Весь день было жарко, парило, ни единого вздоха ветерка, воздух насыщен зноем. Гнетущая тишина, даже птицы и те молчали.

После полудня обитатели хутора собрались идти к родственникам в деревню. Решено было вернуться к утру.

Вечером, когда подходило время укрыться солнцу за горизонтом, внезапно подул ветер, настолько сильный, что принёс вместо свежести только облако пыли вперемешку с прошлогодними листьями. Вдали, по всему небосклону, появилась тёмная полоса. Она приближалась быстро, стирая собой голубизну небес, расплывчатый круг солнца, опять голубизну... Через считанные минуты полнеба было окрашено в серые, синие и фиолетовые тона. Где-то посреди этой движущейся палитры выпорхнула молния; но грома ещё не было. А тучи наступали, расплываясь, кружась и обгоняя друг друга. Подстать ветру пошёл дождь ― неожиданный... сильный и колючий. Наконец вздрогнул воздух.

В конюшне лошади почувствовали перемену в погоде. Вороной жеребец стоял вначале спокойно, но его уши чутко улавливали каждый звук, поэтому он слегка дёрнулся, услышав раскат грома. С этого момента у него появилась некоторая нервозность и настороженность. Тихо храпнув, он начал постукивать копытом об землю. Верёвка, державшая его шею и привязанная к столбу, стала вороному противна как никогда; но боли он боялся, поэтому и не делал попытки оборвать её.

В соседнем стойле находилась кобылица каурой масти и трёхнедельный жеребёнок. Кобылица также была привязана, но более плотным ремешком: хозяин так решил, когда она несколько раз сумела оборвать верёвку и оказалась свободной, оставаясь при этом в стойле; в итоге ремешок сделал победу настойчивости хозяина над упрямством лошади. По натуре своей она была уравновешенной кобылицей; вот и теперь каурая стояла, понурив голову, и ни единый мускул не дрогнул у неё от взрыва грома.

Беззаботно вёл себя и жеребёнок, лежавший на сене в углу стойла. Эта гроза была первой в его жизни, поэтому он всего лишь поднял голову, когда почувствовал сотрясение воздуха, и вопросительно поглядел на мать.

А природа всё больше разъярялась. Вспышки молний и удары грома становились чаще и сильнее, приводя в ужас хуторскую живность. Послышалось тревожное, осторожное похрюкивание и тоскливое мычание, беспокойно вели себя и гуси с утками.

Затем прошёл затяжной ливень, пробивавший насквозь соломенные крыши хлева и конюшни. Во время его небо не посылало на землю ни грома, ни молний. Можно было подумать, что гроза отступила.

Но вдруг стало светло, как днём, последовал страшной силы удар, сотрясший воздух. Содрогнулась земля, а вместе с ней и постройки.

Во время ливня узкие струйки воды, найдя прорехи в крыше, падали на сено, и от этого в конюшне потянуло свежим ароматом. Вороному запах понравился, и он стоял смирно, вовсю раздувая мощные ноздри. Однако успокоившийся было жеребец вздрогнул от неожиданного раската грома. В его глазах, больших и влажных, пробежал страх. Каурая беспокойно переступала с ноги на ногу. Озабоченность матери передалась жеребёнку. Он, не спеша, поднялся на свои неокрепшие, длинные, худые ноги, неуверенными шажками приблизился к кобылице и поглядел ей в глаза. Неопытный малыш ничего не смог прочесть в них, медленно повернулся и, найдя сосок матери, прильнул к нему.

Через минуту-другую лошадь внезапно дёрнулась. Подняв морду, она начала принюхиваться. Широкие ноздри уловили запах дыма. Небрежно оттолкнув жеребёнка, каурая сделала попытку освободиться сильным движением шеи, но ремешок по-прежнему крепко удерживал её на привязи. Упавший от толчка матери, малыш неторопливо поднялся, в недоумении поглядел на неё и обиженно отошёл к своему уголку.

Беспокойство осторожной кобылицы передалось вороному. Он тоже почувствовал гарь и предпринял шаг к свободе, но безуспешно ― боли он боялся.

Дождь прекратился совсем, удары грома становились глуше. Гроза уходила, оставив о себе память, ― язык пламени на крыше. Не помог ливень. При каждом дуновении ветра огонь расширялся, найдя утеху на соломенной крыше и стенах конюшни.

Вороной первым заметил огонь, дым прибывал с каждой минутой. Запаниковав, жеребец дико заржал и попытался встать на дыбы, но верёвка не позволила это сделать. Да, боли он боялся. Однако теперь, с круглыми от ужаса глазами, вороной, напрягая все свои мощные мускулы, в исступлении дёргал головой. Раз, два... То, что связывало его со столбом, уже болталось на груди. Почувствовав свободу, он кинулся на дверь стойла, но засов оказался надёжен. От безысходности жеребец сделал рывок к окошку и с размаху разбил стекло. Высунув окровавленную морду, он жадно глотнул свежего воздуха и вновь заржал.

В это время каурая, глядя на бесившегося жеребца, боролась с ремешком. Наконец, измученная и потная, остановилась. Тяжело дыша задымленным воздухом, она набиралась последних сил. Огонь полыхал вовсю, начали трещать стропила. Каурая понимала, что у неё осталась лишь одна попытка. Собравшись, она резко рванула, становясь на дыбы. Ремень лопнул, оставив кровавый след на шее лошади; но боли кобылица не чувствовала...

А малыш, растерянно глядя на взрослых лошадей, от страха забился в угол. Он лежал в сене, словно спрятавшись: одна только мордочка с огромными глазами и острые длинные уши виднелись в темноте.

Избавившись от ремешка, каурая заржала и, повернувшись задом, копытами лягнула по дверце. Затрещали доски и запор, но остались целы. Сделав два круга по стойлу, лошадь с разбега предприняла новую попытку разбить дверь. Ей это удалось. Открылась. Каурая стремительно побежала к воротам, которые были закрыты на одну жалкую палочку-засов.

Увидев, что подруге удалось, вороной также с разгона ударил по двери своего стойла. Тяжёлых, мускулистых ног завесы не выдержали; жеребец, не глядя на бешено кипящий огонь, понёсся к выходу.

Пламя уже давно перетекло с крыши на стены, постепенно слизывая их. А жеребёнок, оставшись один, всё лежал, тяжело вдыхая раскалённый воздух и густой дым.

Когда кобылица готова была протаранить собой ворота, она вдруг услышала писклявый крик жеребёнка ― крик боли. Это головешка, съеденная огнём, упала на него с крыши, опалив бок. Малыш от боли быстро, как сумел, поднялся и нетерпеливо затопал на месте худыми ножками. Дальше стойла он идти не решался, сено, где лежал, уже горело, и жеребёнок прислонился к нетронутой огнём перегородке. Сквозь дым ему стало видно, как возвращается мать.

Каурая вернулась. Она лизнула своего малыша, успокаивая и прося прощения за побег. Затем, тыкая мордой, попыталась толкнуть его к проходу; однако жеребёнок по-прежнему стоял на месте, пугливо глядя на кобылицу. Она, решая подсказать путь к спасению, отбежала к сломанной двери. Малыш потянулся мордашкой в её сторону, но не ступил и шагу. Каурая постояла минуту и вновь подошла к жеребёнку ― неторопливо, гордо. Она поняла, что малыш останется здесь. Лошадь не ощущала, как теперь на её спину падали горящая солома, тлеющие куски досок, что её шерсть и грива потрескивают от жары. Она с нежностью два раза лизнула жеребёнка в обгоревший бок, затем прижалась к дрожавшему ― может быть, от страха, может, от боли ― тельцу малыша и стала ждать...

Спустя минуту обильно посыпались искры, что-то натянуто заскрипело, и крыша плавно осела, вздымая вверх огненный крутящийся столб.

Утром на хуторе стоял запах гари от пепелища. Но подальше, на лугу, было хорошо и красиво: воздух свеж, лёгок, прозрачен; влажная, молодая, яркая трава и солнечные одуванчики; а в конце луга, возле самого леса, мирно пасся жеребец ― вороной, с опаленными гривой и хвостом.

 

2000 г.