Мир слишком хорош, мир слишком мерзок, чтобы жить в нем. Никак нельзя ходить с открытым лицом среди этого месива из яркого света и ядовитых испарений. Привычка - мои солнцезащитные очки, чтобы не ослепнуть; она - мой противогаз, чтобы не задохнуться. Если слишком долго не снимать его, он становится твоим вторым лицом.

Говорят, что к хорошему быстро привыкаешь. Да, но и к плохому привыкаешь не многим медленнее. Мы до странности легко умеем адаптироваться.

Еще несколько лет назад этого мужика, несомненно, приняли бы за сумасшедшего. Но теперь, осенью 2000 года, он и ситуация, в которую он попал, очень органично вписались в окружающий пейзаж и представления людей о мире.

Мужик этот был большой. Он метался по автобусной остановке, как рыбак по отколовшейся льдине, которую уносит в открытое море. За собой мужик волочил огромную матерчатую сумку, до отказу набитую какими-то цилиндрическими предметами. Проходя сквозь людей, мужик задевал их сумкой, мужик задевал их сумкой, но не замечал этого, будучи погруженным в свои тревожные мысли. То и дело он останавливался, вытягивал свою толстую бычью шею и напряженно всматривался в даль дороги, потом снова начинал порывисто расхаживать от одного края асфальтированной площадки до другого, расталкивая людей широкими плечами и сумкой.

Когда автобус, в котором я ехал, остановился и открыл двери, мужик бросился к нему так, словно это была последняя спасательная шлюпка на борту тонущего корабля. Задыхаясь, он ворвался в салон, не без труда втащив за собой сумку, и остановился на площадке перед дверьми. Глаза его заметались от одного пассажира к другому, словно не зная, на ком остановиться; губы подрагивали, понуждаемые сказать что-то, но не способные подобрать подходящих слов. Пассажиры со всех концов салона скрестили на мужике суровые взгляды. Никто не любит ездить в одном автобусе с пьяными, а этот человек, без сомнения, был пьян. Да и сумка его выглядела крайне подозрительно.

- Не высаживайте меня! - взмолился мужик, обращаясь ко всем пассажирам сразу. - Не бросайте! Это не бомбы! Честное слово, не бомбы!

В лицах людей накапливалась настороженность. Водитель высунулся из кабины и тоже уставился на мужика.

- Это не бомбы! Правда, не бомбы! - уверял тот, распространяя вокруг винный дух. - Это консервы. Мне зарплату выдали консервами. Домой везу. Второй час тут стою - никто не берет. Думают, у меня бомбы. А это консервы. - Мужик приподнял вверх сумку, указывая на нее.

Пассажиры, моментально уяснив причину столь странного поведения, невозмутимо отвернулись каждый в свою сторону. Водитель, похмурив недолго брови, скрылся в кабине. Двери закрылись, и автобус тронулся. Мужик, видимо, не осознал еще, что его допустили в салон общественного транспорта. Он стоял на передней площадке, с трудом сохраняя равновесие в раскачивающемся автобусе, смотрел в лица отвернувшихся от него людей и ждал чего-то, какого-то слова ждал. Но все молчали. Я видел, что в его голубых пьяных глазах скапливается влага.

- Не верите? - пробормотал он и вдруг встрепенулся. - Я вам сейчас покажу! Вот! Вот! Смотрите!

Мужик полез в стоявшую у его ног сумку, достал оттуда две банки консервов и стал совать их под нос пассажирам.

- Вот, видите? Это не бомбы. Я никого взрывать не хочу! Это консервы.

Пассажиры отворачивались от предъявляемых им банок, отстранялись ладонями. Все молчали и морщились. Один гражданин среднеазиатской наружности взял у мужика банку и принялся ее внимательно разглядывать.

- Продать хочешь? - поинтересовался он после осмотра.

Мужик не обращал на него внимания.

- Настоящие консервы. Обычные, - повторял он, демонстрируя свою поклажу каждому пассажиру, до которого мог дотянуться.

- Это сардина, да? Почем продаешь? - спросил среднеазиатский гражданин.

Мужик не слышал его слов. Он погрузил обе свои руки в сумку и ворошил там жестяные цилиндры, добираясь до самого дна.

- И здесь ничего нет, - приговаривал мужик. - Только консервы. Никаких бомб.

Все молчали и старались на него не смотреть.

Автобус сильно раскачивало на неровной дороге. Мужика шатало из стороны в сторону, и он заваливался то на одного, то на другого пассажира, но не замечал этого в пьяном возбуждении. Желая уступить ему место, девушка встала с переднего сидения и пошла вглубь салона. Заметив это, мужик встрепенулся, бросился за ней с криком:

- Девушка! Стойте! Не уходите! Почему вы мне не верите?! Это, правда, не бомбы!

При этом он зацепился ногой за свою сумку и рухнул посреди прохода.

По салону прокатился дружный шипящий вздох, который, по всей видимости, должен был означать: "Долго ли нам терпеть еще этот цирк?!" Я заметил, как среднеазиатский гражданин потихоньку прячет в карман банку консервов, которую рассматривал до этого.

Мужик поднимался тяжело, цепляясь руками за сидения. Когда он встал, я увидел, что из его разбитой губы течет кровь, а из его разбитых глаз - слезы. Он пожал плечами.

- Ну что мне еще сделать, чтобы вы мне поверили?

Сказав это, мужик вдруг нагнулся, подхватил свою тяжеленную сумку, перевернул ее вверх дном и стал вытряхивать из нее все. Разномастные банки с грохотом падали на пол, моментально раскатывались по салону в разные стороны, забивались под сидения. Люди поджимали ноги, боясь соприкоснуться с ним, словно с чем-то грязным.

Швырнув пустую сумку на пол, мужик провозгласил:

- Вот! Вот все, что у меня есть! Смотрите! Верите мне теперь?!

Все молчали. Не знаю, какая нужна была этому мужику вера, но здесь он ее точно не нашел. Никто здесь ему не верил, а многие уже теряли последнюю решимость его терпеть.

Пассажиры смотрели на громоздкую неуклюжую фигуру с негодованием. Водитель то и дело оборачивался, пытаясь одновременно управлять автобусом и понять, что за бардак происходит у него в салоне. А я почувствовал, что на глазах у меня наворачиваются слезы. И не то, чтобы мне стало жаль кого-то, не то, чтобы мне стало обидно. Глаза слезились так, словно слишком яркий свет ударил в сетчатку, пробив солнцезащитные очки насквозь, словно едкий дым пробрался внутрь противогаза. Просто я понял, что могу привыкнуть к терроризму, к выдаче зарплаты консервами, но к этим трогательным жалким чудакам я привыкнуть не смогу никогда.