А ведь прав был Лев Николаевич, когда написал «все счастливые семьи…» и далее по тексту, да еще как прав, если приглядеться. Фима женился рано. Сразу, можно даже сказать буквально назавтра, после «дембеля» и никогда несчастливым себя не чувствовал. По большому счету он и счастливым себя никогда не ощущал. Семьей своей жил той же жизнью, что и все счастливые семьи, без особых потрясений. Зарабатывал хорошо, достойно и в «застой» при Брежневе, и в «перестройку» при Горбачеве. При Горбачеве только ленивый себя не обеспечивал. А Фима ленивым уж точно не был, поэтому не то, чтобы они никогда не бедствовали, упаси боже, а, напротив, копеечка в доме всегда водилась. Золотыми руками бог наделил Фиму.

Жену Клаву он по-своему любил, и жить с ней старался дружно. На ее почти ежедневные провокации не реагировал и в перепалки не вступал, да и ругань Клавину воспринимал как данность. А зачем ругаться, чего с нее взять? Жена, как жена, как все жены. Фиме друзья правильно говорили: «Ты, Фимка, прежде чем жениться, на тещу будущую посмотри – это твоя жена и есть». Шутили друзья так. Но он, Фима, на тещу не смотрел, он смотрел на Клаву. И нравилась она ему очень. Голубые глаза, светлые курчавые волосы, нежная кожа. Правда, вскоре после родов Клава сильно расплылась, глаза ее выцвели и из голубых стали водянистыми, бесцветными. И волосами она оказалась не блондинка… Ну, что теперь? Фима был человеком твердых еврейских устоев. Мысль о смене супруги ему в голову придти никак не могла. Просто не имела никакого морального права его голову посещать, потому что задумай Фима, к примеру, развестись, это бы очень огорчило его маму, а уж кого-кого, а маму Фима огорчать никак не хотел.

Правда, однажды он все-таки доставил маме большое огорчение, когда собрался жениться. Хана Иосифовна, три дня просто билась в истерике, причитая: «Фима, ты, когда невесту себе выбирал, ты Фима подумал о папе? Что он теперь скажет на твое решение, твой папа? – и, закатывая глаза, обращалась уже к папе, - Боря, ты же всегда был мудрый человек, что ты скажешь своему сыну? Скажи же таки ему что-нибудь, Боря! – и опять со слезой в голосе к нему, - Ты, Фима не забыл, что Боря - это твой родной папа? Представь себе, что он скажет, когда узнает, что ты решил жениться на Клаве? Ты об этом подумал?»

Папа Боря ничего Фиме уже сказать не мог, потому что он давно умер, и мама напрасно взывала к папиной мудрости. Фимино желание жениться было непоколебимо, поэтому на четвертый день мама Хана смирилась и принялась доставать продукты через своих многочисленных знакомых, «ведь надо же достойно принять в доме людей». А это мероприятие в эпоху повального дефицита было настоящим материнским подвигом.

Десять лет спустя Фима вряд ли бы снова женился на Клаве, но, собственно в этом не было необходимости, потому что он уже был на ней женат и они вместе воспитывали дочку Зину, которая как две капли воды походила на юную Клаву до замужества. В те редкие дни, когда Фима молча, хлопал дверью, оставляя за ней Клавины крики, его по-настоящему еврейская мама с тихим, но одновременно твердым упреком говорила, почему-то на украинский манер, хотя Фима знал, что в Украине она никогда не была: «бачили очи шо куповалы – ишьте, хоть повылазьте!» Это означало, что ему, Фиме не стоит обращать внимание на вздорный Клавин характер, потому что жить ему с ней придется теперь до скончания века. Разумеется, до его собственного или, что упаси боже, Клавиного.

Когда Зине исполнилось шестнадцать, Фиму постигло второе в его жизни настоящее горе. Совершенно неожиданно, буквально на ровном месте, совсем не долго поболев, мама Хана ушла к папе Боре, оставив его на этом свете круглым сиротой. И хотя было Фиме уже под сорок, но он со жгучей остротой почувствовал себя одиноким, беззащитным мальчиком, потерявшимся в густо заросшей травой дикой степи. Мамин уход из жизни сильно пошатнул Фимины нервы и здоровье, да и Клава не преминула подлить пару поварешек дерьма в его и без того жуткое настроение. Она и при маме постоянно заводила эти разговоры об отъезде, а сейчас просто напирала на Фиму, используя весь доступный ей арсенал, состоящий из ее необхватной груди и громкого, визгливого голоса.

- Фима, - твердила она ему, ты, в конце-то концов, еврей или нет, я тебя спрашиваю? Что ты молчишь? Если ты еврей, то почему мы до сих пор живем в этой ср...-ой стране? Все твои друзья уже давно на твоей исторической родине, а мы все здесь околачиваемся! Вон Катька Зускина какие фотки шлет! И Шлеймовичи, и друг твой закадычный Изя - все люди, как люди, один ты, нелюдь несчастный!

- Моя родина, Клава, здесь. Ну, чем тебе тут плохо живется? Это и твоя родина тоже, между прочим, - тихо отбивался Фима, - Я даже в синагоге ни разу не был и иврита не знаю.

- Родина – уродина! – продолжала орать Клава, - Все люди, как люди, а ты раздолбай какой-то…., - дальше развертывался длинный, непереводимый на русский литературный язык оборот, тоже имеющийся в Калавином арсенале, помимо чисто физических атрибутов, который заставлял Фиму в очередной раз громко хлопнуть дверью.

В последнее время в эту семейную дискуссию по поводу гипотетического отъезда на историческую родину начала активно вмешиваться дочка Зина, а ее аргументы для Фимы были более весомыми:

- Папка, а чего ты так сопротивляешься? – спрашивала она его со всей своей юной прямотой, - Ты что, против моего счастья? Я, может, там счастье свое найду. Замуж выйду за богатого еврея! Поехали, пап!

- Тебе еще рано замуж, - удивлялся Фима желанию дочери.

-Ага, - резонно замечала она, - пока ты раскачаешься, так мне уже поздно будет!

Но и этот довод, несмотря на всю его весомость на Фиму никак не действовал до тех пор, пока однажды во сне он не увидел маму. Она сидела с прямой как всегда спиной за их обеденным столом, только сильно помолодевшая и похорошевшая. И были они с ней одни за этой трапезой, которую она, кажется, сама и приготовила, потому что еда была вкусной, это Фима потом помнил точно, а Клава готовить, как готовила мама, так и не научилась. И разговор они с мамой вели спокойный без криков и нервозности. А шел этот разговор о его, Фиминой, судьбе.

- Ты, сынок, Клаве уступи, она тебе плохого не посоветует – жена все-таки,- увещевала его мама. Нам тоже с папой лучше бы сейчас там лежалось – не довелось, так хоть ты поживи как человек, а потом тебя в Святой Земле и похоронят. Может и Клава успокоится, ругать тебя перестанет. А у тебя, сынок, руки золотые, тебе везде рады будут.

Фима в землю, даже святую пока не торопился, но спорить с мамой? Как же можно с мамой спорить? И, тем не менее, пусть и слабо, но все же возразить он попытался:

- Так я же, мама, иврита не знаю и в синагогу не хожу, потому и не еду.

- А ты, сынок, в синагогу сходи, и иврит ты легко одолеешь. У тебя слух хороший, ты в школе английский лучше всех знал. А на скрипке как играл? Неужели забыл? У тебя же феноменальные способности к языкам, Фима. Твоя учительница по английскому всегда так говорила, что способности у тебя к языкам феноменальные. Поезжай в Израиль. Мы с папой тебя …

Тут Клава повернулась неловко на другой бок и подкатилась к нему во сне всем своим мощным торсом. Фимин сон оборвался, не довел он беседу с мамой до конца. А жаль было расставаться.

В синагогу Фима, как и советовала во сне мама, сходил и начал учить иврит. И странное дело, права была учительница, оказались у него не только руки золотые, но действительно феноменальные способности к языкам. Через три месяца он уже поражал всех на курсах своим произношением и беглым, не в пример другим разговором, который активно использовал в перерывах, ведя философские беседы с местным раввином. Слова запоминал «в лет» и быстро пополнял свой лингвистический багаж. Обнаружилась и еще одна совершенно непостижимая вещь. Фима неожиданно для себя открыл, что он совсем не забыл свой школьный английский, а может даже вполне не плохо на нем изъясняться. Это при его работе не то что не требовалось, а скорее было лишним, и могло бы даже принести Фиме дурную славу, додумайся он вдруг обнаружить эти свои знания и свои необычные для Фиминой среды обитания способности. Язык Фима учил тайно и от коллег по работе, и даже от Клавы, которая к этому времени уже устала пилить Фиму по поводу отъезда на историческую родину и переключилась на решение других неотложных дел, за неуспех которых ему тоже немало доставалось.

Через пол года, строго в канун Пейсаха, у Фимы во сне снова состоялась встреча. Теперь уже оба родителя сидели с ним за праздничным седдером, и на этот раз не было никакого сомнения, что приготовлен он собственноручно мамой, поскольку никто во всей округе не умел делать такие кнейдлики и фарфалы, какие всегда умела готовить мама. Однако, не смотря на торжественность момента и в соответствие с ним накрытого стола, в разговоре родителей он уловил некую неоднозначность, словно они между собой не смогли о чем-то договориться до их встречи с Фимой. Мама все настаивала на его отъезде в «землю обетованную», а папа утверждал, что Фиме лучше всего поехать к «веселому морю». При этом мама была как-то неожиданно сурова с папой, а он, напротив, казался слегка смущенным. Проснувшись, Фима долго размышлял над сутью своего сна, однако родительских разногласий так до конца и не смог понять, решив, что мама обсуждала с ним общую ситуацию – отъезд в Израиль, а папа – конкретную, советуя ему поселиться там в каком-нибудь местечке непременно у моря. Вот только почему «веселого»? Это осталось для Фимы большой загадкой.

Решение во сне было принято, и, когда он проснулся, то с радостью и энтузиазмом озвучил его Клаве.

- Ну вот, не тормозной ли ты, Фима? Я тебя когда звала? А теперь мы уже с Зинкой всю рассаду в теплицу высадили, и землю под картошку вскопали. И все это, между прочим, пока ты в синагоге своей прохлаждался. Это что же мы, огурцов на зиму не вырастив, не засолив и картошку не выкопав, так в твой Израиль и двинули? – уперев руки в свои широкие бедра, вопрошала Клава.

- Успеете еще, - хмыкнул Фима, - пока документы, пока то да се, и огурцы засолишь и картошку выкопаешь.

Клава, еще со времен их ухажерства, знала, что если Фима свое решение принял, то нет такого коловорота, что бы его от задуманного отвернуть. Уж до чего свекровь ее, крепкий была орешек, и та уступила, женился на ней Фима. «Нет,- говорила себе Клава, - его никакой огород не остановит. Сама напросилась. Теперь уж точно ехать придется». И поздней осенью они поехали.

Поселились они, как и рекомендовал в Фимином сне его папа Боря, на берегу моря в большом, по здешним меркам, портовом городе Ашдоде. Прижились на новом месте сразу. Клаву взял к себе торговать фруктами сосед-марокканец, Зина пошла в ульпан учить иврит и сразу бесповоротно «заженихалась» – не оторвать, а сам Фима благодаря своим рукам и «феноменальным способностям к языкам» быстро открыл свое дело. Небольшое такое дело, но доход от него стабильный. А что? Дело правильное: здесь в Израиле каждый на своей машине, а кто лучше Фимы эти машины знает и любую железку и подобрать, и починить может, а уж покраска… Это вообще особая статья, материя тонкая, творческая. В этом деле и в России у Фимы конкурентов не было, а уж здесь слух о новом мастере разнесся мгновенно. И денежки снова потекли к Фиме, так что и на новом месте бедствовать не пришлось.

Время шло. Вот уже и год пролетел, а за ним и второй, и третий потянулись. Вот уже и отгуляли они на Зининой свадьбе с хорошим, хоть и не богатым парнем. И внучок у них с Клавой народился. Шустрый такой, черноглазый, в Фимину родову. В общем, и в Израиле они зажили, как и все счастливые семьи. Клава, на время переезда и обустройства чуть поутихла, но, быстро освоившись, снова взялась пилить мужа по любому пустяку. Фима не возражал. А что возражать? «Трудно ей тут среди чужих, вот она и бесится», - терпеливо пояснял он друзьям, удивлявшимся вздорному Клавиному характеру.

Но, хоть он вслух и оправдывал Клаву, а некоторые сомнения все же начали точить Фимину душу. По ночам он долго не мог уснуть и лежал, обдумывая свою странную мысль, один на жестком диване в гостиной. Он теперь часто спал один – не тянуло его к Клаве как прежде, а к другим женщинам он всегда был совершенно равнодушен. Странность мысли заключалась в ее неразрешимости. Говорят, есть такие математические уравнения, которые не имеют решения. Вот так и Фимин вопрос, казалось, не имел ответа. «Что же все-таки хотел сказать мне папа? – думал Фима, - Сдается мне, что совсем не к этому морю он меня посылал. Нет, не к этому. Веселым это море назвать никак нельзя. Волны здесь так яростно бьются о берег, что в них всегда скрыт какой-то непокой и тревога. И люди часто не могут с ним справиться – тонут. Какое уж тут веселье? И опять же с арабами вечная напряженность, то война, то теракты. А что же тогда папа имел в виду?»

И вдруг, одной такой бессонной одинокой ночью на жестком диване, Фиму будто обухом кто-то огрел. Такая мысль пришла, что он аж похолодел от нее весь и мокрым, липким потом покрылся. «А ведь папа, царство ему небесное, и не море вовсе имел в виду, а желал он, Фиме, обрести в житейском море мудрость и радость, и чтобы прибился Фима к теплому берегу, где много женской ласки и веселых улыбок».

Фима встал с дивана и выпил целый графин холодной воды, так его пробрала эта мысль. «Но, как же так, папа, для этого я должен пренебречь нерушимыми семейными устоями и святым долгом перед Клавой, которой обещал свою помощь и защиту до гробовой доски. И потом, - обращался он мысленно к папе, - а что скажет на это мама?»

Фима больше уже не уснул. Он все ждал, что сон вот-вот придет, а вместе с ним придут к нему и его родители, и более определенно обозначат свою позицию по отношению к Фиминой судьбе. Но ни сон, ни родители его в ту злосчастную ночь не посетили.

Так бы Фима и мучился неразрешимым своим вопросом, если бы не подвернулся счастливый случай. У самого, что ни на есть близкого Фиминого друга, у Изи Бронштейна неожиданно умерла жена. Конечно, в самом факте Ритиной кончины ничего счастливого не было. Ее смерть, напротив, для Изи была большим ударом, а Фима, как его друг, это Изино страдание разделял. Но вот на поминках, а Рита была женщина русская и поминки, как полагалось, на ее кончину были, после трех-четырех рюмок водки мужики завели разговор «за жизнь». Жаловались помаленьку на инфляцию, которая деньги съедает быстрее, чем успеваешь их зарабатывать, на детей, за то, что нет в них благодарности к родительской щедрости, и все же дети нужны, как без них? Жаловались все без исключения на жен, на которых мужику угодить – легче самому родить! И вот тут вдруг один из гостей, плохо Фиме до этого знакомый, вдруг к слову начал рассказывать, как он совсем недавно побывал в турпоездке на берегу веселого, не в пример нашему, моря. При словах «веселого моря» Фиму словно током ударило. И рассказ пробрал его до печенок – уж очень он был созвучен его размышлениям над папиным советом. «Эти тайские женщины и вежливые, и обходительные, а заботливые такие, аж неловко иногда, и лицом, и фигурой красотки, - повествовал рассказчик, добавляя почти шепотом некоторые интимные подробности, о которых обычно говорить было не принято, - А что касается, того самого… ну, вы сами понимаете о чем я. Так вот тут, мужики, я вообще молчу. Я, как только про это самое дело с тайкой вспомню, так мне опять как восемнадцать! Ей богу, не вру нисколько. Не было в моей жизни никогда такого. Верите, мужики, никогда!»

Мужики сдержанно смеялись его рассказу, хоть и не положено на поминках смеяться даже сдержанно, но каждый, заметно было, слегка пригрустнул с завистью, а Беня, даже пошутил грубо, мол, вот если бы мне повезло так, как Изе, и сейчас бы не Риту, а Фиру мою хоронили, так я бы прямо назавтра в Таиланд и рванул.

Целый месяц Фима, лежа на своем одиноком диване, все вспоминал рассказ приятеля про берег «веселого моря», а потом совершенно неожиданно для себя принял решение: «Надо ехать! Посмотреть! Прямо сейчас и ехать!» Еще два дня он думал, как донести это решение до Клавы. Ну, а когда донес, то даже удивился язвительно спокойной реакции супруги:

- В Таиланд, говоришь? Это туда, где женщины мужиков как в раю ублажают? А на каком же ты, Фим, с ними языке объясняться в любви будешь, на русском или на иврите? – поинтересовалась она ехидно.

- На английском, - поразил он ответом Клаву, - у меня же, Клава, с детства феноменальные способности к языкам.

- Ну, раз феноменальные способности, тогда поезжай, Фимочка, поезжай, может они и впрямь тебя мужиком сделают, а то я уж и забыла, что замужем! – и вдруг, как-то лукаво ему подмигнув, спросила, - Фимка, а может у них, у таек этих, и впрямь это место поперек? Расскажешь? – и игриво хлопнув его по спине, громко расхохоталась.

Через две недели Фима вернулся загоревший, помолодевший и с непоколебимой решимостью во взгляде.

- Уезжаю я, Клава, - объявил он жене, едва переступив порог, - Вот проститься с вами приехал, с тобой, с Зинкой, с мальчонком нашим, с Изей… Бизнес ему продам и сразу назад, - говорил Фима с незнакомой Клаве интонацией без тени смущения или раскаяния.

- А как же я? – растерянно спросила Клава, - Это что же я теперь здесь одна среди твоих жидов останусь, Фима? Не по-людски это как-то! Мы уж с тобой не молодые. Чего уж теперь? Теперь хочешь - не хочешь надо вместе доживать. Сколько нам еще осталось?

- Ты в Россию, Клава, можешь вернуться, если тебе среди жидов неуютно, - почти весело посоветовал Фима, - А я, Клава, сколько бы мне не осталось, хочу ЖИТЬ, а не доживать. ЖИТЬ, Клава, понимаешь разницу?

- Понимаю, - обреченно вздохнула она, - Что я там, в России твоей забыла? Ни кола, ни двора у меня там. Родные давно померли, - не меняя интонации, все равно продолжала возражать Клава.

- А хочешь, я с Изей поговорю. Я свой бизнес Изе уступаю. Он рукастый и, кстати, один теперь совсем. Может, ты за Изю замуж пойдешь? Тогда и бизнес делить не придется.

Клава посмотрела на него сначала пораженно, а потом смягчилась:

- Ну, поговори, не одной же мне тут куковать?

Друзья, собравшиеся на Фимино возвращение-прощание, слушали его с легкой усмешкой, качали головами:

- Ты, Фимка, не с ума сошел случайно?

- Ну, точно, одно слово, с колес съехал!

- И, что, Изя твою Клаву согласился вместе с бизнесом взять?

Они оба с Изей согласно кивнули.

- Клава женщина хорошая, хозяйственная, она мне всегда нравилась. И, правда, не одной же ей здесь мыкаться, да и мне легче будет, - прояснял ситуацию Изя.

- Во даете! Теперь ясно, что вы оба с ума сошли!

- Больной ты, Фима! Совсем плохой на голову стал, судя по твоим поступкам!

- Нет, мужики, вы все не правы. Я здоров теперь, может как никогда в жизни. Я кроссворд папин решил и нашел я его «веселое море». Вот и родители, наконец, опять приходили оба, вместе. Одобряют! – задумчиво улыбаясь, отвечал Фима, углубленный в свои мысли, теперь такие далекие и от России, и от Израиля.

- Ну, если родители…, царство им небесное, одобряют, тогда ничего не поделаешь, Фимка, тогда ехать надо!

- Счастливого тебе пути, друг, нескучно плескаться в манящих волнах веселого моря!

- Море-то свое «веселое» я нашел, только вот теперь понять не могу, откуда о нем папа узнал? – все также раздумчиво озвучил свой новый философский вопрос Фима.

И они выпили на прощание по-людски, как водится, за разрешение еще одной его неразрешимой загадки, а потом добавили по одной за Фимины золотые руки и еще по одной за феноменальные способности к языкам. И каждый вздохнул о своем.

 

Декабрь. 2008 г. Таиланд, Паттая