Суки этой породы повышенно эмоциональны, — предупреждали меня знатоки. — Нередко, влюбившись в первого встречного, они уходят, даже не оглянувшись на вырастившего их хозяина.

Это предостережение хоть и казалось мне занимательным, однако, как вскоре выяснилось, мало чем повлияло на меня. Теперь, задним числом анализируя свой легкомысленный выбор породы, я объясняю его завышенным мужским самомнением. Ведь я и мимолетной мысли не допускал, что от меня можно уйти. От меня — умного, современного, симпатичного, вполне мужественного и внешне, и по сути своей — да никогда, ни при каких обстоятельствах никакая собака не пожелает уйти. От иных прочих: мелочных придир, зануд, хлюпиков, завистников, тиранчиков и сатирчиков — сколько угодно! От таких, видимо, и уходят за первым мало-мальски впечатляющим прохожим. Но только не от меня... Так, пожалуй, и сложился в моем подсознании тот опрометчивый выбор. Несомненно так, а не из-за эгоистической гордыни, которая якобы присуща моей натуре, как выразился один мой приятель, кстати, довольно-таки опытный собачник. Именно из-за своего характера я, в конце концов, и был наказан по первое число, ибо не сомневался, что смогу подчинить себе собаку любой породы, причем навсегда, без остатка.

Дело в том, что в последний момент я все-таки дрогнул и выбрал кобелька. Я так и сказал тетке, из-за пазухи которой выглядывали две очаровательные, мудро-морщинистые мордашки, что хочу мальчика-боксера. Вынимая из-за отворота фуфайки того, что поменьше, тетка, облегченно вздохнув, порадовалась за меня:

—Вам повезло. Одно вот и осталось мужского роду. Сучки что-то совсем не в ходу, все норовят кобелей иметь, — и, не пересчитывая деньги, добавила: — А и то ведь верно: у сучек характер чижолый. Воспитанию труднее поддаются. Влюбчивые — страх какие. Того и гляди, увяжется за кем. Пока девочка — ничего, а ощенится, словно тебе свиноматка — титьки по земле волочатся. Ни виду, ни форсу. А кобельки, те всегда у форме...

Я вполуха слушал, указательным пальцем лаская комочек, умещающийся в ладони. Щенок морщил и без того хмурую мордочку, попискивал.

—Тока не забудьте, — продолжала наставлять тетка, — в два месяца ушки ему обрежьте. Для экстерьеру это надо. Хвостик-то я сама ему купировала. А уж ушки ветеринал должен...

Она-таки заговорила меня, эта тетка. Я не взял у нее родословной своего Цезаря. Так я сразу же и окрестил юного друга. Остался неизвестным мне и адрес тетки. Опомнился уже в троллейбусе. Возвра­щаться через весь город на рынок в переполненном транспорте с поскуливающим приобретением за пазу­хой не хотелось. Я быстро себя успокоил: ведь приобрел друга не для выставок, а для души. А коль так, то родословная тут без надобности. Вполне здравое рассуждение, однако, не доведенное до логического конца. Поразмышляв подольше, я бы непременно пришел к выводу, что и уши собаке обрезать не следует, если я не собираюсь ходить с нею на собачьи выставки. На эту муку себя и моего юного друга я обрек, можно сказать, по недомыслию. Но об этом попозже. Лишь спустя два месяца мы с собакой отправились к ветеринару.

Всю первую ночь мой Цезарь не давал спать. Пусть бы только мне — полбеды. Более всех страдала жена, которой, как нетрудно было догадаться, появление в доме еще одного жильца радости не доставило. Щенок заскулил, едва погасили свет. Наигравшаяся с Цезарем пятилетняя дочка уснула, как ни в чем не бывало. Мне же пришлось перебраться на диван, забрав с собой щенка. Малыш умостился под мышкой и по-человечески захрапел. Утром я проснулся от умилительного шепота дочери. Она стояла рядом с диваном, не решаясь будить меня и Цезаря, который взобрался мне на грудь и посапывал, свернувшись калачиком.

—Пригрел змею, — уже без вчерашнего раздражения проворчала жена. На ее голос щенок и пробудился.

Я хотел, было обидеться, но не успел. Щенок ска­тился с меня и, ковыляя бочком, удалился на проти­воположный конец широкого дивана, где и надул не смущаясь.

Так началась собачья жизнь в моем доме.

Однако вопреки самым мрачным предчувствиям, обуревавшим меня весь день, вопреки сожалению по поводу покупки собаки, преследовавшему меня с каждым днем его повзросления, жена и дочь все больше привязывались к Цезарю, и тот очень быстро понял это. Щенок стал их владыкой в мое отсутствие, разумеется.

И чем старше становился Цезарь, тем настойчивее проявлялась в нем его порода. Юный боксер превращался во все более своенравное существо. К тому же совершенно не поддавался дрессуре. И я вынужден был, в конце концов, склониться к решению: Цезаря придется отдать в собачью школу. Конечно, жене и дочке предстоящая на несколько месяцев разлука с любимым песиком рисовалась в самых мрачных красках. Они умудрились побывать в школе, которая, естественно, произвела на них удручающее впечатление. Учащиеся там содержатся в общем вольере. Старшие обижают младших: кусают, съедают их пищу... Меня же предстоящая разлука огорчала совсем по другому поводу. За учебу Цезаря надо было платить. И — как выяснилось — довольно кругленькую сумму. Суммируя ее и стоимость щенка, а также траты на услуги ветеринара, которые еще предстоят, на прививки и регистрацию, в конце концов на еду, я досадливо отметил, что собака дорожает чуть ли не с каждым днем.

Единственное, что меня пока успокаивало, — это мечта о том времени, когда мой пес вырастет в умного, сильного, красивого зверя, который украсит не только мою жизнь, но и станет надежным стражем дома и семьи на случай моего отсутствия.

Однако первое и сокрушительное разочарование меня постигло столь быстро, что я даже растеряться не успел. Когда Цезарю исполнился месяц, на него пришел поглядеть тот самый мой приятель — опытный собачник. Все это время он живо интересовался собакой и одобрял мое решение взять мальчика, а не девочку.

Едва гость вошел, Цезарь буквально на глазах изменился. Виляя задом, как-то бочком он кинулся в ноги незнакомого ему человека и обмочил ему ботинок. Это мне ужасно не понравилось. В наказание я запер негодника на кухне. И пока гость раздевался, пока обменивался дежурными любезностями с женой и дочкой. Цезарь самым неприличным образом визжал, царапался в дверь.

—Да выпусти ты ее, ради бога, — наконец не выдержал гость, когда мы, наконец, уединились в кабинете.

Я открыл кухню, и щенок снова припал к ногам моего приятеля. Тот с профессиональным интересом рассматривал Цезаря. Зачем-то даже взял его за шиворот и поднес поближе к лицу.

—Ну что, — не выдержал я, — нравится тебе мой Цезарь?

Гость отпустил щенка. Как-то странно усмехнулся. И, спустя довольно тягостную паузу, совсем уже серьезным тоном сказал:

—Только это не Цезарь... Хорошая собака. Чистых кровей боксер, только не Цезарь.

—Позволь, мне ли не знать? Это моя собака по кличке Цезарь!

Но гость с восхитительным великодушием и деликатностью, Полуприкрыв всезнающие глаза, продол­жал:

—Это не Цезарь, если, конечно, Цезарь в данном случае мужское имя.

Догадка бросила меня в жар. Я немо глядел на гостя. И тот, сотворив на лице сочувствующую мину, поправил зачес на едва просвечивающейся лысине:

—Да! Это сука. Тебя, дружище, надули. Типичный случай. Тут, видишь ли... — И он стал мне подробно растолковывать, иллюстрируя прямо на моем Цезаре, тьфу, на моей собаке, какова разница между мальчиком и девочкой этой породы. В младенческом возрасте моего щенка разница между полами столь незначительна, что моя оплошность была вполне понятной, — пытался успокоить меня опытный собачник. Но мне эти его щадящие слова мало помогали, Я бесился от злости на себя. И при этом изо всех сил старался скрыть свои подлинные чувства. Мой приятель коротко заявил:

—Ты ведь сам хотел суку этой породы! Хотел и получил. Чего уж так убиваться? Вот теперь и помужествуй. Укроти ее.

Собачник гасил огонь огнем. Он был мудрый, как все настоящие собачники, и потому выбрал этот — единственный на такой случай — способ воздействия.

— Сука, — если, конечно, все идет путем, то есть, обучена и привязана к хозяину, — значительно лучше кобеля. Она умнее. От нее нет запаха, как от пса. И, по крайней мере, раз в год она щенится. Приносит доход.

— Ты думаешь, я стану продавать щенков? — возмутился я.

— А чем ты хуже других? Будешь продавать. Это же ведь, что ни говори, живая копейка...

—Увольте! Ради бога. — воздел я руки.

—Как у нее с родословной? — деловито осведомился собачник.

Я выразительно пожал плечами. Это собачнику почему-то ужасно не понравилось. Он так разозлился, что заговорил со мной на «вы».

—Имейте в виду, — назидательно начал он, — она у вас влюбчивая. Видели, как на меня отреагировала? За нею глаз да глаз нужен. Вы должны стать для нее больше чем хозяином. Вы должны завоевать ее раз и навсегда. Так, чтобы она только в вас видела все свои чаяния.

—Что я должен делать? — поразился я его заявлению.

—Прежде всего, быть строгим, но не беспощадным. Великодушным и требовательным. Наказывать придется, не без этого, но только поделом. Ни в коем случае по своему капризу, из-за своего плохого расположения духа. И старайтесь при собаке не проявлять к жене особых нежностей. Повторяю, боксерши ревнивы невероятно. Она просто перестанет вам верить.

И потому будет искать себе иной объект для обожания...

Гость продолжал говорить важные, видимо, вещи. Но я плохо его слушал. И напрасно. Я почему-то, словно для этого не было другого подходящего момента, размышлял: как же мне теперь назвать свою собаку, которая за эти несколько недель привыкла к своему мужскому имени и живо реагировала на него. Об этом я и спросил у своего гостя.

— Дело не простое, — говорил он, тщательно отмывая руки. Мы садились за чай. — Надо будет приду­мать ей созвучное бывшему мужскому женское имя.

Над новой кличкой мы бились всею семьею несколько дней. Цезарь, Цезарь, Цезарь... Быть может, подойдет на замену Тереза? Тереза, Тереза? Буквы «Р» и «3». Вполне. Но жена категорически запротестовала. Дело в том, что это вполне женское имя носила ее подруга. Будет очень неловко при ней окликать собаку этим именем. И тогда я предложил назвать собаку Розой. Женщин с таким именем ни в роду, ни среди знакомых у нас не было. За это имя проголосовала вся семья. Наверное, потому, что наша очаровательная собака была похожа на полуоткрытый бутон оранжевой розы. Белая звезда во лбу, такая же манишка, слегка припорошенные белым передние лапы при определенных позах как раз и создавали иллюзию края раскрывающегося розового бутона...

Мы любили нашу собаку. Несмотря на обман. Ведь обманула нас не она. И первое время, пока она была крошкой, ее охотно выводили гулять и жена, и дочка. Однако боксерша росла быстро. И вскоре стала не по силам дочке: волокла ее по лестнице на поводке. А когда Роза вернулась из школы, с ней уже не могла сладить и жена. Собака тащила ее за собой без особенного усилия... Так все несносные заботы по выгулу сильной и своенравной собаки свалились на меня. Но и об этом попозже.

Приближался день обрезания. Я метался в самых дурных предчувствиях. Мучилась и жена. Свалить на нее миссию визита к ветеринару я, разумеется, не мог. Дочке мы об этом даже не говорили.

Моя Роза резвилась в то страшное утро. Я тогда совсем не осознавал, для какой боли привел сюда мою собаку-ребенка. Помнится, около ворот собра­лось довольно много желающих привести своих боксеров и догов в соответствие с экстерьером. Все они, как я, думали: операция, разумеется, неприятна, но и только. Опытный ветеринар сделает укол, ловко — в мгновение ока — обрежет края лопушистых ушей, смажет соответствующим зельем ранки, и мы уведем своих собак домой... Быть может, поэтому я и согласился первым войти в ворота ветлечебницы. Я уже вошел во двор, когда к воротам метнулся какой-то замухрышка неопределенного возраста и зашептал, дыша мне в лицо перегаром: «Дай на похмелку, скажу что-то важное...» И видя, что интригующее заявление не произвело на меня впечатления, решил объяс;ниться более определенно: «Скажу, как надо поступить, чтобы собака стала собакой, а не просто забавой...» Я дал ему рубль. Ради блага Розы я готов был заплатить несравненно больше, чтобы только она не испугалась, чтобы ей не было очень больно. В тот момент я вдруг по-настоящему осознал, на что решился, куда привел свою четвероногую глупышку. «Так вот, — вертухался в зеленых воротах небритый советчик, — ухи, когда обрежут, забери. Слышь, ухи забери. Изжарь их и скорми ей же, собачке своей. Зверь, не собака вырастет...» Последующие слова отрубило захлопнувшимися за моей спиной воротами...

Этот фрагмент прошлого живо проявился в моей памяти, когда однажды я проезжал той же улицей, но уже в обратном направлении. На углу, неподалеку от остановки перед щенком с забинтованной головой сидел на корточках какой-то человек. Дело уже сделано: дрожащая от пережитого потрясения собачонка, и проступающая сквозь бинты собачья кровь...

В двухмесячном возрасте Роза была уже довольно сильной собакой. Ветеринар выразил неудовольствие этим обстоятельством, мол, такая покусать может. Он еще малость покуражился, и мне пришлось переплатить сверх положенного, чтобы он согласился оперировать. Правда, держать Розу пришлось мне. Так что ветеринарская работа проходила на моих глазах. И пока я нес мою Розу от верстака, на котором ей обрезали уши, до того самого перекрестка, она, как мне казалось, боялась не то что всхлипнуть, но вздохнуть. Она вся трепетала, прижимаясь ко мне, как тогда ночью — испуганная темнотой и одиночеством. У меня разболелось сердце. Я опустился на корточки метрах в двухстах от лечебницы и впервые за последние полчаса заглянул в глаза потрясенного существа. Они были полны слез.

Нет, она не обиделась на меня. Она, видимо, вполне понимала неизбежность всего происходящего с нею, потому что сквозь этот человеческий произвол прошли все ее предки. Впервые Роза обиделась на меня, наверное, после того, как я ее побил. Это случилось еще два месяца спустя. У нее выпали молочные зубы и полезли настоящие, острые, как иголочки. В ту пору она грызла что ни попадя: тапки, коврик, свою пластиковую посуду... Однажды она осталась дома одна чуть ли не на целый день. Мы уже практиковали такие эксперименты над нею. В крайнем случае, Роза позволяла себе сделать лужу, но не больше. Времена, когда за нею приходилось ходить с совочком, уже миновали. Уши еще не зажили как следует, на срезах чесались. Приходилось ежедневно лечить их мазью Вишневского. Больные уши и одиночество, скорее всего, толкнули нашу Розу на этот ее проступок. Она изгрызла сначала ножки табуретов на кухне — это был только что купленный импортный гарнитур, а затем залезла в шкаф и уничтожила мои ни разу не надеванные роскошные туфли.

Рано утром накануне разлуки — Роза уходила в школу — мы, как всегда, вышли в поле. Лето едва только начиналось. Роза носилась по тугой отаве только что скошенной люцерны. Я бросал резиновый обод колеса от детского велосипеда, она разыскивала его, подбегала ко мне, но не отдавала в руки, а задорно, поигрывая карими глазами, как бы звала погоняться за нею. Я нередко поддавался соблазну. И мы с нею носились по полю. И когда я уставал — о, она это понимала хорошо и всегда останавливалась, — клала у моих ног резинку и счастливо, иногда чуточку вино­вато улыбалась. Она любила меня. Я это видел и в то утро. Она простила мне свое наказание, как я простил ей уничтоженные табуреты и обувь.

Отвозил я ее в школу на такси. Она чувствовала разлуку, нервно лизала мне руки и лицо. Однако во двор школы вошла сама. Там ей пришлось научиться многому, тому, чего никогда бы она не познала, оставаясь у нас — в тепличных условиях моего либерализма и полной вседозволенности со стороны жены и дочери. Прощаясь с Розой, они обе расплакались. И все два месяца ее отсутствия скучали по ней. За это время Роза научилась драться за кусок хлеба. У нее появилось чувство собственного достоинства, самосохранения. Она узнала цену себе и другим, окружавшим ее. Собакам и людям. Однако ради чего мы отправили ее в школу, она так и не удосужилась усвоить. А возможно, ее просто этому не учили. Из всех положенных команд она знала, видимо, все, но исполняла лишь элементарные: «ко мне», «сидеть», «лежать»... Я уже не говорю об охотничьих командах: «ползти», «апорт» и прочее. Я никогда не подавал команды «фас». Но и ее наша Роза знала. И однажды, не дождавшись ее от близких людей, исполнила сама.

Было это в мое отсутствие. Я куда-то уезжал. Ночью раздался требовательный стук в дверь. Звонок у нас нередко ни с того ни с сего отказывал — вот и приходилось стучаться. Мои думали, что это я вернулся. Тут же открыли и остолбенели. На пороге покачивался полупьяный, довольно молодой субъект. Он что-то пытался выяснить — кажется, адрес, — а когда понял, что в квартире только женщина и девочка неполных шести лет, вошел в прихожую, заявив, что останется ночевать. Что было затем, нетрудно представить. Наша Роза рявкнула таким басом, что проснулись и выскочили на лестничную площадку соседи. Но еще до появления соседей в длинном прыжке Роза сбила ночного визитера с ног и не отпускала, пока не приехала милиция.

Жена и дочка в награду буквально закормили Розу сладостями, и она у нас заболела. Пришлось ехать к ветеринару. И, чтобы не травмировать себя и собаку воспоминаниями, я повез ее на другой конец города, во вторую ветлечебницу, к врачу, которого она не знала. А когда наша заметно подросшая защитница выздоровела, мы всем семейством сфотографировались.

Роза будила меня спозаранок. И мы с нею, невзирая на погоду: осенью мелкие дожди, промозглые ветры; зимой мокрый снег или пурга, — бежали в поле вокруг квартала. Вскоре я заметил в себе благотворные перемены. Куда-то подевался казавшийся безнадежно запущенным живот. Шаг мой стал упруг и неутомим. Постепенно я снова возобновил занятия утренней гимнастикой... Словом, почувствовал себя помолодевшим лет на десять. Весь нажитый от сидячей работы жир, гипотонию со стенокардией и прочие хвори помогла мне изжить моя Роза. Вместе с хорошим самочувствием вернулись и былые привычки. Я вновь стал посматривать на женщин. Однажды один из старинных друзей, лесничий, подбил меня взобраться на вершину горы с романтическим названием. С интересной компанией. Конечно же, со мной пошла Роза. Она по возвращении из школы никак не хотела мириться с намордником, трудно привыкала к нему. Из дитя она превратилась в зверя, и прохожие не давали нам проходу, едва только мы появлялись без амуниции. Шла весна. Я полагал, что мы с собакой вволю порезвимся на плоскогорье, где нет прохожих, а значит, не нужно надевать намордник.

Примерно так я и объяснил дома причины нашего с Розой восхождения на гору с романтическим названием.

Просто собака, а вот научила меня. Она научила меня нутром чувствовать недоброе и всяческую фальшь. Конечно, прежде всего, ощущать это в самом себе. А потом я доучивался сам, без нее: видеть самое замаскированное, самое глубоко упрятанное плохое в других. Я подлецов теперь за версту чую. Меня — такого проницательного — надо с наивными и доверчивыми соединить. Я им глаза на мир раскрою...

— Прохинде-е-ей! — хохотала она. — Ах, какой же вы все-таки прохиндей! — заливалась она звонко, откинувшись. Блестели ровные крупные зубы. Розовел язычок, словно у поющей птицы. Она сидела на траве, опираясь на отведенные за спину руки. Под тонкой оранжевой футболкой задорно круглилась, подрагивая, грудь.

Мне всегда стыдно вспоминать ту мою вылазку в горы. Всегда, когда она приходит на память — одна и та же картина: так и оставшаяся мне незнакомой женщина, сидящая в траве и поющая это свое восхитительное: прохинде-е-ей!

На яйле мы оказались часов в десять, когда роса улетела в облака. Свежая альпийская раститель­ность пахла волнительно-хмельно. Роза гонялась за бабочками. Разноцветные и крупные — таких не бывает внизу. Одна из них стала кружиться над нашей честной компанией. И я загадал. На какую женщину сядет вон та, махрово-фиолетовая бабочка, та женщина будет моей. Конечно же, я уже приметил для себя одну. Выбор был ограниченным. Как всегда в подобных случаях, женщин оказалось всего три. Мужчины не в счет. Скажу только, что их, как всегда, оказалось значительно больше, то есть у женщин выбор был, а у мужчин — только хорошее чувство соперничества.

Моя бабочка села на рыжеволосую. На ее неестественно цветных волосах насекомое выглядело эффектной заколкой. И все завопили: Серафим, Серафим, щелкни! Лесничий, конечно же, не успел. Рыжеволосая огорчилась. Я приблизился к ней и шепнул: «Не надо жалеть! Ваш восхитительный портрет с фиолетовой заколкой навсегда запечатлела моя память». Это было опрометчивое пророчество.

Взгляд во времени — это словно бы взгляд из космоса. Смотришь и диву даешься, как все хорошо видно... И теперь, когда нет рядом моей Розы, я до рези в глазах всматриваюсь в порыжевшие травы яйлы, пытаясь разглядеть резвящуюся собаку...

Роза потихоньку утащила от Родникового Камня брюки той самой женщины, на которую села фиолетовая бабочка гор... Но пока об этом не знаем ни я, ни очаровательная полузнакомка, которая отдала предпочтение, к моему вящему удовольствию, мне, а не кому-нибудь из троих претендентов, набивавшихся к ней в ухажеры и теперь оставшихся ни с чем. От нечего делать они занялись приготовлением шашлыков и шурпы на Тисовом кордоне... А я в который раз, наслаждаясь собственным опытом поведения в борьбе за женщину, говорил себе: главное, при всех обстоятельствах остаться трезвым и в прямом, и в фи­гуральном смысле и делать вид совершенно незаинтересованного лица... Конечно же, самая привлекательная из взобравшихся на яйлу женщин моментально выбрала самого, на ее взгляд, положительного мужчину и доверилась ему. Я лежал в высоком ароматном клевере у подножия Родникового Камня, а моя сообщница отдыхала на плоской спине этой скалы. Там женщина была открыта и беззащитна, но только перед ликом солнца, перед ликом Вечности, или, если говорить современнее, Вселенной. Прощенная за все свои прегрешения и ошибки этими божествами бытия еще в самом начале начал, женщина спокойно раскинулась на горячем сером каменном ложе, совершенно не подозревая, какая неприятность уже свершилась и ждет ее у подножия Родникового Камня.

Пропажу брюк производства Мальты обнаружил я, когда стал одеваться, заслышав отдаленный звук била. Он доносился от сторожки кордона, где компания, видимо, уже приготовила обед, потому и звала всех желающих подкрепить силы. Оранжевая футболка, кроссовки моей полузнакомки лежали рядом с моей одеждой, а брюк не было. Мне подумалось, что она ушла наверх в брюках. Я даже успел облегченно вздохнуть, ибо перед этим сразу же подумал о Розе. Рядом ее тоже не было, и, конечно же, она могла из чувства ревности к непонравившейся ей женщине утащить эти самые брюки...

Но вот на призывные звуки била стала спускаться с Родникового Камня и она — сильноногая, хитроглазая, умиротворенная свиданием с небом. Она вновь показалась мне замечательной, даже несмотря на то, что была крашеная. Цвет волос делал ее несколько вульгарной. Я еще подумал: оставь она волосы такими, какие дала ей природа, — выглядела бы совершенно иначе...

Не могу сказать, что женщина эта вела себя отвратительно, когда узнала, что осталась без брюк. В конце концов, к сторожке кордона она могла бы прийти и в таком — безбрючном виде. Ничего особенного для компании, приехавшей отдохнуть, позагорать на альпийском солнце. Она, к сожалению, сразу же подумала о том, что ей рано или поздно придется спускаться вниз, в город, как всем остальным, собравшимся на яйле. И это надолго озадачило ее, а потом обеспокоило и, в конце концов, разозлило. Не стану описывать подробностей нашего диалога, сцен и положений, своих метаний и переживаний поиска — я-то уже окончательно понимал, чьих это зубов дело, — поскольку речь не об этой несчастной женщине и даже не обо мне... Рассказ о моей Розе. В последний раз мы ее видели на краю Малиновой Балки. О, если бы я тогда знал, где моя собака!

Роза так и не появилась у Родникового Камня. А мы: я с той женщиной, имя которой позабыл, до вечера сидели на горьком клевере.

Между тем у сторожки стали беспокоиться нашим чересчур долгим отсутствием. Беспокойство компании усугубила Роза, притащившая на запах шашлыков и шурпы брюки производства Мальты.

Видимо, Роза возненавидела меня тогда — в тот вечер. И не за то, что я избил ее ремнем. Боль она мне простила бы. Не впервой я давал волю рукам. Она не могла мне простить унижения, которому я подверг ее в присутствии стольких незнакомых мужчин, а к тому же еще и в присутствии столь ненавистной ей женщины, на которую утром садилась фиолетовая бабочка яйлы. Женщина надевала свои мальтийские штроксы, а я снимал с себя ремень. Я готов был убить ее, — к сожалению, не женщину, а Розу. А собака, чувствуя расправу, лизала мне кеды, ложилась на спину, демонстрируя покорность и раскаяние.

— Не надо! Что ты задумал, — пытался остановить меня друг — лесник Серафим.

Он потом — спасибо ему — довольно быстро обезоружил меня — выхватил из судорожно сведенных рук ремень. Роза ни разу не охнула, не взвизгнула. Избитая, она ушла от костра. И как ее ни уговаривали, так и не притронулась ни к ароматно испеченному шашлыку, ни к миске с шурпой, которой пытался ее потчевать Серафим. На мои призывы она даже головы не подняла. А когда к ней попробовала приблизиться женщина, Роза оскалила острые, как стальные иглы, зубы и устрашающе зарычала. В довершение ко всему женщина эта снова заговорила со мной, пытаясь приластиться. Когда Роза поняла, что ее усилия избавить меня от этой женщины оказались тщетными, она, сверкнув на меня совсем уже было потухшими глазами, ушла от костра в темноту, в тисовый лес. Потом я, спохватившись, пошел за нею. Звал ее. Просил вернуться. Все было напрасно.

Нет! Не тогда Роза покинула меня. Это произошло позже. Она ушла из дому. Однако именно тогда, в тот вечер на яйле, я понял: Роза покинула меня. То есть навсегда выбросила из своего сердца меня — своего Хозяина. И всегда, когда мне на память приходит тот день в горах, я испытываю нестерпимые муки стыда, раскаяния и сожаления о невозвратимом.

Если бы Роза умела говорить человеческим голосом, я бы подумал, что она все рассказала моей жене, ибо по возвращении с яйлы наши супружеские отношения вдруг пошатнулись. Я стал с горечью замечать, как разрушается гармония семейной жизни. Особенно меня угнетали глаза любимой, полные недоверия, а со временем обиды и негодования. Правда, жена так и не сказала о причинах того, к счастью, быстро миновавшего разлада. Как будто не хотела выдавать источник, из которого получила компрометирующие меня сведения... Изменилось и поведение Розы. Теперь — я это увидел сразу — она выказывала особенное послушание только жене. Со мной считалась только как с носителем права сильного. Перво-наперво она перестала меня будить спозаранок, зовя на утренний моцион. Она терпеливо ждала, пока проснется жена... Причем жена, словно бы вступив с нею в заговор против меня, без особых эмоций поднималась, вела Розу в поле за кварталами и выполняла все иные заботы о собаке, которые еще недавно были моими.

В последние полгода дочка буквально извела нас требованиями поехать к дедушке-бабушке. Живут они недалеко — в сорока минутах электричкой. Почему бы и не поехать? До появления собаки мы чуть ли не каждый выходной катались в деревню. А тут, увы, милая Роза не позволяла. Правда, как-то однажды мы взяли ее с собой, когда еще она щенком была. Ничего хорошего из этого, разумеется, не вышло. Она долго не могла привыкнуть к новой обстановке. Ночью скулила, пока не впустили ее из коридора в комнаты. А наутро, когда теща обнаружила собаку спящей у меня под мышкой, разразился скандал. Как так — собаку в постель? Выходит, собака вытеснила жинку из кровати мужа? Не понравилось старикам и то, что наша Роза ест из чистой посуды в те же часы, когда и мы. И ест не что попало, а вполне по-человечески питается... А поскольку Роза была щенком, она умудрилась за два дня гостевания не раз описать половики гостеприимного дома... Словом, больше у нас не возникало никакого желания везти ее к старикам. А когда собрались в отпуск, собаку отдали на попечение сослуживца. Более двух недель она жила в людях и не тужила. Есть, есть еще такие семьи, где на собак и вообще на всякую домашнюю живность глядят как на братьев меньших...

Короче говоря, терпение мое кончилось. Жена и дочка отправились в деревню. А мы с Розой остались дома. Втайне я надеялся, что отсутствие жены и дочки позволит мне возвратить былой приоритет в отношениях с Розой. Роза же, как это я сразу почувствовал, осталась неуступчивой. На все мои ухаживания и подчеркнутые знаки внимания отвечала хмурыми гримасами, невежливыми судорожными зевками. Однако великодушно позволяла трепать себя по холке, выводить в поле за кварталом... Без поводка, без намордника мы бродили с нею в окрестностях нашей окраины. Я удовлетворенно примечал, как повзрослела наша Роза. Как спокойно, правда, без особенной охоты, она выполняет почти все мои команды. Она даже в догонялки со мною не отказалась поиграть... В конце концов, я смирился с этой ее сдержанностью. Тем лучше, размышлял я. Спокойнее как-то стало. При том темпераменте, который Роза демонстрировала еще не так давно, с нею без поводка и намордника никак нельзя было появляться во дворе. Рвалась ко всем встречным и поперечным. Особенно тянуло ее к детям и молодым мужчинам. Дети, конечно же, пугались зверского выражения ее морды, мужчины подозрительно оглядывались на меня... Короче, я смирился с переменами, происшедшими в Розе. И едва это произошло, я тут же сделал спасительный вывод: Роза стала взрослой, то есть другой. А значит, и отношение ко мне у нее изменилось. Теперь ее тянет к женщинам — дочке и особенно к жене, — я ей неинтересен, поэтому она так со мной сдержанна. Наверняка случай на яйле ускорил взросление Розы. Наверняка, но и только, но не более того...

Однако история моей Розы неудержимо, неуклонно двигалась к своему грустному концу, о чем я, конечно же, все еще не подозревал, но о чем, видимо, уже знала Роза. Ибо у меня в результате довольно кратковременного общения с собакой успело сложиться мнение: они — меньшие братья — обладают многими способностями, которые даны в начале начал всем — и нам, и им,— но нами утрачены по легкомыслию или излишней самоуверенности, а ими сохранены. Одна из таких способностей — уж ею-то Роза, несомненно, обладала — ясновидение. Теперь мне кажется, Роза, быть может, знала о неминуемом, ожидавшем нас всех, еще когда я взял ее из рук базарной бабы... Мне иногда становится страшно от ответственности, нежданно-негаданно свалившейся на меня. Будто бы вершитель собачьих судеб так подгадал, чтобы щенок вошел в мою жизнь, а потом покинул ее, но не покинул моей памяти, остался в ней навсегда, как самый нелепый, но оттого все же не менее горький момент моего бытия.

Что ж! Все ближе, все неотвратимее, словно во сне в полете, переходящем в падение, придвигается неизбежность.

Тот день начинался для меня с незабываемой, однако по известным причинам, казалось, навсегда утраченной трогательности: Роза разбудила меня. Мы бегали осенним полем. А потом завтракали. После чего я работал, а Роза лежала на пороге кабинета. Время от времени я чувствовал ее взгляд. Но стоило мне только оторваться от работы, чтобы уличить ее в подсматривании, как тут же она отводила глаза в сторонку или опускала их. Продолжая стучать на машинке, я все же умудрился перехватить ее взгляд. Он был полон сострадания, я бы сказал, полон какой-то глубокой проникновенности, как будто собака знала о чем-то уже свершившемся, для меня невыносимо печальном, однако пока еще мне неведомом... Человек я мнительный. У меня заболело сердце. Я тут же подумал о жене и дочери. Они должны были приехать только на следующий день. И мне вдруг подумалось, что с ними что-то случилось нехорошее, даже страшное, что, быть может, я их никогда более не увижу. Словом, уже через несколько минут я сильно страдал. Ни о каком продолжении работы и помышлять, конечно же, не мог. А через полчаса, оставив Розе еду и питье, я уже мчался на такси в деревню, куда уехали вчера жена и дочка. Уже в деревне, убедившись, что дорогие мне существа живы и здоровы, я не обнаружил в карманах ключа от квартиры.

Мое неожиданное появление послужило поводом досрочного возвращения домой всех нас. Мы при­ехали вечером. И застыли в раздумье на лестничной площадке. Дочка еще сказала: если бы Роза могла нам открыть... Роза не могла. Она, заслышав нас, нетерпеливо задвигалась по прихожей, недоумевая — почему же мы так медлим, почему не входим...

Наконец я решил вышибить дверь. Ничего не оставалось иного. Я несколько раз ударил в нее каблуком. И когда она вылетела, в проем двери, с неописуемым, почти с человеческим воплем из квартиры выскочила наша Роза. От страха она не узнала нас? Нет! Она подумала, что я колочу в дверь и вышибаю ее из ярости... Она вспомнила меня, бьющего ее на яйле... Она подумала, что я снова сделаю это... Она не захотела еще раз пережить ничего подобного...

Когда, спустя несколько минут, сообразив, что Роза убежала от страха, а не из невыносимого желания поскорее очутиться на земле, в поле, я выскочил на улицу, собаки нигде не было.

Вскоре вышли и жена, и дочка. Было уже темно. Мы звали ее на три голоса. Я свистел так, как только свистел для нее, тем особенным свистом, к которому приучал ее с детства, тем тайным кодовым свистом, известным только нам двоим... Она не отзывалась. Я заглядывал во все подъезды, подворотни, я ходил по новостройкам нашей окраины... Я искал ее до утра... И всю ночь не спали в квартире с разрушенной дверью жена и дочка.

Я искал ее, сначала с яростью, подобной той, которую испытывал у Родникового Камня, когда обнаружилось исчезновение брюк женщины — той самой, на которую села фиолетовая бабочка. Но едва я осознал, что моя ярость сродни той высокогорной, альпийской, когда я был унижен обществом женщины, оставшейся по воле моей собаки наедине со мной на столь неожиданно долгое время, я тут же остано­вился и изругал себя самыми последними словами, какие только знал. Я искал с того момента так, как искал потом, после того, как, избитая мною, она ушла от костра. Я молил бога простить все мои прегрешения против людей и собак, против всего безвинно страдающего по моей злой или нечаянной воле, простить и вернуть нам нашу Розу. Но собака не отзыва­лась на мои мольбы и призывы. Рано утром, изнемогший, я вернулся домой и стал чинить дверь. А потом позвонил тому самому опытному собачнику и рассказал о случившемся. На противоположном конце провода и города некоторое время царило недовольное сопение — разбудил человека ни свет ни заря. Вдруг недовольство прекратилось. Наступила сочувственная пауза. Она затягивалась. И уже не казалась мне сочувственной, она затягивалась до неприличия. Я уже хотел бросить трубку. Наконец меня спросили:

—Быть может, твоя сука влюбилась?

Я с полной уверенностью отрицал эту возможность.

—Откуда ты знаешь? — осаживал меня мой собеседник. — За эту породу нельзя поручиться. Сколько ей? — поинтересовался собачник.

Я ответил.

—Ну вот, — деловито продолжала трубка, — самый возраст, когда у них начинается половое созревание, самый опасный возраст.

—Да нет, — возражал я, — она испугалась и потому... убежала. — Я не мог, я не хотел ему говорить, чего испугалась моя собака. Мне было стыдно сказать, что я бил мою собаку. Бил, бил, бил... За непослушание, конечно же. Я знал, что собака не слушается лишь в двух случаях: когда ей кажется, что ее хозяину угрожает опасность, и когда она ни во что не ставит своего хозяина... Вместо этого я стал рассказывать собачнику о том, как мы любим свою Розу, как дорога она нам. И когда я в своей лихорадочной исповеди дошел до того, как защитила она моих жену и дочку от ночного вторжения, и что вскорости после этого мы сфотографировались с нею на память, мой терпеливый слушатель прервал эти откровения:

—Она потому и ушла, вы потому ее и потеряли, что нарушили одну из главных заповедей собаководства: никогда не фотографироваться с собакой... Быть может, ее и в живых уж нет... — беспощадно заключил собачник и вскоре повесил трубку.

—Он сказал, что Роза ушла от нас потому, что мы ее сфотографировали, — передал я вкратце суть телефонного разговора моим — жене и дочке, хотя сам хорошо знал, что покинула нас наша собака совсем по другой причине.

 

Июнь, 1988 год,