Написано как надгробие Вере Оукаме Кнооп. Замок Мюзо, в феврале 1922 г. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (№№ 1-26) I Рост дерева – ввысь чистое стремленье, так звук летит! Когда Орфей поет, смолкает всё. И в том - преображенье, знак нового, движение вперёд. Покинув тихо норы и берлоги, крадутся звери из глуши лесной к опушке не из хитрости одной: их слух ведёт по избранной дороге. И вой, и рык забыты в тот же миг, как песню в шуме ухо различило. Теперь рычанью место лишь – лачуга желаний тёмных: разорвать друг друга. Там, где при входе шаткие перила, звучащий храм ты в слухе их воздвиг. II Совсем ведь девочка. Покинув кров счастливого единства лиры с песней, свежей, чем утро, и весны прелестней, устроила в моих ушах альков и крепко спит. Все было в этом сне, весь вешний мир в его телесной мощи: луга и реки, горы, долы, рощи, все чувства, клокотавшие во мне. Во сне – весь мир. О, певчий бог, зачем ты сделал так, что бодрствовать не стала? Пришла, устроила постель и спит… Где смерть её? Ужель не сохранит мир эту песнь, услышав лишь начало? Когда уйдёт? … ведь девочка совсем. III Всё может бог. Но должно ли и нам идти за ним своею лирой скудной? С раздором в сердце, на дороге трудной мы не построим Аполлону храм. Петь, учишь ты – не значит вожделеть, достичь и наслаждаться этим вдосталь! Петь – это быть. Для божества - всё просто. Для нас - не так. Чтоб мы смогли запеть, он обратил к нам землю, небо, звёзды! Ты думаешь, пришла любовь – и пой? Пройдёт охота рано или поздно, хоть голос рвется из гортани сам. А петь взаправду – звук совсем иной, он как бы ни о чём, но… взлёты к небесам! IV Нежные, смело подставьте щеки ветра дыханью; не зная вас, вас обтекая, его потоки вновь затрепещут, соединясь. О! блаженные, о! благие, чьи изначально души теплы, вы и мишени, и луки тугие, ваши улыбки сквозь слёзы светлы. Боли не бойтесь, тяжесть земную просто верните земле поскорей: горные кряжи, воду морскую… Даже деревья, что в детскую пору вы посадили – растить только ей. Но этот воздух …эти просторы…! V Не камень, нет! Одна пусть только роза цветёт, его оберегая сны. Ведь он - Орфей! Его метаморфозы – быть здесь и там. Мы помнить не должны других имен. Не правда ли, их тени затмил Орфей?! Уйдёт - опять придёт… И разве это мало, если гений на день - на два цветок переживёт? Но должен вновь уйти! Соединив для нас два мира, он, непобедимый, страшится, уходя. Его мотив лишь эхо струн теперь сопровождает. Он, сбросив путы их, неотвратимо идет от нас … и грань переступает. VI Здешний он? Нет. Постепенно, упорно в царствах обоих он мощно взрастал. Только тому прутья ивы покорны, кто их природу до корня познал. Чтоб не приваживать мертвых на ужин, хлеб с молоком со стола уберем. А для него запах руты не нужен, чтобы реальность смешалась со сном, чтоб под прикрытыми веками ночью то разглядеть, что не видно воочию, славить два мира, связав их в один, не разделенный границами тайны. Славит он вещи из склепа и спальни рáвно – застежку, кольцо и кувшин. VII Славить – и жребий его и награда! С ним запоёт даже камень немой. Сердце певца, словно пресс виноградный – вечного сока источник живой. Голос не дрогнет при виде надгробья, если согрел его солнечный блик, если сквозь терн, что растет в изголовье, вдруг проступает божественный лик. Не заглушат торжества его песен тлен в усыпальницах царских и плесень, сумрак и тени ревнивых богов. С чашей в руке, восхваленьем простёртой, стал он у входа, ведущего к мертвым – певчий посланник обоих миров. VIII Только там, где льются восхваленья, место нимфе Плача, чтоб возник слёз источник. Наши пораженья только чище сделают родник, бьющий средь триумфов и восторга. Нимфе-девочке, чья так прозрачна стать, младшей в хороводе, самый горький пост души досталось охранять. Радость – знает, страсть – влечёт к победам! Плач всё учится - он ночью старым бедам счет ведёт на пальчиках девичьих, а с зарей наш горестный мотив бросит вдруг разноголосьем птичьим к звёздам ! - блеска их не замутив. IX Тот, кто свой голос дарил тленному миру – вечной хвалой оживил бренную лиру. Тот лишь, кто мака вкусит с поля прощанья, шорох теней различит, голос молчанья. Лик отраженный готов вмиг – появиться, тут же – пропасть… Лишь в перекрестье миров, звук обратится в нежность и страсть. X Вас, в ком величие римское спит, вас я приветствую, о! саркофаги! Мнится мне песня античной отваги в пенье ручья между каменных плит. Словно с утра у пастушки глаза, недра могильников миру открыты, в них лишь крапива… Блестит бирюза бабочек резвых на крышках разбитых. Всем, кто сомнений нарушил печать, шлю свой привет вам, познавшим молчанье! Разве мы знаем, что значит молчать? Знаем – не знаем…Итоги – в конце. Время бесстрастно, без колебанья след оставляет на нашем лице. XI «Всадником» созвездие назвали, двое их – таков привычный счёт. Первый – горд, копытом землю бьёт, но второй – уступит верх едва ли. Знаем мы: у жилистой природы бытия есть тоже господин – натянул узду и верховодит. Кажется, что двое, как один! Двуединство? Нет. Скорее оба мнят найти себе особый путь. Стол и луг – не для одной утробы. Даже если звёзд союз - обман, вряд ли мы решим бежать от пут символа. Довольно. Образ дан. XII Славен дух, объединивший нас в символы и звёздные фигуры! Мы, не зная собственной натуры, день свой проживаем словно час. Месту своему не знаем цену, следовать природе наша цель. Так антенна, чувствуя антенну, шлёт ей весть за тридевять земель. Музыка усилий! Напряженье! Не мешай порывам вдохновенья и надейся, что успех придёт. Даже если сеятель хлопочет на земле, достичь того, что хочет сможет лишь, когда земля даёт. XIII Яблоко, банан, крыжовник, вишню – сказку о рожденье и конце пробует малыш. И вдруг я вижу наслажденье на его лице. Там, во рту, где были лишь слова, бьёт теперь фонтаном сок из плода! Прежде сока выйдет на свободу свежий аромат его сперва… То, что было яблоком – назвать, надкусив его, мы сможем: сладость, верх восторга, солнечная радость, сил земных и свыше благодать! Двуединство тех, что были розно: проба, наслажденье – грандиозно! XIV Цветы, плоды, листва – мы слышим их немую речь на языке столетий. В их аромате, пестроте соцветий есть отблеск горькой ревности других, тех, под землёй, кто придаёт ей силу, чей костный мозг суглинок напитал. Не знаем мы, кто им наказы дал, По воле чьей сошли они в могилу? Что яблоко - и те? Какая связь меж нами и рабами, господину плод протянувшими, через земную грязь? Иль господа – они, чей дом суглинок? Те, мертвецы, что прорастают в мак и нам гостинец шлют, похожий на кулак. XV Длится… как вкусно…исчезнет когда… тихая музыка… эти напевы… кажется, будто прелестные девы молча танцуют, отведав плода. Вкус апельсина! Вы знаете меру сопротивления плоти? Она, в вас переходит, как в новую веру, сладостной сущности сока полна. Брызнет оранжевая жара южного края, где плод созревает, где наполняет его аромат. Сдаст свой упругий оплот кожура, выглянет плоть, свою суть обнажая, с вами делясь, словно вы её брат. XVI Друг, ты из-за нас одинок. Распоряжаясь жизненным пиром, мнится нам – обладаем миром, но получаем не лучший кусок. Кто из нас запах укажет рукой? Многие силы, что нам угрожают чуешь ты шкурой, страх отторгает чары, заклятья и мертвых покой. Мир наш раздроблен, разъят. Придётся эту дробность терпеть нам вместе. В сердце твоём не давай мне места, из нас двоих - я расту быстрей! Бога к тебе подведу. Он рукой коснётся. Скажу: вот – Исав! Он в шкуре своей. XVII В почве – их корень, дед в мраке покоя благословляет на свет племя младое. Вышли и точат ножи, речи их люты. Яростны в гневе мужи, жены, как лютни. В схватке ветви сплелись. Ветка свободная в мире есть ? отзовись! отзовись! Хрупки. Не их вина. Та, наверху – одна гнется, как лира. XVIII Слышишь, Господи, треск, чуешь отраву? Следом идут те, коим по нраву то, что терзает слух, и отравляет. Косный машины дух все восхваляют. Видишь – как крỳжит мечется, тарахтит, злобно шипит, грозит тем, кто ей силу дал. Место её – подвал, там пусть и служит. XIX Мир – вереница потерь, было – не станет. Всё что случилось теперь в прошлое канет. Рвётся сквозь ток бытия к свету из тени звонкая лира твоя, Бог песнопений. Средства неведомы нам против несчастий и бед, и объяснения нет страсти и смерти. И только песня одна славит и светит. XX Что посвятить тебе, мой Господин, слух подаривший всей твари земной? Может быть вечер весенний…, один вечер в России… конь удалой… Он из деревни в луга прискакал ночью на воле набегаться всласть. Грива – вразлёт, с упоением ржал, ноги стреножены. Чтоб не упасть - взял вместо рыси неровный галоп. Буря кровавая в жилах его, треплется чёлка о выпуклый лоб. Ржал он и слушал себя самого. Голос и слух в нем сомкнулись в один памятный образ. Он твой, Господин. XXI Снова весна. Словно школьница рада солнцу земля и бормочет стихи зеленью трав. За прилежность награда: вновь пробужденье весенних стихий. Строг был мороз, но рассказывал сказки, снегом белела его борода. Белое – тайна весенней раскраски, - он на уроках твердил ей, - да! да! Счастлива ты переменой, свободна! Хочешь, земля, мы с тобой поиграем, в салочки, в прятки – счастливым везёт! В пользу наука – ты вновь плодородна, крепнут побеги, на свет прорастая, каждый твой стебель поёт, поёт! XXII В мире кипящем времени гоним шаг, словно это пустяк в непреходящем. Всё быстротечное вдруг промелькнет и нет… Только лишь вечное – твердость и свет. Силы не трать, друг мой! Скорость, дерзание – только обман, мечты… Непреходящ покой: мрак и сияние, книги, цветы. XXIII Лишь когда самолёт к цели своей устремится, всё позабыв, как птица в небе спираль завьет, когда аппарат с крылáми меж перистых облаков затеет бега с ветрáми и их обгонит легко, когда святое Куда уймёт ребячество стали, толкая её вперёд, то, одинокий, тогда он растворившись в дáли, преобразится в полёт. XXIV Дóлжно ль богов нам забыть, давших живому начало, их, равнодушных к поклонам, не слышавших звона наших мечей, сталь которых вражда воспитала, или на картах искать их, взывать к ним с амвóна? Наших усопших к себе забирая, едва ли боги нам смотрят вдогонку. Наш бег всё быстрее. Что нам Лукулл, что нам бани античной Помпеи? Мы их давно превзошли и вперёд убежали. Мы далеко. Одинокие. Стал нам привычен, бег незнакомцев, друг к другу прикованных цепью, скучен и прям, от изысков меандра отличен. Пламя, зажжённое в топках несбыточной целью, движет машины в угоду прогрессу и моде. Мы – у штурвала, но силы уже на исходе… XXV Милый цветок, безымянный, прелестный, рано увядший, я, ныне тоскою томим, песню пою о Тебе, поминальную песню – эхом звучит она, криком последним твоим. Огненный танец сначала, потом вдруг застыла, как изваяние в бронзе, потупила взор, словно ей музыка, раньше дававшая силы, ранила сердце. Болезнь наступала. С тех пор кровь, час от часа темнела, движенья стесняли вялость и слабость, но вешним пурпуром сияли кожа ланит и цветок полудетского рта. Чаще сменялось веселье печалью и болью, час наступил и, расставшись с земною юдолью, вышла на зов и пред нею открылись вратá. XXVI Ты, о! божественный, пел до последних мгновений! Вой заглушив разъярённых менад, ты над ним струнами лиры своей, о! гармонии гений, хаос низвергнув, вознес созидания гимн. Тщетны попытки отвергнутых лиру разбить: как ни бросали со злобой вакханки каменья, мимо летели они, укрощённые пеньем, или к ногам твоим пали, уняв свою прыть. Всё ж одолели менады тебя, разорвав на куски. Только не голос – он длится в волынках и бубнах, в птицах, деревьях и львах, и в журчанье реки. Скорбна утрата. Ты жертвою ревности став, песни оставил. Им следуя, вечно пребудем: музыке – уши, природе – живые уста. Конец первой части | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
