Фрося то тихонько всхлипывала, то начинала монотонно выть. Растрепанная, с вспухшим от слез лицом, она сидела на кровати и раскачивалась. Её огромный живот казался Федору отчего-то еще больше. Прижимая к себе по очереди каждого из четырех детей, он выговаривал жене:

- Ну будет, будет ужо, вишь, разнылась как... Я ж ненадолго, вернусь, поди, скоро. Если сына родишь, Николаем называй. А дочку - как сама решишь. Ну, будет ужо...

Вдруг он уткнулся в чернявые кудряшки пятилетней любимицы Любаши, и плечи его несколько раз вздрогнули. Девочка замерла, обхватив ручонками большую отцовскую ладонь. Почему папа дрожит? Куда уезжает? Зачем не останется, раз мама так плачет?

Оторвавшись от детей, Федор еще раз обнял Фросю и вышел из хаты. Притихшая ребятня испуганно глазела на мать, продолжавшую странно раскачиваться и выть. Любаша первая вскочила, бросилась к окну, за ней остальные. Федор обернулся и сквозь моросящий дождь разглядел, как непривычно серьезны за стеклом четыре пары детских глаз. В последний раз кивнул и двинулся к калитке.

Он уходил на фронт.

 

Лето 45-го

 

«Жив. Еду домой». Эта мысль согревала, наполняла счастьем. Всё, закончилась проклятая война. Как он избежал смерти, которая все четыре года не отступала ни на шаг, унося жизни без разбору, снова и снова?

Федор сидел, прислонившись к оконной раме душного вагона, набитого такими же, как и он, уцелевшими солдатами. Уже мелькала за окном родная Витебщина, и Федор, всматриваясь в знакомый пейзаж, в сотый раз спрашивал себя: не снятся ли ему эти мирные поля и перелески?

Под однообразный стук колес Федор погрузился в мысли о своей семье. Сколько раз он думал о них, засыпая в походной палатке под отдаленный грохот орудий! Иногда горькая мысль о том, что ему, возможно, уже никогда не доведется увидеть Фросю и детей, обжигала так, что приходилось сдерживать мычание, стиснув зубы до боли. Он отгонял от себя этот навязчивый страх и представлял в мельчайших подробностях их встречу после войны. А вдруг, и правда, повезет, и он вернется? Бывало, размечтается, а потом зажмурится, встряхнет головой...

И вот еще немного - и он обнимет Фросю, заглянет в ее глаза. Она заплачет, конечно, заплачет. Повиснет у него на плечах и разревется. Выбегут дети, все пятеро: Верочка, Надюша, Любаша, Мишка и... четырехлетний мальчишка, а может, девчонка. А Фрося, нет, Вера, скажет: «Гляди, это твой батя. Он с войны вернулся».

Фотографию семьи, взятую с собой на фронт, сберечь не удалось. Сначала она была сильно залита кровью во время ранения, и Федор иногда подолгу всматривался в почти уже неразличимые очертания жены и детей, представляя их по памяти. А в начале 44-го он и вовсе потерял снимок, очнувшись в госпитале после сильной контузии и не найдя своих личных вещей.

Их лица... Какие они сейчас? Фрося, наверное, исхудала сильно, голодали, поди... У нее глаза очень добрые, в них как посмотришь – спокойно становится на душе. А бывало, рассердится на кого из детей – брови на переносице сойдутся, а через минуту в глазах уже добродушные искорки - злиться долго не умеет... А Верка-то раскрасавица небось, пятнадцать уже... Смышленая, вечно всех поучала... надо будет учиться отправить в Витебск... Надюша тоже почти взрослая, ей сейчас тринадцать. Тихая, скромница, все с Мишкой младшим возилась, и так у нее ладно это получалось... Небось, Фросе первая помощница нынче в хозяйстве. А Мишке-то зимой уже семь стукнуло! Может, и не узнает он своего батю. Хорошо бы на рыбалку ходить вместе, научить его всем рыбацким хитростям. И Любаша с ними запросится, конечно... Любаша... Федор не заметил, как его лицо расплылось в широкой улыбке. Эта егоза, болтушка... она кинется ему навстречу, протянет руки, с разбегу запрыгнет... как раньше, когда поджидала его с работы у калитки. Скорей бы обнять ее, прижать покрепче...

Федор, не получивший за всю войну ни одной весточки от Фроси, с завистью смотрел, как другие солдаты читают письма от родных. Сам он часто отправлял жене подробные рассказы о себе, хоть и понимал, что они вряд ли дойдут до его Ульяновки, находившейся в оккупации. Но когда по радио сообщили, что Белоруссия освобождена, ответное молчание стало казаться мучительным. Стараясь не думать о плохом, Федор мысленно оправдывал его тем, что в деревнях еще не налажена работа почты, да и нет у Фроси времени письма сочинять – дети, хозяйство... Писал Федор и соседям, но тоже безответно. А другой родни, кроме Фроси и детей, у него не было – детдомовец.

 

... Федора отвлек от мыслей очередной взрыв хохота балагуривших по соседству солдат. Бывших солдат. Они уже несколько часов, не умолкая, рассказывали друг другу байки из довоенной жизни. «Как странно, будто и не было этой войны...» - подумалось вдруг Федору. – «Все говорят только о том, что они оставили там, в сорок первом, и о том, что их ждет впереди... Теперь у тех, кто выжил, будет новая жизнь. У тех, кто выжил...»

И Федор снова погрузился в воспоминания.

...Андрею Сергеенко было всего двадцать три. Они успели стать близкими друзьями, воюя рядом долгое время. Последние слова Андрея в который раз болезненно отозвались в груди Федора скорбью и благодарностью:

– Нет, Федот, лучше я. Тебя твои дети с войны живого ждать будут. А меня уже никто не ждет, односельчане письмо прислали: батя-партизан погиб, а мать полицаи замучили насмерть. – Андрей поежился, хмуро оглядывая большое поле, заросшее высокой, ни разу не кошенной травой, и отделенное от них колючей проволокой.

Казалось, запах этой травы немного успокаивал, напоминая то время, когда можно было запросто разлечься в ней, вдохнуть этот аромат всей грудью, подставив лицо теплым лучам... И вот он, тот же запах, и солнце такое же, да только остаться лежать в этой траве совсем не хочется.

Федор тогда начал было спорить, но Андрей решительным жестом прервал его, сделал большой глоток из фляги и двинулся в сторону поля. Федор застыл, напряженно следя за каждым осторожным движением друга. Шаг, еще шаг. Андрей ступал, присогнувшись, всматриваясь в каждый метр этой травы, так напоминающей его деревню и то время, когда он пацаном каждое утро гонял стадо на выпас. Сейчас, выбирая самые непримятые, нетронутые на вид места, он делал новый шаг. Еще один. Еще шаг. Взрыв...

И вот теперь Федор едет к своим детям. А его друг остался там, в той траве. Федор расскажет об этом парне своим дочерям и сыновьям, а потом и внукам...

Следом в памяти Федора вспыхнул еще один эпизод.

...Их небольшой отряд почти в упор расстреляли немцы. Он, раненый, лежал среди убитых товарищей и не мог поверить в то, что живой. Все так и остались лежать там, а он, дождавшись, когда не станет слышно удаляющихся голосов, пополз туда, где могли быть свои. Полз почти сутки. Несколько раз терял сознание, но вновь приходил в себя и полз дальше, почти наугад выбирая направление. А перед глазами все время была его Любаша из их последней зимы – она свалилась в овраг вместе с салазками и, смешно дергая ногами, хохотала и тянула к нему свои ручонки в огромных рукавицах. Словно наяву, Федор слышал её звонкий крик: «Батя, ну же, доставай меня скорей! Ну, доставай уже!»

А потом его оперировал в полевой палатке совсем юный мальчик, попавший на фронт, проучившись в медицинском всего два года. Когда этот пацан склонился над его раной и задумался, Федор почувствовал, как тот совсем не знает, что делать. Рассматривая изувеченные внутренности, пацан растерянно мотал головой, боясь принять решение. Федор, превозмогая ужасную боль, хотел сказать что-нибудь ободряющее, но само собой вырвалось:

- Парень, меня дети ждут с войны. Прошу тебя...

Федор увидел в глазах пацана сначала страх, а через несколько секунд - решимость. Этот мальчик шел на риск, но другого выхода просто не было...

 

...Поезд подъезжал к знакомой станции, замедляя ход. Сердце стучало громче с каждой секундой, заглушая стук колес. Наконец, остановка.

Федор спрыгнул с подножки и осмотрелся. От станции до родной Ульяновки километров шесть. Хорошо на душе! Эти места нисколько не изменились, войны будто и не было. Федор бодро зашагал. Домой! Вот сейчас он выйдет из перелеска и увидит соседнюю Дубровку, в самом начале которой стоит школа. Туда ходили перед войной его старшие дочки. Интересно, осенью она откроется?.. Ну, а за Дубровкой и...

Как оглушенный, Федор пытался осмыслить увиденное. Дубровки – не было. Ни одной хаты. Чернело какими-то обломками огромное поле, поросшее высокой травой. Федор сделал еще несколько шагов и почувствовал, как подкашиваются ноги.

Сзади кто-то кашлянул. Федор не сразу, с трудом обернулся и увидел старика, вроде знакомого, но невозможно худого, сгорбленного, с выцветшими и слезящимися глазами:

- Сожгли нашу Дубровку, сгубили. Кто успел в лес уйти – за теми они собак пустили. А кто в деревне был – баб, детей, стариков – всех сожгли, согнали в сарай и сожгли. А я вот живой. Когда стена рухнула, все побежали, немцы стрелять стали, меня ранили, я упал, а на меня убитая Клавдия... они и не заметили, что я живой... Теперь на станции живу. Куда мне, старику, отсюда? Баба моя, да сноха с внуками – все здесь лежат... Может, хоть сына дождусь... Почта не доходила к нам, где он теперь...

Федор схватил старика за руку, хрипло произнес:

- А Ульяновка?

Старик только водил руками, показывая на останки дубровских хат, да качал головой.

Федор побежал. С каждым шагом быстрее, быстрее. Туда, где его ждали. Туда, где его дом, его жизнь... Ускоряя бег, он свернул через лес. Не замечая хлеставших по лицу веток, не разбирая пути, он бежал к ним. Они живы. Они там. Нет, пожалуйста, нет...

Выбежав из леса, Федор застыл, продолжая тяжело дышать. Вместо родной Ульяновки он видел такие же обломки. Страшные обломки. И никого.

Федор медленно шел по заросшей ковылем, давно не хоженной деревенской тропке. Лишь кое-где из травы виднелись остатки обгоревших когда-то бревен, да иногда еще попадались полуразрушенные печи, горько напоминающие о прежнем домашнем тепле хозяев. Найдя то место, откуда он уходил летом сорок первого, Федор остановился, беспомощно озираясь.

- Проклятая война... проклятая... проклятая... – исступленно шептал он, еще надеясь увидеть что-нибудь, напоминающее о Фросе и детях. Но только проржавевшая железная кровать, скособочившись, нелепо возвышалась на этом страшном пепелище. Да остатки печи. Той самой печи, которую он ставил когда-то своими руками, на которую зимними вечерами забирались его дети...

Проклятая война.

Он плакал, упав на колени перед обгоревшими останками того, что когда-то было его кровом.

 

...Вернувшись на станцию, Федор растерянно присел на землю возле путей. Куда теперь?

А перед глазами его беременная Фрося тихо выла, приговаривая: «Только ты вернись обязательно. Береги себя, мы же тут одни совсем...»

И он вернулся.

Но они не сумели дождаться.