Собралась вся семейка Иваск. Дата была круглая, шестьдесят лет супружества дедушки и бабушки. Как говорят: «Бриллиантовая свадьба»! Пришли со своими выводками обе дочки. Пришла супружеская пара, чьё домовладение граничило с участком Ивасков, хоть и не такие старые, но всё же… почти ровесники. По понятным причинам бриллиантов не дарили, но цветов, поцелуев и пожеланий долгой жизни было много.

Дедушка накануне тряхнул стариной и накатал слоёного теста для пирожков. Пирожки получились румяные и пышные, как ни в одном кафе Таллинна. Теперь у него болела спина. Бабушка испекла всеми любимый бисквитный торт, сверху по сливочному крему усыпанный свежей черникой и земляникой, и у неё болели ноги. И над всеми этими изысками витал аромат смолотого в старинной ручной деревянной кофемолке кофе «Арабика».

Оживление встречи после восторгов убранством стола и кулинарных достоинств стариков, после первых поздравительных тостов постепенно сошло на нет. Дедушка, как он выразился на русско-эстонско-англо-саксонском наречии, «хряпнув üksi drink», то есть напёрсток армянского коньяка, уединился, насколько это было возможно в одной комнате, с соседом рядом со старой, тихо поющей сладким баритоном Фрэнка Синатры, радиолой играть вечно неоконченную партию в шахматы. Картинно и несколько наигранно он распечатал алюминиевую упаковку настоящей гаванской сигары, что случалось так редко, как бывает безветренная погода на побережье.

Над общим столом в поджаренном запахе африканских саванн, смешанном с ароматами Карибского моря и даров Арарата тихо «пролетел ангел». Молчание прервала соседка Лийза: «Тийю!» – обратилась она к юбилярше.

- Мы с тобой не один десяток лет живём по-соседству. Как так получается, что за все эти годы я не стала свидетельницей ни одной вашей размолвки? Всё-то вы как голубки воркуете, не то, что мы с Сассем. А дед твой не сахар, не лучше моего, уж я-то знаю.

Бабушка, сидя в покойном кресле, пожевала губами, собираясь что-то сказать, но её опередил Калью, сын дочки Марики. Марика пришла со своими тремя детьми, которых воспитывала без мужа. Давным-давно она его выгнала из дома за какие-то шалости, связанные с женским полом. Теперь её бывший муж был известным литератором, а она «поднимала» троих детей на зарплату корректора какого-то издательства, подрабатывая вязкой модных шерстяных вещей. Калью в манере школьного ябеды сообщил:

- Бабушка всю жизнь поддакивает дедушке, вот он и доволен.

- Неправда! – заявила Анне, старшая дочь стариков. – На бабушке весь дом держится, а дед для представительства делает вид, что осуществляет общее руководство.

У Анне тоже не было мужа. Отца её сына Михкеля, активного деятеля «Кaitseliit» , когда в 44м пришли русские, угнали куда-то в Сибирь. Теперь, по прошествии многих лет, доходили слухи, что он жив, а на родину возвращаться не хочет, что женился там и, даже, выбился в какие-то боссы. Этого ему так не хватало на родной сторонке.

После слов Анне у всех, кроме маленькой Виви, дочки Марики, нашлось что сказать. Постепенно разговор свернул на темы феминизма и эмансипации женщин. Противников и сторонников не было. Все, как люди передовых взглядов, поддерживали женское равноправие, но при этом требования к мужчине оставались прежними и, даже, возрастали. Некоторую оппозиционность выказал второй сын Марики, высказавшись в том духе, что именно мужчина должен брать на себя ответственность за всё, но на него дружно налетели, а дед за шахматной доской как-то неопределённо хмыкнул не известно что, имея ввиду. И Виктор – сын Марики, сник. Михкель, очень начитанный студент последнего курса Тартуского университета, невпопад брякнул:

- Знаете ли вы, что и в Первую мировую войну, и во Вторую все феминисткие организации прекращали свою деятельность?

- Ну, времена такие были… мужские - также невпопад сказала Марика.

И снова тихий ангел проплыл в тени потолочного абажура. Непоседливая маленькая Виви обратила внимание на, казалось дремавшую, бабушку и напомнила тему, заданную соседкой.

- Мутти, ну расскажи, почему вы с дедушкой никогда не ссоритесь, расскажи! – капризничала она.

Старая Тийю подняла веки, возвращаясь из непостижимых глубин воспоминаний о давно прошедшем.

- Hästi – сказала бабушка. – Давненько это было. Мы, ведь, празднуем шестидесятилетие нашей свадьбы, кажется. А знаю я Пеэтера с детства. Хутора наших родителей были рядом и ходили мы в одну приходскую школу. Если бы Оскар Луге не заходил в наше кафе, то я бы всю жизнь думала бы, что истории про Тоотса написал какой-то наш одноклассник про моего Пеэтера. Правда мой-то не уезжал в Россию, не становился управляющим, а в городе учился на кондитера, пока и не стал им. Вот, когда он стал им, когда остепенился, приобрёл жилье, мои родители согласились отдать меня в жёны этому шалопаю.

Бабушка посмотрела на играющих в шахматы и что-то неуловимо девичье проскользнуло в старческих морщинах увядшего лица. Дед с важным видом озорного школьника дымил «гаваной».

Свадьбу справляли на хуторе родителей Пеэтера. Пиво наварили на обоих хуторах и сваты усиленно прикладывались к нему, пропивая каждый свою «любимую кровинушку». Случилось так, что мой батюшка заметил стоящую под навесом у обретённого родственника одноколку. Экипаж был шикарный, с кожаными мягкими сиденьями и кожаным же откидным верхом, по бокам кучерского места сияли два квадратных фонаря. И всё это великолепие покоилось на высоких рессорах.

- Что-то не видел я тебя в этом драндулете – заметил свёкру мой отец.

- Так куда ж мне на нём ездить, а на рынок я и на телеге как-нибудь. Видишь, вот, достался мне случайно, а куда приспособить не знаю. Да и лошадки подходящей нет.

- А у меня есть… – заикнулся было отец. Кажется с можжевеловыми ягодам просочился в пиво «metsavana» и теперь что-то нашёптывал ему на ухо.

- Давай сделаем молодым царский подарок, – подтолкнул леший отца – Тебе всё равно ни к чему эта колымага, а я им к ней рысака отдам. Как они в городе-то глядется будут с собственным выездом, а? Лесной старик, кажется, и к свёкру зашёл – вот и сговорились они сделать нам презент.

Ой-ой-ой! Знала я этого «рысака». Лошадь – ни в борозду, ни в оглобли! Слышала я про упрямство ослов, но этот «рысак» сто очков вперёд дал бы любому ослу!

Экипаж мягко катился среди полей, чирикали птички, за маской безразличия и довольства Пеэтер размышлял, куда пристроить неожиданный подарок. В городе это вызывало большие проблемы.

Первый раз свой норов лошадь показала перед мостиком через ручей. Встала и ни в какую на деревянный настил. Пришлось Пеэтеру разуваться и переводить строптивое животное в поводу вброд. На другом берегу мой муженёк остановился, отсутствующим взглядом посвистывая посмотрел в небо, где кувыркались жаворонки и сказал:

- Раз!

Следующий случай произошёл при въезде в город. Наш «рысак» ни за что не хотел идти по скользкой булыжной мостовой. Когда, скользя по гранитным булыжникам и спотыкаясь, он всё же побрёл по городской улице, Пеэтер, ни к кому не обращаясь, произнёс:

- Два!

Последний раз лошадь заупрямилась, когда надо было свернуть в узкий переулок налево. Она никак не хотела идти в городские теснины и норовила двигаться в раз и навсегда заданном направлении. Мальчишки, наблюдавшие эту сценку, кричали:

- Во, во! Она правильно идёт! Там, дальше, скотобойня!

Пеэтер оглянулся на мальчишек, улыбнулся, посвистывая посмотрел в небо и сказал:

- Три!

Он отпустил вожжи и наш подарок прямиком пошёл к скотобойне.

Через три дня Пеэтер привёз на извозчике вещи, оставленные в коляске на дворе скотобойни и деньги за сданную лошадь, и за наш прекрасный фаэтон. Очень он приглянулся хозяину этого двора.

На эти деньги мы смогли взять в аренду кафе у пожилого и одинокого хозяина Пеэтера, а впоследствии и выкупили его. Тридцать пять лет мы владели этим кафе. Пеэтер суетился на кухне, я работала в зале, и всегда зал был полон. Люди близлежащих домов коротали здесь своё время, завтракали, ужинали, общались. Все были добрые знакомые. И цены наши никогда не менялись. Менялись размеры наших пирожков и пирожных, от почти с чайное блюдце до величины чуть побольше пуговицы на солдатской шинели, и ёмкость кофейных чашек менялась – всё в зависимости от погоды в большом мире. У нас было привычно и тепло.

В сорок четвёртом, когда пришли русские, Пеэтер сдал кафе в собственность государства. Мне было жалко до слёз. А Пеэтер стал директором собственного кафе и я работала, как прежде в зале. Приспособились. Теперь давно уж на пенсии и жизнь, кажется, прожита не зря. А многие хозяева и Сибирь понюхали.

Это излагаю я, автор, а бабушка рассказывала долго и менее внятно, её понесло куда-то в сторону. Все устали и не слушали, кроме маленькой Виви. Старая Тийю утомилась рассказом и прикрыла глаза, погрузившись в воспоминания далёкой юности в начале века переворотов, революций, мировых войн, жестокого века, сквозь который пронёс их чёлн своего кафе, приобретённый и сохранённый старым теперь Пеэтером. В третий раз пролетел бесшумный ангел.

- Бабушка, а бабушка, ну дальше-то что? – затеребила внучка.

- А! Что! – бабушка открыла глаза.

- Ну, ты не закончила.

- А! Да! Действительно. – Сказала Тийю и глаза её чуть озорно блеснули. – Когда Пеэтер сдал нашего Росинанта на бойню, я возмутилась – это был, ведь, подарок моего отца! И вот этот старый, она кивнула в сторону радиолы, засунул руки в карманы брюк, поднял бесстыжие глаза к небу, засвистел и секунду спустя сказал:

- Раз!...