впечатление. Но мы ни за что не расскажем ему всей правды, пусть обманывается и недоумевает.

- А этот Томас Кориэт, он на самом деле существует? – оживилась Лиза, любившая необычные повороты фантастических замыслов своего друга. Она прекрасно знала теперь настоящего Шекспира, который так редко бывал в Англии. И была посвящена, наконец, во всю загадочную историю авторства, которую сфабриковал Ратленд вокруг актера из Стрэдфорда и Марло. И стала одной из участниц игры, наперсницей и Музой Поэта, догадываясь об его истинном происхождении. И вот теперь у Кристофера Марло появился новый «двойник». - Кто он?

- Да так, один дурачок из Одкомба, сын местного священника, помнишь старого капеллана графа Пембрука, так вот это его отец. А сына пристроили шутом в окружении наследного принца Генри. Да ты видела его не раз. «Перевернутая сахарная голова» и бездна глупости во взгляде - как раз то, что нам нужно, - весело рассмеялся Кит и торопливо зашуршал лежавшими на столе бумагами.

Лиза не уставала удивляться порывистой речи своего эксцентричного друга, так трудно привыкнуть к тому, что каждый день становится открытием и великим откровением любви.

- Да, вот послушай:

«Старая шляпа, рваные чулки, дырявые башмаки и сумка, кишащая вшами, были его единственным достоянием»

« Из всех, носивших когда-либо имя Том,

Том Кориэт – самый знаменитый...

Том-осел может шествовать важно,

Но не для его длинных ушей такие бриллианты,

Которые украшают нашего Тома», - он с увлечением цитировал первые строки своей новой книги, которая похоже не на шутку его увлекла.

Лиза была счастлива. Кажется, грусть и одиночество отпустили его.

Жизнь, полная скитаний, подорвала здоровье Кристофера. Ему все чаще хотелось вернуться на родину, в Кентербери, стать приходским священником и нести людям простой свет Божественной истины с помощью слова, произнесенного им самим, а не подставным актером, вошедшим в роль и недурно исполняющим чужую партию. Сообщения Лизы о плохом здоровье Ратленда расстраивали его. Он искренне был привязан к молодому человеку, столько лет поддерживающему огонь общего замысла, в свете которого мелькали лица стольких выдающихся людей.

Яков I звал Ле Доукса в Англию, обещал место придворного астролога или философа, активно посещал театр, хвалил его пьесы. Но Марло был равнодушен к монаршему участию. Если этого не сделала его родная мать, стоит ли надеяться на нового короля.

Кит знает цену близости ко двору. Эссекс обезглавлен, Саутгемптон изгнан, Джон Ди умер в бедности, даже сам Уолтер Рейли, отважный капитан, в голове которого всегда бродили блестящие идеи государственного благополучия, отдал Англии всю свою жизнь, и вот уже десять лет ждет смерти в Тауэре. Стоит ли повторять чужие ошибки, если и своих собственных хватит на две жизни.

После своей «смерти» и посвящения в члены ордена, Марло больше не хотел ни славы, ни денег. Теперь ему казалось, что единственным его богатством может быть свобода. Он хочет сам стоить свою судьбу, зависеть только от направления ветра, который дует в послушные паруса, искать новые земли, людей, характеры. Писать так, как просит душа, а не требует корона. Ему хотелось зашифровать в своих произведениях ту истину, которая открылась ему после знакомства с великим знанием розенкрейцеров. И он с наслаждением наслаивает друг на друга совершенно не связанные друг с другом, но тесно переплетающиеся сюжетные линии, разгадка которых по силам только сведущему читателю.

Был ли он на самом деле свободен, имея чужое имя, поддельные документы и тайные задания вездесущего горбуна? Мог ли зависеть сам от себя и направления своего вдохновения тот, кто даже не был официально профессиональным драматургом, кто жил случайными заработками и не имел ни своего дома, ни семьи, ни родины? Легко ли жить на чужие средства, на деньги Ратленда, Мери Пембрук и все время находиться в тени… После смерти королевы у него появились новые обязательства перед королем. Все это было тягостным бременем, которое приходилось нести, чтобы выжить и иметь возможность писать.

Лиза была рядом, когда приезжала на материк, помогала в написании сцен и монологов, придумывала сюжетные повороты и помогала ему выжить в тоскливом одиночестве на чужбине.

Сегодня она с воодушевлением вслушивалась в живые шутовские картинки, которые с мастерством рисовал перед ней поэт. И тихо улыбалась своим светлым внутренним ощущениям. Именно сейчас ей так верилось в Золотой крест — символ человеческого тела и красную розу — символ души, выбитые на его медальоне, который он носил на груди рядом с подарком матери. Три стороны жизни: Тело, Душа (личность человека) и Дух (Божественное начало в человеке) вошли в её сознании в состояние того гармоничного единства, которое дает ощущение долгожданного обретения истины. Так же, как и у него, её возлюбленного учителя.

Она была с ним, маленькая птичка Феникс, ставшая ему подругой и тайной женой. Елизавета Сидни, дочь английского поэта Филиппа Сидни, с удовольствием участвовала в общей игре и верила в то, что все уладится, болезни отступят, и они будут счастливы, как только могут быть счастливы любящие существа. И все у них будет как у обычных людей. Дети, веселый смех, радостные лица, здоровье и покой.

Лизе очень понравился новый замысел, и она взялась помогать Киту, составлять маршрут путешествия Кориэта.

Долго за полночь горели в окнах уютного трактирного номера огни светильника, склонившись над столом, Кит писал, Лиза сидела в кресле у камина перебирала его письма, присланные королем, друзьями и видными учеными из разных городов Европы. Она помогала ему уже только своим светлым присутствием. Она была рядом с ним. И он готов был свернуть горы.

Улыбка не сходила с его лица. Новый потешный герой его фарса нравился ему даже больше, чем давешние Фальстаф, Жак-меланхолик или жадный Слай. По крайней мере, этот был безобидным и глуповатым. Но в душе добрым и простодушным малым. Таким, каким всегда хотелось быть самому Кристоферу. Простофилей, не обремененным ни тяжелыми раздумьями о жизни, ни ожиданием смерти, ни болезнями, ни постылыми узами вынужденного одиночества. Ах, если бы он тоже мог бы вот так, ни о чем не задумываясь и ничего не страшась, сорваться с места и пешком отправиться в путешествие по дорогим его сердцу местам. В свой родной городок, где пахнет яблоками и задумчиво звенят колокола Кентерберийского собора.

Воспоминания, радостные и волнительные, нахлынули на него и погрузили в удивительный мир вдохновенного созерцания прошлого. Он так увлекся, что не замечал, как погасли в оплывших канделябрах свечи и посветлели оконные проемы, возвещавшие приход утра. Трактирный слуга осторожно, чтоб не помешать, подбросил в огонь поленьев, и они шумно затрещали, схваченные жадным огнем.

Лиза сидела в кресле с высокой спинкой, рука ее расслабленно упала с витого подлокотника, голова наклонилась, прижавшись к теплому дереву. Она спала... На коленях ее в беспорядке лежали исписанные Марло листы рукописи.

Он подошел к ней, присел возле ее ног и осторожно обнял за колени, так, чтоб она не проснулась. Теплая нега, источаемая ее телом, потекла сквозь тонкую ткань платья и окутала одинокого странника привычным и родным ощущением покоя. Когда она была рядом, ему казалось, что весь мир принадлежит ему. И больше ничего не надо для счастья.

Темные вьющиеся локоны спадали в беспорядке на ее плечи, прикрывая шею и часть лица. Ему хотелось лучше рассмотреть ее в спокойном, умиротворенном состоянии сна, словно запечатлеть в своем сознании, чтобы после вспоминать и с восхищением погружаться в бессознательную глубину этого момента, когда её не будет рядом.

Он осторожно отодвинул пряди с ее лба, аккуратно зацепил их за маленькое ухо. Родинка на ее щеке была так трогательна, что ему до боли захотелось приникнуть к ней и насладится теплым бархатом кожи, запахом волос, тела. Ему всегда мучительно не хватало телесной близости с этой женщиной.

Поэт Уильям Шекспир, Потрясатель английской сцены, который умел беседовать с небом на недоступном простым смертным языке, виртуозно владел словом и мудростью жизни, разгадав ее глубину и смысл, в своей собственной жизни был всего лишь человеком.

И ему, как простому смертному очень хотелось тепла.

***

26 ноября 1610 года два влиятельных члена Компании печатников Эдуард Блаунт и его партнер Уильям Баррет официально зарегистрировали книгу "Кориэтовы Нелепости, спешно наглотанные во время пятимесячного путешествия...".

Тщательнейшим образом отпечатанная книга форматом ин-кварто, объемом 950 страниц. Это был колоссальный научный труд.

После послания Кориэта принцу Уэльскому с пространным изложением мотивов, побудивших одкомбианца совершить путешествие и написать о нем книгу, следует предисловие Бена Джонсон, в котором он расхваливает никому не известного автора - одкомбианца, называя его великим и смелым мастером слова Логодедалом (**Дедал - в греческой мифологии строитель Лабиринта на Крите) - то есть мастером словесных хитросплетений. Который превосходит по своим знаниям целый колледж, и в любой компании его подают "как самое изысканное блюдо".

«Особое предисловие громогласно объявляет, что виднейшие умы королевства написали для книги Кориэта похвальные стихи. Эти "панегирики" занимают целых 120 страниц и подписаны именами 56 авторов, среди которых действительно "виднейшие умы" и крупнейшие литераторы тогдашней Англии. Бен Джонсон, Майкл Дрейтон, Джон Донн, Генри Гудиа, Роберт Коттон, Ричард Мартин, Джон Оуэн, Хью Холланд, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Томас Кэмпион, Джон Дэвис из Хирфорда, Джон Харрингтон, Генри Пичем.

Чего только нет в этих "панегириках"! Стихи на английском и латинском, древнегреческом, французском, итальянском, испанском, фламандском, валлийском, а также на фантастических "языках" - макароническом, утопическом и антиподском. Есть стихи, переложенные на музыку, с приложением нот, акростихи, сонеты, вирши, образующие на бумаге форму яйца! Другие авторы якобы "превозносят" Кориэта, хохоча над ним во все горло, изощряясь в издевательских каламбурах, нисколько не заботясь о чувстве меры» .

При всей своей пародийно-буффонадной настроенности, книга представляет огромную научно-познавательную и литературную ценность. Это настоящая географическая, археологическая и историческая энциклопедия тогдашней Европы, книга её нравов и обычаев. Последняя вспышка великого таланта!

 

К чему мне жизнь без тебя?

- По твоей просьбе я была у Уолтера Рейли в Тауэре. Мы так мило поболтали. Он все такой же чудак. Все дымит в своей лаборатории, ему разрешили делать опыты, и хвастается, что нашел эликсир бессмертия. Он чем-то похож на тебя. Старик с седой бородой, - Лиза захохотала. Она любила дразнить Марло.

- Ничего не слышно об его освобождении? – спросил Ли Доукс.

- Нет. Похоже, королю удобно держать его в темнице, там он не так опасен. И табачного дыма не слышно. Зато к нему ходят принц Генри и королева Анна.

- Королевский наследник? Что он делает у Рейли? – удивленно спросил Кит.

- Похоже, сер Уолтер дает ему уроки хороших манер, истории и философии. Он пишет для него большую книгу, она называется «История мира», я видела рукопись. Кажется, сер Уолтер воспрял духом и верит в свое скорейшее избавление, - Лиза подошла поближе и протянула своему другу маленький пузырек с густой темной жидкостью.

- Что это? – взволнованно спросил Марло.

- Рейли сказал, что это быстрый яд. Я совсем не буду мучиться, - быстро сказала Лиза и отвернулась к окну.

- Что за глупости ты говоришь? Зачем тебе яд? – Кристофер подошел к ней и, взяв её за плечи, повернул лицом к себе. – Что это, Лиза?

- Наверное, он мне не понадобиться. Но если вдруг, ты решишь уйти раньше меня, я отправлюсь вслед за тобой. Я так решила, - закончила она твердым голосом. – Давай не будем сейчас об этом говорить.

Он знал, когда в её голосе появлялись эти металлические нотки, с ней бесполезно было спорить.

Что толку было убеждать девочку в чудовищности этого шага, если намного трагичнее было бы для нее ощущение полной и окончательной потери любимого человека. Кит был для неё всем, он знал это и страшился этого, быть может, больше всего на свете. По сравнению с ней, Марло, действительно, был стариком с седой бородой.

Ужас понимания того, во что превратится ее нежная кожа, глаза, волосы после смерти погружал Кита в состояние панического уныния.

Она уезжала в Кембридж, где вот уже две недели жил её муж. К нему ходили известные доктора, наперебой советовали разные лекарства. Но больному становилось все хуже.

Давняя дружба или привязанность, которая объединяла Ратленда и Марло, перешла в какое-то смутное состояние условности. Все дело в расстоянии, редких встречах и договорных обязательствах, которые они негласно друг другу диктовали самим фактом своего сотрудничества. Марло писал, правил, направлял, Ратленд – помогал ему выжить и воплощал все это в жизнь. Между ними не было официального уговора. Но было внутреннее понимание каждым своей роли в этом спектакле.

Выдуманный Китом путешественник «с перевернутой сахарной головой» не вписывался в прежние схемы. Он был детищем иных родителей, бастардом того Шекспира, которому по большому счету давно стало тесно придуманное когда-то имя.

Форма буффонады позволяла беспечно глумиться над правилами и ограничениями и чувствовать свободу от чужих указов. Это ли не высшее наслаждение для художника. Впервые он писал в прозе, легком научном стиле, который одновременно пародировал, и был счастлив тем, что его труд находил прямой отклик у самых известных соратников по перу.

Чтоб собрать материал, Кит отправился в Ирландию. И на судне от какого-то матроса неожиданно подхватил лихорадку. Он слег в постель, с нетерпением ожидая вестей от Лизы.

А она в это время сидела у кровати умирающего мужа. Анодинум Парацельса ему не помог.

Ратленд был тих и кроток в последние минуты своей жизни.

- Прости меня, Роджер, я была тебе плохой женой, - сказала Лиза, тихонько гладя его по руке. – Мне нельзя было выходить за тебя замуж.

- Нет, это ты прости меня, я должен был это предвидеть. Я обманул тебя, зная о своей болезни... Но я тебя любил, даже когда ты этого не заслуживала, - одними губами сказал он.– Глупо было думать, что поэзия бессмертна. Она умирает вместе со мной.

Он в последний раз сжал её теплую руку, и по его телу прошла предсмертная дрожь.

Лиза ждала этого ужасного момента, но все равно оказалась к нему не готова. Слезы хлынули из её глаз. Она вспомнила себя девочкой на первом своем большом приеме в доме тетушки. Милое поэтическое соревнование с Роджером, с которого все началось. И натянулась тонкая струна привязанности, какая всегда была между ними, несмотря ни на что. За годы их брака в её жизни было множество моментов, которые она могла вспомнить с благодарностью. Несмотря на горячий нрав и болезненное честолюбие, Ратленд был добр к ней. Она представила, как тяжело ему было знать о том, что его жена предпочитает другого.

Двигаясь как во сне, Лиза приказала набальзамировать тело мужа для отправки в Бельвуар, отдала распоряжения слугам и не в силах больше справляться с отчаянием, отправилась в церковь, чтобы помолиться о скорбной душе, покинувшей эту землю. Всю ночь она плакала у его тела. А утром велела закладывать карету.

Она больше ничем не могла помочь Ратленду. Её ждал Шекспир...

Сердце её тревожно ныло от плохих предчувствий, но Лиза успокаивала себя и нарочно заставляла отвлекаться от грустных мыслей. Она радовалась любой остановке, где можно было достать бумагу и записать пришедшие в голову стихи.

Мрачная пора дождей отступила, лето входило в лучшую свою пору, буйствовало зеленью и цветом полей, и как нарочно, все вокруг кипело жизнью. Стихи легко ложились на бумагу. Они были полны любви, горечи потери и нежной заботы о возлюбленном.

Она еще не знает, что её сердечный друг тоже тяжело болен. Он не вставал с постели вторую неделю. Тяжелая горячка, которую он подхватил на море, не отпускала Кита. Он бредил и непрерывно звал свою Феникс. Она была уже рядом.

Сегодня ему стало легче, и бедная трактирная служанка, которая сбилась с ног, ухаживая за больным, подумала, что болезнь отступила.

Приехав из Кембриджа со страшным известием, Лиза узнала о новом горе, которое её постигло. Она бросилась к его постели. Ле Доукс был бледен, как полотно, его исхудавшие руки бессильно потянулись к ней, когда она подошла ближе. Он с трудом мог произносить слова. И все же глаза его по-прежнему горели молодым огнем, как когда-то в саду Уилтон-хауса. Она принесла ему грустные вести.

- Роджер умер, - сказала она и с тревогой посмотрела на осунувшееся лицо Марло.

- Мне тоже нечем тебя порадовать, - тихо сказал он. Лиза опустилась перед ним на колени и, наклонившись, прильнула к его руке. Он погладил её по черным локонам. – Ты обещала почитать мне свои сонеты, - неожиданно сказал он.

Лиза посмотрела на него удивленно. «Сейчас не время», - подумала она, но ничего не сказала. Он давно был ей мужем, но никогда не переставал быть учителем. Лиза достала из дорожного сундука листки, которые исписала вчера на постоялом дворе. И начала читать. Её поэтическая грусть была светлой и дышала непобедимой верой в чудо.

Кит улыбался, все, что ему нужно было на этой земле, было рядом. Любимая женщина и прекрасная стихотворная строка…

Он любил слушать, как она читает. Будто чувствовал теплую обволакивающую энергию теплых слов, рифм, оттенков, созвучий и напитывался ею, как целебным бальзамом, забывая о своей болезни, о смерти и неразрешимых противоречиях жизни, которые ему уже никогда не превратить в легкую метафору. Нежный и волнующий образ любви заполнил пространство комнаты, тени сомнений и страхов трансформировались в слова. Как легкое дуновение утреннего ветра они уносили его от боли и страха. Вот оно, счастье, что же еще нужно человеку для обретения полного покоя и полного соединения с миром.

- Ну, как? – робко спросила она, вновь опускаясь перед ним на корточки и поглаживая его руки.

- Я люблю тебя, моя Офелия... – прошептал он, привлекая её к себе и целуя пахучие кудряшки волос:

« И черной проволокой вьется прядь...», - подумалось ему.

- Лиза, я хочу, чтоб ты осталась…, - прошептал Кит, вспомнив о склянке с ядом. Она подняла к нему свое взволнованное лицо. Легкая тень недоумения скользнула по нему, остановилась где-то в самой глубине ее карих глаз. Лиза все поняла.

- Я останусь, но ты тоже должен остаться, – сказала она.

- Останется имя, – с надеждой в голосе проговорил Ле Доукс.

- Мне не нужно имя, мне нужна твоя любовь, милый, - сказала Лиза и нежно поцеловала его в губы. – Отдохни. Тебе нужно поспать и поесть, чтобы вернуть силы.

Лиза оставила Кита, чтобы распорядится о завтраке.

Когда она вернулась, её друг уже не дышал. На его холодеющей щеке блестела последняя слеза.

Одновременная смерть двух самых близких людей подкосила её. Она бессильно опустилась у его кровати и, не сдерживаясь более, отчаянно зарыдала. Бедная девочка, именно ей предстояло поставить последнюю точку в этой истории.

***

Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, скончался в Кембридже 26 июня 1612 года. Тело его было набальзамировано и доставлено в родные места, находящиеся всего в сотне километров, только 20 июля. По обычаю, перед похоронами гроб с телом покойного должны были выставить в его доме, чтобы родные и домочадцы могли с ним попрощаться. Но обычай был грубо нарушен. Закрытый гроб сразу же препроводили в церковь соседнего селения Боттесфорд и предали земле в фамильной усыпальнице Рэтлендов, рядом с могилами отца и матери покойного графа; при этом с самого момента прибытия процессии из Кембриджа никому не было дозволено видеть лицо покойника! А через два дня, без покойника, в замке и церкви исполнены все надлежащие торжественные похоронные церемонии. Священник был в недоумении, так как счел своим долгом сделать в приходской книге специальную запись о странной процедуре.

Елизавета Ратленд умерла в Лондоне 1 августа, через десять дней после более чем странных боттесфордских похорон своего мужа. Прошел слух о том, что причиной ее смерти был яд, полученный от Уолтера Рэйли.

В отличие от мужа Елизавету Рэтленд захоронили сразу после смерти, но тоже тайно, ночью, в главном храме страны - ее останки опустили в могилу отца, первого поэтического Феникса Англии. Могилу не раз посещал сам король Яков I.

Тайные похороны, противоречащие законам государства и Церкви, могли произойти только с его ведома и при участии Тайного Совета. Тот факт, что тело Ратленда пролежало без захоронения почти месяц, может свидетельствовать о том, что погребение откладывали в ожидании прибытия в Англию тела еще одного человека, настолько значительного, что в это вмешался Тайный Совет. Случайно ли сам король через несколько дней после похорон Ратленда пришел на кладбище Боттесфордской церкви, в 4 милях от замка, чтобы поклониться праху этого человека. И появился тут еще раз в десятую годовщину его смерти. Неужели ему так дорог был простой граф, ничем особенно не отличившийся в период царствования Якова I. Или он знал наверняка, кто на самом деле лежит в этой могиле?

 

Пайщик «Глобуса»

Вдали от шумных торговых путей и назойливого человеческого взгляда на плоской вершине высокого холма уединенно стоял замок Бельвуар, родовое имение 5- го графа Роджера Меннерса Ратлэнда.

Цепляясь башенками за облака, замок терялся где-то в туманных плоскостях неба. Зато все, что находилось внизу на десятки миль вокруг, так ясно просматривалось с его эспланады, образованной над отвесной стеной обрыва, что казалось, он и создан был только для того, чтоб свысока озирать окрестности.

От селения, приютившегося у подножия холма, вели вверх широкие каменные ступени, гостеприимно обсаженные с двух сторон кедрами и рододендронами. Но случайный прохожий редко поднимался по ним.

Места вокруг были безлюдны и таинственны. А обитатели замка не слишком общительны.

Это вызывало темные толки, вмещавшие массу разнообразной лжи, нелепой и мрачной, как и эпоха, в которую происходили описываемые нами события.

Как бы там ни было, окрестная беднота обходила эти места стороной. Поговаривали, что хозяева знаются с нечистой силой, а за высокими стенами обитает сам Дьявол, по ночам зажигающий в окнах яркие огни и устраивающий оргии в кругу своих подданных.

И все же порой сюда заглядывали обычные люди. В начале недели по извилистой, скрытой в зарослях тропинке тащилась тележка молочника или мясника.

А в позднюю сумеречную пору к воротам частенько подъезжали кареты высоких господ в дорогих одеждах. Тут бывал, говорят, и сам король, являвшийся инкогнито и так же таинственно исчезающий.

В такие ночи окна замка, действительно, волшебно озарялись и светились до утра, как звезды на темном небе.

Иногда под покровом ночи по каменным ступеням к замку медленно поднимался один и тот же человек, закутанный в черный широкий плащ...

Владелец фамильного замка играл с ним в странную игру…

Ночной гость был сыном перчаточника, хорошо усвоившим одну важную житейскую мудрость - «нет на свете ничего важнее денег». Его отец, когда-то зажиточный и уважаемый человек из йоменов Стрэдфорда, в одночасье обанкротился и увяз в нищете. Судебные тяжбы и страх перед долговой ямой запечатлелись в сознании юноши как самые мучительные воспоминания. Всю жизнь бедняга до страсти хотел разбогатеть.

И, действительно, оказался умнее и предприимчивее своего отца. Он ни за что не стал бы участвовать в этой игре, если бы странности графа не оплачивались золотом.

Конечно, темные слухи о хозяине замка отчасти пугали провинциального актера, но в то же время сулили доход.

Тем более что в театре он весьма посредственно играл самые незначительные роли и получал гроши.

За что перчаточника держали в труппе «слуг Его Величества», получившей недавно королевский патент? Оттого ли, что он стал пайщиком нового театра «Глобус» или из-за странного покровительства графа? Кому охота в этом разбираться!

Вырвавшись из нищеты, молодой человек спешил использовать щедрый каприз фортуны с наибольшей выгодой для себя. Он тщательно хранил тайну графа. Для достоверности, старательно изображал автора пьес, озабоченного игрой актеров, пытался вносить поправки в тексты и сцены. Порой настолько удачно, что к его словам прислушивались даже Бербедж и Джон Бартон. Актер, слабый на сцене, в жизни так удачно входил в образ, что никто не смел сомневаться в его роли. Иногда кроме денег, он получал от этого истинное удовольствие.

Наш герой вовсе не был лишен определенной степени таланта, ярче всего проявлявшегося в его редкостной предприимчивости. «Кто талантлив в одном, обязательно когда-нибудь покажет свои способности и в другом», - частенько думал он и старательно натягивал на себя маску шута.

По большому счету, театр был лишь маленькой частью айсберга его настоящей жизни. Гораздо успешнее у «пайщика» шли дела на ниве собственного возвышения. Недавно он выгодно выкупил у Ралфа Хьюбода право взимать половину "десятипроцентного налога на зерно, солому и сено" с арендаторов бывших монастырских земель, а также половину небольшой десятины со всего стратфордского прихода. Он заплатил за это право кругленькую сумму - 440 фунтов стерлингов. Но в итоге стал одним из самых зажиточных и уважаемых людей в округе. Выколачивание налогов с окрестных фермеров - дело хлопотное, но прибыльное.

Откуда свалилось на сына перчаточника сказочное богатство, в одночасье превратившее его в одного из самых значительных людей Стрэтфорда?

Вряд ли он связывал это с театром. Льстя своей деловой хватке, успешный ростовщик со всей агрессивностью предприимчивости презирал аристократов-простаков, любивших отирать подмостки и сочинять вирши. Но пьески, которые попадали через него в «Глобус», нравились публике. В прошлый раз за «Макбета» граф отвалил актеру целых 20 фунтов!

Вопрос о цене, которую рано или поздно придется заплатить за обман, был надежно занавешен в мозгу театрального дилетанта плотной облачностью готовых житейских рассуждений. Раздумья мешали ему заниматься тем, что было важнее всех театров и пьес вместе взятых: скупать земли и давать деньги в рост под проценты.

Пайщику «труппы его Величества» некогда было вникать в хитросплетения чужого спектакля. Он играл свою пьесу. По ходу действия в ней надо было старательно исполнять свои мизансцены: сватовство дочерей, выбивание налогов, суды над недобросовестными должниками.

Да, аптекарь Роджерс задолжал ему всего лишь 35 шиллингов. Но разве не дело чести – сорвать на его «забывчивости» куш за возмещение «расходов и убытков»? А Джон Эдинбрук? Нагло сбежавший в неизвестном направлении, так и не вернув долг в 6 фунтов стерлингов, разве не следует его проучить? Какое удовольствие было наказать вместо него кузнеца Томаса Хорнби, поручившегося за соседа!

Наш герой, бывший помощник адвоката, был докой в подобных делах, особенно касавшихся его личного кошелька. И это казалась ему неизмеримо важнее таинственных глупостей больного графа. Вся сложность их состояла лишь в том, чтоб выдавать себя за другого и молчать. Ну что ж, не так уж и накладно!

Сегодня сын перчаточника шел к замку без Бербеджа, частенько составлявшего ему компанию, поэтому мысли его путались и блуждали, а длинные полы плаща, распахиваемого ветром, то и дело цеплялись за кустарник. Путнику приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не скатиться вниз по скользким от росы ступеням.

Зябко поеживаясь, он крепче запахивал широкий плащ на плотном теле и осторожно двигался вперед. С тех пор как между ним и графом завязалась эта таинственная история, он стал излишествовать в еде и крепких напитках. И ему все труднее было преодолевать пешком долгий путь.

Луна, повторяющая свой извечный маршрут по звездному небу, на мгновение выкатилась из-под густой облачной вуали и задумчиво уставилась на человека в плаще...

«Как скучны и предсказуемы люди, они вечно идут не в том направлении, пока в один прекрасный момент не поймут, что идти больше некуда... А впрочем, понять это, дано не каждому», - подумала она, и не найдя в человеке ничего интересного, вновь скрылась за тучу.

До ворот замка было уже недалеко, и уставший путник остановился перевести дух у огромного кедра, утопающего своей кроной высоко в небе. Дерево было величественно и прекрасно. Звезды, зацепившиеся за его ветки, походили на диковинные плоды, вкусив которые, казалось, можно было постичь вечность.

Но наш герой не умел любоваться небом. Он привык смотреть под ноги. Взор его скользнул по оголенным корням и мощному стволу могучего дерева... «Как глубоки и сильны корни этого кедра, как крепко привязан он к земле, словно хранит в каменных объятьях своих могучих лап несметные сокровища», - подумал человек и нежно погладил теплую морщинистую кору...

Звали ростовщика Уильям Шакспер...

***

Напрасно Марло называл его простаком, а Ратленд представлял безграмотным пьяницей, не способным связать двух слов. Оказалось, что Уильям Шакспер тоже имеет таланты.

Когда он в бесчувственном состоянии был доставлен в Лондон в карете Ратленда, это был не такой уж и молодой и уже давно женатый человек, отец троих детей, коему необходимо было заботиться о благосостоянии семьи.

Его жена, Анна Хэттэуэй, женщина строгая, требовательная и хозяйственная, была на восемь лет старше своего мужа, но едва ли отличалась такой же смекалкой, как он. Сообщив ей через земляков о странном своем возвышении и необходимости остаться в Лондоне для поправки финансовых дел, он вряд ли думал о том, что задержится тут на двадцать лет.

Уильям оказался примерным семьянином. Он регулярно приезжал домой, чтобы проведать детей и жену, дарил им подарки и старательно заботился об их достатке. Совершенно не занимаясь, однако, их образованием. Жена и дети Шакспера, несмотря на его Лондонское везение, будто остались охранять его прошлое, будучи неграмотны и темны, как и большинство его земляков.

Отец Уильяма, Джон Шакспер, всю жизнь подписывающий бумаги крестом или изображением циркуля - инструмента перчаточника, когда- то был зажиточным и уважаемым человеком в городе. Но затем пришли тяжелые времена. Перчаточное дело перестало приносить Джону доход. Он разорился и едва сводил концы с концами. К тому же в 1583 году на его шее повисла семья восемнадцатилетнего сына, обрюхатившего девушку из соседнего селения. Через два года сынок добавил к общему столу еще пару ртов, близнецов Гамнета и Джудит. Бедный Джон потихоньку начал сходить с ума и продавать ценные вещи. Его дом пустел. Сын подрабатывал, где только мог. Учителем в школе, писарем в местном суде. Но этого едва хватало на пропитание семьи. Он не раз был бит за отсутствие денег.

В 1586 году сержанты Стрэтфордского протокольного суда явились к Шаксперам, чтобы описать имущество, какое еще можно было «пустить с молотка» в уплату долгов. И должны были констатировать: «Вышесказанный Иоаннес Шекспир не имеет ничего, на что можно было бы наложить арест».

Банкротство отца довело до того, что всей семье приходилось скрываться от кредиторов и полиции.

Вот почему Уильям Шакспер всю жизнь был одержим идеей реабилитировать имя и авторитет своего отца. Родной городок, бывший свидетелем его унижений, должен был увидеть его триумф, богатство и славу.

Он не был одарен поэтическим талантом, как Бен Джонсон или Роберт Грин, он не умел писать, как Марло или Спенсер и играть как Ричард Бербедж или Уил Кемп. Но волей судьбы оказался на таком близком расстоянии от этих людей, напялив на себя чужую маску, что невольно вынужден был подтягиваться до их уровня. Иногда живость его характера и природная предприимчивость, а также следы начального образования, которое ему удалось ухватить в родном Стрэтфорде, вытворяли чудеса с посредственным актером, погруженным в творческий процесс создания театрального представления. Возможно, это происходило даже помимо его желания. Только силой и мощью того волшебного действия, которое могли оказывать на людей гениальные творческие находки его руководителей. Он тянулся за ними и порой даже сам Бен Джонсон начинал верить ему, как мог бы верить настоящему Шекспиру.

Чтобы не выделяться, Уильям превратился в хамелеона, принимающего нужное обличие, почти не вступал в конфликты, был миролюбив и симпатичен всем.

Граф Саутгемптон, покоренный смелостью и раскованностью его на балу в своем доме, а также второй замечательной поэмой с посвящением, расщедрился и подарил Шекспиру тысячу фунтов в знак своего особого расположения. Уильям понятия не имел, о каких поэмах идет речь, но подарок принял.

Он сделался пайщиком театра, стал джентльменом, обзаведясь собственным гербом, и с 1596 года начал активно богатеть.

Весной 1597 года он купил "New Plays", самый большой и когда-то самый красивый дом в Стрэтфорде. Ко времени покупки дом уже значительно обветшал, поэтому достался Шаксперу по дешевке. Всего за 60 фунтов. Предприимчивый коммерсант отремонтировал его, разбил вокруг два сада и к территории усадьбы присоединил еще несколько других участков земли. Он целенаправленно укреплял позиции своего рода. Теперь он мог дать деньги отцу, чтобы выкупить когда-то заложенное имение матери.

В конце девяностых Пройдоха Уильям, как его раньше называли в Стрэтфорде, станет для них уважаемым джентльменом Уильямом Шакспером, единственным радетелем в решении денежных вопросов. Он охотно одалживал стрэтфордским беднягам деньги, естественно под проценты и с условием поручительства.

А как же иначе? По обычаю, это было 10 процентов. Но не все земляки могли вернуть долги в срок, за что Шакспер настойчиво судился с ними, отстаивая свои имущественные права и репутацию обязательного человека.

Любили ли его соседи, как любили и уважали когда-то его отца? Почему бы им его не любить, если он был реальным спасителем их в тяжелые времена безденежья. Такому человеку следует оказывать уважение и соблюдать с ним задушевный тон. Иначе ничего не получишь. А он, казалось, никак не мог остановиться. Скупал земли и дома, вел процессы и привлекал к ответственности поручителей. И одновременно, как ни странно это звучит, жил театром, который тоже приносил ему доход. Он будто чувствовал, что в любой момент поток небесных даров иссякнет, и ему придется возвратиться в родные пенаты. Только теперь он мог вернуться домой не в худых башмаках, а, возможно, в собственной карете. Или что-то вроде того.

Теперь он - Уильям Шакспер из города Стрэтфорда-на-Эвоне, в графстве Уоррикшир, джентльмен, имеющий свой собственный фамильный герб, на котором золотой гербовый щит, на темном поясе посеребренное копье, вверху серебряный сокол, раскрывший крылья, держит в лапке стальное копье.

 

***

Шакспер в который раз поднимался к замку Бельвуар по скользким каменным ступеням. «Пора уже приобрести для меня карету», - ворчливо думал он, по привычке проклиная графа за чудачества. Откровенно говоря, многолетние ночные посещения этого отдаленного места утомили его. Ратленд в последнее время был раздражителен и рассеян. Он заставлял Шакспера по нескольку раз пересказывать одно и то же. Но слушал плохо, то и дело переспрашивал, а потом в задумчивости останавливал его рукой и торопился распрощаться.

Ну, вот и ворота. Актер с трудом отдышался и громко постучал в массивную, обитую железом дверь. За ней стояла тишина. Шакспер повторил стук. Он начал злиться. Почему так долго никто не открывает?

Бледный дворецкий шаркающими шагами подошел, наконец, к окошку и, взглянув на посетителя, загремел засовами. Уильям впервые видел его в таком неприбранном виде. Старик устало открыл тяжелую дверь и пригласил Шакспера войти. Он медлил. Кажется, мысли его блуждали, а взгляд зацепился за пуговицу на кафтане гостя и остановился неподвижно, не в силах сфокусироваться на действительности.

- Граф Ратленд умер и похоронен вчера в своем фамильном склепе. Что вам угодно, сударь? – сухо промолвил он, наконец, и поднял на гостя суровые глаза.

- Я не знал об этом, искренне сожалею. Не оставил ли хозяин какого-то распоряжения для меня? – с надеждой проговорил Шакспер. У него внутри похолодело. То, чего он боялся последние месяцы, все-таки случилось.

- Всего лишь 44 шиллинга за «импрессу моего лорда» и больше ничего. Вам и актеру Бербеджу. Распишитесь в этой книге. Вот деньги. И еще он сделал письменное распоряжение лично для вас. Дворецкий протянул посетителю письмо.

«Дорогой Уильям! Тебе больше незачем появляться в Бельвуаре. Надобность в твоих услугах отпала. Прошу тебя как можно быстрее покинуть Лондон. Лучше, если ты сделаешь это сам, без помощи наших общих «друзей».

Да хранит тебя Господь. Роджер Меннерс 5-й граф Ратленд».

«И это все?» - с горечью подумал Шакспер и поспешно взял деньги. Ему казалось, что он имел право рассчитывать на большее. Столько лет безропотной и тайной службы. «Не очень-то он любезен, - оскорбленное самолюбие больно кольнуло в груди. – Да, граф никогда не жаловал меня своим вниманием. Кто я? Я всегда был для него лишь шутом, исправно исполняющим свою роль».

Разбитый и подавленный, он потащился домой, размышляя о том, что все его финансовые дела, которые уже прочили ему в городе особое, почти аристократическое положение, придется закрыть. Ему так и не удалось завоевать Лондон. Теперь надо думать, как выгоднее продать только что купленный за 140 фунтов дом в Блэкфрайерсе. «Ах, как некстати умер граф!» - раздраженно думал Шаскпер, то и дело дергая за длинные полы плаща, цеплявшегося за кустарник…

Пройдет каких-нибудь пару лет

Пройдет каких-нибудь пару лет, и память о лондонском периоде жизни Уильяма затянется плотным туманом забвения. Как будто и не было пайщика «Глобуса», актера и автора пьес, приносивших театру значительный доход.

Он, считавший себя умнее и хитрее непрактичных и глупых аристократов, которых, ему казалось, он долгие годы использовал для своей выгоды, оказался лишь марионеткой в их умелых руках. Глупой вороной, которая вырядилась в чужие перья и верила, что стала павлином.

Ему однажды станет невыносимо грустно от внезапной мысли о тщетности своего существования.

Что могло утешить тоскующую душу ростовщика? Дома, земли, вещи, деньги? Он, как за последнюю соломинку, будет цепляться за них, составлять бесчисленные списки, перебирать в памяти. Вновь и вновь переписывать свое завещание. Последнее слово, которое останется потомкам. Как скрупулезно выписаны им все обязанности наследников по распоряжению нажитым богатством, будто из гроба можно научить их жить. Он придет в отчаяние от тяжелых мыслей и снов, которые будут являться даже днем. В этих снах Уильям Шакспер, почетный и уважаемый житель Стрэтфорда, будет лежать неподвижно в просторном дубовом гробу и сквозь ресницы рассматривать склоненные в скорбных позах фигуры своих родных. Вот Джудит и Сьюзен, любимые дочери, оставленные на попечение больной и старой жены. Она тут же, едва стоит, опираясь на палку. Вот добрые соседи, пришедшие проститься со стариком Уильямом. Тут же Ричард Бербедж и Майкл Дрейтон, приехавшие навестить больного и заставшие его уже в гробу. Горят свечи, и приходской священник читает на его телом молитву. «Я жив! Я еще жив!» - хочет сказать Шакспер. Но чувствует, что не может этого сделать, потому что и жил-то он, оказывается, только тогда, когда носил чужие перья…

Уильям будет просыпаться в холодном поту и долго упрямо молиться, прогоняя страшное видение. И доживать свои последние дни.

Его не утешат больше плошки, тарелки, столовое серебро, вторая по качеству кровать…

Только однажды, перед самой смертью, приедут к нему в гости бывшие друзья: Бен Джонсон и земляк Майкл Дрейтон, выпьют вместе с ним по старинке пару кувшинов вина и расскажут о страшном пожаре в «Глобусе». После их отъезда Уильям почувствует себя совсем плохо и больше не встанет с кровати. Доктор Джон Холл будет лечить неподдающуюся лечению горячку Шакспера настоем фиалок. Но известный в городе ростовщик и пройдоха Уильям все-таки умрет. Аккурат в день своего рождения 23 апреля 1616 года в окружении своих родных покойно и смиренно как добрый христианин...

Его, наконец, настигнет стоящая в головах смерть, но на это событие не откликнется ни одна живая душа из бывших соратников Шекспира.