Уже давно не существует того города, где прошли мои детство и юность – он изменился до неузнаваемости. Поменялись названия улиц, станций метро, вместо стареньких домиков высятся современные многоэтажки, нет больше моего дома; зачем-то (впрочем, бессмысленный вопрос, когда речь идет о центре Москвы) снесли мою школу. Нет больше библиотеки, где я стояла в очереди за «Волшебником изумрудного города», коего мой современный ребенок читает теперь из-под палки, мысленно блуждая по лабиринтам компьютерных игр.

Недавно, проезжая по третьему кольцу, я вдруг мучительно захотела прокатиться по родным местам, и, повинуясь внутреннему порыву, резко свернула, вызвав негодование других водителей, и съехала на Звенигородку, а там - по прямой на Пресню. Вот уж, правда, за какие-то доли секунды в моей голове пронеслись сотни воспоминаний, скорее даже ощущений, которые не воспринимаются сознанием как самостоятельные картинки, а существуют в едва уловимых мазках, щемящих и нежных одновременно!

Как я давно здесь не была! Вот он мой скверик, где я бегала кроссы, вот метро, а если свернуть налево, то попадешь к школе… Увы, меня равнодушно встречает «Макдональдс», «Бенитон», «М-видео», бесчисленные банки, салоны красоты и рестораны – ничего общего с той улицей, по которой я когда-то маршировала вместе с первомайской демонстрацией, облизывая только что купленный у цыганки «петушок».

Страшные бетонные чудища стиснули мою улицу, вышвырнув в прошлое все, что было мне так дорого. Но есть моя память, и там, в городе моего детства, все так же стоит овощной магазин, набитый трехлитровыми банками томатного сока и баулами картошки, булочная на углу, «Стекляшка» (нынче супермаркет), магазин тканей «Трехгорка», и «Башмачок», в котором вся наша школа 4 часа стояла в очереди за югославскими сапогами (видит Бог, лучше сапог у меня ни до, ни после не было), а вот в пионерских галстуках бегут в школу мои друзья, в школу с большим яблоневым садом, а вот и мой дом, где меня ждет мама, помешивая в кастрюле суп…

Мы жили в старом 4-х этажном доме в небольшой по московским меркам коммунальной квартире: 3 большие комнаты и 1 маленькая. Наша семья занимала 2 комнаты, в третьей жил убежденный холостяк Александр Палыч, а четвертую, самую большую и светлую, с распашными дверями еще из старых времен, занимала Маргарита Павловна.

Маргарита Павловна была тощей высокой старухой очень родовитого происхождения, чего никогда не скрывала (мама называла ее столбовой дворянкой). Не припомню, чтобы хоть раз она вышла из своей комнаты в домашнем халате – исключительно в черном платье (пожизненный траур по мужу) с шелковой шалью на костлявых плечах. Плебейские тапочки она не признавала, предпочитая туфли на небольшом каблуке. Вижу ее, как сейчас: вот она выходит из комнаты, этакий слегка мумифицированный обветшалый раритет, переживший свою эпоху, чудом сохранившийся осколок былого благополучия: на костлявых сморщенных пальцах красуются громадные, как мне тогда казалось, перстни, в уши вдеты серьги с огромными камнями, волосы уложены безукоризненно, ногти покрыты розовым лаком. Голос у Маргариты Павловны низкий, громкий, прокуренный, глаза глубокие, черные, холодные, характер мерзкий.

У Маргариты Павловны была верная и преданная собачка Дуська. Она подобострастно заглядывала хозяйке в глаза, заливалась пронзительным лаем, выясняя за Маргариту Павловну взаимоотношения с соседями, спала на матрасике в углу комнаты (если бы было возможно, Маргарита Павловна выселила ее в коридор), и неукоснительно выполняла все капризы Маргариты Павловны.

То, что Дуська все же была человеком, у меня в голове не укладывалось. Да разве может человек в наше время, когда космические корабли бороздят…, быть в прислугах? Нонсенс. Какой-то старой, сморщенной бабке мыть на ночь ноги, приносить в постель кофе, выслушивать оскорбления, спать на полу – нет, человек, а это звучит гордо, быть таким не должен. Да и внешне Дуська напоминала собачку, дворняжку с остренькой мордочкой: тоненький носик, небольшие абсолютно бесцветные глазки, тонкие бледные губки, и только щеки у Дуськи почему-то всегда пылали, словно бы она их румянила. Волосы у Дуськи тоже были дворняжьего цвета, ни блондинка, ни брюнетка, так, что-то серенькое, скрепленное шпильками в пучок. Одевалась она однообразно: шерстяная кофточка на пуговках преимущественно в коричневых тонах и длинная юбка. Какая-то нелепая карикатура на Маргариту Павловну, ее обезображенная тень. Так они и обитали вдвоем – злобные некрасивые старухи.

Я всегда пытала маму, почему Дуська прислужничает. Мама всячески ее оправдывала:

- Дуська, ой, Дуся, приехала из деревни, ей жить нужно где-то. А после Маргариты Павловны ей комната останется.

Ну, тебе и аргумент! Из деревни приехала, жить ей, видите ли, негде. Иди, работай, как все. Или езжай назад, уж лучше в деревне жить, чем старухе ноги мыть. Дуську я презирала. Она это понимала и ненавидела меня всей душой, впрочем, как и ее хозяйка. А для Маргариты Павловны я являлась созданием, принадлежавшим к омерзительной группе живых существ, именуемых детьми. Обе старухи приходили в неистовство от моей неусидчивости, удвоенной природной живостью знака овна.

- Какая вертлявая девочка! Не ребенок, а сущий дьявол! – без конца жаловались они родителям

Их бы воля, и я с утра до вечера стояла в углу исключительно из самых лучших педагогических побуждений моих «заботливы» соседок. А лучше - розгами. Глядишь, и толк бы из меня вышел.

Особенно лютовала Дуська. И если Маргарита Павловна позволяла себе лишь холодно меня отчитывать, то Дуська прямо таки выходила из себя. А уж если я чем-то побеспокоила Маргариту Павловну!!! (А эту своенравную старуху я беспокоила одним своим появлением), то гневу ее не было предела. Ведь Маргарита Павловна очень ценила такую нечеловеческую преданность.

Например, разговариваю я по телефону, вот только трубку взяла, а недобитая барыня уже кричит:

- Дуся! Скажи этой особе, что она достаточно времени занимает телефон. Пора и честь знать.

Тут же слышится топот – это Дуська мчится из кухни, вырывает у меня трубку и со злостью бросает на рычаг, так что бедный телефон едва удерживается на стене.

- Ну-ка иди в свою комнату! - гавкает она.

Но Дуська для меня не авторитет, и я тут же перезваниваю. В конце концов, я взрослый человек, мне 10 лет!

- Ты посмотри, какая дрянь! – искренне возмущается Маргарита Павловна.

Вечером все докладывается отцу или маме, причем краски сгущены до консистенции клея.

Еще Маргарита Павловна терпеть не могла, когда я пребывала в ванной. У нее просто нервы сдавали оттого, что дерзкая соплячка бесконтрольно льет из крана казенную воду.

- Дуся, иди, проверь! - вопила она.

И Дуся, визгливо гавкая, «выгребала», как она говорила, килограмм моих волос. Очевидный поклеп двух лысеющих старух вводил в заблуждение даже мою маму, уличенную в том, что я такая неряха.

- Неужели, ты не можешь смыть за собой эти волосы? – вздыхала мама.

В ответ я предлагала маме попробовать вырвать из моей крепкой шевелюры пару волосков, легко разоблачив таким образом Дуськины гнусные наветы в угоду Маргарите Павловне. А однажды эти две старухи нанесли мне кровную обиду и непоправимую психологическую травму.

Был у меня кот, Кузя. Хороший трехцветный котик, пушистый и добрый. Совсем молодой, всего 2 года. У Маргариты Павловны собачка, а у меня котик. Имею право. Маргарита Павловна, правда, так не считала, а уж Дуська подавно. Она так и норовила Кузьку пнуть, когда тот крутился под ногами, дожидаясь положенной порции молока.

- Что он Вам сделал, Дуся? – искренне удивлялась мама. - Он же такой ласковый у нас!

- Нечего животных в доме держать, весь подъезд, паразит, изгадил!

- Именно, - басит Маргарита Павловна, появившись откуда ни возьмись, - я всегда была против животных. Этого кота надо ликвидировать.

- Ликвидировать, ликвидировать! – срывается на визг Дуська.

Маргарита Павловна сжимает сморщенными пальцами сигарету и выпускает дым. Ее лицо, как маска, не выражает ничего – холодное и неприступное, никаких чувств, словно мраморное изваяние.

У меня по коже бегут мурашки, а от слова ликвидировать внутри все сжимается. «Это тебя надо ликвидировать, барыня не добитая!» - думаю я.

- Знаете, Маргарита Павловна, - холодно говорит мама, - Вам бы тоже не следовало при ребенке курить. Мы тоже всегда были против курения. И против белого порошка.

- Пойдем, Кузя. Кузя, Кузя, Кузя.

Маргарита Павловна и в самом деле нюхала какой-то порошок, судя по всему, кокаин. Уж где она его в те времена брала, одному Богу известно. И, конечно, Дуське.

Все Кузины мисочки мы все же перенесли в нашу большую комнату, но вот удержать котика в комнате не представлялось возможным – мы жили на первом этаже, и он легко выпрыгивал в форточку, гулял на улице, а возвращался неминуемо через дверь. Он садился у двери и истошно орал, оповещая, что он уже вернулся и неплохо бы его впустить. Дуська бежала к двери, открывала ее и пинком скидывала Кузю вниз, не обращая на меня внимания. Правда, если дома была мама, то она так себя не вела. Она вообще отчего-то маму побаивалась. Была у Кузьки странная привычка – когда уборщица мыла в подъезде лестницу, наш любимец терпеливо дожидался, когда же уборщица хоть на минутку отвлечется, тут же откуда-то появлялся и справлял на тряпке малую нужду. Это и имела в виду Дуська, когда говорила, что Кузька весь подъезд изгадил. Зачем он так делал – не ясно. То ли он ненавидел уборщицу, то ли тряпка ему не нравилась, или таким образом пытался разом пометить весь подъезд – ведь тряпка терла лестницы снизу до верху, не знаю. Кошачья душа – потемки. Только пропал мой Кузька однажды. Не вернулся домой и все. Я его искала повсюду, звала, объявления развесила. Мама меня утешала и отводила глаза в сторону. А потом Дуська с гордостью мне призналась, что это они с Маргаритой Павловной вызвали живодеров и отдали им моего котика. Это было мое первое настоящее горе. Я, наверное, дня три рыдала, и поклялась за Кузю отомстить. И скоро представился случай.

Совершенно неожиданно через неделю Маргарита Павловна устроила себе очередные именины. День для Дуськи особенный.

Вот она мчится на рынок, наскоро свалив сумки, летит в один магазин, затем в другой, отстаивает страшные очереди, и, наконец, зависает над плитой. Через некоторое время на плите все кипит и жарится, заполняя кухню аппетитнейшими ароматами - Маргарите Павловне нужно угодить. А я тут как тут, кручусь на кухне, вроде бы по своим делам. А сама выжидаю, когда же Дуська отлучится хоть на минутку. Наконец-то! воровато оглядываюсь, и в кастрюльки и сковородки нещадно сыплется соль, перец, грифель от только что поточенного карандаша, горстка земли из цветочного горшка и немного стирального порошка. «Это вам за Кузю» - шепчу я.

Я не помню, как ругали меня родители, в моей памяти стоит Дуська. Никогда не забуду, как Маргарита Павловна при всех отхлестала ее букетом цветов, Дуськой же для благодетельницы купленным, в котором, между прочим, были и розы. Я помню, как спокойно и чинно, высоко подняв голову, Маргарита Павловна шагала и с каждым проделанным шагом хлестала Дуську по лицу. Самым страшным было то, что Дуська совершенно не защищалась, не закрывалась руками, а просто отступала, смиренно принимая удары. Продолжалось это до тех пор, пока Александр Павлович не вырвал у старухи букет и не вышвырнул в окно. А потом воцарилась тишина. Только Дуська всхлипывала, вытирая рукавом шерстяной кофты кровь с румяных щек. И стук каблуков – тук, тук, тук – Маргарита Павловна с достоинством возвращается в свою обитель.

Эта достойная пера драматурга сцена до сих пор стоит у меня перед глазами. Мне было и жаль Дуську, и я презирала ее, и ненавидела одновременно ее и себя. Вся эта гамма чувств смешалась во мне и зазвучала нелепой какофонией звуков, она раздирала меня изнутри. Мне было так стыдно! И за себя и за Дуську. И даже Кузькина смерть отступила куда-то на второй план.

А вот Маргариту Павловну я с тех пор страшно боялась. До самой ее смерти.

У Дуськи с Маргаритой Павловной была договоренность, что после смерти старухи комната перейдет Дуське, уж не знаю, как все это было оформлено юридически, но только Дуська терпеливо ждала, когда же наша барыня откинет копытца, а та и не собиралась это делать. Как все истинные леди, свой возраст она тщательно скрывала. Мы даже не знали, когда у нее точно день рождения, она могла устроить его в любой день, по несколько раз в году. Как она говорила, у человека нет дня рождения, а есть именины, их и надо справлять. Собственно, их она и праздновала в тот злосчастный день. Маргарита Павловна неоднократно «теряла» свой паспорт, а при восстановлении напрочь забывала дату своего рождения. Но даже согласно последним данным ей было уже 84 года, когда пропал Кузька, а на самом деле все 90, а то и больше. И это внушало Дуське оптимизм. Она терпеливо ждала, стиснув зубы, сносила все оскорбления, спала на матрасе, мыла, стирала, готовила, убирала. И всячески угождала Маргарите Павловне, лебезила перед ней, расшаркивалась, в общем, виляла хвостом. Но чем старше становилась Маргарита Павловна, чем ближе виделся ей смертный час, тем мерзостней делался ее характер, тем больше она придиралась к Дуське. Она стала пинать ее ногами, по поводу и без повода лепить пощечины. Ей неоднократно делали замечания и мама, и отец, и Александр Павлович. Он даже обращался в милицию. Но это не помогало. Да и Дуська все терпела. Мне трудно поверить, что ей не было и 50! А выглядела она не многим моложе Маргариты Павловны. Видимо, так нужна была ей эта комната.

Тогда я искренне не понимала, как можно все это терпеть? Да и теперь не понимаю. Наверное, для Дуськи это вовсе не было чем-то противоестественным, унизительным. И прислуживать Маргарите Павловне было для нее обычной работой, какую на протяжении многих веков выполняли ее предки, вот так же терпеливо снося оскорбления. Такой и она родилась, так ее воспитали. Она приехала из далекой сибирской глубинки за счастьем, и для Дуськи стало удачей, не имея ни образования, ни знакомых, ни приятной наружности так ладно устроиться. А может, по-своему она любила Маргариту Павловну? Разновидность садомазохизма двух одиноких душ? Все это до сих пор не дает мне покоя.

И все же однажды Дуська ушла. Ушла и не вернулась. Прослужив Маргарите Павловне добрых семнадцать лет, просто исчезла. Накануне ничто не предвещало, что Дуська собирается покинуть Маргариту Павловну. Она была такой, как обычно: мыла, варила, мела, ругалась. А на следующее утро, как только Маргарита Павловна вышла на прогулку, Дуська собрала свои вещички и ушла. Куда? Зачем? Никто не знал. Ничего лишнего не взяла, только свои вещи и немного денег. Поначалу Маргарита Павловна нисколечко не переживала. Она была уверена, что Дуська вернется. А куда ей деваться? Уж, коль, пока молода была и в силах, терпела да обиды сносила, куда теперь денется! Ждала день, другой, неделю… а Дуська не вернулась. Так мы и не узнали, что же с ней сталось.

С этого момента Маргарита Павловна стала сдавать. Все хвори как-то разом облепили ее, словно только и дожидались, когда Дуська исчезнет. Старуха все реже выходила на улицу, потом и из комнаты перестала выходить, только в туалет да чай вскипятить. Продукты ей мама покупала. Маргарита Павловна не отказывалась, но и особой благодарности не выражала, будто давая понять, что на самом деле ей все равно. Готовить она не умела. Поначалу, правда, с достоинством ела горелую кашу собственного приготовления, а потом перешла на хлеб и колбасу. Мама ей все пыталась супчик всучить, но она - ни в какую. С уходом Дуськи жизнь потеряла для нее смысл. Я думаю, что на самом деле Дуську она любила, только по-своему, такой вот странною любовью, ведь не было у нее человека роднее. И Дуськино «предательство» скорее убило ее, нежели хвори и старость. Умерла она через 9 с половиной месяцев после Дуськиного исчезновения. Последние два месяца не вставала, и от собственной беспомощности страшно страдала. Впервые мне стало ее жаль. Но ни разу ни стона, ни жалобы мы от нее не слышали – сказывалась порода. Она уходила с достоинством, в здравом уме и твердой памяти. И жизнь ее, и смерть были маской потомственной дворянки, впрочем, она ею и была.

О Дуське я много думала. Семнадцать лет терпеть и не дождаться каких-то девять с половиной месяцев. Почему? Что случилось? Вот уж, право, загадочная русская душа! Попробуй ее раскуси! Возможно, она решила, что Маргарита Павловна вечна. Или у Дуськи лопнуло терпение? Кто ж ее знает. А, может быть, это была месть, изощренная и продуманная? И Дуська, отлично осознавая, что Маргарите Павловне осталось немного, отомстила ей за все унижения, оскорбления, за отравленную молодость, за боль, страдания, оставив умирать беспомощную старуху в одиночестве. Беспомощную не в смысле сил, а в плане ее полной неприспособленности к житейским условиям. Или все гораздо проще, и нечего копаться в Дуськином сознании, - нашла себе работящая бабенка мужичка да и ушла к нему? Все равно не понятно, ведь ей переходила комната Маргариты Павловны, а это не так уж мало. И что самое главное, если я не ошибаюсь, Маргарита Павловна ее так и не выписала, а Дуська и после смерти хозяйки не явилась. Остается только пожать плечами…

Наш дом долго не расселяли, хотя он находился в самом что ни наесть преаварийнейшем состоянии: потолок сыпался нам на головы, обнажая деревянные перекрытия, подвал был затоплен водой, в которой плавал мусор и плодились комары и тараканы. Бесконечные комиссии сочувственно качали головой и в один голос говорили, что жить в таких условиях невозможно. Зато моя школа, в которой когда-то в 41-м находился штаб 8 дивизии народного ополчения, будучи в превосходном состоянии, была в считанные дни разобрана до кирпичика, а на месте ее с такой же скоростью выросла престижная экономическая школа для детей ну очень обеспеченных родителей. Вот уж, право, загадка, чиновничья душа. Впрочем, и на наш дом нашелся инвестор. Свято место в центре Москвы пусто не бывает.

Я закрываю глаза, и улицы моего детства встают перед внутренним взором. Вот мой старый дом, вот идет из магазина Дуська, вот мои друзья гоняют мяч, а вот мама, молодая и красивая, открывает большую хозяйственную сумку: «Смотри кто там!» Я заглядываю внутрь, и чуть не кричу от восторга: там сидит котенок, пушистый, трехцветный и очень смешной. «На работе кошка окотилась, вот я и подумала… Ты же ведь давно кошечку просила! Ну, так как мы его назовем?» - «Кузя!»