Любовь. Победа

 

Море было неспокойное. Катились мутные тугие волны. И разбивались они почему-то почти беззвучно. Как женщина, которая рыдает молча, лишь содроганием плеч выдавая свой плач. Одинокая чайка качалась на воде в нескольких метрах от берега. Потом и она поднялась на крыло и скрылась в тумане, постепенно окутывающем скалы. Было тихо и томно, как всегда бывает, когда ожидаешь что-то неприятное.

В маленьком домике над обрывом хлопали ставни. Изредка сильный порыв ветра рвал занавеску. На подоконнике стояла пустая вазочка, а под ней лежали бумаги, исписанные мелкими буквами. В комнате никого не было. Часы на стене, казалось, давно остановились, а на их стрелках, застрявших между цифрами девять и одиннадцать, маленьких паучок развесил свою серебристую ловушку для мух. Но даже эти назойливые создания, обитающие в каждом доме все лето, в этой комнате, видимо, не появлялись. Под окном темнел письменный стол, покрытый таким слоем пыли, что трудно было под ним что-либо различить. Возле ножки стола на полу валялся пустой пузырек из-под одеколона, но в комнате не было никакого запаха, кроме острого и резкого морского воздуха.

Я, поскрипывая половицами, подошла к окну. Уже смеркалось, и море резко выделялось на все еще сизе-светлом горизонте.

- Интересно, ящики стола заперты или нет?

Я дернула маленькую позеленевшую ручку, и оказалось, что замок сломан и ящик, хоть и с трудом, но можно выдвинуть. Там, под таким же, как и на столе, слоем пыли лежали старые, порыжевшие конверты. Я достала один из них и прочла: «Л.Ж. от А.». Из конверта желтел обтрепанный листок. Я расправила его рукой и стала разбирать путаные буквы.

«Здравствуй, дорогая и моя самая Л. Ж.! У меня, наверное, все хорошо, если можно так говорить. Ты спросила бы, почему «наверно», я отвечу – не знаю, родная, можно ли называть такое положение дел нормальным. Нас уже почти не бомбят, вчера было только две тревоги. Хотя, это, возможно, кратковременное затишье из-за плохой погоды. Я все время думаю о тебе. Вчера перебирал твои письма, у меня из них сохранилось только четыре, хотя ты писала несомненно гораздо больше, но их уничтожил огонь. Ты, моя милая, даже находясь на таком большом расстоянии, все равно рядом. Когда я смотрю на строчки, написанные твоей рукой, мне кажется что ты рядом. Наверно, это и спасает меня долгими холодными и, вынужден признать, голодными ленинградскими ночами. Я думаю, как ты там, в нашем маленьком домике у моря. Ты, наверно, сидишь у окна, за отцовым столом и смотришь, как бегут неутомимые волны. Или, может быть, ты бродишь по берегу, собираешь камушки и бросаешь их в воду, считая круги. Хотя, все это, конечно, мой вымысел. Я знаю, дорогая моя и самая близкая, что тебе тоже приходится нелегко. Как ты там? А я здесь (дальше зачеркнуты несколько строчек), но прости меня за эту минутную слабость и не читай это, у меня все хорошо, слышишь?! Я знаю, ты слышишь мой голос, как я твой, каждый раз, когда беру в руки твоё письмо. Вот закончится война, и мы с тобой снова увидимся. Я приеду к тебе в наш славный домик, и мы будем жить здесь долго-долго. Вместе. Только нужно чуть-чуть подождать.

Дорогая и Л. моя Ж., пока надежды на эвакуацию нет, но я и не хочу покидать мой город в такое трудное для него время. Все мы понимаем, что очень нужны сейчас Ленинграду, нашему сильному городу, самому лучшему городу на Земле! Я пишу тебе в конверте, хотя письма с фронта должны приходить треугольником. Но у нас здесь не фронт. Хотя, кто знает, где тяжелее, там или здесь, в блокадном кольце. Но мы живем, родная, и мы обязательно выживем! Вчера соседская Любочка, из третьей квартиры, принесла мне рисунок и говорит: «Смотри, дядя Толя, я Ленинград нарисовала». Я смотрю, а там, рядом со сфинксами лежат осколки от разорвавшейся бомбы и люди, убитые, и дом на углу, обгоревший, как скелет. Я тогда взял у Любочки карандаш и сказал: «Вот я зачеркну все это и, дай мне, пожалуйста, красный или синий, а вот здесь, на этих местах, нарисуем с тобой цветы, много цветочков разных, и небо синее, а не такое серое, как у тебя. Вот, видишь, скоро наш город на самом деле будет таким. Придет весна, закончится война, зацветут сады. И Ленинград снова будем красивым и ярким. Ты мне веришь, Любочка?» Она посмотрела мне в глаза, помолчала, и так грустно, а ей ведь всего пять!, по-старушечьи вздохнула и ответила: «Поживем – увидим». И вышла. А когда она мне смотрела в глаза, я так боялся не заплакать, так боялся не выдать себя. Мы все, взрослые, боимся не заплакать, и не только при детях, но и в одиночестве. Нет, я не плачу. И ты не плачь, слышишь?! Мы с тобой обязательно увидимся.

Твой А. 28.10.1941»

Я перевернула листок. На обороте химическим карандашом был нарисован тюльпан, но лепестки расплылись. Трудно было не плакать. Я посмотрела в окно. Уже почти совсем стемнело. Море все так же глухо билось о берег, да ветер яростно рвал гардину и скрипел облупившимися ставнями.

Я осмотрелась. В комнате у стены стоял сервант с разбитым стеклом. Я подошла ближе и сняла с полки фотографию в рамке. На меня смотрел мужчина средних лет, светловолосый, но, на удивление, с карими глазами. Он слегка улыбался. Но, казалось, что не мне и не фотографу, а чему-то своему, приятному и дорогому.

В ящике стола лежал еще один конверт, но, в отличие от первого, запечатанный. Сначала я не решилась его разорвать, в сумраке комнаты я разобрала буквы «Ленинград, Лесной, д. …, кв. ….» Я сразу поняла, что в этом конверте, должно быть, неотправленный ответ, разорвала бумагу и начала читать. Почерк оказался более разборчивым и неторопливым.

«Здравствуй, мой А. Могу ли я называть тебя «моим»? Я долго тебе не отвечала, потому что уезжала и только, когда вернулась, увидела этот твой конверт, оставленный почтальоном у дверей. Я увидела число, и подумала, что прошло уже много времени, и возможно, скоро придет еще одно твое письмо, на которое уже я и отвечу. Но его что-то все нет. Сейчас уже конец января. Снега тут практически нет. Но холодно. Ветер все время северный, свистит в оконных рамах. В комнате однажды даже замерзла вода. Но я не жалуюсь. Я знаю, что у тебя там много хуже.

Дорогой и любимый мой А., я с болью прочла твое письмо, и почти не плакала, как ты и просил. Я не могу быть уверена, что мы когда-нибудь встретимся. Но ты должен знать, что я тебя люблю и это слово - «любимый» - пишу полностью л-ю-б-и-м-ы-й. Помнишь, как однажды ты говорил, что хочешь научиться летать. Так вот еще в сентябре, после сильного дождя, я шла между двумя огромными лужами, и мне показалось, что я лечу, потому что справа и слева в воде отражалось высокое и синее небо. И облака. И я подумала, что когда мы с тобой встретимся, пойдет сильный дождь, потому что кончится война и небо тоже заплачет от радости. И вот мы с тобой будем ходить по лужам и представлять, что летаем, как птицы. Как большие и красивые лебеди. Помнишь, как у нас на море зимовали лебеди? Я знаю, что ты все помнишь.

Я плохо рисую, но вот тут букет ромашек, передай Любочке и скажи, что это от тети Тани. А еще скажи, что, когда будет Победа, они с мамой приедут сюда, в наш дом, будут купаться в море и есть черешню. Хорошо? Я знаю, что ты передашь.

Как там у тебя сейчас в этой квартире? Наверное, сыро и зябко. Обязательно одевайся тепло, чтобы не простудиться.

Если бы только знал, как я хочу к тебе приехать и как страдаю оттого, что это пока совершенно невозможно. С фронта каждый день приходят тяжелые новости, особенно когда стояли под Москвой. Но теперь мне все чаще кажется, что мы обязательно разгоним немца и будем жить еще лучше. Непременно лучше. Только скорее бы уже…

А., верь, что мы с тобой встретимся, и ты наяву опять услышишь мой голос. А пока слушай его хотя бы в письмах. Вот сейчас я скажу прямо в конверт, как сильно я тебя люблю, потом заклею его и, когда ты откроешь, то прислушайся.

Что ты слышишь? Слышишь, как я говорю? Я знаю, что слышишь.

До свидания, дорогой мой А.

( Потом пропущено несколько строк и читаю дальше):

Я не отправила тебе это письмо. Ждала твоего, но не дождалась. Как ты там, жив ли? Знаешь, ты мне все время повторяешь, что будет Победа, и тогда мы встретимся. Но нет, я не могу больше ждать. Если я сейчас не буду с тобой, то я не знаю, что с нами случится. Лучше попробовать и пожалеть, чем даже и не попытаться, и все равно потом плакать. Завтра я соберу кое-какие вещи, ключ от дома даже не буду с собой брать, оставлю тетке Анфисе, чтоб не потерять в дороге. Я еду к тебе, любимый. Как-то оно будет, не знаю. Но все одно, чем страдать здесь, вдали от тебя. Я приеду, и тебе станет легче.

А письмо… я не знаю, что с ним делать. Хотя нет, я решила. Я положу его в верхний ящик стола, и когда мы с тобой вернемся в этот дом, прочитаем его вместе. А если не вернемся, то пусть оно так и остается здесь, как память нашей любви. Но я не хочу об этом думать. Мы вернемся.

Вот и пишу я нам, будущим: «Здравствуйте, победители!»

В комнате совсем стемнело, и уже нельзя было разобрать ни строчки. Да там больше и не было ничего написано. Только красивый росчерк под последним абзацем, а в самом низу многоточие…

На улице шумел дождь или, может быть, штормило море. Трудно было разобрать. Я решила ждать утра здесь, на старой кушетке в углу комнаты. Там, на пыльном матраце были сложены в стопку книги: Достоевский, Толстой, томик Есенина. Я медленно переворачивала испорченные сыростью страницы и думала о любви. Её память хранилась в верхнем ящике стола. А память о Победе? Я думала, что она – в том неистовом море, в том соленом ветре и в солнце, ярком, которое вставало, чтобы осветить мирную землю.

На рассвете я уходила. Последний раз обернулась. Среди зарослей дикого винограда, на крутом обрыве над самой водой серел покосившийся дом. Над крышей беспокойно вилась чайка. Я подумала, что, возможно, у нее там гнездо, хотя я не знаю, где они вьют свои гнезда. Поднимающееся солнце яростно рвало острыми лучами низкое небо, разгоняя по неспокойной воде резкие блестки. И вдруг я испугалась, что в этот дом еще когда-нибудь войдут, скрипнув треснувшей дверью, а в ящике стола лежит уже разорванный конверт, хранящий их любовь.