"Когда я пью вино - так не вино любя.

Не для того, чтоб все в беспутстве слить в одно.

А чтоб хоть миг один дышать вовне себя,

Чтоб вне себя побыть - затем я пью вино"

Омар Хайам.

 

"Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне

"Яникулум" новое кодло болтает на прежней фене"

Сами знаете кто

 

«Напились – так и ведите себя прилично»

Довлатов. Народное.

 

"Гадкий девочк. Ты так грустен. Так мрачна твоя гримаса.

Не проси об этом счастье."

(«Русалочка» - перевод с немецкого)

 

100

Зима скликает алойные запахи

чаще цитрусовых. Поздние завтраки

превращаются в чаепития.

Я уже было затосковал, но

сто коньяку – получилось славно.

Не пропустите события -

 

эпитета «славно» в моём словарике.

Чаще зудят герои-комарики -

отрицательные междометия -

с пауками, мол, злыднями, отвоевали,

а спасённые мухи (пардон) не дали,

хихикают над комедией.

 

В каждом из нас сидит Шейлок – собственник.

Потирает лапки, как бедный родственник

пристраиваясь к тарелке борща.

Только бы было над чем сутулиться,

чахнуть над чем. Боюсь, обмишурятся

черти и ангелы сообща,

 

деля ещё не убитого душу.

Режь человечка, тряси как грушу,

(вивисекцию не отменяли)

расщепив до исподнего, точно атом,

оперным взвоет ангел кастратом:

«Не того, орлы, охраняли!»

 

200

И немедленно выпил. Для куража.

С двадцать третьего этажа

гляжу взглядом десятника

без десятка, вниз, Карабас без кукол.

Но снег, как непогашенный купол

растерявшегося десантника,

 

взгляд уволакивает к горизонту.

Сопротивляться лень. Резон-то?

Надеюсь, знает что делает.

Да и в квартиру глядеть невмочь.

Стены даже на ощупь точь-в-точь

одиночество окаменелое.

 

Календарь подбрасывает монету,

жеребьёвкой решая – срезать колету

выжившему матадору

или пока погодить. Заслуги

перечисляя под буги-вуги

покорному монитору,

 

нажимая больше на трудность детства,

ставя на вид толщину плавсредства

предоставленного для цепляния

пальцам, коньяк и анапест мающих -

обучаюсь делу рук утопающих,

не чураясь И. Б. влияния.

 

300

Лестно думать, что мы тут как на вокзале.

Как писал Абу-Хамид-аль-Газали,

садясь в персональный «пульман»:

«Не плачь обо мне, восславь Аллаха,

Здесь, на земле, мы лишь горсти праха»

Точно чёртёжник кульман

 

вращаю, прикидываю так и сяк,

черчу эту фразу наискосяк

в косоугольной проекции –

что-то не вписывается круг в квадрат.

Зачем хитровыдуманный аппарат

организма? К примеру, эрекции?

 

(простите мне прямоту клинициста)

для ношенья души подошла бы циста,

максимум – рыба, дерево.

Пролистните анатомический атлас.

От гормонов до перхоти в патлах -

точно гибель Кащеева,

 

в сложной таре душонка мается.

От допроса теолог брыкается

кентавром при виде дойницы’.

Надо, вот, только ещё не забыть,

что стоит макаку в клеть посадить,

она тут же мнит себя птицей.

 

400

Ещё сто грамм, как в горелку газу

шара души воспаряющей. Глазу

горизонт приятнее шрифта,

но шрифт покорнее и безвольней.

Квартира становится многоугольней,

отодвигаясь от лифта.

 

Уж не пугает старость-не-радость,

маразм-не-оргазм и прочая напасть.

Хронос – не Эрос, право,

но и тот и другой внушают голод.

Мне тоже знаком лучший вид на город,

тем более, на державу,

 

и особенно на оперетку - зиму.

Я бы в комическую пантомиму

«Венецианский Борей»

на главную роль позвал бы убогую

московскую зиму. Дублёром – с треногою

уэллсовских упырей -

 

корявого голливудского монстра.

Урим и туммим, попав под мормонство,

болтают на прежней фене,

для нового кодла. И я суфлирую

ничуть не новей, чем и прогнозирую

недолгую жизнь морфеме.

 

500

Последние сто. Вот и вся поллитра.

Снег. Тишина в квартире. Палитра

зеркала не меняется.

Перевёрнутая подкова – глазница,

напрасно в притолоку глядится,

и пустоте удивляется

 

напрасно. Не каплет в сосуд незваный

ни амброзии, то есть сбродившей манны,

ни прочего разносола.

Человек – он ведь сам себе и кузнец,

и портной, и истец, и ответчик, игрец

на дуде в оркестре и соло.

 

Человек, он ведь это… того… венец.

То есть (гусары, молчать!) конец,

причём, скорей, всего сущего.

Мы дети эпохи, а не страны.

Эпохи больших перемен. Странны

времена загребущие,

 

впрочем, время алчно всегда на род

человеческий. Было б наоборот -

человек о смерти забудет

и надумает вечно жить. И я здесь

эпоху славлю, которая есть,

но трижды – которая будет.

 

P. S.

А что рифма плоха – так зима плоха.

И уже постанывают потроха

требованием закуски.

А мешает что жить – давно уже знал,

что плохому танцору народ сказал.

Метко сказал – по-русски.