Котловинный рельеф самой «приподнятой» части Уральского хребта – Приполярной – создавал на этом участке чудный микроклимат. Вездеход уже въехал в самое сердце гор… Если точно замерить расстояние отсель и досель, то маленькая речка Нярта-Ю текла ровно посередине горного массива, как вычерчивая границу двух частей света – Европы и Азии.

Вершины гор вокруг располагались довольно хаотично, классического рисунка центрального хребта и постепенно возрастающих по высоте от подошвы к центру предгорий тут не наблюдалось. Поскольку земля не один раз за свою историю приподнимала и опускала этот участок, сдвигая при этом глубоко под собой тектонические плиты. Именно Приполярная часть Урала чаще других подвергалась геологическому «омоложению», что и создало своеобразный облик территории и ее специфику во всех отношениях, а также неубывающий интерес у исследователей и добытчиков всех рангов и мастей. – наряду с дряхлыми, сыпящимися скалами, готовыми вот-вот рухнуть, тут свободолюбиво вытягиваличсь, к небу молодые горушки, своей формой и оттенками разноцветных пород напоминающие издалека детскую работу из мозаики. И беспорядочные котловины – тесные, сжатые или же безгранично огромные…. Поросшие густой ягодной тайгой или же, как специально, засыпанные кругловалунным курумником, как будто эти камни ежедневно скидывали с каких-то мистических вертолетов. И даже климат…. Белесая холодная муть, которую несло с северо-востока, с Ледовитого океана проплывала над колоссальной низиной, всасывала в себя вечную влажность болот Западной Сибири и, уткнувшись в Уральский хребет, оседала на землю застоем атмосферы, не в силах перескочить через горы и ринуться далее, на запад. А в тех местах, где рельеф создавал горные коридоры, где массивы громад не перекрывали пространство с запада, там даже светило солнышко, проникающее с восточной Европы. Там, в Европе, было ясно – Урал своей массой останавливал холодный белый ток с Ледовитого океана.

Здесь соприкоснулись молодость и дряхлость земной коры, яркое солнце и туманный холод, тайга и тундра… Последнее особенно восторгало. Если человек в свободную минутку шел набрать грибов для разнообразия полевого меню или восстановить витаминный запас с помощью животворных ягод, то он запросто рассуждал: «Та-ак! В тайге не густо, пойду в тундре посмотрю!..» И поднимался всего метров на пятьдесят выше по склону. Этот подъем занимал несколько минут, и вот она – тундра со своими ягодными полями!

Эта земля не признавала туристов, тут люди работали. Туристу очень нелегко сюда проникнуть – кроме бесконечных пересадок с транспорта на транспорт они могли добраться «цивилизованным» способом разве только до населенного пункта, наподобие Саранпауля. А дальше – вертушка или вездеход. А эти возили только работников. Да и интереснее туристу среди себе подобных, где-нибудь на Кавказе или в Карелии. И к цивилизации ближе, и условия созданы, маршрутные тропы проложены, спасотряды не дремлют... Приполярный Урал, особенно его «азиатский» склон, хранил свою девственность от праздного «турья». Но не сберег ее от науки и «преобразователей природы», кои и составляли человеческое население в летнее время. Зимой тут природа отдыхала от Хомо Сапиенса на все сто, невозможно себе представить этого двуногого в зимнее время на Приполярном Урале, в его дикой части.

 

Вездеход штурмом взял речку и уперся кабиной в остров, который как раз был освещенный европейским солнышком. Народ взялся ссаживаться с машины, снимать тюки и ящики со «снарягой». На лицах читалась неподдельная радость от проявившегося светила. Хотя оно никуда и не исчезало, это расположение хребтов и котловин позволяло ему дарить свет маленькому островку между двух гремящих потоков Нярта-Ю.

На высоком берегу речки, напротив острова, недавно была прорыта геологическая траншея, где с обнаженных слоев почвы посыпались золотые самородки неслыханной величины и причудливых форм. Это кроме того, что Нярта-Ю несла и несла в своих камушках и песке россыпной желтый металл, изымаемый из нее лотками золотоискателей. Траншея вызвала крупный «мандраж» по всей науке, питерская геопартия под руководством Станислава Викентьевича, собственно, и была спешно отправлена на эту самую феноменальную траншею – в прямом и переносном смысле докопаться до сути геологической аномалии. Руководитель поэтому и торопил события – непогода не пускала транспорт из поселка, и, таким образом, выявилась возможность почесать траншею в тиши и одиночестве, поскольку в нормальное время здесь крутятся представители самых разных городов и научных интересов (хорошо, если не государств и группировок), а так – они одни! Все «к земле прикованы туманом» в Саранпауле.

Вообще, к золоту у «коренного населения» всей русской Евроазии сложилось весьма странное отношение. Почему-то самые оголтелые мерзавцы и нелюди, самые бесчеловечные барыги и ворье, относились к «металлу» со страхом и уважением, и не дай Бог с корыстным интересом. Продавались и воровались разнообразные «камушки», возился в горы «с материка» спирт, прочее необходимое, делался бизнес на транспортных перевозках, полет вертушки могла оплатить только очень богатая организация – ЗОЛОТА НЕ ТРОГАЛИ! Только для науки, только добровольная сдача добытого. И с каким представителем «стремного люда» не заговори, суть ответа одна – прОклятый металл. Самое интересное, что государственные органы здесь не удосужились даже усилить контроль за народом, который возвращался с гор… По идее каждый мог пронести с собой в кармане и песок, и слитки. НЕ НЕСЛИ! ПрОклятый металл, и все тут. Да, собственно, уральская земля богата не только этой бесполезной для жизни рудой, из недр ее и на поверхности рождается многое другое, на чем можно строить безрисковый бизнес. И не только бизнес. И не только «строить».

 

Геологи согласованными действиями натягивала палатки, сооружали очаг для костра, рубили дровишки. В полевом народе главенствовало возбуждение от лучей светила, создавших на острове сказку. Здесь, естественно, тоже было мокро, туман рассеивался не до конца, и возникало это причудливое совмещение белесого морока, как исторгающегося от сырой почвы и жестоких ярких лучей молодого солнца, пронзающих сырь, освещающих изумруднуютраву и поросшие лишайником валуны, нестерпимо бьющие глаз поблескивающими каплями влаги. Все эти картинки заставляли почувствовать себя оказавшимися в зачарованном месте, в котором необходимо быть, здесь и сейчас, по многим неведомым причинам. Бережно пронесли гитару в толстенном чехле из кабины вездехода сразу под полог натянутой уже палатки – к главной «женщине» экспедиции отношение всегда несказанно трепетное.

Валентин по мере возможности принимал участие в создании лагеря, но больше как-то дергался и путался под ногами, не имея опыта и не зная сложившихся порядков действий. Все его предыдущие вылеты и выезды из «Бичегорска» были в балОчные сезонные поселения, в такой обособленной партии со своими палатками он оказался впервые, по случаю внезапно ушедшего в запой техника, затерявшегося в поселке. Вообще, Викентьич не очень любил брать на выезд тех, кто числился под аббревиатурой БИЧ, считая, что данные элементы нарушают здоровый климат экспедиций, который он создавал душой всю свою карьеру. Но этот парень очень мало походил на «бывшего интеллигентного»- ни возрастом, ни телосложением, ни чем-то внутренним он не производил впечатление представителя «северной элиты». Вот только взгляд его, черт возьми… Любознательного геолога человек сильно заинтересовал. И… еще сильнее он заинтересовал вечную добровольную спутницу ученого, его сумасбродное сокровище, невозможную, неподвластную ни разуму, ни воле, дочуру. Это было заметно невооруженным глазом, да девчушка и не скрывала. Викентьич даже по-отцовски подобрался, хотя заранее понимал бесполезность своих напрягов – эта его «русалка» всегда что-нибудь отчебучивала, и ни Бог ни черт ей были не братья… Тем более, что на кону такой таинственный, одиозный красавчик.

 

Валентин Кремов сразу понял, что что-то начинает происходить. После своего посещения той хитровской квартиры в Москве, где впервые встретился со страшной бесплотной гостьей, он избегал женского пола вообще, как предчувствуя какую-то неизбежность для себя. Почему именно женщина – было ему пока слабо объяснимо. Те из их племени, кто ему встречался в бесконечных транспортных переездах, были не в счет. Девушки и женщины среди геологов тоже не вызывали напряжения, они были все заняты своими мужчинами и своей работой. А эта своим прямым подходом и обращением непосредственно к нему, этаким грубым вторжением в интимную зону, нанесла точный удар! Кроме имени, что тоже трудно счесть простым совпадением, не такое уж оно и распространенное, у нее еще были и огромные выразительные глаза, и серые длинные волосы. Не такие, конечно, как у хиппушки – в экспедиционной жизни такая длина неприемлема, но ровно такого же цвета и степени завитости. И веснушки…

В общем, когда на летном поле его остановила девушка, в недавно отдохнувшей от кошмара голове Валентина явно прозвучали слова Грекова «Теперь Она не раз тебе явится!» и - вот она! Шалая, общительная девчонка вынырнула из тумана мгновением позже, а первое, что увидел перед собою Кремов – была та самая гостья, что явилась ему в квартире Грека, у которой, по словам хозяина, много имен…

 

Правда, было очень холодно. С запада пока проскальзывали только лучи света, но никак не тепло – по Цельсию было несильно больше нуля. Капли мороси мягко ложились на плащ-палатки, но это был , слава Богу, не дождь, который пронзительно дубасил бы по лицу и хлопал по брезенту одежды и натянутых тентов. Люди вокруг костра сдвинулись плотной кучкой к очагу тепла и слабого света, маленечко «грелись изнутря» - отмечали успешную дорогу на место и воздвижение лагеря. Даже сильный ветер не беспокоил – масса белого воздуха уже отгуляла свое над равниной, первичные гряды гор ее приуспокоили, и теперь осталось оседать тихой моросью, как завершившей свой полет с океана ширококрылой птицы. В нововозведенном лагерке царило блаженство и спокойствие. Такие ночи – это первая радость полевых экспедиций, когда неминуемо накрывает чувство полнейшего единства с тем огромным миром, кой неведом городскому жителю. Ничего общего с «вылазками на природу» для рыбалки, пикниками и даже многодневными походами по проложенным тропам – здесь, в Евроазии, на ее бескрайних площадях, действительно «нет закона ни Божьего, ни человеческого» - они остаются в простом понимании далеко позади. Одна лишь безмерная власть стихии над маленькими двуногими ее «царями» и «преобразователями», жмущимися к костру вроде как для обогрева и лучшего видения друг друга. Но на деле эта освещенная огнем сфера есть как магический круг, за который «лучше не выходить», поскольку сразу оказываешься захлестнутым беспредельной мощью окружающего мира, к встрече с которой один на один далеко не каждый готов. Это больше диктуется подсознанием и интуицией, чем мозгом, ведь геолог – он ведь не отшельник из скита и даже не охотник-промысловик, живущий тайгою. Он все же горожанин, и жизненная память многих поколений его мало что ведала о первозданной природе и ее законах, кроме того, что в парках поют добрые птички а в лесах бродят злые волки, которые иногда нападают на скот и даже на людей.

Под треск хвойных веток раздавались равномерные «плески» об алюминий кружек. Китайский «Роял» наполовину разбавлялся в них речной водой, после чего люди чокались и удовлетворенно восторженно «жахали». Наступал тот момент группового разогрева, когда шум бурливой речки уже как бы заглушался и не мешал голосам людей. Где то из глубин пространства доносился собачий неотчетливый лай. Тоже понятно – собачки были оставлены в балкАх, когда очередная партия проходчиков, буровиков или старателей улетала в поселок – полудомашние звери спокойно дожидались новой группы людей. Эта так называемая «супесь» (от слова пес) прекрасно жила тут без человечьего надзора, волчья кровь лаек, учавствовавших минимум через поколение в создании каждой местной собачки, помнила иные времена, когда зверь кормился только лесом. Так что скорее люди нуждались в собаках, чем наоборот. При этом НИКОГДА собак не оставляли в тайге зимовать. С окончанием сезона «супесь» разъезжается по поселкам, а некие из них и вообще прилетают-улетают на «материк» с хозяевами.

Наверное, этот отдаленный лай и напомнил геологам знаменитый тост, сразу предложенный одной из женщин «… за тех, кто в пути, чтобы спички их не отсырели, чтобы собачки их не подвели, чтоб стрелка компаса всегда указывала на север. А королевской конной полиции – позор и посрамление!». За эту речь особенно радостно народ «жахнул». Валентин сразу поймал цитату Джека Лондона, прочитанного им от корки до корки. А как иначе! Лондон ведь был активный ницшеанец, прожил такую яркую жизнь… и так грустно закончил! Вот почему-то это вспомнилось именно сейчас. Раньше скорее думалось, как этот американский классик парит над жизнью, творит, строит, стягивает к себе близких людей. Как, разбогатевший на любимом деле, строит огромный дом, в котором каждый желающий мог найти свою комнату и жить в коммуне близких духом… Но теперь вспоминался другой факт биографии писателя – как недоброжелатели поджигают его «Дом Волка» и одинокий Лондон молча стоит и смотрит, как горит безжалостным факелом его мечта. Ну почему убежденного последователя великого Ницше судьба заставила так страдать? Может, потому что у Джека Лондона не было такой матери, как его Ирина, которая сказала бы «Господи! Все это такая ЛАЖА!»

Кремов тайно наблюдал за людьми экспедиции Викентьича. Такие милые лица, не отмеченные в большинстве своем печатью человеческих пороков, какие-то настоящие. Такого ему не хватало во всей его жизни. Это какая-то другая жизненность, более реальная даже, чем в рок-н-ролльной среде. Делалось понятно, что в городе приходится буквально за шкирку, искусственно, вытаскивать «себя из себя», раз нет вокруг тех самых НАСТОЯЩИХ условий, где проявляешься именно в ходе вещей, в процессе натурального тока времени и событий. Тут же всплыл Учитель, сразу двумя цитатами «Праздность – мать всякой психологии» и «Необходимость – вот лучший советчик».

Если бы он послушался свою Аленушку, то вместо одиночного бегства в службу он вместе с ней оказался бы где-нибудь здесь еще полтора года назад. Девушка давно предлагала ему «так пожить», ссылаясь на их «недостаток информации», следствие городской родословной. Говорила «Я готовить здорово могу, устроюсь поварихой! Ты…Ты вообще у меня все можешь, поехали лучше на северА. Такие люди там, такая природа! Те же два года и прогуляем. А то что мы тут торчим?… И музыка скоро закончится!». Если бы было возможно повернуть стрелки назад, с какой бы радостью он сказал ей, как бывало «Поедем, Алена, кататься на тройке…»! Но… глобальное несовпадение во времени. Сходить с ума он начал гораздо раньше, чем даже ушел в армию.

К тому же, подумал он, как бы здорово тут можно было продемонстрировать Аленке полную несостоятельность ее веры. Трудно представить себе более реальное отображение естественного мира! Где тут ее Бог, ее милосердие? Там, в городах, напакостишь – и нырк в храм, отмаливаться и исповедоваться. А тут напакостишь – и под ствол, и закопают прилюдно, не расчленяя и не прячась. Или предашься «пиянству окаянному» - твой вытрезвитель легко может оказаться уже по ту сторону, «в стране вечной охоты». Недаром в разговорах между бичами звучало что-то типа «Не дошел он тогда, пропал… Забухал, наверное, иди просто сдох где…» как само собой разумеющееся, обыденное. Какие там менты, какая братва! Тайга не признает пьяных и мягкотелых, она уж сама распоряжается, какому там Гамлету «быть», а какому, увы, «не быть». «НЕТ ЗАКОНА НИ БОЖЬЕГО, НИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО НА СЕВЕР ОТ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ»… да и южней-то ее не особо есть, просто ТАМ есть государство и есть, естественно религия, дарующие жизненные возможности тем, кто их не особо и заслужил-то!

И даже эти милые лица геологов у костра! Разве отмечены они смирением и слюнявым милосердием? Да нет, не до этого, люди работают. Сила прет из них потоками, такие гармоничные, ловкие тела, опытные движения рук, огонь в глазах… Такие не дают милосердия и не нуждаются в нем. Все здесь так КРАСИВО! Эх, вот бы Аленке это видеть, глядишь, и разрешились бы их неразрешимые противоречия в «смысле жизни». Ведь она обладала всем, что составляет эту КРАСОТУ жизни, легко и весело несла в себе все это… Сидела бы сейчас она у костра, слушала свои любимые бардовские песни, щемящие и душевные.

Валентина накрыл очередной спазм немыслимой тоски по далекой теперь девушке из столицы. Вернее, уже не из столицы. Только что пришла вдруг уверенность, что она точно жива, и где то так же ходит. Может, так же, как и он, с полевиками у огня, может, на обетованном Алтае, куда тоже собиралась, или в Крыму, куда они даже вдвоем успели съездить в свое незабываемое лето. Пространства Родины огромны, их не охватишь даже сознанием.

О Боже! Валентин вдруг глянул на себя со стороны и понял, что оживает! Иначе как могло возникнуть столько живых мыслей, не в больную же голову они проникли! Только физическая боль теперь была его вечной спутницей. Гостиничные побои бичей, кедровая ветка на вездеходе, и еще, и еще. Здесь он постоянно спотыкался, поскальзывался, врезался в неожиданно, как из под земли выросшее дерево или камень, падал в ледяные потоки… Как только он подумал о словах Ильи Грекова, что «у тебя есть шанс прозреть, поскольку ты живой», как только понадеялся, что вот оно, наступает, то самое прозрение – резкая боль в шее вдруг сказала сама за себя о преждевременности этой радости. Он оглядел лица людей – практически в каждом взгляде, пойманном на себе, он считывал глубинную неприязнь. Неприязнь отнюдь не к тому, что он не из их экспедиции, не из их города, института и прочее. ЭТО БЫЛА ДРУГОЕ, НЕОБЪЯСНИМОЕ НИЧЕМ МАТЕРИАЛЬНЫМ, неприятие его. Почему? Ему наливали спирта, с ним чокались, улыбались… но нет! Все не то. Он был тут такой же ЧУЖОЙ, как и везде в последнее время, с момента прибытия из армии.

Единственная, кто глядел на него с непонятно-искренним интересом, была та девчушка, которая (опять же, слава… кому-то-там) перестала его пугать. Эта питерская Алена тайно наблюдала за парнем и резко отдергивала лукавый взгляд, если вдруг он ловился Валентином.