Ицхак положил руки на каравай.

— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, выращивающий хлеб из земли, — торжественно произнёс он.

Проговаривая, поочерёдно надавливал пальцами на румяную корочку. Десять пальцев — десять ивритских слов. Хлеб — это дом, семья, память о предках, надо согреть их каждым из десяти слов. Знание было безусловным, как потребность читать Тору. Могущественней страха перед Инквизицией, царящей в Испании и обязавшей иудеев носить жёлтые шапочки — символ отступничества и позора.

Впервые за несколько месяцев за столом собрались все: Ицхак, трое его детей и нянька-испанка. Да, Джина теперь тоже была своей, хоть и молилась на латыни. Когда сын Ицхака Ян слёг, сутками сидела у его постели, не желая мириться с мыслью — не жилец. И вот он сидит за столом и, затаив дыхание, повторяет за отцом «выращивающий хлеб из земли». Обед был праздничным.

Только отзвучала молитва, в дверь постучали. Звенящая значительность момента надломилась и осыпалась.

Ицхак тревожно глянул на дверь. Стук повторился. К нему добавилась грубая брань. Стучавшие явно считали себя хозяевами положения. Глава семейства поднялся и пошёл открывать.

В дом ввалились четверо мужчин в форме. Таких недаром за глаза называли «всадниками Апокалипсиса». Бесправные иноверцы и травники; «отмеченные дьяволом» обладатели бородавок и пытливые умы, преступившие черту догм — работы у папской полиции хватало.

Широкоплечий детина отшвырнул хозяина и шагнул в дом. За предводителем, бряцая оружием, проследовали остальные.

— Ян Цильман! — рявкнул главный, оглядывая застывшие лица сидящих. Никто не пошевелился.

— Прошу вас! Он слаб, — Ицхак поднялся, утирая рукавом разбитое лицо.

Один из "всадников" вразвалочку подошёл к всхлипывающему еврею и с размаху ударил его прикладом в челюсть. Раздался хруст и страдальческий вопль. В глазах у Яна потемнело. Он рванулся, чтобы кинуться наутёк, но от резкого движения в ушах зазвенело, виски сжало тугими тисками. Ян упал.

 

Очнулся он от боли в затылке. Голова моталась из стороны в сторону, ударяясь обо что-то твёрдое. Гулко гремели колёса. Темно. Рядом мужские голоса. Один знакомый — «Ян Цильман?!». Ладони покрылись липким потом.

— Подъезжаем. — Полицейский приподнял на окне тяжёлую штору. — Зачем им эта мелочь? Лучше бы папашу... Чистый дьявол, все зубы ему покрошил, а он за своего щенка в драку.

— Кого велят, того и берём, — буркнул второй.

В памяти всплыло окровавленное лицо, дрожащий голос и почему-то пальцы отца, поглаживающие хлеб. В груди забурлил горький кипяток.

— Где мой отец?! — закричал Ян, бросаясь на опешивших похитителей.

 

В каменном мешке сидели и лежали, слонялись и кидались на стены, пели и хохотали, вращая безумными глазами, зловонные существа. Те, что ещё напоминали людей, плакали и стучали в кованую дверь, умоляя выслушать. Другие сидели, уставившись в одну точку. Раздробленные пальцы, сорванные ногти, вывернутые суставы, безобразные раны вместо ноздрей — казалось, вернулись кошмарные горячечные видения. Пахло мочой и гнилью. Ян вжался спиной в сочащуюся холодными потёками стену. К горлу подкатил густой тепловатый ком. Его вырвало.

— Какой неженка! — просипела сидящая рядом старуха. — Погоди, обтешешься.

В её голосе булькало равнодушие. Оно расползалось вокруг, как вязкая жижа из городской канавы, куда сливали нечистоты. Это было страшнее валяющегося в углу мертвеца, вокруг которого сновали крысы. Расположившиеся близ него люди на жуткое пиршество внимания не обращали. Подёргивались лишь, когда осатаневшие грызуны подбирались к их собственной плоти. Такая покорность пугала Яна больше обглоданных ног покойника. Неужели и он скоро будет так же сидеть, отрешённо прикрыв глаза, и ничего уже не ждать?

Прислонившись затылком к скользким камням, Ян осел на пол. Голова запрокинулась, и тут он увидел под потолком крошечное окно. Тонкие шпажки солнечных лучей пробивались сквозь решётку, были зыбкими, неясными и таяли, так и не достигнув копошащихся внизу существ. Ян жадно ловил глазами туманные блики, и чувствовал, как сердце начинает биться быстрее. Где-то там, за стенами тепло и свет. Пахнет хлебом, отец читает над обеденным столом вечное благословение. Сердце рвалось туда, не желая тонуть в засасывающей безысходности.

— Где мой отец?

 

За несколько дней Ян, действительно, «обтесался». Научился торопливо запихивать в рот хлеб, пока единственная за день пища не будет отобрана сокамерниками. Стерпелся с невыносимым смрадом. Уже не закрывал ладонями лицо, если в дверь втаскивали истерзанного узника, несколько часов назад уведённого на допрос. Или когда выносили тело отмучившегося счастливчика. У Яна было окно, сияющее под затерявшимися во тьме сводами. Он смотрел в солнечный мир, твердя: «Где мой отец?». От многократного повторения смысл фразы затёрся, но она всё так же лучилась живым, трепетным. Небо, не располосованное решётками, уютное течение отцовского голоса — какое счастье будет обрести их снова! И Ян ждал, вытесняя ожиданием тупую безысходность.

 

Охранник отпер последний замок.

— Выходи!

Ян мгновенно ослеп, оглох и задохнулся. Неужели солнце пахнет так?! Придя в себя, осмотрелся.

— Где мой отец? — В мечтах минута освобождения рисовалась часто — появится отец, и они пошагают под вольным небом, подставляя лица лучам, умеющим развеять мрак, даже там, где надежде места нет. И вот всё сбывается: небо, солнце… Но где отец?

— В повозке за воротами. — Охранник зевнул.

Ян ринулся по посыпанной гравием дорожке, но колени подогнулись, он грохнулся животом оземь. Однако не расстроился. Стражник, кряхтя, поднял лёгонькое тельце и понёс к повозке. От предвкушения встречи Ян засмеялся. Страж глянул с опаской — спятил малец, не иначе. Он опустил его на подножку.

На Яна, мягко улыбаясь, смотрел голубоглазый мужчина, облачённый в сутану.

— Здравствуй. Меня зовут отец Бальтазар.

 

Крыса! Ян резко сел и замахал руками. Только потом открыл глаза. Вокруг ни заживо гниющих узников, ни покрытых зеленоватой слизью стен. Чисто, пахнет сдобой. Напротив кровати открытое в розовеющий рассвет окно. Вот что пробежало по лбу — свежий, пахнущий морем бриз! Ян лёг. В памяти прокручивался минувший день. Безотчётная радость освобождения сменилась тоскливым недоумением: «Где я? Где мой отец?».

В комнату вплыла, пышная, как лезущее из кадки тесто, женщина. «Кухарка!» — вспомнил Ян. Вчера она кормила его кашей и купала в огромном корыте. Толстуха несла аккуратно свёрнутую одежду.

— Проснулся? — чёрно-вишнёвые глаза весело сверкнули. — А я будить тебя шла. Ехать уж скоро.

— Куда?

Кухарка хлопнула себя по дородным бёдрам и расхохоталась.

— Манна небесная на него сыплется, а он глазами хлопает. В Рим тебя святой отец повезёт!

— Зачем?!

— А это не нашего ума дело, — женщина принялась напяливать на него широченную рубаху.

— Не хочу в Рим! — Ян рванулся из ловких рук. — Где мой отец?!!

 

Ян следил, как просёлок сначала ныряет под копыта пары гнедых, а потом выплёскивается позади повозки белым столбом пыли. Мелькали желтеющие от засухи поля. Никогда он не видел столько неба сразу. Его жизнь проходила в крикливом городке, где облака еле-еле протискивались в узкое пространство между крышами. Ян привык, что улица пахнет сырой рыбой, кошками и конским навозом. Простор, ограниченный лишь полями и небом, пах иначе.

Отец Бальтазар сидел рядом, погружённый в чтение изящного томика. Ехали третьи сутки. Яну стало казаться — до самой смерти теперь он будет видеть только уносящиеся прочь луга, виноградники, перелески, а вечерами находить приют на постоялых дворах. Ничего надёжного, верного, незыблемого. Он ткнулся лицом в рукав. Отец Бальтазар поднял голову.

— Не плачь, — произнёс он своим баюкающим голосом. — Скоро твоя жизнь изменится.

— Почему именно моя?! — На этот вопрос до сих пор пастор упорно твердил о «персте Божьем». Сейчас задумался.

— Хочешь знать, каков был знак? — Ян утвердительно шмыгнул. — Хорошо. Ты тяжело болел. Когда умирал, нянька, прилежная прихожанка, крестила тебя. Не хотела, чтобы твоя вечная душа попала в геенну огненную. Господь услышал её и сотворил чудо — спас не только душу, но и тело. Ты поправился. О чуде исцеления нянька поведала на исповеди. Теперь ты принадлежишь Господу и святой церкви. Мы не можем допустить, чтобы католик оставался в богомерзком логове.

— Я католик?! — Ян не верил своим ушам.

— Необходим церковный обряд. Однако, поскольку Господь дал знак, что ты Им принят, церковь считает тебя своим.

— Но почему крестить меня надо в Риме?

Отец Бальтазар замялся.

— Думаю, о чуде исцеления должен узнать Папа. Я бы хотел представить тебя ему. Буду хлопотать об аудиенции.

Чудом возрождённый к истинной вере отступник, которому Господь даровал жизнь — отличный козырь! Сначала, правда, узнав о крещении, пастор лишь отдал распоряжение отторгнуть чадо из неправедного гнезда. Тем ограничился. Но случилось раз ему ужинать с одним из святых отцов. Выпей тот чуть меньше, ни за что не проболтался бы, как можно повернуть дело. Приберёг бы для себя. Но что выпито, то выпито. Красивый жест в сторону Ватикана выпал на долю отца Бальтазара. Найденное им чудо было хорошим поводом напомнить о себе, а там, чем чёрт… то есть, как Бог даст — может, и оценят. Каков же был удар, когда в переполненном приюте, куда свозили сирот и беспризорников, чудесного мальчика пастор не обнаружил. Бросился на поиски, и к своему ужасу узнал, что бывший иудей помещён в инквизиторские застенки.

— Из дома брали! — оправдывался начальник папской полиции. — Раз не сирота, выходит, еретик.

В сердцах плюнув под ноги солдафону, отец Бальтазар помчался вызволять узника. Когда пастор увидел едва дышащего, но живого и даже сохранившего рассудок пленника, сам уверовал в его избранность.

Отец Бальтазар умилённо посмотрел на Яна. На секунду ему и впрямь показалось, что от бритой головёнки исходит сияние.

 

Рим был крылатым и лёгким. Сизые тучи взлетающих голубей, чирикающая воробьиная пыльца, стремительный полёт экипажей, летящие подолы, перья, локоны… Летело всё. От всеобщего кружения мелькало в глазах. Повозка свернула в тихий переулок и остановилась у небольшой гостиницы.

— Поживём здесь, — говорил пастор, поднимаясь по крутой деревянной лестнице. — Надеюсь, история заинтересует Папу, и эта встреча решит твою судьбу. — Отец Бальтазар обернулся и ободряюще потрепал Яна по щеке. — Уверен, сынок, достойнейшую судьбу!

 

Джананджело Браски, получивший после конклавы 1775 года имя Пий VI, грустил. Намёки на кумовство в рядах святой церкви? Подумаешь, выхлопотал племяннику кардинальскую шапку — мальчик заслужил. Другому — всего-то титул герцога Неми, никаких церковных санов! Светские власти, вообще, Папу расстраивали: проводили несогласованные с Ватиканом реформы, придерживались подозрительных религиозных течений, а то и брались за конфискацию церковной собственности. Не мог простить зарвавшимся политиканам Пий VI и декрет об упразднении иезуитского ордена, вышедший ещё при его предшественнике. Торквемадо на них нет!

Торквемадо? Великий Инквизитор Испании… Папа припомнил, что некий испанский пастор сулил чудесно исцелённого мальчика. Чудо — это хорошо. Вероятно, кнут всем наскучил, пора взяться за пряник — явить чудо-другое.

Пий поманил вытянувшегося в ожидании распоряжений секретаря. Тот скользнул к нему и застыл в почтительном полупоклоне. «Надо ж, — брезгливо подумал Пий, — лет двадцать назад и я вот так... Папский секретарь Джананджело Браски, вспомнить тошно. Что ж, дружок, тянись, тянись, глядишь до чего и дотянешься…».

 

Немного поколебавшись, отец Бальтазар начал водить Яна на мессы. Вопреки ожиданиям, пышное убранство костёлов вселило в Яна не восхищение, а тяжёлое чувство отчуждённости. Он с тоской вспоминал скромный молельный дом. Бог, которому учил молиться отец, был вроде всемогущего и доброго деда. Можно поябедничать на брата или выпросить, чтобы за обедом отцовская рука дрогнула, и он отрезал для Яна горбушку потолще. К новому Богу с такой ерундой лезть было совестно, во дворцах ведь живёт! Да и говорили с Ним на непонятном языке. Интересно, как на латыни «горбушка»?..

 

Залы, по которым Яна вели сейчас, давили не меньше храмов-дворцов. Такого блеска Ян не видывал даже там. Но здесь жил не Бог — человек. Может, он главнее Бога? И скоро Ян его увидит… Сердце готово было выпрыгнуть из груди и покатиться прочь — на улицу, к свободным, наглым голубям, под ноги визгливым торговкам.

Шли долго. Потом также долго топтались в таинственно мерцающей позолотой зале, оказавшейся всего лишь приёмной.

— Его Святейшество ждёт вас!

Отец Бальтазар сжал пальцы Яна и улыбнулся ему уголками побледневших губ.

Они последовали за мужчиной в странных одеждах.

 

Мальчик Папе не понравился: тощий, глаза с туманной поволокой, за версту видно — семитские. Пий заговорил с отцом Бальтазаром. Его интересовали настроения в стране, бывшей всегда оплотом Святой Инквизиции. Как бы невзначай затронул Папа и больной для себя вопрос иезуитского ордена. Отец Бальтазар не сплоховал. Недаром штудировал биографию понтифика, помнил и об этапе ученичества в Чензенском иезуитском колледже. «Знает, шельма, как стелить! — млел Пий. — Значит, следит, умеет подстроиться. Из таких получаются верные слуги… Божьи, разумеется! Покоя с ними больше. Господи, а мне так хочется покоя! И с мальчишечкой подсуетился. Выслужиться старается. Что ж…».

— Рад видеть человека столь преданного святой церкви, — Папа одобрительным кивком прервал на полуслове излияния гостя. — Теперь расскажите о нашем маленьком друге, — понтифик повёл глазами в сторону оцепеневшего Яна.

Пастор склонил голову и пустился в описание злоключений спутника, многие из которых стали для Яна новостью.

Папа задумчиво теребил подбородок.

— Мальчика указал Господь. Мы обязаны исполнить Его волю. Может статься, перед нами будущий светоч, — Его Святейшество одарил Яна улыбкой. — В конце концов, Торквемадо тоже был марраном. Знаешь ли ты кто такой Торквемадо? — Пий прищурился. Ян пристыжено мотнул головой. Папа добродушно рассмеялся. — Это был величайший сподвижник церкви. Он разоблачил и предал смерти более десяти тысяч преступников, сеющих ересь и смуту. — Пий выдержал паузу, ожидая реакции, но неразумное дитя, похоже, восторгаться не спешило. Папа истолковал это по-своему. — Ты, наверно, не знаешь кто такой марран?

— Нет, — окончательно стушевался Ян.

Пий VI укоризненно поцокал языком.

— Марран — принявший крещение еврей. Скоро ты тоже станешь марраном. Перед Господом все мы равны. Если являемся братьями по истинной вере. Людей объединяет она, а вовсе не кровное родство. Понимаешь?

— Да.

— Замечательно! — Папа протянул руку, давая понять, что аудиенция закончена. Отец Бальтазар первым коснулся губами холёных пальцев. Настала очередь Яна. Приложившись к белой бархатистой коже, услышал:

— Я лично приму участие в судьбе мальчика. Надеюсь, отец Бальтазар, вы также не оставите его своей заботой и останетесь в Риме на правах крёстного?

Ян оглянулся. На бледных щеках пастора цвёл ярко-алый румянец, глаза блестели.

— Готов служить, где прикажет святая церковь.

«Ещё бы, — усмехнулся про себя Пий. — Кто откажется порадеть у Ватикана за пазухой!». Благословив визитёров, Папа удалился, оставив за собой шлейф тончайшего аромата, ничем не напоминающего ладан.

 

В то утро отец Бальтазар не позволил Яну съесть ни кусочка и велел облачиться в принесённый накануне наряд из тончайшего батиста. Ян, красный от смущения, теребил паутинку кружев. Ни дать, ни взять — кремовое пирожное!

— Подумать только, — пастор заботливо поправил ему воротник — ты был просто заблудшей овечкой, а сегодня призван напомнить всем, что прощение Господа безгранично, если путь твой лежит через святую римско-католическую церковь! — Отец Бальтазар поднял глаза к потолку. Яну стало совестно. Судя по придыханию пастора, величие момента было исключительным.

Он же хотел одного — домой, к отцу.

 

Перед собором гудела толпа. «Какое же это таинство! — с ужасом думал Ян. — Столько народа не сбегалось даже на рыночную площадь, когда цыгане показывали танцующего медведя!».

Скоро выяснилось, что заставило их придти сюда в такую рань. Пий VI был великолепен! Он плыл сквозь людскую массу, даря всех отеческой улыбкой, и раздавал благословения. Толпа тянулась к нему, как трава к солнцу. Впрочем, с тем же пылом тянулась она и к шикарным господам, подъезжавшим к собору в невиданных каретах. Поглазеть на буйство красок не отказался бы и Ян, но отец Бальтазар дёрнул его за руку, и они очутились в сумрачной прохладе храма.

Дальше, всё было точно в тумане. Ян кому-то вторил, что-то жевал, где-то стоял, потом сидел на неудобной скамье. В полумраке горящих свечей все лица казались худыми и очень торжественными. Пахнущая воском тишина вздрагивала от звенящего надрыва, разлитого в баритоне священника. Звучала музыка, от которой хотелось подняться к самому потолку и там замереть навсегда. И снова, как и всё в этом непостижимом Риме, летело: пение хора, звуки органа, тени от свечей… Но летело не беспечно и празднично, как на суетливых улицах, а возносилось вверх густыми клубами и медленно плыло над головами, над собором, над крышами вечного города.

 

Неделю отец Бальтазар и его крестник делали визиты. Всем хотелось видеть чудо-мальчика, на крестинах которого присутствовал сам Папа. История уже приняла очертания жития с приличествующими жанру коллизиями: смерть, встреча с Господом, воскрешение, нисхождение в мир в компании ангела и с новой, очищенной от скверны душой. Пастор, в юности умертвивший в себе поэта, врал вдохновенно. Витийствовал жарко, сверкал слезой и к концу повествования почти терял сознание от переполнявшего его благочестия. Вероятно, верил уже и сам. Дрожь проповедника передавалась слушателям.

Пий VI не прогадал — теософские темы вновь вошли в моду.

Однако чудо требовало огранки. Непозволительно, чтобы отмеченный Господом с трудом выговаривал даже «Pater noster».

 

К гостинице подали повозку.

— Мне разрешат повидаться с отцом?— обрадовался Ян.

Отец Бальтазар нахмурился.

— Забыл, что говорил Папа? Родство по крови ничто, если оно не скреплено родством по вере. По истинной вере! — он поднял вверх указательный палец. — Я твой отец, отец духовный. Запомни, Беппе.

Ян вздрогнул. Никак не мог привыкнуть к новому имени. Он опустил голову. Как ни старался, при слове «отец» перед мысленным взором являлось другое лицо. И руки, лежащие на хлебе.

 

Тучи висели над землёй, точно до отказа заполненные холщёвые мешки. Вот-вот лопнут. Отец Бальтазар тревожно поглядывал на них из окна. Беспокойство крёстного разделял и Беппе. Вдали тяжело перекатились небесные валуны, зарокотали, сыпанули голубыми искрами. Беппе зажмурился.

— Не бойся, — услышал он голос крёстного. — С нами Господь… ну и я с тобой. — На голову легла тёплая ладонь. В эту секунду Беппе впервые подумал, что пастор мог бы стать его вторым отцом. Взамен тому, которого отняли. Пусть не по крови, по вере — но ведь он заботится о нём. Готов защищать от грозы, как защищал от похитителей Ицхак.

В крышу повозки ударил водяной кулак. С оглушительным треском взорвался купол небес. Тут же резкий толчок откинул Беппе назад, вжал в спинку сидения, швырнул из стороны в сторону. Испуганные раскатом лошади, не разбирая дороги, неслись по ухабам, сквозь кусты, разбивая упругую стену ливня. В тугой ком смешались вопли людей, ржание лошадей, треск, гром. Что-то хрустнуло, повозка грянулась о землю, но сумасшедшая скачка не прервалась. Беппе пребольно стукнулся о дверцу и тут почувствовал — чьи-то руки прижали его к смягчающему удары телу, укрыли от боли. Отец Бальтазар выкрикивал что-то на латыни. На мгновение Беппе показалось — он понял — пастор молил о спасении. Спасении своей души и жизни раба Божьего Беппе. В следующую секунду руки вытолкнули его из повозки.

 

Очнулся Беппе ночью. Дождь ещё шёл, но уже не сплошным потоком. Сквозь тучи проглядывала мутная луна. Беппе повёл глазами, не в силах повернуть голову, и сквозь лунно-дождевую завесу увидел, что лежит в шаге от оврага. Сжав зубы, он пополз к краю... Внизу на камнях валялись бесформенные обломки — всё, что осталось от повозки. Рядом чернела груда плоти — гнедые. Один мертв, другой исступленно ржал, взбрыкивал, тщетно пытаясь подняться. На расстоянии друг от друга лежали изуродованные тела возницы и пастора.

Беппе уронил голову. Вспомнил защищавшие его руки, последнюю молитву.

— Где мой отец?! — давился он всхлипами и сгустками крови.

Сейчас к молитве неприкаянности примешался новый смысл — где тот, настоящий? Который из них? Тот, что был рядом с рождения или тот, что стал отцом недавно, но успел спасти от смерти. Для маленького Беппе дилемма была слишком сложна. Он хотел, чтобы его просто защитили. Но теперь даже не знал, на каком языке ему следует молиться. На иврите? На латыни?

— Господи! — всхлипнул по-испански — Где мой отец?

 

Он долго лежал на раскисшей от дождя земле. То звал на помощь, то погружался в сонную, безучастную апатию. В какую-то секунду услышал приближающийся скрип колёс. Кто-то спешил на его зов.

 

За пять лет, проведённых в монастыре, Беппе нажил немало врагов и всего одного друга — Луиджи.

— Не знаю, как так выходит, — жаловался Беппе. Говорил чуть слышно, за неурочное ночное бдение могло влететь. — Читаю молитву наизусть… — он сморщился, пытаясь подобрать точное определение — слова, будто сами выскакивают. А потом, р-раз, оказывается, на иврите молюсь. Не нарочно!

Луиджи задумался.

— Это потому, что один отец учил тебя молиться на иврите, другой на латыни.

— Наверно. — Беппе откинулся на подушку. Последнее время черты отца, того что молился на иврите, стали туманиться, таять. Это Беппе пугало. Смерть отобрала мать и второго отца. Неужели время отнимет первого? И не останется никого…

— Брат Гастоне говорил, иудеи молятся чёрту, правда? — Луиджи привстал на локте и заглянул в лицо друга.

— Враньё! — Беппе задохнулся от возмущения. — Иудеи тоже молятся Богу!

— Докажи! — Луиджи сел. Предприятие было рискованным. Он такие любил.

Беппе принялся вспоминать иудейские молитвы, но оказалось, воскресают те только когда хотят, неожиданно и бесконтрольно. Помнил Беппе лишь благословение.

— Нужен хлеб, без него нельзя.

— Могу достать.

Луиджи, действительно, мог. Недаром слыл пронырой. Осторожно пробраться в трапезную, там в укромном месте спрятана верёвка, привязать её к оконной решётке, спуститься на кухню… Кормили воспитанников скудно, приходилось крутиться.

— Вот, — запыхавшийся Луиджи положил перед другом ржаную краюху.

Беппе воровато огляделся. Все спали. Он положил ладони на хлеб и, прикрыв глаза, начал: «Благословен Ты, Господь…». Произнося ивритские слова, чувствовал, как пальцы невольно повторяют отцовский ритуал.

— Что за тайная вечеря?!! — крик оглушил пойманных на месте преступления еретиков.

 

В ту ночь брату Батиста не спалось. Пост доконал. Он встал, прокрался на кухню… Там уже кто-то хозяйничал. Видно, чревоугодие приобрело в обители угрожающие масштабы. Шайку юных греховодников Батиста решил накрыть в полном составе.

Улов оказался куда весомей.

Такой трёпки ещё не получал ни один из воспитанников. Иудейский обряд в стенах католического монастыря! Секли братья усердно. Изрядно отмахав руки, бросили наказанных в карцер.

— Я похож на бифштекс с кровью, — прокряхтел из темноты Луиджи, немного отлежавшись. — Не отказался бы я сейчас от бифштекса… А ты?

Он опасался, не приходится ли делить пространство с мертвецом. Беппе был хлипким, экзекуции мог и не вынести.

— Отец никому не позволил бы так со мной обойтись, — не ответив на шутку, отозвался Беппе. Звякнули незнакомые нотки — злые, скрежещущие металлом.

— Тот что еврей или другой? — скривился Луиджи. — Хватит уже про отцов. Нет их у тебя. Ни одного. И у меня нет. На себя надёжа.

— Есть! — выкрикнул Беппе. — Мой живёт в Испании! Если бы он был рядом…

— Но он не рядом, — жёстко заметил Луиджи.

— Знаешь… — Беппе хотел выпалить что-то язвительное, но неожиданно передумал и выложил другу давнюю мечту, оформившуюся сейчас в детальный план. — Поможешь?

 

Как-то ранним утром в чинной обители начался переполох. Братья носились по монастырю, задрав рясы и громко шлёпая сандалиями по каменным полам. Они заглядывали в шкафы, под кровати и даже в бочки с вином.

— О нём справляется сам Папа!!! — орал настоятель отец Паскуале на съёжившихся братьев. Забывший о постах живот резво подпрыгивал, лицо приобрело бардовый оттенок знаменитого во всей Италии монастырского вина. — Вы соображаете, что начнётся, узнай он, что чудо-отрок пропал?!

— Скажем, вознёсся, — робко предложил один из монахов и тут же убедился, что в искусстве площадной брани с отцом Паскуале не сравнится ни один сапожник.

За беглецом снарядили погоню. Безуспешно.

 

Через неделю в монастырский двор въехала крестьянская подвода. На ней, к своему ужасу, Луиджи увидел Беппе. Был он бледен и худ больше обычного. Казалось, спал. Не обращая внимания на окрики брата, третий час гонявшего воспитанников по катехизису, Луиджи бросился к подводе.

— Что с ним?

Крестьянин пожал плечами.

— В скирде нашли. Одёжа, вроде, какую монастырские носят. Простудился, небось, вон какой недокормыш, а тут дожди.

К ним бежали братья. Луиджи оттёрли, принялись растирать Беппе запястья.

Из-за склонённых спин Луиджи услышал прерывистое бормотание на чужом ему языке — иврит?

— Живой, — облегчённо выдохнул кто-то.

Беглеца подхватили и понесли в обитель.

 

Ухаживать за больным поручили брату Микеле.

Беппе любил смотреть, как тот молится. Произнесёт строку — прислушается, по лицу скользнёт улыбка или печаль. Точно ответ получил. Снова заговорит. В голосе то вопрос, то мольба, то благодарность. «Неужто, отвечает ему Господь?» — думал Беппе, не в силах оторвать глаз от этой тихой беседы.

Однажды, набравшись смелости, спросил прямо. Брат Микеле присел на край лежанки.

— Он отвечает всем, но не все слышат, — сказал негромко.

— Я не слышу, — признался Беппе после минутного раздумья.

Микеле хмыкнул.

— Значит, не хочешь.

— Хочу!

Монах помолчал, что-то обдумывая.

— Вот ты отца ищешь, защиты, а найти не можешь. — Беппе смущённо кивнул. —Тем Господь говорит тебе, не того ищешь. Господь наш истинный Отец. Только Он защитит. В Нём опора.

— Ты Его нашёл? — мальчик пытливо заглянул в глаза монаха.

— Да, — просто ответил тот.

— И Он защищает тебя?

— Да. Прежде всего, от меня самого. Если бы ты знал, сколь неправедна была моя жизнь, пока я не обрёл Отца… — брат Микеле отвернулся. Не хотел, чтобы Беппе увидел тень, мелькнувшую в его зрачках.

Но Беппе думал о своём. Когда ему требовалась помощь, кровный отец ничего не смог сделать, хоть и пытался. Думал о пасторе. Перед смертью тот просил у Господа жизнь для Беппе и спасение души для себя. И получил. Небесный Отец всесилен. В отличие от отца земного.

Брат Микеле глянул на воспитанника, тихонько поднялся, отошёл в угол, встал на колени перед распятием. Беппе смотрел на его поблёскивающую в свете свечи тонзуру и мечтал об одном — научиться разговаривать с Богом так, как умеет брат Микеле. Хотел истинной защиты. Хотел найти Отца.

 

Поправившись, Беппе погрузился в учение с таким рвением, что, порой, у него отнимали священные книги, требуя, чтобы воспитанник дал себе отдых. Не узнавал друга и Луиджи. Сначала подтрунивал. Потом убеждал и отвешивал тумаки. Напрасно. Луиджи махнул рукой.

Никто не сомневался — быть Беппе в семинарии лучшим. И не ошиблись.

 

Карьера Беппе шла ходко. Интересующийся его судьбой Папа неоднократно приглашал своего протеже для бесед, и всякий раз поражался упорству, с каким бывший иудей постигал Истину. Пий дал ему ласковое прозвище — Торквемадо. Богословские труды выходили из-под пера Беппе в таких количествах, что понтифик не успевал хотя бы пробежаться по каждому из них. Благословлял, не глядя. Знал — этот крамолы не напишет.

Приняв постриг, Беппе получил имя Сальваторе.

Последнее, чем смог посодействовать опальный Пий VI — вне очереди назначил его настоятелем монастыря.

Всё шло прекрасно.

Но не для Беппе. Сколько ни звал он истинного Отца, тот молчал. Годы и десятилетия в келье при свече с пером в руке проходили впустую.

— Где ты, Отец мой?! — взывал Сальваторе, и плакал, распластавшись на каменных плитах часовни.

И однажды сдался.

 

Отец Сальваторе, пыхтя, выбрался на воздух. Мучила одышка. Таскать такой вес нелегко. Настоятель любил прогуляться после плотного ужина по монастырской стене, обдумать хозяйственные вопросы, предавшись приятному пищеварению. «Урожай 1809 года, 23 бочки. Отличное вино! Парочку оставить, остальное продаём… Нет! Оставлю три, две в мой погребок. Монастырю целая бочка. Недурно. С продажи выручим…».

Тут Сальваторе осёкся, увидев перед собой молодого послушника, появившегося в монастыре недавно. Пламя свечи мерцающим росчерком набросало на синем фоне силуэт. Юноша стоял, запрокинув голову в ночное небо, губы едва заметно перебирали латынь. Слова молитвы — пауза — снова молитва. Он был погружён в беседу с Господом. На лице то вопрос, то мольба... И любовь. Глубокая, сыновняя, какой так завидовал Ян, с тех пор, как утратил свой пахнущий рыбой городишко.

Настоятель попятился. Он вдруг снова стал маленьким беззащитным еврейским мальчиком. Нет, ещё беззащитней! Ян был готов идти бесконечный путь к отцу. Рвался из последних сил к нему и Беппе. Когда же Сальваторе смирился с тем, что у него нет отца?

Он опустился на колени и прошептал в глухонемое небо.

— Прости, я не умею слышать Тебя, не умею чувствовать Твоё тепло. Забыл, каково это, когда тебя защищают. Как полюбить Отца Небесного, если не помнишь, как любить отца земного? Ответь!

И тут индиговая бездна над головой ожила, мягко коснулась горячего лба голосом, казалось, давно утонувшим в десятилетиях:

— … выращивающий хлеб из земли.

— Из земли, — повторил настоятель едва слышно.

Сердце стало наполняться ароматом хлеба. Осторожно. Неуверенно. Так ступает по петляющей меж топей тропке тот, кто знал эту дорогу много лет назад, но забыл и силится теперь вспомнить.