Б-р-р, холодно. Сразу схватило морозом. Колька Некляев дрожащими пальцами выхватил из мятой пачки дешёвую сигарету, несколько раз чиркнул спичкой по стёртому коробку, прикурил и закашлялся. Наверху, в доме, играла музыка, раздавались смех и весёлые голоса. Потом завели караоке и затянули застольную – «Напилася я пьяна…».

Отворилась дверь, дохнуло паром, как из бани. На высокое резное крыльцо вышла разгорячённая Жанка в кашемировом балахоне и тапках на босу ногу. Следом выскочил её хахель, рыжий Пашка-хорь. О, задрал юбку и лапает Жанку за ноги. Она визгливо смеётся. Фу, противно, блин! Колька плюнул.

- А что, Маринка, - подзадоривает он свою подругу, заглядывая в залапанную дверь кирпичного сарая, - забацаем и мы песню!? У Маринки подбит левый глаз, но учтите, подбил не он. Говорит, поскользнулась, упала. Немудрено, во дворе гололедица – снег не убирался с начала зимы. Но Колька не верит ей: фингал уже позеленел, а Маринка пришла недавно.

- Щас, споём, - смеётся она, - ты наливай!

Николай затушил сигарету и вошел в сарай. Хряпнули по полстакана самогону и закусили Жанкиной квашеной капустой, свою заквасить он в этом году не успел. Заорали в разнобой «Яблоки на снегу», стараясь перекричать усилительную аппаратуру большого дома. Но даже сами себя не услышали.

- Давай Костика и Гришаню позовём, вместе мы их уделаем, - мотнув головой в сторону дома, предложил Колька.

- А чо? Давай! – откликнулась Маринка.

Колька, нахлобучив потёртую меховую шапку и накинув болоньевую куртку, отправился на поиски своих дорогих собутыльников.

- Дверь закрывай! – крикнула ему вслед Маринка, устраиваясь на старом диване, покрытом дерюгой, бывшей когда-то шерстяным одеялом. Николай послушно прикрыл дверь своего жилища – кирпичного сарая, а точнее, нутрятника. Ещё различались цементированные отделения для семей грызунов и замусоренный жёлоб для стока воды. Нутриями здесь, однако, лет уже десять не пахло. Морозный мартовский день после слякотной февральской оттепели являл удручающее зрелище. Серое в сеточку небо. Холодный северо-западный ветер. Глыбы снега, покрытые ледяной коркой, и замерзшие накатанные лужи. Чтобы добраться до угловой развалюхи Гришани, да зайти в подсобку магазина за Костиком, да позычить банку самогона у Розки, которая жила по ту сторону шоссе, потребовалось Николаю более часа. Это притом, что упал он только раз. И то удачно – на спину, даже успел банку поднять над животом. Маринка в ожидании кавалера так замёрзла, что съела всю капусту. Друзья, ввалившись в помещение и обнаружив это, не сильно огорчились. Колька, ехидно ухмыльнувшись, возгласил:

- Ничего, ничего, жри, Маринка! Сиськи больше будут. У моей лярвы хватит капусты на прокорм африканского гетто, не то, что нам на закусь.

Николай, взяв миску и не одеваясь, выскочил во двор. На крыльце дома никого не было. И он, воровато посматривая на широкое окно с прозрачной тюлевой занавеской, полез в погреб, который примыкал к нутрятнику. Неожиданно дверь погреба захлопнулась, и резкий голос жены пьяно подытожил:

- Всё! Закусывай хоть до утра, козёл! Помёрзнешь, узнаешь, скотина, как из моей бочки таскать.

Дружбаны недолго медлили. Костик знал, где Жанкины припасы, – чай, не впервой! Он освободил дружка, и вскоре «Яблоки на снегу» драли четыре глотки.

А напротив двора стояли соседки: баба Дуся, поджарая старуха с остатками во рту золотых коронок, за пламенные речи прозванная Фиделем Кастро, и гугнявая, с глазами-щёлками на толстом лице, баба Маруся, по-уличному, Муся. Последняя громко позорила семейство Некляевых:

- Страматишша какая! Оба пьють, оба гуляють – и чего живуть вместях? Давно б развелись, не смешили людей.

Фидель Кастро, вскинув кверху длинные, выглядывающие из рукавов кроткого грязно-коричневого пальто чуть ли не по локоть руки, зачастила:

- Да ты что? Да ни за что! Они договор заключили ещё семь лет назад, полюбовный. Она гуляет в доме, он – в сарае. А разводиться – это ж надо дом делить! А как делить? Жанка говорит: «Подожду, пока он упьётся до смерти». А Колька хоть и в сарае, а фактически-то хозяин дома он. – И баба Дуся с энтузиазмом лидера Кубинской революции повернула разговор к истокам былого благосостояния Некляевых.

- Помню, как строились. Колька-то бригадиром был в межколхозной строительной организации, Никалай Палычем величали. Нёс и вёз всё к своему двору. Руки-то у него золотые! Сам фундамент заливал, сам стены клал, нанимал только крышу делать кровельщика, и сам же пособлял ему. И потом – мебель, машина, техника всякая для дому – всё он! А Жанка – лодырюга, каких поискать! Муж на работу – она к подружкам. Обметёт хвостом всю улицу, за полчаса до прихода мужа прибежит домой, яичницу пожарит и на койку. Он с работы – Жанка лежит с перевязанной головой, постанывает. Дети росли, как трава, сами по себе. Вот и выросли. Старший – в тюрьме, младший женился на взрослой женщине, да ещё с двумя детьми. Лишь бы дома не оставаться. А уж как развалились колхозы, и Колька потерял работу, Жанку прижало безденежье. Она-то привыкла швырять сотенные. Их, не заработанных собственным горбом, не жалко. А тут, на тебе, Колька перестал доиться. Поголодала, обносилась баба. Вот и стала тогда спекулянткой, то есть, предпринимательницей. Деньги начали у неё водиться…. От Николая перестала зависеть и отправила его из хаты она в сарай. Жаль. Мужик работящий. Его бы в хорошие руки…

- Твоя правда, - сочувственно вздохнув, подтвердила Муся.

- Скоро упьются и замолчат, ладно, пойду управляться, - исчерпав своё вдохновение, прекратила речь Дуся, сразу став ниже ростом и незначительнее.

- Так мне тоже ж козе тыквочки дать надо, - внезапно вспомнила Муся и, распростившись с товаркой, шариком покатилась по улице.

Но долго ещё ор и музыка разносились по округе. На этот раз победа осталась за верхними. Наверное, потому, что у них закуски было больше.