Теперь его никто не качал на волнах. С того последнего свидания, когда обрушилась икона, даже Тот, кто приходил во сне, покинул его. Как будто убедился в полной невозможности овладеть Аленой и расписался в своей беспомощности перед этим местом в мире, ушел «до поры»… Как то Валентину показалось, что он даже видит этот уход – неуклюже переваливаясь, мерзкий дядька крадущейся походкой удалялся в какое-то мутное темно-серое облако, за ним волочился, виляя, кривой тонкий хвост…

Продолжали происходить неожиданные вещи. Портрет Ницше во всю стену в его комнате внезапно стал деформироваться, искажаться – это по какой-то, опять же, неведомой причине обои, на которых был сделан рисунок, внезапно начали сворачиваться, отходить от стен, обнажая бетон. Немец и без этого смотрел теперь потухшими глазами, как то безразлично мимо одного из «вернейших своих последователей», а с обоями вообще деформировал свой облик настолько, что честнее было бы сорвать обои со стен, не искажая сущности этого великого человека.

Безумец совершенно не понимал, ПОЧЕМУ! Когда то он каждое Божье утро смотрел на портрет, при этом усиленное сердцебиение отвечало, что связь с Учителем – вот она! Преодолела толщи годов и границы жизни и смерти, существует реально и неопровержимо! Валентин горячим сердцем тогда приветствовал любимого своего Учителя, тот отвечал с портрета сдержанной улыбкой… В моменты сложностей текущих дел парень видел в мощных глазах немца праведный гнев, силищу, поддерживающую ученика и бесконечно закрепляющую его веру в правильности их общих идей, понимания Жизни и движения человеческих судеб внутри мироздания… Теперь Он смотрел мимо Валентина, краска портрета потускнела, взгляд потух и сделался сдержанно-печальным. А тут еще и обои. В КВАРТИРЕ НЕ ПОВЫШАЛАСЬ ВЛАЖНОСТЬ, чем бы это можно было материально истолковать!

К чести Валентина стоит заметить, что, когда он заметил эти отслаивающиеся обои, сразу вылил оставшиеся свои полбутылки в унитаз, добыл где-то клея и ринулся восстанавливать портрет на стене, воюя с начинающей скручиваться в трубку бумагой. Получалось криво и нелепо, но он старался, переделывал, бережно касаясь обоев, чтоб не порвать их, не размыть краску нарисованного портрета. Цитата под рисунком «То, что меня не убьет – сделает меня сильнее» пока не деформировалась под воздействием неодолимой стихии, на нее и падал взгляд безумного юноши, и считывал истерзанный мозг его веселую и верную силу сказанного… Какой-то намек на отрезвление намечался в его страшном беге на краю преисподней внутренней вселенной.

Полдня, с середины до вечера он реставрировал портрет Учителя, заглядывая ему в глаза и прося в них хоть каплю теплоты и поддержки. Нет, не дождался! Даже восстановленный непростым трудом Ницше все равно смотрел мимо, печально-отрешенно, наблюдая непредвиденный армагеддон своих идей в одном, отдельно взятом человеке. А человек этот не сдавался, цитаты изречений бешено кружились в сознании сумасшедшего. «Я ведь просто хотел разрушить устаревшее… Я ведь не просил иллюзий, не жил самообманом! – почти вслух говорил он Учителю, как на научном докладе, - Я не врал ни себе, ни людям! Шел до конца, куда бы ни вел сам себя! Я любил и люблю эту Жизнь, как бы жестоко она со мной ни обходилась, я и сейчас ее обожаю!!! Я так ярко увидел в ней Женщину, что потом разглядел Ее в двух земных женщинах! Никогда, ни в чем не предавал я мысли твоей, Учитель! Не кривил душой, шел прямо, не боясь ни найти, ни потерять… Скажи, ну почему мне ТАК ПЛОХО!!!!» (Я! Я! Я! – этого не осознавалось…) Парень даже нашел силы улыбнуться, как представил себя, нелепо стоящим и разговаривающим с портретом на стене. Да, гротеск1 Драмища! Шекспир посрамлен, не иначе как!! Взгляд немца оставался бесстрастным. Единственное, что, казалось, считал Валентин с портрета, был короткий и многосмысленный ответ Его «Не так». А что «не так»? У него, у Валентина что-то не так, или все великое учение… О последнем было невозможно даже подумать.

В этот момент в него вселился какой-то новый зов, что ли. Как будто незнакомый голос внутри нашептывал неизвестный доселе московский адрес – «Петроверига, дом…» Причем это нашептывание было явно не случайно, не в мороке.

Дня три Валентин уже не пил спиртного, даже нашел по объявлению, где можно подзаработать на случайной разгрузке какого-то вагона. Надо сказать, что в этом плане у него все было гармонично – как только становилось не на что жить, сразу как из воздуха материализовывалась информация о возможном заработке. Случился перерыв только в дни преследования Алены, когда он просто ничего не мог делать, кроме как ходить на поводке.

И с первого момента появления теперь в мозгах звучал адрес – довольно внятно, один и тот же. Потом он как-то обнаружил зажатую в кулаке бумажку с тем самым адресом, написанным ровным почерком. Сомнений не оставалось, бумажка эта была материальна. Только он откровенно не помнил, как она оказалась у него в зажатом кулаке, все таки парень по-прежнему пребывал в мутном облаке своего состояния, нездорового какого-то фэнтези… То ли сам написал этот адрес, то ли какой-то странный человек на улице неприметно подошел к нему и вложил ее в руку. Да! Скорей всего, так и было! Он вспоминал – человек подходил. И даже как заново услышал слова «На. Возьми. Грек хочет тебя видеть.». После чего подошедший растворился в толпе так же неожиданно, как и появился.

 

В сгущающихся сумерках брел Валентин по одиозному московскому району Хитровке. В начале века тут кишела параллельная реальность на теле царской тогда еще России. Небольшой островок трущоб с краю столицы стягивал внутрь себя все криминальные, деклассированные элементы державы. Тут были СВОИ законы, городская полиция не беспокоила и не беспокоилась сама – Хитровка существует отдельно от государства и общества - определили власти и полностью отодвинули свои интересы и требования к этому району. Ни один простой обыватель, зайдя на эту «чужую» территорию, не уходил отсюда без приключений, понятное дело, очень неприятного свойства, поэтому и существовало в сознании москвичей первого десятилетия века жесткое табу на этот «веселый околоток» – это как сунуться в вольер к хищникам без какого не то смысла.

И в те стародавние времена, и сейчас нельзя было не удивиться, обнаружив именно в ТАКОМ месте бесчисленное количество Храмов Божьих. Они тут были, без преувеличения, на каждом шагу. Будто бы весь хитровский люд, совершая свои деяния, спешил к Господу каяться – храмы все имели долгую историю, не большевики же их возвели, выжегшие дотла (по их государственным представлениям) весь дух Хитровки… Чтобы следом за нею возродилась та же сущность «местечка» в Марьиной Роще с Таганкой, а еще позже – в Текстилях и Выхино.

Маленький клочок старой Москвы впечатлял и сейчас, в конце того самого века, переживший все годы правления Советской Власти и ее громкое падение.

Стоял майский вечер выходного дня, и тут было как-то особенно, зловеще тихо. Мостовые как фонили присутствующим духом великих мерзавцев и тайных лидеров старой Москвы, из под булыжных хитровских переулков сочились тайны подземных ходов, вырытых обитателями этого местечка за многие годы существования «государства в государстве» . Трех-, четырехэтажные серые дома дореволюционной застройки удивляли глухими широкими стенами с редкими и узкими окнами. В эти окна на улицы глазели очень разнообразные представители человечества. Парадные с обшарпанными дверями, тесные «колодезные» дворики, эхо, разносящее голоса немногочисленного населения и прохожизх широко по округе… Да и жители домов тоже казались «старинными». Мужики, болтающие возле редких, на две ступени ниже земли, парадных с отметкой на лицах наследственной маргинальности. Женщины, развешивающие белье на веревки во дворах… Веревках, натянутых от стен и маленьких окон. Как рабочие кварталы старого государства, откуда вслед за разгульным криминалом просочился октябрьский переворот.

Валентин шел на Петроверигу от Курского вокзала. Людские голоса в расслабленности выходного дня доносились, раскатываясь эхом, из дворов, в узких переулках было тихо и очень безлюдно. Переулочки частые, короткие, горбатые и настолько узкие, что, казалось, солнце никогда не освещает их брусчатку. Церкви, церкви – на каждом шагу, за каждым углом его встречал новый храм с открытыми дверьми. Разноцветные и разновидные дома лепились друг к другу стенами, низкосводные и глубокие арки вели во дворы – в них было настолько темно, что страшно зайти. Вверх-вниз по бесчисленным переулкам с таинственными названиями – Подколокольный, Подкопаевский, Верхний Трехсвятский, Петроверигский…. Кругом царствует многолетняя тайна зловещих трущоб, дышит деяниями и страданиями людей прошлого – страстями, жестокостью, беззаконием и непокорностью чужой воле, из-за чего и зародилась эта «вольница» свободного люда с исключительно своими законами, правдами и неправдами.

Кремов уже, как ему казалось, продолжал трезветь от страшного депрессивного безумия, обрушившегося на него, осталась только зияющая пустота в душе и страшная усталость. Он даже глубоко внутри возмущался таким «вызовом» к Греку – человеку, в котором видел едва ли не причину их с Аленой несчастья. Но не пойти он не мог, во-первых, потому что то, что с ним сейчас творилось, требовало хоть какого-то разрешения. И если свершилась полная потеря собственной воли, то оставалась надежда на чужую, хоть какое-то спасение от пустоты. И, кроме того, его волновал главный вопрос: уже не «Где Алена?», а «Жива ли девочка?..»

Найдя нужный дом в Петроверигском (Валентина не удивляло, даже казалось естественным, что некто Грек обитает именно в таком месте), он свернул в одну из описанных выше глубокую арку, выведшую его в «колодец» с двумя приземистыми парадными. У одного из них стоял худой нескладный подросток, его глаза, казалось, светились непонятным блеском в сгущающемся мраке двора. Как-то интуитивно Валентин пошел именно к нему.

- Тебе на третий этаж. – бесцветно произнес мальчик. При этом окинул пришедшего ненавидящим, воинственным взглядом. Да, тут его явно ждали!...

На этаже из двери тихо выползала старушка, каких можно легко встретить в людных местах, просящих милостыню, «не для мафии». Особенно у храмов. Тут Валентину стало сильно не по себе – из открывшейся двери сочилась резко враждебная ему энергия, не имеющая ничего общего с той, невнятной и противоречивой, которой окутаны подступы к храмам. Опять же – он не чувствовал ненависти к своей личности, у него просто выворачивались, казалось, внутренности. Как будто било по тому, кто поселился там,.. хотя кто там мог поселиться. Ему стало плохо, и он оперся двумя ладонями о стену лестницы, не заметив, что буквально буравит взглядом вышедшую старушку. Та как загипнотизировалась его взглядом.

- Святая Богородица! Антихрист, помилуй Господи!!! – очнувшаяся, она заспешила вниз по темной лестнице, истово крестясь. До Валентина только доносилось заклинание «Господи, помилуй! Господи, помилуй!..» все дальше и дальше, пока не раздался треск плохо открывающейся двери парадного. Он все стоял, не в силах преодолеть животный страх перед тем, что его ожидало за дверью квартиры. Страх не за свою шкуру – и близко нет, страх леденящий, тяжелый и необъяснимый перед чем-то еще… Наконец, открыл. Вошел в прихожую. Так же интуитивно почувствовал, куда дальше…

- Заходи, Кремень! – раздался, как ему показалось, равнодушный мужской голос, - садись.