У войны не женское лицо?

 

Основано на реальных событиях.

 

Гостья из военкомата

 

Звонок в дверь раздался неожиданно. «Вроде не жду никого», - направилась открывать, на всякий случай, поправляя волосы. На пороге стояла усталая женщина средних лет.

- Здравствуйте! Я из райвоенкомата. Вот удостоверение. Можно войти?

- А Вам кого?

- Сальникову Марию Трофимовну.

- Я ее дочь. Проходите.

Посторонилась, пропуская гостью. Имя матери, произнесенное посторонним человеком, прозвучало странно. Непривычно. Неожиданно. Подошла к комоду, стала рыться в бумагах.

- Мне бы Марию Трофимовну… - напомнила женщина.

- Одну минутку, - нашла нужный документ, - Вот.

- Что это?

- А Вы почитайте. Свидетельство о смерти. Мама умерла в восьмидесятом году.

- Извините. Можно присесть? Ноги гудят. Мария Трофимовна какую пенсию получала, простую, или ветеранскую?

- Самую обыкновенную. Восемьдесят два рублика.

- Тут такое дело. Я не знала, что Марии Трофимовны нет. Хотела порадовать и сообщить, что ей положена повышенная пенсия, как труженику тыла. Она работала в войну на оборонном заводе?

- Конечно. Снаряды делала. Тяжелые, говорила, были…

- Архивы военкомата в сорок втором эвакуировали за Урал. Многие данные затерялись. Теперь потихоньку возвращаются, мы их разбираем. Вот так нашлись документы Вашей матери. Хотели исправить ошибку.

- Поздно.

- Понимаю. Так судьба распорядилась.

- И я не виню никого.

…Ушла нежданная гостья. А я все сидела и слушала капель подтекающего крана, да песню из старенького радиоприемника «Мой адрес не дом и не улица…» Растревожили мою память, разворошили, как потухший костер и разлетелись искорки воспоминаний. Сначала наивных, светлых, потому, что они были ДО. Потом – военных. Первые мои ощущения семьи, Родины совпали с последней мирной весной сорок первого.

 

 

«Нас утро встречает прохладой», - оглушали женские голоса из репродуктора. Меня, шестилетнюю, взяли на Первомайскую демонстрацию.

На площади перед Химзаводом, где работали родители, ждали автобусы, украшенные шариками и флажками. Мы ехали по улице между высоких домов из серого камня сталинской постройки. Стяги, цветы, портреты. От их изобилия рябило в глазах. Переполняло гордостью. За себя. За семью. За Родину. Мое сердечко трепетало взволнованным воробышком, рвалось из груди. Первомай. Международный День Труда и весны. Значимо и торжественно звучали эти слова, наполненные важностью и смыслом.

Тот май радовал ранним теплом, зеленью, цветением. Ворохи сирени, тюльпанов в руках демонстрантов заполняли солнечный мир. По контрасту с недавней зимой краски воспринимались ярче, цветы – необычней, запахи – резче и все вместе сливалось в единый светлый Праздник. Повсюду продавались удивительные леденцы на палочках: желтые зайчики, красные мишки, зеленые рыбки. И газировка! Простая, с сиропом, с двойным сиропом. Мы со старшим братом Колькой заказывали с двойным. Наблюдали, как из стеклянной колбы с делениями в стаканы льется одна, вторая порция сладкой, тягучей жидкости. Предвкушали приторный вкус, фруктовый аромат и колкость волшебных пузырьков.

Я ощущала, как банты колыхаются в косичках, подпрыгивает челка, подстриженная накануне вечером очень коротко, будто по линейке.

Праздничные колонны приходили в движение. Колыхались флагами, шарами, транспарантами, нарастающими и переходящими в эхо звуками: «Слава советским ….»

Отец на голову возвышался над демонстрантами. Я теребила светлую тенниску, заправленную в широкие брюки, подпрыгивала от нетерпения: «Пап! Не видно ничего!». «Не горюй, Валюшка! Сейчас ты Кремль разглядишь!». Я ощущала, как сильные руки подхватывали, поднимая. Представляла себя птицей, отчего дыхание сбивалось. Видела под своими ногами Кольку, его оттопыренные уши просвечивались на солнце. И маму: широкая кость, статная фигура, скуластое лицо и чуть раскосые удлиненные глаза. Густые волосы, недавно остриженные в модное «каре». И там, наверху, дыхание выравнивалось, становилось легким и спокойным, ведь рядом была она.

…Ее задорное «Если бы да кабы, да росли во рту грибы!», переходящее в звонкий колокольчик смеха, вдруг перенеслось из далекого Первомая в мою маленькую кухоньку. Я поднялась с табуретки. Закрыла, наконец, кран. И решила, что сегодняшний день проведу с мамой.

 

 

Осенью сорок второго Сталинград бомбили. Отец был на фронте. Мы с мамой и Колькой собирались в эвакуацию. Наиболее ценное, включая мамину любимую швейную машинку «Зингер», отец зарыл в схроне перед тем, как уйти на призывной пункт. Сделал это один и место схрона не показал. «Вернусь – вместе раскопаем!».

Переправляться через Волгу должны были на пароме. Нас предупредили, что шестого октября в пять часов утра нужно быть у пристани. Вечер накануне отъезда прошел в сборах. Мама вязала в узлы все, что можно унести с собой: запас еды, посуду, белье. Хотя осень была теплой, решили зимние вещи одеть на себя.

Далеко за полночь, нас сморил сон. А проснулись от маминого крика: «Подъем! Проспали!». Будильник-то был зарыт вместе с «Зингером». До отправления парома оставалось тридцать минут.

- Колька! живо натягивай тулуп и валенки! Валька! Давай я тебе помогу!

Чулки, рейтузы, шаровары с начесом, три кофты, шуба, пуховый платок.… И, о ужас! Мама обмотала меня поверх всего этого бабушкиной периной, перевязала поясками от старых платьев и халатов. Это была катастрофа. Я не могла в таком виде не только бежать, просто двигаться!

- Валька! Валечка! Шевелись! Живее!

Гора узлов высилась на пороге. Колька пыхтел с картошкой в котомке.

- Идите, я дверь запру!

Было темно. Двигались медленно. Пот заливал глаза. Хотелось пить. Ноги в валенках не гнулись.

- Миленькие мои, родненькие, быстрее, пожалуйста!

Мы старались, как могли: мать с узлами, Колька с картошкой, я в перине.

- Мам, развяжи ее, давай бросим, - ныла, захлебываясь потом и слезами. Колька молча сопел.

Тропинка тянулась бесконечно. Когда я готова была упасть и не встать, показалась кромка обрыва, вся в сухой лебеде и колючках. Когда мы добрались до берега, увидели, что опоздали.

Солнце еще не взошло, небо, река плыли в молочно-серой дымке. Зыбкость, нереальность окружающего мира тревожила. Туман клочковатыми облачками стелился под ногами. Тихий всплеск плыл над темной Волгой. Паром отплывал. Полоска воды между ним и берегом медленно росла. Утренний ветерок поглаживал разгоряченные лица, играл с разноцветными кончиками поясков, стягивающих перину. Мать закричала, молила подождать. Матрос на пароме бессильно развел руками. Конец. Так Богу угодно.

Еле уловимый гул зародился вдали. Разросся в сером небе. Размножился эхом. Превратился в рев. Заполнил весь мир. Немецкие самолеты.

Тонкая полоска рассвета наметилась у горизонта, слилась с темной водой, в миг ставшей алой. Не от взошедшего солнца. Не от рассветной полоски. От снаряда, попавшего в паром. От того, что осталось от парома. Обломки. Останки. Багровая река. Рука из воды навстречу восходящему солнцу.

Мы стояли на обрыве. Среди сухой лебеды и колючек. Мы были живы. Солнце взошло.

Руки матери сжимали до боли. Побелевшие костяшки, утонувшие в бардовом сатине перины.

- Коль, Коль, Коль, - твердила она бескровными губами.

- Тута я, мам, тута, - скулил рядом Колька.

- Коль, Коль, Коль…

Рев моторов стих. Будто и не было. И парома не было. Только Волга осталась пурпурной.

…Мы брели по берегу, утопая валенками в песке. Добрались до старой балки, в которой оказались люди.

 

 

Лейтенант собирал по берегу опоздавших, чудом уцелевших беженцев. Подошел военный катерок, серый и незаметный, как осеннее утро. Врезался носом в мокрый песок. Матрос спустил трап, пригласил подняться на борт. Через Волгу переправились быстро и без происшествий.

День, проклюнувшийся робким осенним солнцем, расцветал. Забравшись по песчаному склону от воды, мы оказались в заволжском лесу, нарядном и праздничном, до безобразия. Ему не было дела до войны и людских страданий. Он просто благоухал всеми красками от желто-зеленых до красно-коричневых. Нагло. Победно. Вызывающе. Будто бескрайная театральная декорация обступала со всех сторон: черными стволами деревьев в золотых кронах; шуршащим ковром падающих листьев; тропинками, петляющими тут и там; неестественно-прозрачным небом. Это был вечный мир. Бывший годы до нас. И будущий таким же без нас.

По дороге брели люди. Пыльные, черные от усталости, безликие. Редкие телеги скрипели под грузом утвари, раненых, больных.

Конные всадники, бывшие работники животноводческого хозяйства под Сталинградом, сопровождали стадо племенных коров. Холеные, упитанные в прошлом, сейчас они напоминали ходячие скелеты, обтянутые свисающей клочьями грязной кожей. А за дорогой, в кустарнике, потрескивало. Это голодные волки преследовали в отдалении, поджидали падаль.

Мы пошли вместе со всеми медленно, нагруженные вещами, стесненные теплой одеждой. Я валилась с ног, еле плелась, тоненько скулила, всхлипывая. Меня одновременно знобило и обдавало жаром. Поднялась температура. «Валечка, миленькая, пошли потихонечку, а то нас волки съедят», - молила мама. Но перину снять не разрешала. Надо мной сжалились и посадили на краешек телеги. Колька устроил на моих коленях картошку, взял часть материнской поклажи. Так мы двигались, не замечая окружающего осеннего великолепия. Я закрыла глаза. Скрип телеги. Шарканье ног. Редкое мычание. Конный топот. Треск в кустах. Да шорох падающих листьев. Все смешалось. Последнее, что промелькнуло в сознание – алая вода, рука, обращенная к восходящему солнцу.

Меня разбудил оживленный гомон. Солнце стояло прямо над головой, раздробленное на тысячи лучиков, пробравшихся сквозь осенние кроны. Они плясали по земле, золотя опавшую листву, лезли в глаза, щекотали. Привал.

Озерцо среди деревьев поблескивало зеркалом, отражало прибрежные деревья, одетые в желтое и багряное, облака, плывущие по воде, или по небу? Эта золотисто-синяя полуденная гладь не была похожа на ту, рассветную, алую с тянувшейся к солнцу рукой.

Люди и животные собрались у озера. Вода утоляет, исцеляет, дает силы. Освеженные человеческие лица обрели черты и эмоции. Проступили робкие улыбки.

Коровы, напившись, стояли в воде, глядя грустными глазами, создавая волны неторопливыми движениями. Запахло дымом костра и печеной картошкой.

Мы выбрали подходящее местечко. Мама позвала меня к себе, развязала многочисленные пояски и, наконец, сняла перину! Я освободилась! Стала невесома, как птица. Сейчас побегу и взлечу! «Люди!», - ликовала моя душа, - «какое наслаждение двигаться, ходить, прыгать налегке, в одной только шубе!». Я вертелась вокруг Кольки, скакала в диком индейском танце. Перекатывала в руках огненную печеную картошку. Проводила пятерней, испачканной в саже, по щекам. Трудно поверить, но в тот момент я была счастлива.

…До места добрались ночью. Нас встретил опустевший поселок. Покинутая немецкая колония. Хозяева, этнические немцы, годами жившие на берегу Волги, были депортированы.

Вошли в первый свободный дом. Сил не было даже на еду. В темноте бросили перину на пол и уснули.

Я открыла глаза. Оконный проем серел ненастным днем. Хотелось есть. Огляделась. Мы были в чужом доме. Будто хозяева только что вышли на минутку. На стене тикали ходики. Образцовый порядок в чистых комнатах. Даже пыль не успела завладеть территорией. Мебель, кухонная утварь, все на своих местах. Окна в занавесках с рюшами. Кровать застелена нарядным покрывалом. Я тоненько взвизгнула: «Игрушки!». Чудесные. Необыкновенные. Белые фарфоровые фигурки нарядных дамы и кавалера. Их кукольный дом. Я закружилась, прижимая сокровище к себе. Налетела на маму, стоящую задумчиво у фотографии, висевшей на стене. Снимок был черно-белый, фигурно обрезанный по краям. На нас смотрели, улыбаясь трое: он, она и ребенок. Семья. «Ну что ж, так бывает…», - бормотала мама. Я заглянула ей в глаза. Взгляд был чужим. Далеким. Печальным. «Да. Так бывает. Но не должно быть».

Вспоминая о жизни в Заволжье, вижу ее глазами сегодняшней, взрослой женщины. А тогда, будучи всего лишь семилетним ребенком, радовалась новому дому, дивным игрушкам, лесу, тишине.

Жилище оказалось удобным для жизни, обустроенным печью и водяным котлом. В чулане запасы еды. Только они оказались испорчены: крупу, муку, сало хозяева перед уходом облили керосином. В сарае кудахтали голодные куры.

Наша мама захлопотала. Сняла испорченный слой муки. В чане залила крупу. Керосин осел на дно, а зернышки всплыли. Мы с Колькой их промыли и перебрали. Очистили сало. Вскоре в печи резвился огонь, а в чугунке, дразнясь, булькала похлебка.

Позже мама устроилась работать на ферму. Теперь мы были каждый день с молоком, а порой и с мясом. Правда, многие животные оказались больны бруцеллезом. Падшую скотину не ели даже волки, из-за специфического запаха. Но то волки! Мама кипятила несколько раз молоко. Подолгу вываривала мясо. Мы были сыты. В Сталинграде о таком даже не мечтали.

Удивил нас Колька. В свои одиннадцать лет, он чувствовал ответственность за маму с сестренкой. Тайком охотился в лесу на волков с трофейной винтовкой. Волчьи шкуры принимали заготовители. Так у нас появился новый кормилец.

Февраль сорок третьего принес победу под Сталинградом. Весной мы вернулись домой. Там ожидали похоронка на отца и разрушенный дом. Пришлось поселиться в деревянном бараке: длинный коридор, фанерная дверь в комнату с дырой вместо замка. Вещей, кроме тех, что привезли с собой, не осталось. О местонахождении семейного схрона знал только отец. Спустя годы, матери показалось, что она заметила у одной из соседок свой «Зингер». По сравнению с другими, мы были богаты. Сохранились теплые вещи, кое-какая посуда, остатки еды из немецкого чулана и … бабушкина перина. Вечером, укладываясь на ней, мама приговаривала: «Ты, Валюшка, у нас молодчина! Самое ценное в хозяйстве сберегла».

 

 

Жизнь имеет свойство налаживаться. При любых обстоятельствах. Даже в бараке. Даже в голодном разрушенном городе. Ведь не смотря ни на что, наступила весна. Зацвел абрикос. Бело-розовым облаком украсил развалины улиц. Юной зеленью покрылся истерзанный Мамаев Курган. Разлилась Волга.

Мать вернулась на Химзавод. Вот тогда-то в нашу жизнь вошло слово «каустик». Противным запахом. И трагическими событиями, произошедшими в связи с ним.

В голодное военное время каждый выживал, как мог. Изобретательные женщины, работавшие с мамой, придумали дополнительный способ прокормиться. Белое химическое вещество каустическая сода, сильно вонявшее и разъедавшее кожу, использовалось в производстве. Работницы нашли способ выносить его через военизированные проходные номерного завода на своем теле под бельем. Мама, вернувшись со смены, доставала белый кусочек и прятала под перину. Собрав достаточное количество сырья, на улице, на костре, варила из каустика мыло. А в выходные, прячась в товарных вагонах, добиралась до Краснодарского Края. Там совершался обмен мыла на продукты. Благодаря маме, мы не пухли от голода, а иногда даже ели сало, сахар и другие деликатесы.

В нашем бараке бедствовала семья погибшего фронтовика: бабушка, мамина ровесница Людмила и ее четверо детей. Как-то вечером, когда мы поужинали и собирались спать, в дверь постучали. На пороге стояла соседка в слезах: «Беда! Карточки потеряла продуктовые. Или вытащил кто. Дети два дня не ели. Мать пухнет. Помогите, Христа ради! А то руки на себя наложу. Пусть ребят в детдом заберут, там хоть прокормят!». Мать собрала в узелок, что могла. Головой покачала: «Да разве это поможет…».

В следующий раз позвала с собой Люсю в поездку мыло менять. Та обрадовалась. Запасли сырье. Наварили мыло. Поехали. Добрались до станицы. Обмен произвели удачно. И крупы им дали, и хлеба круглого, деревенского, и сальца с розовыми прослоечками, и головку сахара. Навязали оклунки, котомочки. Ехали домой в прекрасном настроении, предвкушая, как семьи порадуют и сами полакомятся. Песни пели, смеялись.

- Ой, Машка, спасибо тебе! Если бы не ты, с голоду бы вспухли мы, ей Богу!

- Да ладно, Люсь! Были бы руки целы, да голова на плечах! Если бы, да кабы…

Добрались до Сталинграда. Состав, на котором ехали, остановился на товарной станции. До дома еще километров двадцать.

- Ничего, пешком дойдем! Своя ноша руки не тянет!

И пошли потихоньку по шпалам. Стемнело. Вокруг не души. Один камыш шепчется, да звезды из-за тучек подглядывают.

- Слышишь? Состав идет. Рельсы гудят.

- Точно! Вон огонек приближается.

Их догнал маленький маневровый паровозик, чумазый и прокопченный.

- Эй, девчата, подвезти?

На открытой площадке темнела фигура, лица не разглядеть, только огонек папиросы подрагивал в невидимых руках.

- Сейчас тормозну, залезай!

Путницы переглянулись:

- Отчего не доехать, устали, ночь на дворе.

Забросили наверх оклунки, сами поднялись.

Из-за брезентовой занавески выглянул усатый, кочегар.

- Давай, девчата, подмогните! Уголек побросайте, а то взмок я весь.

- Отчего не помочь, поможем.

- Давай по очереди!

Люся первая исчезла за брезентовой занавеской кочегарки. Мария осталась на ветерке, у перил, отдыхала. Уж очень длинным был этот день. Стук колес убаюкивал. Вокруг ни огонька, только темные очертания разрушенных строений. Растянулся Сталинград вдоль Волги на сорок километров. Между окраинными южными районами и центром сообщение было в основном по железной дороге. Электрички в то время еще не пустили. Люди добирались в город на поезде.

Время шло, а подруга не возвращалась. «Уснула она там, что ли? Надо бы ее сменить». Мария заглянула в кочегарку. Топка пылала жаром. Источала сладковатый запах. Мария Трофимовна, моя мама, на всю жизнь запомнила это мгновенье.

В топке догорало тело Люськи. Языки пламени метались в дикой пляске. Мария заторможено, как в кадре замедленной съемки, обернулась. В дверях стоял усатый с ломиком. Она все поняла. Она следующая.

Что пробудилось от этого знания? Звериный инстинкт самосохранения? Жажда жизни? Собравшись в сгусток нечеловеческой энергии, она кинулась на усатого. Сбила с ног, вырвалась из-под брезента. Метнулась к перилам. Бросилась в ночь с идущего на скорости паровоза. Ударилась о гравийную насыпь. Покатилась вниз. Потеряла сознание.

Мария очнулась от боли. Преследовал сладковатый запах. Тошнота. Разбитое тело саднило, ощущало под собой каждый камушек, травинку. Она заголосила. Собралась с силами. Поползла.

Утром путевой обходчик заметил кровь на насыпи. Пошел по следу. В стоге сена нашел Марию. Доставил в милицию.

Ее допрашивали долго и, удивительное дело, поверили. Паровоз задержали на следующей станции. В топке обнаружили останки сгоревшей женщины. На открытой площадке стояли оклунки. Машиниста с кочегаром арестовали. Те сразу признались, что пошли на убийство из-за продуктов. Очень есть хотелось.

…Семья Людмилы осталась без кормильца. Бабушка не перенесла горя, умерла. Ребятишек определили в детский дом.

После трагедии поездки матери прекратились.

 

* * *

 

Я провела пальцами по фотографии родителей. Той, где они в довоенном Первомае. Потом взяла в руки мамин портрет. Последний. Датированный восьмидесятым годом. Прижалась щекой к стеклянной поверхности. Она почти никогда не плакала, наша мама. Все трудности брала на себя. За нас всех. Некогда было плакать.

Я поискала в кладовке среди старых вещей. Вот она, бабушкина перина! Цела! Бардовый сатин в цветочек протерся от времени. Я прижала ее к себе. Вдохнула застаревший запах. И ощутила мамино тепло.

Эх, если бы да кабы, да росли во рту грибы!

И Бог с ней, с ветеранской пенсией!

 

 

Мама так и не вышла замуж. Проработала на заводе до пенсии. Брат Колька после армии пошел в войска МВД. Его служба не афишировалась.

А я давно собиралась написать о нашей маме. И, наконец, сделала это.