В новой школе меня встретили насторожено, никто особо в подружки не набивался. Очень мне понравился учитель. Я впервые видела у классной доски мужчину. Обычно в сельских школах преподавали женщины. А здесь, куда мы с семьей переехали из далекой степной деревеньки, учительствовал высокий худой мужик с приятным, хорошо поставленным голосом. Хочет – заговорит ласково и тихо, с улыбкой и понимающим внимательным взглядом, хочет – нахмурит кустистые брови и перейдет на угрожающий бас.

 

Звали его просто – Иван. А вот отчество было непонятное, я не расслышала: Моисеевич или Евсеевич. Поэтому старалась обходиться без обращения, просто поднятием руки.

 

Мы с ним сразу подружились, он заметил мою смекалистость и неплохую память. Похвалил. Я от неожиданности уткнула пышущее лицо в ладони и чуть не заплакала. С каждым днем отвечала на уроках все смелее и смелее. Бойко, не задумываясь. Попадала в точку: то ли математика, то ли грамматика. Второй класс закончила с одними пятерками.

В третьем преподавал уже не он, а его жена – несдержанная и сердитая. О таких говорят, что им вытрепали все нервы. Сидит она – еле держится на стуле, трясется, как холодец. Произношение у нее – не здешнее. Она говорит:

 

- Пцицы улецели в цеплые края…

 

У белорусов такой говор. А только откуда наш украинский Иван привез ее – до сих пор не знаю. Поладить мне с ней не удалось. Съехала я на тройки и с натяжкой окончила учебный год. Так вот.

 

В четвертом снова попала к Ивану Евсеевичу. Теперь уже точно знала его отчество. Взялась нагонять упущенное. Запоминался каждый его жест, каждое слово, молвленное в задумчивости, в размеренном ритме… В дневнике запестрели круглые улыбчивые пятерочки. Отец с удовольствием ходил на родительские собрания, чтобы наслушаться от учителя лестных слов о дочери. Потом, побывав в пропахшей пивом и селедкой лавчонке, пристально всматривался в мое лицо, гладил по голове и, часто моргая глазами, пророчил:

 

- Дочь, ты будешь великим человеком…

 

Совсем иначе думали мои ровесники. В подружки набивалась только одна – Сима Вялых. Единственный ребенок у женщины, злоупотребляющей самогонкой. Она бы, может, и не напивалась, если б была другая валюта на селе. Рассчитывались с ней так, что хватило бы на целую свадьбу. Платили за молчание и удачно сделанные операции. За аборты…

 

Сима всегда улыбалась. Ставили ей двойки, оставляли на повторный год, а у нее – рот до ушей. Носила она мамкин заерзанный полушубок под названием «плюшка», на голове хохлился клетчатый платок, из-под которого то и дело выбивались длинные волосы, не знавшие гребешка. Иногда кто-то из сердобольных тетушек, посещавших вечно пьяную Гальку Вялых, заплетал девчонке косы. Лицо у Симки сразу же менялось, появлялся румянец на щеках, блестели невыразительные глазки…

 

Она протянула мне руку – обветренную, шершавую:

 

- Хочешь, будем с тобой за одной партой сидеть?

 

Я видела, что за нами наблюдают. Дочь учителя – златовласка Зоя с кукольным лицом, толстая, вечно жующая бублики Олька – дочь лавочной продавщицы и она…Надька Кулакова. Та, что запомнилась на всю жизнь. Ее внешность – весьма противоречивая. Если на лоб спадают милые светлые кудряшки, несомненно желающие украсить жеманное, томное личико, то им приходится довольствоваться широким лбом, чуть выпученными голубыми глазами, вздернутым носом с большими ноздрями, упрямым подбородком и пухлыми губами. У нее были грубые сильные ладони. Она уже давно ими научилась доить корову, козу, кормить свиней, вычищать навоз, копать глубокие канавы, стирать грубое белье. Силу этих рук мне пришлось испытать на себе. Но обо всем по порядку.

 

Назло ехидным наблюдательницам я пожимаю Симкину лапу с черными каемочками вместо ногтей и соглашаюсь на дружбу. Отныне мы сидим вместе. Я взвалила на свои плечи все презрение, предназначавшееся этому ребенку, ничего не смыслящему в своей судьбе. Стала заплетать ей косы и тотчас же с недоумением заметила белые липкие гнезда в волосах. Откуда мне было знать, что это гниды и что я ими тоже заражусь…

 

Лечились мы керосином. Моя мама намазывала наши волосы этой вонючей жидкостью и обвязывала старыми косынками. Затем смывала, добавляла в воду травы любистка и косы становились шелковистыми и послушными.

 

Все было бы просто и понятно насчет двух замухрышек, если б я не стала круглой отличницей, если бы мне не вручили красивую огромную Похвальную грамоту по окончанию начальной школы. Домой я летела на крыльях. Не хотела ни слышать, ни замечать едких кривляк в школьном коридоре. Симка еще оставалась с ними, ей далеко идти, они гурьбой ходят в соседнее село.

 

Казалось, что все неприятное осталось позади. Начинались летние каникулы. Но не тут-то было. Детворе предстояло помогать колхозу. Рано утром мы приходили на бригадный двор и получали наряд. Чаще всего нас посылали прорывать засоренные пшеничные плантации. Желтая сурепка устилала сплошь небольшие уголовины полей. По агротехнике быть такого не должно. Направляли школьников на очистку хлебных злаков. Сорняки нужно было вырывать с корнем и выносить на обочину.

 

С утра работа спорилась, мы старались, как могли. Но усталость быстро одолевала ребячьи спины и руки. Солнце начинало припекать, хотелось пить. Надзора за нами не было, хлопцы начинали шалить, гоняться за девчонками. Те, хохоча, убегали, прятались в пшенице.

 

Для меня пацаны не существовали. Кроме одного. Он был очень похож на Ивана Бровкина, первого, кто взволновал мою кровь еще во втором классе с киноэкрана в сельском клубе. Толя учился хорошо, в школу приходил чистенький, ухоженный. Конечно, все симпатизировали ему, хоть и был он щупленький, узкоплечий. Сын бригадира первым прокатился по улице на юрком детском велосипеде «Орленок», первым научился купать коней в узкой речушке за селом. Отец поручал ему возить сводку в колхозную контору. Пацан очень гордился поручением и всем рассказывал, насколько оно важное. Мы, конечно, завидовали, Толин авторитет был незыблемым.

 

Так вот. Накувыркавшись в зарослях сурепки, ребятня уже засобиралась идти по домам. И случилось непредвиденное. Кому-то пришла в голову опрометчивая дурь, захотелось острых ощущений. «Давайте отлупим отличницу!» - шептались ошалевшие от вседозволенности завистницы. Первой ринулась мне навстречу Надька Кулакова. Откуда-то у нее в руках оказалась веревка. Сначала она стеганула меня ею. Я отступилась, увильнула. Тогда в ход пошли ее потные большие ладони. И с левой, и с правой она целилась в мои челюсти, награждая звонкими пощечинами… В глазах зарябило, в ушах послышался звон. Вскоре они гурьбой свалили меня с ног, начали пинать. Я только успела увидеть издалека серенькую рубашку Толи. Он не подошел к дерущимся. И то хорошо…

 

Позора я набралась на долгое время. Ждали, что буду жаловаться. Но о побоях никто не узнал. Меня распирало от желания отомстить самостоятельно.

 

Едва посмотрев в клубе кинофильм «Гадюка», я представила себя на месте Нинель Мышковой. С саблей наголо мчалась на разгоряченном коне по степи, догоняя злейшего врага. Героиня тогда, помнится, кричала: «А-а-а! Ленька! Брыкин!» И со всего маху рубила саблей… А я кричала: «А-а-а! Надька! Кулакова! Получай!»

 

В средней школе мне не выпало учиться с ними, моими бывшими завистницами. Наши пути резко разошлись. С Толей, правда, учились до восьмого класса. Потом он ушел в ПТУ, стал водителем, работал на бензовозе до самой пенсии.

 

Я стала известной в области журналисткой. Иногда в теленовостях сельчане узнавали меня среди пишущей братии, говорили друг другу: «И правда, покойный Володька не ошибался, далеко пошла его дочь, молодец!».

 

Однажды кому-то из бывших одноклассников пришла идея об организации встречи через 45 лет. Это значит с теми, кто учился в восьмом. Да что в восьмом, вспомним и тех, кто учился в начальной школе, позовем всех! И позвали. Разузнали адреса, номера телефонов. Застали и меня почти врасплох, я собкором работала в областной газете. Времени всегда не хватало. Но как разгорелось мое воображение! Я увижу Надьку Кулакову… Посмотрю, какой она стала. Каким стал Толя… Да и вообще, как у кого сложились житейские пути. Шутка ли – сорок пять лет!

 

Конечно же, мы встретились в стареньком здании нашей бывшей школы. Здесь не стало маленькой скульптуры юного Ленина, усохли с половины буйные кусты сирени, поредели развесистые клены. Я шла по тропинке одна. С походной журналистской сумкой, где всегда носила диктофон и отличный цифровой фотоаппарат. Само собой сочинилось стихотворение – душевное, теплое. Всех хотелось обнять и… заплакать.

 

Впереди заметила двух мужичков в наглаженных белых рубашках и старомодного покроя черных брюках. Екнуло сердце: а вдруг, мои одноклассники! Ускорила ход. Идущие по очереди оглянулись, приостановились. Переглянулись между собой, недоуменно пожали плечами. Не узнают… Да, время-то, ребятки, не на вашу пользу крутит свою карусель. Едва узнала Толю. Маленький, такой же щуплый, ссутулившийся, глаза в красных прожилках (бензин возил!), никакого сходства с Бровкиным! Рядом – дружок его, пенсионер уже…

 

- Ну, что ж, здорово, одноклассники! Ну-ка, секундочку, запечатлеть бы надо момент!

 

Теперь, конечно, узнали! Но никто не ожидал, что из худенькой замухрышки выйдет что-нибудь путное – этакая дама во всем белом, с прической, каких здесь не носят… Ну, не буду хвалиться, они сами об этом потом хором говорили. Встреча была незабываемой…

 

Когда в ресторане продолжалось торжество, и Толя пригласил меня на танец, я спросила:

 

- А ты не в курсе, как там Надя Кулакова?

 

- Да никак. Тебе никто не писал? Умерла она. И Симка – тоже.

 

Толины глаза после выпитого заволокла слеза. Он поморгал, откашлялся и сказал:

 

- Скоро все там будем, только каждый в свое время…

 

- Перестань!.. Быть такого не может… Сильная, здоровая Надька, от чего она вдруг умерла!

 

Мое сознание никак не могло примириться с этой мыслью. Я не хотела ей смерти. Я бы только помахала бы над ней этой саблей, только попугала, а не рубила бы с плеча. Эх, Надька, так и не встретились мы больше…