Сказка? Преданье? Веселое ль? Мрачное?

Ложь или, правда? Не ведаю сам.

Может, сложилась не очень удачная,

Робкая песня полям и лесам.

Жизнь – суета, на цепи повседневности

Держит нас всех удручающий быт,

Может, вам в сказках нет вовсе потребности –

Я вас не стану за это винить.

Прозой рецензий меня не обидеть,

Я от полемики склочной далек;

Бог вам судья, кто в лесах русских видит

Только лишь бревна, да горы досок.

 

СТАРАЯ ЛИПА

сказка-сценарий

 

На косогоре, не далеко от леса, в гордом одиночестве, открытая семи ветрам – росла старая липа. Сколько ей было лет – никто не знал. Местные старожилы, даже те, чей возраст перевалил за вековую отметку, в ответ на этот вопрос, лишь смущенно пожимали плечами, поскольку не только они, но и их деды и бабки застали эту гордо вздымающую над косогором кудрявую крону.

Было время, и липа исправно вела хронологическую последова-тельность своего летоисчисления, а потом – словно оборвалась невидимая нить памяти, и посыпались годы–бусинки, смешались, в бесконечном кружение зим и лет – разбери теперь, попробуй, что когда было.

Помнится, еще на заре ее молодости, проходил мимо молодой кузнец и нес прут железный. То ли во хмелю, он был, то ли так, без вина, играла в нем удаль молодецкая – взял и завязал тот прут вокруг стройного стана тогда еще молоденькой липки узлом. Бахвальство глупое, да и только. Дескать, коли найдется кто сильнее меня – пусть развяжет. Ныне врос тот прут в белое тело липы, одни только концы от узла торчат, а второго такого молодца так и не нашлось. Теперь не то что кузнеца того и могилы его не сыщешь, а липа все растет – гордая, величавая, самолюбивая.

Волки под ней как-то жеребенка зарезали, а когда это было – пятьдесят или сто лет назад сейчас и не упомнишь. Мужик однажды замерз; заплутал в метель, притомился, сел с подветренной стороны, прижался спиной к стволу, да так и остался – уснул вечным, беспробудным сном.

Много всего было: девица-красавица, раз задумала счеты с жизнью свести – из-за любви, верно, несчастной, только, то ли от слез девичьих, то ли от росы обильной – развязался узелок на супоньке, что шею юную захлестнула, не дал Господь самоубийству свершиться. Сколько с тех пор воды утекло: и дождем с ветвей, и со снегом талым в землю русскую, в низины болотистые? Сколько ветров бешенных ее корчевали? Сколько молний небесных в нее целилось, да промахнулась, иные разве что ветви опалили? А уж, сколько свиданий любовных было видано, сокровенных речей, да страстных клятв переслушано, песен пето-перепето и озорных и жалостливых, кои мастер был играть народ русский в сенокосную пору и вовсе сосчитать не кому. Растет липа, красуется.

В лесу деревья стеной стоят. В лютую бурю, друг друга поддерживают, в трескучий мороз приободряют, а коли выпадет, кому жре¬бий злой сгинуть, так, на миру, и смерть красна. Зато летом, особенно в засуху, в зной полуденный – соперничают между собой, за каждый глоток воды корнями переплетаются, к свету солнечному, словно былин¬ки тянутся – все худосочные, да стройные, а тут одна-одинешенька на всем белом свете, не подпереть, не поддержать не кому. Зато всего вдоволь и воды, и солнца, и ветра.

На лесной поляне, словно богатырь посередине войска, возвышался -- дуб-патриарх. Они со старой липой были добрые знакомые, ибо не один век коротали под синим небом. Возможно, они были даже ровесники, во всяком случае, они росли, наливались силой, подпитываясь соками благодатной почвы, а теперь потихоньку угасали, любуясь друг другом. Им не суждено было быть вместе – их отделяла друг от друга полови¬на леса, но, тем не менее, когда природа в тихие и лунные вечера за¬бывалась в сладкой неге чутким и тревожным сном – они перешептыва¬лись. Разделяющие их молоденькие сосенки, ветреные березки и, вечно пугливые, болтушки осинки смиренно умолкали во время их разговора.

– Ты еще скрепишь? – спрашивал дуб.

– Скреплю, – отвечала липа. – А ты?

– И я еще пока не сдаюсь, хотя иной раз чудится, будто меня суки к земле клонить стали. Бывает, и загрустишь грешным делом, пока не приключится какая-нибудь буря. Тут меня молодец-ветер по плечам обхлопает, как доктор и здесь простучит и там пощупает, да и успокоит по-отечески: «Крепок еще. Не зря видно, божий свет зас¬тишь». Мы с тобой старой закалки, а молодежь никудышная пошла: квелая, чахлая – чисто нашла на лес какая напасть.

– Да! – соглашается липа. – Тебе хоть весело – среди лесного народа живешь, а я весь век одна, словно кто изгнал меня из лесного братства.

– Судьба видно такая. – сочувствует дуб. – Дерево не пти¬ца – Родину себе не выбирает.

Иногда старую липу навещал ворон. Ворон был тоже стар годами и его, черные, с синим отливом перья, тронула седина. К тому же он был дурно воспитан и вел себя с липой панибратски:

– Жива ли ты еще, старая колода? – устраиваясь, поудоб¬нее на суку, будто он был приглашен на званный обед, спрашивал во¬рон.

Возмущенная, подобной бестактностью, липа, брезгливо, шелестела лист¬вой:

– Поди, прочь! Груб, неотесан и несет от тебя неизвестно чем, что даже дух захватывает.

Ворона же, напротив – подобное общение только забавляло. Он сильнее запускал когти в морщинистую кору липы, постукивал своим мерзким и твердым, как долото клювом, и продолжал преспокойно чистить перья.

– Чем от меня несет, спрашиваешь? Известно чем – смертью! Я – ворон. Это колибри, говорят, нектаром питаются. А тебя, я смотрю, трухлявая карга, совсем пчелы позабросили – еще цветешь, зеленеешь, а вот взятка с тебя этой божий твари уже нет. – Словно в подтверждение своей правоты ворон, гулко ударял по стволу клювом. – Жаль, не гулять мне на твоих поминках – не обессудь. На что я в еде ма¬ло разборчив, но от подобного угощения воздержусь. А впрочем, скрепи пока. С тебя хоть и небольшая, а польза есть – я, когда издалека возвращаюсь, всегда на тебя ориентир держу.

Затем, вором засыпал. Липа тревожно шелестела листвой, размышляя над сказанным этого неприятного гостя: "Возможно, он прав. Стара я. Казалось бы, и прожила на этом свете предостаточно, а все одно – жалко будет порвать эту призрачную нить земного бытия, и кануть в небытие. Нельзя, верно, ничего сделать впрок: надышаться воздухом, напиться студеной воды, насладиться вдоволь красотами суро¬вой, скромной и задумчивой, но отчего-то столь милой и дорогой Ро¬дины.

Выспавшись ворон, даже не поблагодарив липу за ночлег, расплас¬тав зловещие черные крылья, тяжело взмывал в небо и, как в адском пламени, пропадал в мареве малиновой зари, оповещающей начало нового дня.

Прошли годы. Старая липа уже свыклась с мыслью, что самое инте-ресное, что могло, было быть в ее жизни уже случилось и теперь ее уже трудно чем-либо удивить, ан нет:

– Маменька, маменька! – Вывел из задумчивой сонливости старую липу чей-то тоненький голосок. Долго липа выискивала взором среди высокой травы причину своего беспокойства, пока, наконец, не обнаружила неподалеку от себя молоденькую липку. По-правде сказать – ее и деревцем - то назвать было зазорно: едва, едва приподнялась над бурьяном – хиленькая, тщедушная. Подобное соседство крайне удивило старую липу:

– Вот ведь как бывает: всю округу за тридевять верст видишь, а что у тебя под ногами творится, не ведаешь. Ну, и откуда ты взялась? – спросила старая липа.

– Я, маменька, уже давно здесь росту.

– А с чего ты взяла, что я твоя маменька?

– А кто же вы? Если я рядом с вами выросла?

– Мало ли ветер семян по свету носит? Да и вообще, не на¬зывай меня больше этим дурацким именем, не хватало мне еще на ста¬рости лет детьми обзаводиться. Скажи кому не то, что деревья – глухая крапива со смеху попадает.

После этого старая липа нагрузилась в тяжкое и мучительное раздумье: " С одной стороны в этом неожиданном соседстве есть своя прелесть: стану ее воспитывать, учить уму-разуму, может быть, она и впрямь моя дочь – и на старуху бывает проруха, а с другой сторо¬ны – зачем мне это нужно? С ней верно, хлопот не оберешься. Извести – жалко, оставить – хлопотно. Вот задача – незадача». К концу второй недели старая липа все же определилась:

– Ладно, живи, но помни: называй меня тетушкой, с расспросами не приставай, болтовней не докучай, что я стану тебе говорить – слушай, поддакивай и, главное вразуми: мне тебя затенить – раз плюнуть: из бурьяна вышла, в бурьян и уйдешь.

На том и порешили. Молоденькая липка оказалась на редкость удоб¬ной соседкой: вежливой, терпеливой, незлопамятной. Подчас, чрезмерная задумчивость подопечной, даже раздражала старую липу:

– Вот скажи мне, о чем ты все время думаешь, да и чем можно думать в твои годы? Ладно, я в своих воспоминаниях как в отжившей листве роюсь, а ты?

– А я, тетушка, природу слушаю, как деревья лесу шумят, птицы поют, роса на заре на траву падет, унижет ее, словно жемчугом, клонится трава под ее тяжестью, капельки по листочкам катятся и звенят как хрустальные.

– Глупая ты! Как можно росу на траве услышать?

– Посмею возразить вам, тетенька, можно. Просто вы высоко над землей вознеслись, а я маленькая, мне слышно, как молодая трава, весной из-под земли пробивается, вытесняя старую, а следом за ней из темных недр выходят миллиарды крохотных существ, иные настолько ма¬лы, что крохотной капельки росы хватает утолить жажду целого народа. О тетенька, если бы вы только знали, как много в этом мире удивитель¬ного и прекрасного, нужно только уметь прислушаться, всмотреться.

И впрямь, удивительная благодать! Тихая и лунная майская ночь, внемлет соловьиным трелям, а в низине, словно, соперничая с соловьями, пытаются наладить свой хор лягушки. Сначала выводит сольную пар¬тию запевало. Потом, словно, по отмашке дирижера, вступает хор. Не¬которое время все как будто ладно выходит стройно, голосисто, но, дойдя до какого-то злосчастного такта, вдруг, исчезает гармония и созвучие многоголосья и – пошло, поехало – кто в лес, кто по дрова. Гаркнет на них дирижер – тишина на болоте, немного погодя, сызнова начинают. А ночь звездная, задумчивая. Через поле к посадке пролегла лунная дорога, по которой так и хочется прогуляться, а еще лучше – взмыть в поднебесье птицей и посмотреть, что же там, за линией го¬ризонта. Старой липе, вдруг, отчего-то становилось немного стыдно за эти, по сути своей, наивные, детские мысли: нашла, кому завидовать – птицам-вертихвосткам, много ли стоит птичья жизнь по сравнению с ее вечностью?

А между тем, подружилась молоденькая липка с веселым летним ветерком проказником, задиристым, но добрым в глубине своей неугомон-ной и пылкой души, который гулял себе по белому свету – озорничал, да шкодничал, не злого умысла ради, а, скорее для забавы. То подкрадется к спящей в орешнике сове – затрясет куст, свиснет разбойничьим посвистом; замечется сова с перепугу, ослепленная солнечным све¬том, спросонья на ветки натыкается, а ему – баловнику потеха. Ворону в воздухе прихватит и – ну ее кружить. Ворона и так и сяк сопротивляется и распластает крылья, и сложит – все без толку, кувыркается в вихре чуть ли вверх тормашками, а на землю сядет, с неделю потом благодарит проведение, что жива осталась. Или идет, к примеру, свадьба: все гости нарядные, расфуфыренные, важные, вальяжные – все чинно, престольно, степенно – вдруг, откуда не возьмись ветер: сорвал с невес¬ты фату белую и принялся ее над толпой кружить. Тут уж не торжественности – вся свадьба за фатой гоняется, руками машет, а поймать не может, прохожие со смеху покатываются, а пуще всех весело озорнику ветру. Наиграется он вдоволь, потешится над гостями неуклюжими и сам фату белую невесте на плечо повесит, дескать, на, возьми, только не горюнься, а то неровен час не сложится ваша жизнь семейная, станете меня во всех грехах винить по примете какой-нибудь глупой.

По душе пришлась проказнику ветру молоденькая липка такая же, как и он – веселая, потешная, На его озорство отвечала липка задорным смехом. А уж, какие только шутки он над ней не выделывал: в дугу сги¬бал так, что макушка земли касалась, за косы зеленые дергал, а недавно принес откуда-то ленту красную и так ее между ветвей заплел, что вряд ли теперь кто распутать сумеет. А когда, надоедало ему озорничать, да бродяжничать – опускался ветерок возле липки на землю и, нежно теребя ее листья, нашептывал ей про многочисленные свои вы¬думки, рассказывал о том, что в мире нового, о том, как прекрасна и необъятна земля наша.

Старая липа смотрела на эту странную дружбу сквозь пальцы; одобрять не одобряла, но и не запрещала. Деревце малое, что дитя неразумное – вовсем себе забаву находит.

Однажды прилетел к молоденькой липке ветерок с недоброй вес¬тью:

– Гонит мой старший брат с севера грозовую тучу и по тому месту, где он идет поднимается страшная буря: гром, молнии, леса полегло видемо-невидемо, в иных местах, будто косой целые просеки выкошены. Я может быть, уговорил бы его чуть в сторону поворотить, да уж больно туча громадна, неповоротлива. Крепись. Одно только и приходится на твою гибкость уповать. Не противься буре, а стелись по земле, словно ты не дерево гордое, а травинка малая.

Вскоре птичий гам стал предупреждать о надвигающейся беде. Все живое засуетилось, запаниковало, стало искать убежища. Огромное и черное, как крыло ворона, пятно показалось на горизонте и, спешно расплываясь по синему небу, принялось пожирать его, откусывая кусок за куском – хищное, ненасытное пятно – в мановение ока выело полнеба. Все вокруг замерло, затихло, затаилось. И эта неестественная тишина зазвенела тревожно и печально, как струна на грани срыва.

Взору старой липы предстало нечто ужасное. Эту огромную и зловещую тучу, от которой веяло ледяным холодом северного безмолвия и забвения, бескрайней, безжизненной пустыней, не знающей ни тепла, ни любви, ни милосердия, – ветер превратил в могучую и своенравную лошадь, с горящими глазами, оскалившуюся ослепительным блеском крепких и острых как бритва зубов на все живое. Туча-лошадь медленно дви¬галась в сторону леса, ступая тяжелым, но в тоже время размашистым шагом, безумно косила по сторонам налитыми кровью глазами, припада¬ла назад, намереваясь взмыть на дыбы, или, вдруг, резко прыгнув вперед, сгибала голову к коленям, стремясь закусить удела. Ее всклоченная, косматая грива, как шлейф смерти, стелился по земле. Горе было тем, кого он касался.

Еще более грозный вид имел всадник. Он был так же велик и стра¬шен, как и конь под ним. Черный, расшитый серебром плащ, ниспадал с его плеч на круп лошади, глаза ветра гневно сверкали, а десница, сжимающая поводья, казалась каменной. Да и сам ветер походил бы на каменное изваяние, если бы не пришпоривал своенравную лошадь золотыми шпорами. На каждый удар его шпор туча отвечала утробный рычанием и рассекала небо зигзагами молний. Впереди ветра на мале¬ньких, косматых лошадках скакали его пажи и кричали:

– Посторонись! Пади! Пади!

Кавалькада всадников неслась не разбирая дороги прямо по середине леса.

Старая липа видела, как патриарх леса – дуб-богатырь почтитель¬но и раболепно, с покорностью услужливого лакея склонил свою мо¬гучую, с бронзовым отливом голову.

– Трус! – с презрением произнесла старая липа, – Уж я-то не стану кланяться.

Вскоре, косматая грива лошади запуталась в ее кроне. Лошадь за-артачилась, затопталась на месте, на зеленой траве засеребрилась ко¬лючая изморозь. В процессии произошло замешательство.

– Пади! Пади! – закричали на липу многочисленные пажи.

– Склони, голову! – крикнул ей сам ветер.

– Нет уж! – крепясь из-за всех сил корнями, простонала старая липа. – Мне ли боятся какой-то проплывающей по небу тучки.

Глаза ветра гневно сверкнули:

– Ты посмела мне просить вызов?! Мне, кого сам Господь одного из перовых призвал на службу к себе, чтобы я развеял мрак и разметал демонов? О, да ты была рада поклониться мне, но просто настолько стара, что боишься переломиться и свою старческую немощность хочешь представить как гордыню. – Золотые шпоры почти полностью погрузились в брюхо лошади.

Последнее, что увидела старая липа – это надвигающеюся на нее грудь исполинского коня.

– Дочку бы не задавить, – падая, подумала старая липа. Ухнув, пусто-телым нутром, она упала на землю и раскололась на тысячи мелких, полуистлевших обломков.

– Гнилая колода! – Бросил ветер, глядя на жалкие остан¬ки некогда прекрасного дерева,– В тебе и была разве что одна гордыня.

Сейчас от старой липы не осталось даже следа: морщинистая кора сгнила, а мелкую и невесомую, похожую на золотистую пыль, труху смы¬ли дожди и вешние воды. Впитала их в себя земля. Теперь на косогоре в гордом одиночестве растет ее преемница – молоденькая липка, стройная и гибкая, как пример ве¬чного торжества жизни, перед которым бессильна даже смерть, пос¬кольку свято место пусто не бывает.