Я проснулся среди ночи оттого, что кричал. Мне казалось, что кричу я очень громко, не просто кричу - ору. Ору им вслед изо всех моих сил. Но, как это часто бывает во сне, я только немо раскрываю рот. А они уходили, не слыша меня. Отец, сутулясь, пришаркивая ногами в домашних шлепанцах. Любимая клетчатая рубаха из зеленой с черным фланели жалко топорщилась на сгорбленной спине. Мама почему-то в шубе, старой синтетической шубе рыжего цвета. Она, мамина шуба, до сих пор висит в кладовке. Зимой, когда холодно, я кладу ее под балконную дверь, спасаясь от ледяных сквозняков. Отец с мамой умерли в один год, друг за дружкой. Сначала мама, а на сороковой день – отец. Пять лет прошло, а сегодня вот первый раз приснились. Словно, сидят они в какой-то пустой комнате, за пустым столом, а углы в той комнатушке все в паутине. И я почему-то руками обираю эту паутину, она липнет к лицу, к рукам, а я все обираю ее, обираю и боюсь посмотреть на родителей. Потому что виноват. Именно сейчас, в эту ночь, путаясь в этой мерзкой паутине, я вдруг ясно понимаю, как я перед ними виноват. Словно шарахнуло по голове, и прояснилось все до последней черточки, до последней точечки. Все, о чем боялся думать днем, прогоняя невеселые мысли, все вдруг стало ясно в этом тяжелом сне. Я четко помню, как во сне, утирая разом вспотевшее лицо, я мысленно говорю себе: сейчас ты скажешь, ты все сейчас скажешь. Слова покаяния уже готовы сорваться с моих губ, но родители молча встают и уходят. Я бегу за ними, кричу, зову, а они идут, не оглядываясь. И мне никогда не узнать, зачем они приходили.

 

Проснулся я весь в поту. Сердце колотится. Сходил на кухню, попил минералки, закурил. Три часа ночи. Окна соседнего дома черны. Все спят. Вышел на балкон. Небо в звездах, тихо так. Только собаки вдалеке лениво перегавкиваются. Вспомнилась мне Светка, в тот день, когда уходила. Глаза ее вспомнились. Заплаканные. Такая в них тогда обида запеклась, что даже сейчас, пять лет спустя, меня словно жаром обдало. Вспомнил, как стояла она у двери, Петьку за руку держала, и видно так сильно сжимала ручонку его, что он тихонько поскуливал. Тоненько так, как щенок обиженный. А мать к двери кинулась, руки раскинула и кричит: «Не пущу! Останови ее, сынок! Что ж ты делаешь, ирод?!» Вспомнил, как мать схватилась за сердце и стала оседать на пол. И еще вспомнил, как дрожали руки у отца, когда он вызывал скорую. Никак не мог попасть пальцами в нужные кнопочки.

 

Мать из больницы тогда так и не вышла. Светка с Петькой уехали к родне в Кущевку. А я на развалинах семьи стал торопливо строить новую жизнь. С Катериной. И откуда она только взялась на мою голову? Невеселые мысли мои прервало петушиное пение. Надо же! Неужто кто-то у нас на балконе петуха держит? Ишь, как выводит, старается! Отпел свое, и снова воцарилась предутренняя сторожкая тишина. Даже листочки на липе не шелохнутся. Д-а-а, Катерина. Я ведь тогда голову из-за нее потерял. Только увидел ее, и как огнем ожгло. Говорят, в чужую жену черт меду кладет. А в Катерину – и меда, и хмеля черт положил. Что-то в ней такое было, отчего наш брат просто сатанел! Вроде и не красавица. Рыжая, в конопушках. А как глянет своими зелеными глазищами в пол-лица, как улыбнется – все, пропал мужик. Вот и я пропал. Когда она в нашей конторе появилась, перья-то все распустили. Даже наш забубенный завхоз – и тот брюки наглаживать стал и в парикмахерской подстригся. А до этого жена его дома сама под горшок стригла из экономии. А Катерина только похохатывает, со всеми шутит, всем улыбается. Ну, мужики и вовсе ошалели. Наша начальница, да и остальное бабье, просто из себя выходили от зависти. Одно утешение им было: косточки Катерине мыть. А тут как раз пришлось нам с Катериной на объект выезжать, замеры делать. Я за рулем нашего старенького конторского «Жигуленка», Катерина рядом. Я-то скорости переключаю, а как рукой коснусь ее, так сердце и прыгнет. А еще коленочки ее розовые, такие соблазнительные, маячат сбоку. Вот и домаячились. Домой я заявился только под утро. Светка, конечно, скандал закатила. Мать с отцом поддержали. Да только мне уже после этой ночи все равно стало. Даже если бы мне сказали в тот день, что мир рухнет, я бы все равно к Катерине ушел. И не просто ушел, убежал, сломя голову помчался..

 

Жизнь потянулась совсем дрянная. Дома надутая, заплаканная Светка, мать все время пилит, на работе завистливое перешептывание, а Катерина все похохатывает, да улыбается. И до того она меня захватила, что я всерьез стал подумывать, как от Светки избавиться. Ведь скажи мне Катерина тогда, только скажи, только намекни – я бы, наверное, на самое страшное пошел. Вот ведь до чего дело дошло. Сказать Светке, что не люблю ее больше, я не мог. Трусил. Но и жить с ней тоже не мог. На уме одна Катерина. От безысходности такой я извелся. И даже напивался несколько раз в хлам. Мать с отцом разговаривать со мной перестали, сынишка и тот насупится, смотрит волчонком, словно я враг какой. А мне по правде никто тогда не нужен был: ни жена, ни сын, ни родители. Один свет в окне – Катерина. Обниму ее, зароюсь лицом в рыжие кудри – и пропадай все остальное пропадом. Светка терпела-терпела, да и затеялась уходить. Ну, что дальше случилось, вы уже знаете. А я тогда стою в коридоре, смотрю на Светку, на мать, как она кричит, а у самого внутри все звенит от радости: свободен! Свободен! И то, что мать в больницу увезли, радости моей подлой не омрачило. Представлял, как на следующий день обрадуется Катерина, когда сообщу ей, что свободен. А она не то, чтобы обрадовалась, а призадумалась. А потом тихо так спрашивает: «Что ж мне теперь, замуж за тебя идти?» Я радостно закивал. «Не готова я со свободой своей расставаться, - задумчиво проговорила Катерина, - зачем нам что-то менять? Меня все устраивает». Я онемел, остолбенел, окаменел. Слова любимой женщины, словно холодный душ, отрезвили меня. И я в первый раз задался вопросом, а любит ли она меня так, как люблю ее я? И вынужден был признать, что мое чувство сильнее и прочнее.

 

Мы продолжали встречаться с Катериной, только теперь открыто, не таясь. Потом один за другим ушли из жизни мать с отцом, но я в угаре своей сумасшедшей любви едва ли до конца осознал, что произошло. Теперь я еще больше стремился привязать Катерину к себе узами брака. Но, Боже мой! Какой удар меня ожидал, какое крушение всех надежд. Она просто бросила меня. Исчезла так же, как и появилась. Неожиданно. Без объяснений. Уволилась и уехала с водителем с соседней автобазы. А я остался. Один. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Словно вместе с Катериной исчез, растворился, испарился стержень, державший меня. О Светке и Петьке в то время я не вспоминал. Не до них мне было. Я умирал от ревности. Меня душила обида и оскорбленное самолюбие. Чтобы баба меня бросила! Меня! И ради кого? Я искал Катерину. Долго. Если б нашел – убил бы.

 

В то время мне все равно было, что со мной станется. Пить начал. А как же без того, чтобы горе веревочкой-то не завить. Года три так проваландался. А потом, словно очнулся. Заноза-то в сердце осталась, только если не трогать ее да не вспоминать, то словно ничего и не было. Устроился на работу. Старую за выпивкой потерял. Зарабатывать стал. Деньги появились, машину купил, а только вот чувствую – не хватает мне в жизни чего-то. Пусто внутри, пусто. Там где раньше бешено колотилось влюбленное в Катерину сердце, пусто. И тоска меня есть начала. И вот ведь странность: в сердце занозой кровавой Катерина торчит, а снится ночами Светка. Чуть не каждую ночь вижу ее и пацана. И, как шарманка испорченная, одно и то же «кино» крутится: Петька маленький, месяцев одиннадцать ему. Такой веселый толстячок, ножки косолапые, а кудряшки, как у девчонки. Смешной! Встал с четверенек, стоит, качается и хохочет, а я его за хохолок поддерживаю и говорю: «Иди, сынок, иди!» Он и пошел. А мы со Светкой рядом, на цыпочках, такие счастливые, как будто миллион в лотерею выиграли. Теперь Петьке уж лет пятнадцать. Да, как раз пятнадцать. Жених. За девчатами бегает. На рыбалку бы с ним сходить или на футбол. Интересно, за какую команду он болеет? На кого похож? Может, съездить в Кущевку? Чего тут ехать-то? Машиной метнуться туда - дел на два часа. Только что я ему скажу? Он же спросит, где я эти пять лет был? И что я ему отвечу? С чужой бабой валандался? Не поймет. Светка за эти годы, небось, замуж вышла. Конечно, вышла. У баб это быстро получается. И сын чужого дядьку папой называет. Зараза! Чужой мужик с моим сыном, МОИМ СЫНОМ, на футбол ходит, на рыбалку ездит. А родной отец, может, с тоски загибается. Вот умру сейчас, прямо здесь, на балконе, от сердечного приступа – и никто и не вспомнит, слезы не прольет. На похороны и не подумают заявиться. О-о-о, и хоронить-то будет некому. Один я. Как перст, как вошь на лысине, как волос в борще… Город похоронит в неструганом гробу под табличкой, а то и в братской могиле. Буду лежать среди вонючих бомжей в пластиковом пакете. На поминальный день никто не придет, никто не всплакнет, рюмку водки не выпьет за помин души. Эх, «жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Кто же это написал? То ли Маяковский, то ли Евтушенко. Не помню. Ничего не помню. Тоска… Опять петушок пропел. А голос тонкий, молодой, видно, только пробует себя. В деревне, где мы со Светкой медовый месяц проводили, вот так же заливисто петушок пел. Побудку нам устраивал. А нам тогда не до сна было…

 

Небо вроде посветлело. Рассвет скоро. Заснуть-то, наверное, и не удастся. Вот так помру, и некому будет присниться. Мать с отцом, вишь, сегодня ко мне пришли. Навестили вроде. Потому что я о них помню и думаю. А для меня и сны будут заказаны. Ну, не Катьке ж заразе я буду сниться?! Вот так и буду мыкаться в вечности. Один. Неприкаянный. Не-е, надо к сыну ехать. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. Надо! Повинюсь, скажу: «Прости, сынок, дурака. Ну, был дураком, теперь вот поумнел! Ты уж не сердись на меня, сынок. Помнишь, как я тебя ходить учил? Конечно, не помнишь. А я-то помню. Вот здесь, в сердце, ворочается и болит память моя. Плохо мне, сынок, одному. Ой, как плохо. Ты можешь сейчас меня и не прощать. Я понимаю. Я подожду. Ты только надежду мне дай, что простишь. Только надежду. Только надежду… А то сил у меня нет терпеть эту боль…

 

Оживленный и радостный, Вадим Николаевич быстро собирается, заводит машину и выезжает со двора под звонкое пение соседского петушка. Он не знает, что час спустя у поворота на Выселки, в его «Жигули» седьмой модели врежется заснувший за рулем водитель трейлера, груженного новенькими «Шкодами».