Бегом

Константин С. Белянин

 

Бегом, бегом! Взглянул на циферблат моих спортивных часов – пока бегу только пятнадцать минут. Хлопнул по стеклу – часы переключились на измерение пульса – высоковат, нужно выровнять дыхание, и бежать «на полтона» помедленнее. Пот катится между лопаток, по внутренней стороне солнцезащитных очков, ощущение такое, будто в кроссовках скоро тоже захлюпает. Город ещё спит, но жара уже даёт о себе знать. Хорошо ещё, что влажность невысокая, иначе я бы уже плавал в собственном поту.

 

Слева мелькнули оливы Гефсимани – несмотря на раннее время, несколько паломников соревновались в пиетете – кто-то, видимо, отстоял всенощную, которую наложил на себя как добровольную епитимью, кто-то на содранных в кровь коленях ползал между деревьями, и лепетал самосочинённые молитвы, которые были вольными вариациями на молитву Христа, некоторые просто созерцали место, где ангел укреплял его. Что за люди! Им же говорили – не в храмах живёт Бог, значит, и не в садах, пусть даже в таких загадочных, хранящих горечь предательства.

 

Пять лет назад вряд ли кто-нибудь мог предположить, кем и чем я буду. Да я и сам бы просто рассмеялся ему в лицо – чемпион Израиля по биатлону! Кто в здравом уме станет заниматься биатлоном здесь?! Я в своей жизни снег видел два или три раза за всё то время, что прожил на этой земле. Вот уж точно – «как снег на голову»: весь Израиль парализовало на два дня, пока на грузовых самолётах не привезли из Швеции снегоуборочную технику. Люди кутались в какое-то тряпьё, спасаясь от холода, грели дома, чем придётся. Видел я, конечно, снег и на горных вершинах, но добраться туда, потрогать его, ощутить не было никакой возможности, да и желания.

 

Теперь, конечно, другое дело! Скоро зимние сборы – сначала в Европе, потом, когда в Швейцарии снег сойдёт, - в Ханты-Мансийск, к русским, а в мае – в Казахстан, в горы. Как же я скучаю по снегу, по холоду! Ведь не моё, но теперь жизни не могу представить без него: так же, как и без Батшевы! Буду во Франции – улучу денёк, заверну к ней в Сорбонну.

 

О, Батшева! Когда я её впервые увидел, понял, как мог лишиться рассудка тот царь, муж Есфири. Это было ещё до биатлона. Я с Сабиром сидел в засаде в двух сотнях метров от КПП. Обычное дело: израильские солдаты досматривают машины палестинцев, спешащих утром на работу. Израиль отдыхает – Шаббат, и только мы грешим, работая, чтобы у отдыхающих ортодоксов не иссякла вода, не выключилось электричество. Бог мой, как я ненавидел их, отбирающих мою – нашу – землю! Но видит Видящий, несмотря на всю свою ненависть, я не мог в них стрелять. АК-47 с потёртым деревянным прикладом, такой старый, что ему только в музее пылиться среди мушкетов, в моих руках, я смотрю поверх прорези прицела на молодого солдатика, который нагнулся к окну следующего автомобиля. Вот он берёт протянутые ему документы, другой в это время спиной к нам, смотрит в открытый багажник. Первый, проверив документы, возвращает их водителю, и тут из-за горловины бронежилета вываливается его жетон на цепочке. Я прицеливаюсь, щелкаю на одиночный выстрел, и нажимаю на спусковой крючок – жетон, с отметиной от моей пули рвется в сторону, и болтается на шее окаменевшего от страха молодого солдатика – штанина у него темнеет, рядом с его сапогом разливается в пыли лужа. Другой солдат, который стоял у багажника, поворачивается на выстрел, встаёт на колено, и льёт не меньше, чем пол-магазина выстрелов в нашу сторону – слишком далеко от нас поднимаются фонтанчики раскалённой пыли. Добрых пять десятков таких же вот солдат ходит с царапинами от моих пуль на жетонах.

 

Мы с Сабиром перекатываемся метров на десять в сторону, я недолго, чтобы отблеск от стёкол не заметили снайперы, смотрю в бинокль на первого солдатика – другой к нему уже подбежал, что-то кричит и машет водителю, тот срывается, подняв клубы пыли, а солдат уже обнимает осевшего на подкосившихся ногах своего товарища, пытается его успокоить. Сабир рядом трясётся от беззвучного смеха, но мне не весело. Если бы я мог, я бы подошёл к солдатику, обнял бы его, успокоил, попросил прощения за седые его не по возрасту волосы. Но на моём месте – тот, другой. Вот, он поворачивается в нашу сторону, не отпуская солдатика, шлем у него на голове сбивается в сторону, из-под него вылетает копна непослушных каштановых волос, карие острые неимоверно красивые глаза смотрят прямо в мою сторону. Я забываю об осторожности, и смотрю, не отрываясь, на её лицо. Теперь только замечаю округлость тела под амуницией. И теряю покой. Навсегда.

 

Сабир прикрыл бинокль рукой, повертел пальцем у виска, и махнул: «Уходим!» Уже казалось, что мы были далеко, когда он схватился за горло, через пальцы запенилась кровь, он засипел, схватил меня другой рукой за ремень автомата, и потянул за собой на землю. Из двадцати бойцов моей группы он был последним, если не считать меня. Автомат так и остался у него в омертвелой руке, и я больше уже никогда потом не держал в руках Калашникова. Хватит!

 

Чемпион Израиля по биатлону - сирота, палестинец, мусульманин, которого раненым подобрал православный русский священник, который оказался рядом с моим домом, когда в него выпустили ракеты с вертолёта ночью. Он приехал сюда совершить паломничество, посетить святые места, и благодарил Бога за то, что все три месяца он вместо этого потратил на то, чтобы вытащить меня с того света, выходить, и пристроить надёжным людям. Потом ещё он навещал меня – я думал, что он будет напоминать мне о своих благодеяниях, и пытаться обратить меня в свою веру, но он только смеялся, слушая мои рассказы на ломаном русском, который я быстро выучил за то время, пока священник меня выхаживал, да показывал фотографии, которые сделал вблизи своего монастыря. Мы продолжали общение во все последующие годы, и скажу честно, мой мулла с меньшей душой говорил со мной, чем этот православный христианин!

 

Ох уж эти русские! Я всё пытался найти ту девушку-солдата, по поддельным документам пробирался в Израиль, выучился говорить на иврите без акцента, в конце концов даже нашёл работу, снял жильё. И вот, продолжая её поиски, когда я забрёл в очередной бар, в котором отдыхали иногда солдаты, я познакомился с Марком Ильичём.

 

Он был немного пьян, и плакался кому-то по-русски, что зря он уехал, что здесь он себя чувствует меньше евреем, чем в России, что таких ребят оставил в школе у себя, а здесь он никто, и никому не нужен, и снега-то здесь нет. Я невольно прислушивался к разговору – отец Игнатий давно уже не звонил, и я скучал без русской речи. Пьяный русский повернулся ко мне, и в лоб спросил, схватив меня за рукав: «А ты-то хоть стрелять-то умеешь, пацан?! А бегать?»

 

Глаза его полезли на лоб, когда я ответил ему по-русски, что стреляю прилично, и в мелкую монету попаду со ста метров без оптики. Он поволок меня в тир поблизости, и уж тут хмель сошёл с него окончательно. Марк Ильич после этого не отпускал меня из виду, он нашёл каких-то знакомых знакомых своих дальних родственников по троюродному дяде, каким-то чудом убедил Олимпийский комитет выделить ему финансирование, оборудование, вывозил меня на соревнования. В следующий раз я увидел его пьяным - и счастливым - только тогда, когда я пришёл с седьмым результатом в Нинасхамне. Марк тряс меня за плечи, смеялся, матерился, порывался налить мне из своей фляжки, потом спохватывался – до допинг-пробы нельзя! Да и вообще, режим!

 

Да, режим… После тренировки – к Стене Плача (Израиль должен видеть, как его национальный спортивный герой молится!), кипу на голову, записку в щель, и раскачиваться, молясь беззвучно: «Аллах, прости за ложь! Ты ведь – тот же, что дал Аврааму сыновей, и тот, кто спас Исмаила, так кого же мы делим!» Марк, когда узнал, с кем имеет дело, сказал: «И незачем кому-нибудь, кроме меня, знать. Палестины как государства нет, поэтому хочешь выступать – выступай за Израиль, а он не потерпит палестинца в роли героя. Милый мой, я здесь тоже чужой, хотя кровь во мне самая еврейская, хотя наколка с цифрами на бабкиной руке напоминала мне, какой ценой зацепился я за жизнь».

 

Снова Батшеву я увидел позже, уже когда был знаменит, но она была увлечена своей флейтой, и про биатлон ничего не слышала до встречи со мной, так что это была чистая победа. Всемилостивый Аллах, я не мог поверить, что влюбился в неё, и ещё меньше, что она влюбилась в меня, но так случилось!

 

Любовь не прощает лжи, даже самой маленькой, и я рассказал ей сразу и про Интифаду, и про своё настоящее имя. Сказал – и похолодел. Я был уверен, что она отвернётся от меня, но она только обняла меня за голову, поцеловала в волосы несколько раз, и прошептала: «Я люблю тебя. Какая мне разница, кто ты? Только отцу пока что не говори».

 

Отец её широко улыбался, поглаживал широкую бороду, расправлял тесёмки, которые висели пониже внушительного живота, и всё повторял: «Мальчик мой, ты настоящий герой – ради славы своей родины даже пейсы и бороду отдал». Когда я на его вопрос, «А что твои родители?» односложно ответил «Ракета», он посерьёзнел, взял меня за руку, и сказал: «Ты только на них зла не держи – все мы люди. Мы убиваем их, они – нас... Милости нам не хватает...»

 

Вот так я и бегу. Каждое утро. И каждое утро вспоминаю вехи своей жизни. Я чувствую, как на меня через прицел смотрит кокой-то паренёк-палестинец, и не решается нажать на курок, не решается лишить Израиль его героя, а может, чувствует кровь соплеменника, или тоже мечтает побежать по чистому снегу на лыжах, и палить в маленькие чёрные кружочки, а не в людей. И я помню, что я всего в паре слов от того, чтобы меня с позором выгнали из олимпийской сборной; в паре слов от того, чтобы Марк навсегда уже потерял свою мечту. Иерусалим, где же твой «шалом», мир, который у тебя в названии, и которого нет в твоей земле?

 

Апрель 2009