Что хочет автор. Литературные конкурсы

Цыганка Кураж узнав, как Симплициссимус высмеял её в своём «Жизнеописании», решила отомстить ему и, несмотря на то, что для этого ей пришлось и о себе рассказать неприличные вещи (о чём она, собственно говоря, мало заботилась, потому что её честь и её добродетели среди цыган были известны и непререкаемы), выставила вышеупомянутого Симплициссимуса на позор, поведав всему свету, как он безо всякого стыда вступил в связь с легкодоступной дамой, за которую она себя признаёт, и какая она на самом деле и была и, ещё к этому, сам же её легкомыслие и порок ославил. Но, как говорит Кураж: «Жеребец и кобыла, что шлюха и развратник – одним миром мазаны и не отличаются друг от друга ни на волосок» - и, поэтому, он был мастерски обманут ею, и сполна за всё расплатился.

Основательное и необходимое предуведомление, которое с любовью и чувством и, имея определённые для этого причины, старая архиобманщица, бродяга и цыганка Кураж, о своей, на удивление странной жизни, излагает и на суд всего света представляет.

Да! – скажете вы. Вы, господа, скажете: «Ах, эта старая плутовка, наверное, хочет избежать гнева Господня? Как бы не так? Как ей это удастся?.. очарование её молодости кануло в Лету, задор и дерзость поостыли, а совесть, обременённая и напуганная, вместе с раздражающей старостью действует ей на нервы и взывает из потаённых уголков и вопит о том, что стыдно заниматься юношескими сумасбродствами, и стыдно преступные мысли в сердце таить. Ах, эта старая негодяйка надеется услышать и почувствовать, когда постучится к ней неотвратимая, которая должна забрать её туда, где она будет отчитываться в своих здешних делишках. Поэтому она, на глазах у всего света разгружает своего дряхлого осла и думает, что от этого станет легкой как пушинка и сможет заслужить милость небесную».

Да, господа! Так вы скажете! А другие ещё подумают: Ах, эта Кураж, может она, воображает себе, что способна свою старую сморщенную кожу снова белой сделать, кожу, которую она в юности французским кремом и разными итальянскими и испанскими белилами и румянами, и даже, египетским кремом от вшей и гусиным смальцем мазала, и, которая прокоптилась от костров так, что обрела способность менять свой цвет? Может, она полагает, что, разгладив морщины на своём порочном лбу и проутюжив его так, чтоб он стал гладким, как сама невинность и не выдавал всю её гнусность и преступные желания, может она полагает, что этим она очистит и своё сердце? Может она хочет, эта старая карга, которая уже обеими ногами в гробу стоит, и способна только в могилу свалиться, эта старуха – скажете вы, - которая свою жизнь с пороком и позором перемешала, и у которой на счету злодеяний, больше, чем ей самой лет, которая развратна, как все двенадцать месяцев, у которой не было недели, чтоб она кого-то не ограбила и дня, чтоб не совершила какой-нибудь смертный грех и часа, чтоб не проявилась её низкая вульгарная сущность, может она хочет, она смеет надеяться на примирение с богом? А может она думает, что успеет исправиться, неся в себе больше адских страданий и мук, чем желаний наслаждаться? Да! если бы, конечно, эта дряхлая, выдохшаяся лошадь не была, несмотря на её страдания, так глубоко низвергнута в бездну зла и коварства, может быть, может, могло бы тогда случиться, что пощада забрезжила бы для неё летучей чайкой над взлохмаченной глубиной, в которой обитают клешни и жала.

Да, вы скажете, господа, и подумаете, и будете удивляться и изумляться, когда до ваших ушей, когда до вас дойдёт эта моя последняя исповедь. А я, когда про это узнаю, забуду свою старость и превращусь, то ли совсем в девственницу, то ли буду смеяться до коликов в животе.

Почему, Кураж? Почему ты будешь смеяться?

Буду смеяться над вами, вообразившими себе, что старуха, которая так сильно привыкла жить и, которая так крепко приросла к своей душе, будет думать о смерти, что она может думать о небесах, что она захочет изменить своим привычкам и всему такому подобному, за что её, попы и проповедники, уже давно приговорили к горячей сковородке! Честно говоря, я не совсем готова к такому путешествию, как бы они меня не уговаривали и ещё, что меня, несмотря на их лживые заверения, останавливает, если уж совсем открыться вам, так это то, что я - чересчур, маленький кусочек для такого блюда, в то время как среди них есть такие добрые окорочка! Чего мне действительно не хватает, так это раскаяния, а уж чего у меня можно было бы и поубрать – это зависти и скупости. Если бы мой золотой запасец, который я наскребла, рискуя своим телом и жизнью и, из-за которого я, как мне сообщили, потеряла надежду не вечное блаженство, если бы я его ненавидела с такой силой, с которой я завидую другим, или других, любила так, как я люблю своё золотишко, тогда ещё, я могла бы надеяться, что дар раскаяния снизошёл бы на меня. Я хорошо изучила повадки женщин, в любом их возрасте, и уверяю, и заверяю вас на своём примере, что на старую собаку очень трудно надеть намордник. Эта холера с годами только умножается и я не в состоянии свой жёлчный пузырь, как хороший мясник свиной желудок, вывернуть наизнанку и хорошо промыть. А потом, - как я тогда смогу противостоять всякой злобе и насилию? Да, разве найдётся такой, который сможет излечить мою phlegma и моё невозмутимое спокойствие? Такой, кто в состоянии просушить мою меланхолическую влажность и изгнать мою склонность к зависти? Кто убедит меня в том, что надо ненавидеть деньги, которые, - и я уже в этом дока, - спасают от нищеты, и, вообще - единственное утешение моей старости? Давно, давно, господа духовники, господа целители душ, прошло то время, когда вы могли наставить меня на тот путь, куда вы толкаете меня сейчас, давно-давно, когда я ещё была в крови, и в невинности пребывала; вот тогда было самое время, потому что соблазны одолевали, и трудней было сопротивляться, чем отдаться на волю разных жизнелюбивых предложений. Поэтому это, и называется ошибки молодости, поэтому, только в молодости, когда сердце, не как у Кураж, измазанное несоскребающимися нечистотами, а прозрачное и неумное, только поэтому, и только тогда можно обмануться и ступить на путь, который ведёт к прощению, а оно – это неумное сердце - просит, увещает тебя, заклинает не поступать опрометчиво, как поступила в своё время бедная Кураж.

Но послушай, Кураж, если ты не хочешь ни в чём раскаиваться, зачем тогда тебе рассказывать про свою жизнь, зачем показывать всему свету своё грязное исподнее?

О! Я хочу свести счёты с Симплициссимусом, потому что никаким другим способом больше, я не могу ему отомстить; потому что после того, как этот Vocativus меня, у чистого колодца забрюхатил и потом подло бросил, после того, как он ещё, всему миру разболтал о моём, да и о своём грехе, после всего этого я хочу рассказать ему, с какой добропорядочной голубкой он имел дело, чтоб он знал, кого он ославил и может, захотел, чтоб эта история, для всех все же осталась тайной, потому что, что кобыла, что жеребец, что шлюха, что разбойник - всё это одна шайка, и один не отличается от другого ни на волосок.

Свой своему, поневоле брат - что дьявол, что трубочист – оба чёрные; а грехи и грешников такие же грешники и такими же грехами наказывать будут.

Молоденькая, ещё совсем зелёная, жизнерадостная Любушка (впоследствии Кураж) попадает на войну, называет себя Янко и поступает на службу, в качестве камердинера, о чём и рассказывает и, ещё о разных удивительных вещах, которые там с ней случались и случились.

Те, которые знают, как славяне пинают своих крепостных, вряд ли, в споре, будут утверждать, что моими родителями были богемский дворянин и крестьянская дочь.

Знать и думать - всё-таки, - не одно и тоже; я предполагаю много чего, но совсем не уверена во многом. И когда я говорю, что знаю, кто были мои родители, я вру и делаю это также постоянно, как постоянно приходят утро, день, вечер и ночь. Но что я знаю точно, так это то, что меня достаточно нежно воспитывали, содержали в школе и научили, не только тому, чему учат крестьянскую дочку, но шить, вязать, вышивать, да и многой другой работе по дому. Содержание исправно приходило от отца, но я совершенно не знаю, откуда; и матушка постоянно передавала приветы, но во всю мою жизнь мы ни разу с ней не перемолвились и словом.

Когда герцог Максимилиан и Букоу в 1619 году, пришли в Богемию, чтоб изгнать только что выбранного нового короля, мне было 13 лет; я была забавным и смешным существом, которое сочиняло стихи, подражая всем, кому не попадя, и кого ни случись прочитать, подражая, потому что во мне самой ничего такого содержательного не было, а задавать вопросы, было запрещено. Это сочинительство было моей большой и единственной целью и занятием. От разговоров с людьми меня охраняли, как невесту от пыли; моя бонна не сводила с меня глаз; мне не разрешали играть с другими детьми моего возраста и в моей голове размножались разные тараканы и сверчки, и только до них мне и было дело, только с ними я и вела поэтические и учёные разговоры и беседы.

Когда герцог разделился с Buquoy, в сентябре1620 года, - он пошёл на Будвайз , а этот осадил Брагодитц. Будвайз поступил разумно и скоро сдался; Брагодитц же, где я и жила тогда, ждал и испытывал свою судьбу и силу императорского оружия, которым уже размахивали прямо над упрямыми головами. Моя надсмотрщица тут же почувствовала, чем это пахнет, и через некоторое время сказала: «Моя дорогая девственница, если ты хочешь оставаться девственницей, ты должна остричь свои волосы и надеть на себя мужской кафтан; если нет, я не дам и ломаного гроша за твою честь, которую мне приказали так крепко охранять».

Я не могла сообразить: что такое она мне говорит!

Но она взяла ножницы и остригла мои золотые волосы с правой стороны, а с левой оставила все, как есть, как носили тогда молодые аристократы.

«Итак, доченька, - сказала она, - если ты выберешься из этого слоёного пирога, у тебя ещё достаточно волос, чтоб твоё личико не казалось безобразным, а остальное, в отличие, оттого, что ты можешь потерять, и что уже никогда не возвратится, остальное отрастёт и будет ещё красивее, чем сейчас».

Мне было жалко себя, потому что я с детства привыкла быть самой миленькой и красивенькой, а тут получилась самой страшной и глупой. Потом она ещё надела на меня штаны и камзол и, пока мы ждали вторжения кайзеровских солдат, учила разным мужским позам и жестам и манере мужского поведения. Ей было страшно, а мне интересно, - что это ещё за новые необыкновенные представления и праздники должны предстать у меня перед глазами. Ждать пришлось недолго. Я не буду задерживаться, рассказывая, как за сопротивление, в побеждённом городе, вырезали всех мужчин, как насиловали женщин, как, вообще, весь город предавали пожарам и разграблению, поелику в таких затяжных войнах это обычно и известно, и весь мир об этом не только говорит, но и слагает песни. Я сообщаю это только затем, что мне надо рассказать, как один тевтонский рыцарь принял меня за юношу и взял с собой, чтоб я ухаживала за его лошадью, и следила, чтоб её не украли, как я назвалась Янко, как я сносно лепетала на тевтонском, значит на немецком, и как я старалась скрывать свои богемские привычки. К тому же, я была деликатна и красива, и мои манеры были возвышенны и благородны; да, красива и нежна, а кто не верит этому, - пусть бы он предстал передо мной 50 лет назад: вот тогда, - не мне - ему пришлось бы объясняться передо мной и давать свидетельства, и я посмотрела бы тогда, на его зардевшиеся от страсти глазки.

Когда меня, мой первый хозяин привёл в роту и представил своему ротмистру - молодому, красивому и смелому кавалеру, тот спросил его, что он со мной собирается делать.

- То же, что и другие со своими мальчиками, - ответил мой рыцарь, - молодец будет ухаживать за лошадью и будет моим стремянным, потому что, как я слышал, чехи для этого, больше всего подходят. Как говорят: где пройдёт чех, там немцу уже делать нечего.

- Как бы, однако, этот красавец, такое хвалённое богемское умение, не показал тебе первому, и для пробы, твоего же коня и не увёл?

- Ну, я постараюсь, - сказал мой хозяин, - не спускать с него глаз, пока мы не уйдём подальше от его родных мест!

- И всё-таки, крестьянские пацаны, которые родились в стойле, лучше справляются с обязанностями стремянного, чем городские юнцы, которые не знают с какой стороны подойти к коню. Я думаю, что у этого родители были благородные и воспитан он слишком деликатно, чтоб ходить за лошадьми.

Я навострила уши, но понимала с трудом, потому что они говорили на немецком. Мне не хотелось, чтоб меня снова отправили в разграбленный Брагодитц, потому что я ещё не достаточно наслушалась барабанов и дудок, и пушек, и горнов.

В конце всё обошлось и, непонятно, к счастью, или наоборот, меня взял к себе сам ротмистр, чтоб я его обслуживала, как паж и камердинер; моему же улану он дал другого зяблика, тоже из чехов, потому что тому непременно хотелось иметь воришку из нашего племени.

Таким образом, судьба сыграла со мной своеобразную шутку; но я оказалась такой хитрой, так сумела притвориться, в такой чистоте держала платье моего хозяина, сдувая каждую пылинку с белого полотна, да и с самого моего красивого ротмистра, что он очень скоро привязался ко мне и считал меня лучшим камердинером в мире. Ещё я была в восторге от боевого оружия и добыла его себе, втёршись в доверие моего господина так, что скоро он мне подарил шпагу и вместо рыцарского посвящения наградил меня приличной оплеухой. Чувствовала я себя привольно, и многие восхищались мной и особенно тем, что я так быстро выучила немецкий язык; они не знали, что я учила его с детства. Кроме того, я старалась избавиться от женских привычек и перенимала все мужские манеры. Я училась сквернословить, как самый тёмный солдат и пить, как сапожник; я пила на брудершафт с якобы такими же, как и я, а уж если я что-то утверждала, то это звучало на таком воровско-шельмовском жаргоне, что никому и в голову не приходило думать о моём происхождении.

Янко, по решению ротмистра меняет свой благородный девственный венец на имя Кураж.

Мой ротмистр был, как я уже сказала, красивый молодой кавалер, хороший наездник, прекрасный фехтовальщик, чудесный танцор, храбрейший солдат и чрезвычайно помешанный на охоте человек; особенно, что касается охоты (травли) с гончими на зайцев, от которой он приходил в невыразимый восторг. Бороды у него было столько же, сколько у меня и если бы надеть на него женское платье, то, могу удариться об заклад, ни один из тысячи не признал бы в нём мужчину. Да, о чём это я? Итак, дальше обо мне. Когда с Будвайз и Брагодитц было покончено, обе армии осадили Пильзень , который сопротивлялся очень храбро, за что и был жестоко наказан победителями. Отсюда, это уже был октябрь 1620 года, мы двинулись на Раконитц, и я впервые увидела сражение в открытом поле. О, как я хотела тогда быть мужчиной, чтоб посвятить свою жизнь войне; как это было весело, и как захватывало дух, и как замирало сердце в этой стремительности, в этом грохоте и неразберихе. После битвы на Белой горе, под Прагой, 8-го ноября, в которой наши добыли победу, потеряв очень небольшое количество людей, а мой ротмистр притащил великолепные трофеи, я уже не могла оставаться ни пажом, ни камердинером, ни, тем более служанкой, но хотела быть солдатом, чтоб вступать в схватку с врагом и получать за это солдатское содержание.

После этих сражений герцог направился в Австрию, саксонский курфюрст на Лауснитц, а наш генерал Букоу в Мерен (Mähren), чтоб снова привести к послушанию кайзеровских бунтовщиков. Он получил ранение под Раконитц и теперь, пока его лечили, мы не двигались с места и в развлечениях и удовольствиях проводили дни; и здесь я получила сердечную рану, которую нанёс мне мой миловидный ротмистр, потому что мне наплевать было, что он ни читать, ни писать не умеет и, вообще, грубый и невоспитанный, я видела только его прелести и достоинства, которые я уже описывала, но зато могу поклясться, что ни разу не видела и не слышала, чтоб он молился. Это было красивое животное, как сказал сам про себя король Альфонс, и, не смотря ни на что, я таила в себе любовное, к нему томление, оно не проходило, я только скрывала его, не выказывала наружу, потому что во мне, всё-таки, ещё присутствовала девственная стыдливость, и она-то, и советовала мне молчать. Но, всё же, его внешность так разжигала мои чувства, что я, несмотря на мою юность, которую ещё не оценил ни один мужчина, часто готова была занять место, куда ложились всякие, каких я сама и другие к нему приводили. Ещё, моё неистовое и опасное извержение сдерживалось тем, что мой возлюбленный был благородного и знатного рода, из чего я вообразила себе, что он вряд ли сможет жениться на такой, которая даже не знает, кто её отец и мать; а его любовницей я не решалась стать, потому что за армией тащилась целая толпа проституток, которые предлагали свои услуги.

Всё во мне боролось и сражалось и причиняло мне страдания и мучения, к тому же я была буйной и необузданной, но ни мои внутренние загородки, которые я в себе возводила, ни работа и все те неудобства и волнения, которые несет с собой война, не отвлекали. Я больше ничего не делала, как только ходила за своим ротмистром; и с таким рвением и прилежанием, - вот до чего доводит любовь, - исполняла всякое его желание и всякую прихоть, что он мог поклясться тысячью клятв, что лучшего слуги ещё никогда не было и никогда не будет на свете. В любых ситуациях, а они были какими угодно, я не оставалась в стороне, хотя это могло совсем не входить в мои обязанности, - нет, напротив, я всегда была готова сделать всё, что могла, только бы ему понравиться. И он мог бы легко прочитать на моём лице, если бы его не обманывало платье, что совсем о другом я его прошу и заклинаю, совсем другого я хочу, а не признания и прославления моих услуг. Тем временем росла моя грудь, чем дальше, тем больше, и тёрли ноги башмаки, - чем дальше, тем больнее и, таким образом, я не могла уже ни снаружи мою грудь, ни внутри моё рыдающее сердце ни переносить, ни скрывать.

После того, как мы приступом взяли Иглау, укротили Требитц, согнули непокорный Брюнн и Ольмюц, разграбили и растащили другие города и договорились полюбовно с Цнаим, у меня оказалось много хороших трофеев, которые, за хорошую мою службу я получила от ротмистра и, теперь, прекрасно упакованная, с набитым денежками кошельком, я могла позволить себе самое лучшее, и могла брать у маркитанток вино, чтоб пить с друзьями-товарищами за моё и за их здоровье.

Как-то раз гуляла я с несколькими весельчаками, которые, из зависти, стали говорить мне обидные слова, и особенно один, очень враждебно настроенный к чехам, который позорил их и насмехался над ними. Дурак говорил, что видел, как чехи, тухлую собаку с червями ели и выдавали её за особого сорта сыр и что я, якобы, тоже в этом участвовал… участвовала. Сначала я обозвала его, потом он меня, потом мы начали бодаться, потом толкаться, потом бороться, потом в драке он скользнул в мою ширинку, чтоб схватить меня за то, чего у меня никогда не было, и эта хватка должна была быть бы смертельной и, как раз то, что там ничего не оказалось, раздосадовало меня больше, чем, если бы я понесла поражение и, уже ничего не видя и не понимая, я со всей своей силой и ловкостью, царапаясь, кусаясь, отбиваясь и нападая, свалила его на землю и отделала так, что лицо его уже больше не походило на лицо человека, но на дьявольскую личину, какой её изображают богобоязненные портретисты. Я бы его совсем удушила, если бы меня не оттащили, и не привели в чувство. У меня был синий глаз и я уже представляла, как это ничтожество всем рассказывает кто я на самом деле, какого я, на самом деле, пола; да, он может это сделать, раскрыть мою тайну, если, конечно, не побоится, что над ним будут смеяться, потому что его побила девушка. И, поэтому - потому что я этого боялась - я решила сама, первая предпринять меры.

Моего ротмистра не было на квартире; он веселился с другими офицерами, где и узнал, ещё прежде, чем увидел меня, о нашей драке,. Ему нравился мой решительный и неустрашимый нрав и он даже, поощрял некоторые мои выходки, поэтому, моя вина, для него, не выглядела такой уж страшной, хотя он не преминул прочитать мне нотацию, а когда проповедь закончилась, спросил всё-таки, почему же я так зверски разделался с моим противником?

- Потому, - ответила я, - потому что он схватил меня, - и здесь я произнесла слово, которое слетело с моего языка, потому что я ещё плохо знала немецкий, но было для меня чем-то вроде того, что выражает смелость, или мужество, или сопротивление, или ухаживание, а вторая часть его оказалась словом зола, или пепел, и, которое и стало потом моим именем, - он схватил меня за кураж (Courasche), - сказала я, - он проник (залез) туда, куда ещё не проникала ни одна мужская рука.

Я хотела, как-то не грубо, не впрямую высказаться, не так невежливо это назвать, как, например, швабы обзывают их приборы (zusammengelegten Messer), хотя, такое название правильнее было бы определить, если бы мне дали слово, не так невежливым, как распутным. И так как моя девственность и без того уже держалась на последнем издыхании, тем более что я была почти уверена, что тот мой вражина меня обязательно выдаст, понимаете, я раскрыла свой кафтан и показала ротмистру белоснежную упругую и пленительную грудь.

- Вот смотрите, - сказала я, - перед Вами девушка, которая переоделась в мужской костюм, чтоб сберечь свою честь от солдат, а потом Бог и счастье отдали её Вам, и она просит и надеется, что Вы, как благородный кавалер, за неё заступитесь и не отдадите в посрамление.

И, после того, как я всё это выложила, я стала рыдать, как будто в доме лежал покойник, и эти рыдания были совершенно непритворными и настоящими.

Мой ротмистр, конечно, опешил от такого превращения, а потом стал смеяться, потому что ему очень понравилось слово, при помощи которого я так хорошо всё описала и оправдала себя. Он стал утешать меня и пообещал мою честь охранять, как свою жизнь, но тут же стал настаивать и убеждать меня в том, что мой девичий венец ему первому должен достаться и его страстные приставания, конечно, понравились мне больше, чем его обещание. Тем не менее, я мужественно сопротивлялась, но, разумеется, не для того, чтоб его совсем оттолкнуть, но, чтоб ещё больше разжечь его желание, и дошла до того, что не позволила ему ничего сделать, пока, он не поклялся адскими муками на мне жениться, хотя понимала, что дать такое обещание ему было так же просто, как раскупорить бутылку вина.

Ну, как тебе это нравится, господин Простак? Ты, наверное, представил себе, что ты был первым, там, у чистого колодца, что ты первый, подобно мартовскому коту, слизал сливки? Ну, нет, бедняга, тебя надули; он был там, может ещё до того, как тебя произвели на свет, поэтому ты здесь проиграл, - кто поздно приходит, тому шиш достаётся, а за победителем остаётся право, и для него трубят трубы и бьют барабаны. Но это игрушки, по сравнению с тем, что я, вообще, навешивала на твои ослиные уши и по сравнению с тем, что я тебе ещё расскажу.

Кураж становится супругой и ротмистршей, но не успевает ещё войти в роль, как остаётся вдовой.

Итак, жила я со своим ротмистром в тайном браке, и исполняла обязанности камердинера, а заодно и его жены. Я постоянно дёргала его, чтоб он выполнил своё обещание и обвенчался со мной в церкви; но у него была куча отговорок, и дело это постоянно откладывалось. Никаким другим путём я не могла его затащить в церковь, как, только доказывая ему мою, якобы безрассудную любовь и оплакивая, как дочь Иеффаева , свою девственность, за которую я, кстати, и трёх геллеров не дала бы. Да, я была очень рада, что меня от неё избавили, как от какого-то тяжёлого груза, нести который не было никакого смысла. И, всё-таки, я так преуспела в своих обольщениях, что ротмистр купил мне платье, по самой последней моде, как тогда носили барышни в Италии (так что мне не хватало только венчания, да чтоб меня назвали фрау ротмистрша), и у меня появилась большая надежда, и я стала послушной. Но, платье это мне не разрешено было носить, тем более выдавать себя за его бабёнку. И ещё меня раздражало, что он уже ни Янко, ни Любушка меня не называл, но как раз тем запомнившимся дурацким словом Кураж. Так же меня называли и другие, хотя не знали от чего это пошло, но предполагали, что мой господин так зовет меня за мою решительность и несравненную смелость в любых самых опасных ситуациях. И, хоть это и трудно было переваривать, но приходилось глотать.

Поэтому, дорогие сестрички, те у которых ещё честь и всё что к ней относится на месте, будьте осторожны и не отдавайте так безалаберно на разграбление свои прелести, потому что вместе с ними вы потеряете свободу, а на смену придут мучения и рабство, которые перенести труднее, я вам скажу, чем саму смерть. Я уже это испытала и могу много об этом порассказать. Потеря девственности не принесла мне какоё-то особой боли, и не разбила моих каких-то особых надежд, потому что я и не собиралась получить за это сокровищ и замков, но тяжесть на сердце появилась, потому что теперь меня мог всякий осмеять, и жила я в страхе, что мой ротмистр может проболтаться и на весь свет осрамить меня и ославить.

Смотрите и вы, ловкачи-братишки, окружающие нас обманом, как бы и вам не пришлось расплачиваться за ваше легкомыслие, как бы и вас не настигла справедливая месть, как одного парижанина, одного кавалера, который соблазнил даму, а потом хотел жениться на другой, и которого, обиженная заманила ещё разок, последний, переспать с ней, и разок для него оказался действительно последним, потому что той же ночью он был убит, подлый, растерзан и выброшен в окно, прямо на проезжую дорогу. Я тоже поклялась себе, что если ротмистр меня честно не заверит в своей любви и не даст мне твёрдой надежды, что, в конце концов, сделает меня своей женой, я найду случай и выберу время, чтоб всадить ему пулю в лоб.

Тем временем мы продвигались, под предводительством нашего генерала на Венгрию и первым нам сдался, в мае 1621 года Прессбург, где мы оставили большую часть багажа, который тащили с собой и много ценных вещей, которые скопились у ротмистра, потому что нам предстояло сражение с известным Бетлен Габор . После этого мы пошли на S.Georgi, Possing, Moder и дальше, и дальше и, сначала грабили, а потом сжигали всё за собой. Мы взяли Turnau, Altenburg и почти весь Insul, а под Neusohl, нас здорово потрепали, и здесь не только мой ротмистр получил смертельную рану, но и самого графа Buquoy подстрелили, и его смерть была причиной того, что мы стали отступать и не остановились до самого Прессбурга.

Чего только я не делала, чтоб спасти моего возлюбленного, но хирурги полагали, что всё бесполезно, потому что у него было повреждено лёгкое. К нему приходили разные набожные люди, разговаривали с ним и склоняли примириться с богом, да и наш полковой капеллан был таким ревнителем божественного покаяния, что не оставил моего ротмистра в покое, пока тот не исповедовался и не принял причастия. После этого, побуждаемый совестью и подстегиваемый своим исповедником, решил ротмистр обвенчаться со мной, не вставая с постели, что должно было послужить не телу, как сказал святой отец, но помочь спасению души. Кроме того, я убедила его, что от него беременна. Вот так всё в этом мире идёт шиворот-навыворот. Другие женятся, чтоб в любви и согласии жить, этот же обвенчался со мной, потому что должен был умереть. Но, из этого описания вы понимаете, что я жила с ним не как слуга, но была ему любовницей, и оплакала от всего сердца его несудьбу. Платье, которое он мне подарил, очень подошло к свадебной церемонии, но носить его мне пришлось недолго, потому что не прошло и недели, как он умер и я, не успев побыть женой, стала вдовой, и надела чёрное. И теперь я могла бы сказать, как та вдова, которая на похоронах своего мужа сказала пожалевшему её знакомому: «Что одному трудом и потом достаётся, другому чёрт сам в руки дает».

Я устроила ему, согласно его положению, пышные похороны, потому что он оставил мне, кроме чудесного коня, оружия и одежды ещё и приличную сумму денег; и в подтверждении всех этих событий, взяла у священника письменное свидетельство, надеясь узнать что-то о его брошенных родителях. Но, несмотря на все мои изыскания, я смогла узнать только, что он был совсем нищим, хотя достаточно высокого происхождения, и довольствовался бы очень немногим, если бы война не помогала ему добывать средства для существования. У меня ничего больше не оставалось в Прессбурге, кроме моего любимого, но я не могла покинуть город, потому что он был осаждён Бетленом Габором. А когда Габор снял осаду, узнав, что из Mähren подходят две роты рейтар и полк пехоты, мне удалось удачно, вместе со всеми моими лошадьми, прислугой и багажом добраться до Вены, а оттуда я намеревалась снова в Чехию, где надеялась найти мою бонну, и узнать у неё что-нибудь о моих родителях. Я тешила себя тогда надеждой, что меня с честью и распростёртыми объятиями примут, потому что у меня было так много лошадей, так много прислуги и всё это, согласно документам, я честно и добросовестно добыла на войне.

Что руководило ротмистршей Кураж в её вдовьей жизни, добропорядочной и пристойной, в то же время гадкой и безбожной, когда она заставила некого графа исполнять любое её желание и любую прихоть, когда она выудила у одного посла, его золотые, и когда она уловляла и обманывала многих других, ради денег и другой богатой добычи.

Путешествие из Вены в Брагодитц, по тем временам, было небезопасным, и я не решалась так быстро отправиться в путь, тем более что цены на постоялых дворах были очень высокими. В конце концов, мне пришлось продать всех своих лошадей и распустить слуг и, ожидая случая, всё-таки, возвратиться домой, я осталась с одной служанкой и сняла у одной вдовы комнату, спальню и кухню. Эта вдова была ещё та чертовка и не походила на таких, как она сама. И её две дочки были из наших и водились с постояльцами и офицерами. Они-то и сделали меня известной среди них, и слава о прекрасной ротмистрше очень скоро разнеслась между этими разбойниками и грабителями. Чёрный траур придавал мне особый вид и почтенный вес, при этом, моя красота ещё больше выигрывала, но вела я себя сначала, пристойно и благовоспитанно. Моя служанка должна была прясть, а я занималась вышиванием и другим разными работами по дому, и все это видели; но тайком, я часами простаивала перед зеркалом, лелея свою красоту и научаясь, и постигая как надо улыбаться, как плакать, как вздыхать и всяким разным подобным вещам. И эти глупости, эти легкомысленные занятия были явным признаком, явным свидетельством того, что я скоро подамся вслед за дочками моей домохозяйки, которые, кстати, чтоб продвинуть это дело, вместе со своей старой мамашей начали налаживать со мной отношения и посещать меня, чтоб коротать время, и вести разговоры как это вредно для здоровья юной крошки, такой благочинности предаваться, особенно с такой натурой, как у меня. Они и так и этак окручивали меня и, даже, подговаривали мою девушку, чтоб она меня новым модам учила, и соответственные платья и наряды меня склоняла приобретать. Они рассказывали мне, как мою, и без того белую кожу ещё белее, а мои золотые волосы ещё блестящее сделать. А потом они стали говорить как это скверно, что такое благородное создание скрывает себя в чёрном мешке и живет, страдая, как сизая голубка без голубя. Таким образом, подливая масла в и без того, пылающий костёр моих сладострастных желаний, они сделали меня совершенно послушной их наставлениям. Они принесли мне „Amadis“ , проводить с ним время, и набираться оттуда науке галантного поведения и никогда не пропускали ничего, что возбуждало любовные стремления.

Тем временем мои отпущенные слуги распространяли между людьми слухи и рассказывали, что за ротмистрша я была и каким образом получила это звание; и так как они не знали никакого другого моего имени, кроме Кураж, я и осталась для всех Кураж и ничего больше. Время шло, и я стала забывать моего ротмистра - он не согревал больше меня своим телом; в тоже время я видела, как дочки моей управительницы неплохую, от своих занятий, имеют прибыль. Это разжигало мой аппетит, мне очень хотелось попробовать нового и не меньше желалось этого, чем моим наставницам. Хозяйка прожужжала мне все уши тем, что я так долго ношу траур, что это не принято, тем более что она видела моё, ну если ещё не отвращение к этому, то уже снедающую меня досаду. И вот уже, некоторые приличные люди стали каждый день её спрашивать обо мне и прохаживаться взад и вперёд перед домом, и слетаться, как пчёлы на мёд, или роиться, как трутни вокруг пчелиной невесты (как вам больше нравится).

Среди них был один юный граф, который меня постоянно видел в церкви и с виду был в меня влюблён. Этот отдал бы много, чтоб меня посетить и так этого ему хотелось, тем более что хозяйка, обговорив всё со мной, отказывалась представить его, и тем ещё больше разжигала его желание, и так ему хотелось познакомиться со мной, что он разведал у одного из моих бывших слуг всё о полке, в котором служил мой ротмистр, имена всех, служивших там офицеров и умолял меня засвидетельствовать мне своё почтение или посетить меня персонально, чтоб, якобы разузнать что-нибудь о своих знакомых, которых он в жизни своей никогда и не видел. Дошло даже до того, что он рассказывал, будто бы в юности был другом моего ротмистра и с ним учился, и потом расстался, и очень сожалеет о его такой скоропостижной смерти, и выражает своё соболезнование мне, оставшейся в таких нежных летах вдовой, с предложением своей любой помощи и т.д. и т.п. Таким и подобными способами он искал возможности со мной познакомиться, что ему и удалось; хотя я понимала, что он всё придумал, хотя бы потому, что мой ротмистр никогда нигде не учился, но всё же решила удовлетворить его желание, потому что до меня ещё дошло, что он хотел бы занять оставленное ротмистром место. Но я не выдавала своих чувств и, оставаясь холодной и неприступной, очень коротко, пролив, при этом, грациозную слезу, поблагодарила его за участие, за предложенную честь и всё это в таких манерах, чтоб дать ему понять, что любовь его возымела своё действие, но, всё же, он сам, пока принят, быть не может.

На следующий день он прислал лакея, чтоб спросить, не причинит ли мне неудобства, если он посетит меня. Я передала ему «нет», - он не доставит мне неудобств, и я могла бы допустить его присутствие, но в этом мире есть люди, которые тут же что-то заподозрят, тут же станут хлопать глазами и указывать пальцами, и я просила бы его, поэтому, не отдавать меня на растерзание злым языкам и ядовитым пересудам. Такой неучтивый ответ не только не разозлил графа, но ещё сильнее разжёг его страсть; он в тоске и унынии бродил около дома, в надежде хоть на миг увидеть меня в окне, но всё было напрасно; я не хотела так дёшево продавать свой товар и к окну даже, не подходила, а пока он так терзался и убивался, я сняла своё траурное одеяние и примерила другое платье, в котором и решила себя показывать. Этого было достаточно, чтоб и глаза, и сердца многих приличных господ устремились ко мне, хотя эти показы случались только тогда, когда я ходила в церковь, потому что ни по каким другим делам я из дому не выходила. Каждый день теперь я получала десятки приветствий и предложений от заболевших той же болезнью, что и граф, но была неприступна, как скала и сопротивлялась до тех пор, пока вся Вена не заговорила не только о моей несравненной красоте, но и моём целомудрии и разных других добродетелях, переполнявших меня.

Теперь, когда я создала себе такую славу, что меня чуть ли не святой почитали, пришло время несколько отпустить удила, которые сдерживали мои потаённые желания и чуть-чуть пощипать людей, у которых было такое хорошее обо мне мнение. Граф был первым, кому я оказала своё расположение, потому что, чтоб добиться меня он не жалел ни сил, ни денег, и был достоин любви, и любил меня всем сердцем, и я нашла его лучшим из всей толпы моих поклонников, чтоб утолить свой голод; но, тем не менее, я не позволила ему ничего, пока не получила, по случаю окончания моего траура, отрез колумбийского атласа, со всем другим необходимым, что нужно для нового платья и, кроме того, 100 дукатов на домашние расходы и, чтоб мне легче было переносить потерю моего супруга.

Следующим за ним был один очень состоятельный посол, который в первую же ночь отвалил мне 60 пистолей. За ним последовали другие и ни одного, кто бы ни пожертвовал приличную сумму за мои услуги, а не достаточно богатым или знатным толи отказывали, толи приходилось им довольствоваться хозяйскими дочками.

И, таким образом, всё это привело к тому, что моя мельница никогда пустой не стояла и молотила так мастерски, что за месяц я сколотила больше 1000 дукатов, не считая подарков в виде платьев, колец, браслетов, шёлковых и льняных отрезов (о перчатках и чулках даже говорить, не приходится), а так же хорошего вина, да и многих других вещей. Мне это нравилось, и я решила мою молодость и красоту использовать во всю силу, я ведь хорошо понимала что значит:

Ein jeder Tag bricht dir was ab

Von deiner Schonheit bis ins Grab.

Красота уходит, а каждый день тебя

К могиле приближает.

Я даже очень расстраивалась, когда удавалось не так много зажулить. В конце концов, я стала делать это так грубо, что люди начали показывать на меня пальцами, и стало поняла, что дальше так продолжаться не может, потому что я, что называется, обрывала то, что ещё и прорости не успевало. Моя домохозяйка верно служила мне и, конечно, имела от этого свою немаленькую долю. К тому же она научала меня всем тонкостям, и не только тем, которые знают все легкодоступные женщины, но изощрённым и коварным, с помощью которых можно заставить мужчин волочиться за собой, а если захотеть, то и вообще пустить по ветру всё их состояние. Думаю, что если бы я у неё подольше осталась, то научилась бы даже колдовать. Но я была предупреждена верными людьми, что про наши дела узнали власти и вот-вот собираются нагрянуть и разгромить наше гнездо и, поэтому, купила коляску, двух лошадей, наняла работника и, дождавшись благоприятного момента, улизнула, неожиданно для всех и от всех. Теперь мой путь лежал в Прагу.

Удивительное обстоятельство приводит Кураж ко второму замужеству, Она выходит замуж за капитана и живёт с ним в довольстве, радости и счастье.

В Праге у меня были все условия продолжать заниматься своим промыслом, но желание увидеть свою воспитательницу и своих родителей гнало меня в Брагодитц, как в какую-то страну обетованную. И вот, чёрт возьми, когда однажды вечером мы уже подъезжали к вожделенному мною пристанищу, нас догнал отряд Мансфельдских драгун, которых, по их красным перевязям и штандартам можно было принять за имперских. Они схватили меня, вместе с моей коляской и помчались в сторону богемского леса с такой скоростью, будто их преследовал сам чёрт. Я кричала, как вздёрнутая на дыбу, но они быстро заткнули мне рот. В полночь мы подъехали к одинокому, среди леса торчащему хутору, где они начали кормить лошадей и принялись, как это обычно и бывает, за меня, что мне было, знаете, не очень приятно, но они обращали на это внимание, как собака на сено; и как раз, когда они удовлетворяли себя, как настоящие животные, один капитан с тридцатью драгунами, которые сопровождали конвой в Пльзень, напали на них и, не обманувшись их фальшивыми штандартами, перебили одного за другим. К счастью, разбойники ещё не успели выпотрошить и разделить моё имущество, и я, постольку, поскольку имела имперский паспорт и не находилась больше 24 часов у врагов в плену, указала капитану на то, что он не может меня и моё имущество удерживать, как и считать своим законным трофеем, с чем ему пришлось согласиться; но в то же время, он сказал, что может я, ради того, что он меня вызволил и спас, не поставлю ему в вину, что он такой клад, честно им в бою у врагов отбитый, не хочет потерять; я вдова ротмистра, как указывает мой паспорт, как и он, овдовевший капитан и если я согласна… то трофеи тут же будут разделены, если нет, он всё-равно меня возьмёт, а там он будет с любым и каждым спорить законно, или незаконно он поступил. При этом видно было, что он уже по уши в меня влюбился и, чтоб ещё показать себя с хорошей стороны сказал, что предоставляет сделать мне выбор, я могу выбирать: или он разделит всё между своими буршами, или я свою честь и вместе с ней всё своё отдам ему и, в этом случае он убедит свой народ, что по закону моё имущество и я не считаемся трофеем, но что я и всё моё принадлежит ему, потому что мы вступаем в брак. Я ответила, что хотела бы только, чтоб меня в целости и сохранности отпустили и позволили продолжать свой путь. И, при этом, я заплакала и запричитала, как поётся в старой песне:

Die Weiber weinen oft mit Schmerzen,

Aber es geht ihnen nicht von Herzen,

Sie pflegen sich nur so zu stellen;

Sie können weinen, wann sie wöllen.

Женщины часто горько плачут,

Но не всегда от чистого сердца,

Женщины могут притворяться

И плакать, когда им хочется.

Конечно, этим я давала ему причину утешать меня и утишать и ещё больше в меня влюбляться, потому что хорошо знала, что больше всего на сердце мужчин действуют слезы и, когда ты притворяешься беззащитной и покинутой. Фарс мой удался и когда он, утешая меня и утишая, заверил в своей большой ко мне любви я ответила ему «да», но с условием и оговоркой, что он меня до бракосочетания не тронет, что он и пообещал и выполнил, пока мы не пришли в уже сданный Мансфельдом баварскому герцогу Вайдхаузен (Weidhausen). А там, быстро-быстро, по причине его горячей и нетерпеливой любви, ещё до того, как он мог бы узнать, каким образом Кураж заработала свои денежки, которых было, не так уж и мало, отпраздновали мы нашу свадьбу. Не прошло и месяца, моего пребывания в армии, как объявились некоторые офицеры, которые меня не только хорошо знали по Вене, но и были там со мной в определённых отношениях. Но они решили, не оглашать этого, чтоб не позорить ни меня, ни, особенно же, самих себя. Не обошлось, конечно, без того, чтоб не пробежали-пронеслись какие-то слухи, которые, однако, не принесли мне никаких неприятностей, кроме того, что я вновь обрела своё прежнее Кураж.

Вот так у меня появился хороший кроткий и терпеливый муж, который был рад не только моей красоте, но и моим золотым монеткам. Он хорошо понимал, что одно делает другое ещё лучше и привлекательней, и это меня устраивало. И ещё он не возражал, когда я кокетничала с другими и получала подарки, и это тоже меня устраивало. А когда ему прочили большие рога, он в шутку говорил, что это его потаённое желание, потому что если бы кто-то поработал над его подругой, то он, в силу своего трудолюбия, не позволил бы сделанному остаться, так как есть, но обязательно чужую работу ещё улучшил.

Он давал мне в любое время хорошего коня с красивым седлом и попоной, и я скакала не как другие офицерши в женском седле, но в мужском, в лосинах и коротком из тонкой тафты кафтане, при этом за поясом у меня торчали пистолеты, на боку висела турецкая сабля, а с другой стороны, скакал стремянный, и в таком виде я представляла из себя благородного молодого рыцаря. Как раз выдалось тогда наше контрнаступление и я, конечно, не могла остаться в стороне. Я говорила, что женщина верхом на коне, которая не может отважиться защитить себя от мужчины, не должна и перьев, как мужчина, на шляпе носить. И таким образом гарцуя на своём коне, подобно цыганам на ярмарке, мне удалось добыть даже пленников, которые были настоящими, а не ряжеными в медвежьих шкурах, и я стала такой отважной, что в следующее сражение нацепила себе на плечо карабин и патронташ на пояс и перед всем войском сражалась за двоих и всё упорнее, потому что и я, и мой конь, согласно искусству, которому научила меня моя домохозяйка, были совершенно недосягаемы для пуль и недостижимы для шашек и копий.

Так и жила я тогда; я добывала трофеев ещё больше, чем другие присяжные солдаты, что некоторых и многих раздражало, но мне до этого не было никакого дела, главное для меня было тогда, сделать так, чтоб, как говориться, в моём супе оказалось побольше жира. Доверчивость моего, (в отличие от меня) нерешительного и уже совсем ни к чему не способного мужа, привела к тому, что я заняла при нём место лейтенанта и представляла ему его ротных и взводных так, как сама хотела и, в конце концов, он отдал всё управление в мои руки. Я была веселой в обществе и дерзкой в беседе, но не только: в сражении я была посмелее, чем многие мужики, в походе я была хозяйственной и распорядительной, как настоящая женщина, за лошадьми я ходила получше всякого шталмейстера и на постоях я всё устраивала так красиво и уютно, что мой капитан был от меня без ума и благодарил Бога за то, что тот послал ему такое счастье. И когда он мне рассказывал про свои планы, то, конечно, совсем не возражал выслушать моё, по этому поводу мнение, и я как-то придумала, что мы должны часть денег, которых к тому времени у нас скопилось очень немало, отдать на хранение, в одном из городов, который попадётся нам на пути. Я наслаждалась жизнью тогда, и у меня не было тогда никаких забот, разве только одна: как лучше по кривой объехать моего капитана. Но счастье, или рок не позволили мне долго оставаться в таком положении, потому что после того, как он в сражении при Вислох погиб (в апреле 1622г.) осталась я снова вдовой.

Кураж вступает в третий брак и из капитанши превращается в лейтенантшу, но в этот разе замужество не так счастливо и она дерётся со своим новоиспечённым мужем, выходит из драки победительницей, благодаря своей смелости и решимости, а муж не выдержав позора, сбегает и оставляет её снова одну.

Не успел мой капитан ещё остыть, как у моих дверей уже стояла дюжина женихов, готовых для меня на всё и я могла выбирать, потому что не только молодой и красивой была, но имела ещё чудесных лошадей и много старинного золотишка, и даже если бы мне сказали, что я, блаженной памяти мужа должна ещё полгода траур носить, то и тогда я не смогла бы разогнать назойливых шмелей, которые вились надо мной, как над горшком с мёдом. Командующий пообещал мне содержание от полка и постой, пока не представится случай изменить моё положение, а я наняла двух работников, которые выполняли всю мужскую работу по хозяйству и, когда предоставлялся случай в вылазке, или в сражении что-нибудь добыть, я не жалела своей шкуры, как и всякий солдат и, таким образом, в совершено очаровательной и, можно сказать смешной стычке, в мае 1622 года, под Вимпфен, я взяла в плен одного лейтенанта, а в сражении под Наххауэн (Nachhauen), недалеко от Хайлброн (Heilbron), одного корнета вместе с его штандартом. Оба моих работника, тоже не отставали и, мародёрствуя по повозкам, добывали немало трофеев наличными, которые по нашему договору, делили со мной.

После этого сражения нашла я себе и любовника, совсем как в прошлый раз и, так как с моим предыдущим муженьком, у меня хороших дней, не по моей воле, конечно, было больше, чем страстных ночей, подумала я, что надо наверстать упущенное и обручилась с одним лейтенантом, который превосходил, как мне казалось, свою любовницу, то есть меня, и красотой, и молодостью, и умом, и храбростью. Он был итальянец, чёрноволосый, с белой кожей и казался мне таким красавцем, что его, я думала, не удалось бы нарисовать ни одному художнику. Кроме того, он крутился вокруг меня преданней любой собаки, а когда получил «да» и был допущен, казался таким радостным, как если бы сам Господь отринул весь созданный им мир и благословил и осчастливил только его. Мы обвенчались в Пфальце, и сам командующий присутствовал вместе с главным офицерским составом на нашей свадьбе и все, завидуя, желали нам счастья и долгих дней супружества.

Потом, после первой ночи, когда мы лежали и нежились в лучах утреннего солнышка и говорили друг другу всяческие словечки, и я уже хотела вставать, позвал мой лейтенант своего камердинера и велел ему принести пару хороших розог. Тот вышел, а я, думая, что сейчас этому плутишке за какие-то его проделки достанется, не преминула просить, в честь нашей первой ночи, отменить наказание. Когда юноша пришёл, лейтенант велел ему положить розги на стол, где лежала наша одежда. Тот исполнил приказ и вышел, а мой новоиспечённый муженёк сказал: «Да, любимая, Вы знаете, что думал всякий по поводу того, что Вы, при Вашем прежнем муже, носили штаны; и Вы знаете, что это порождало много сплетен и заставляло его терпеть оскорбления и всяческие поношения. Я ничуть не сомневаюсь, что Вы не хотели бы забыть Ваши привычки и, мало того теперь носить мои штаны, что для меня совершенно недопустимо, или с трудом переносимо было бы, поэтому, видите, там, на столе лежат штаны и рядом две розги, которые всякий раз будут бросаться Вам в глаза, когда вам захочется в этих штанах красоваться и утверждать себя; таким образам, моё сокровище, я думаю, что лучше сейчас, в начале, оговорить условия сражения, чем потом, в нашей супружеской жизни, каждый день выяснять отношения».

- Мой дорогой, - ответила я, одарив его наисердечнейшим поцелуем, - я думаю, что в нашем с Вами сражении, уже всё решено. Тем более что я никогда и подумать не могла, чтоб заявлять претензии на Ваши штаны и надеюсь, что мой возлюбленный знает, что женщину извлекли не из головы мужчины, но произвели из его ребра и он, зная это, не станет держать её в виде портянки, для того чтоб не жали башмаки, но как честную почтенную супругу, которая, к тому же, не собирается садиться ему на голову, но всегда готова быть сбоку, рядом и, которая смиренно просит не начинать эту смешную дуэль.

- Ха-ха, - ухмыльнулся он, - я хорошо знаю эту женскую повадку, перетянуть на себя одеяло прежде, чем ты ещё успеешь опомниться. Поэтому всё должно решиться сейчас, сейчас я должен знать, кто кому потом будет подчиняться, - и, с этим он, как бешенный вырвался из моих объятий.

Я тоже вскочила с кровати, быстро натянула на себя рубашку и спальные штанишки, схватила одну из розог, ту, которая была покороче и покрепче и сказала: «Ну что же, раз Вы приказываете мне драться, за то, на что я и не имела никаких претензий, и этим определить кто из нас господин в семье, я не буду столь глупой, чтоб выпустить что-либо, что само мне в руки идёт, и о чём я даже не мечтала».

Он тут же оказался рядом со мной, тоже натянул штаны, схватил вторую палку и хотел, уже было огорошить меня ею по голове, чтоб, как положено, раскроить мне череп, но я была много шустрей, и он даже опомниться не успел, как сам получил по лбу и заорал, как вол, которого неожиданно огрели кнутом. Я подобрала обе палки, чтоб выбросить их и, когда открыла дверь, обнаружила там несколько почтенных офицеров, которые, наверное, услышав скандал, подглядывали за нами в щелки, и принялись, увидев меня, неистово ржать. Я оставила их смеяться за дверью, а сама замоталась в юбку и принялась отхаживать моего дурачка, я хотела сказать моего жениха, лавандовой водой, чтоб привести в чувство. Потом я усадила его за стол, сама приоделась немножко и разрешила офицерам войти.

Как мы выглядели, может каждый сам себе представить. Я думаю, что мой новоиспеченный муженёк сам пригласил этих офицеров, подсмотреть и подслушать за дверью как он будет со мной расправляться, но получилось наоборот, и они стали свидетелями его глупости; хотя он хвастался, что против моих штанов имеет одно такое средство, которым он в первое же утро так отвадит меня от всех моих привычек, что я не только штаны никогда не надену, но и буду просто дрожать от каждого его взгляда. Но, дорогие мои, такое проходит с кем угодно, но не с Кураж; своим поступком он добился только того, что все стали над ним потешаться, и я не стала бы никогда с ним жить, если бы не приказало и не вменило мне это в обязанность начальство. Как мы, однако, жили, может каждый без труда себе представить, то есть, как кошка с собакой. В конце концов, не найдя способа управиться со мной, и не выдержав насмешек, сгрёб он как-то раз всю мою наличность и, захватив трёх лучших лошадей, вместе с одним слугой перебежал к врагам.

В одном из сражений Кураж, берёт в плен майора, при этом солдату, бросившемуся на защиту, сносит с плеч голову; чуть позже берут в плен её мужа-лейтенанта, которого, как перебежчика, приговаривают к повешению.

Таким образом, я осталась ни жена, ни вдова, и положение моё было незавидным. Некоторые подозревали, что я убегу вслед за мужем, и что мы вместе задумали наш побег. Когда я обратилась за советом и помощью к полковнику и спросила, что мне теперь делать, он сказал, что я должна остаться при полку и что он считает меня честной, и что я буду, как и другие вдовы получать содержание. После этого разговора рассеялись всякие вокруг меня подозрения. Мне приходилось жить очень скромно, потому что вся моя наличность, как я уже сказала, улетучилась, а вместе с ней и мои чудесные лошади, с помощью коих я могла добыть хорошие трофеи; но я старалась скрыть свою нищету, чтоб не потерять во мнении о себе. У меня оставались два работника, которые выполняли мужскую работу вместе с молодым стремянным, да несколько кляч, или вьючных лошадей; но и с этим, да ещё с деньгами, которые я выручила за вещи моего мужа я снова, как говорится, оказалась на коне. Но мне, как женщине не разрешали принимать участия в сражениях, а среди артиллеристов я была, конечно, лучшей. Мне нужна была такая битва, как при Вимпфен, но что я могла сделать? Я должна была ждать только, какого-то случая, и надеяться только на своё везение. И всё-таки моё желание заработать денег, а заодно и отомстить моему беглецу, было настолько большим, что, не имея возможности добыть трофеи в бою, я решила добывать их там, где их давали по собственной воле, то есть, попросту говоря, вспомнить свои чудесные деньки в Вене. Из последних возможностей я наняла ещё одного крепкого молодца в работники, который должен был мне помогать в этом, а другие два должны были стоять на страже.

Этим я и занималась до самой битвы, в конце июня 1622 года, когда мы гнали Брауншвейгских до самого Майна, в котором многих из них потопили и, в которой я смешалась с нашими и, прямо на глазах полковника, проявила такую отвагу, какой он даже от мужчин не мог ожидать; потому что мне удалось выхватить вражеского майора прямо из гущи его же солдат, а когда один из них попытался прийти к нему на помощь и выстрелил из пистолета прямо мне в голову, сбив, при этом мою шляпу с перьями, я так махнула своей саблей, что он без головы ещё некоторое время бежал за моим конём, что было удивительно и ужасно. Эскадрон майора был разгромлен и обращён в бегство, а он за свою жизнь отдал мне приличную сумму золотых монет, вместе с золотой цепью и дорогим кольцом. Я приказала моему молодцу поменяться с ним лошадями и отвести его к нашим под стражу, а сама отправилась к разрушенному мосту, где в речке продолжали топить, а на берегу убивать и калечить, и захватила там карету с шестью великолепными гнедыми, в которой ни золота, ни живых не оставалось, зато два ящика с дорогой одеждой и белым бельём я обнаружила. Всё это, с помощью моих работников и стремянного, я отправила туда, где находился мой пленник, который в отчаянии оттого, что его взяла в плен такая юная красотка, готов был провалиться сквозь землю. Правда, когда он увидел торчащие из моих карманов и седельных сумок пистолеты, которые я вместе с карабином велела снова зарядить и услышал, что меня ни пуля, ни сабля не берёт, ему стало немного полегче, и он сказал, что, конечно, с такой ведьмой и сам черт не справится!

Потом я хотела с моим, тоже до зубов вооружённым и экипированным не хуже чем я стремянным, вернуться туда, где можно было чем-то ещё поживиться, но по дороге мне попался наш оберлейтенант, который раненый лежал, придавленный своей лошадью и просил о помощи. Я уложила его на лошадь моего молодца и отправила к нашим, в захваченную мною повозку, где он составил общество майору. Это сражение было моим триумфом, потому что после него, я была как завистниками, так и моими покровителями прославлена и возведена в герои. Обе стороны сравнивали меня с самим чёртом; и как раз тогда осуществилось моё заветное желание, чтоб во мне видели не только женщину. Но что это дало? Ничего абсолютно. Я часто думала, может мне себя за какого-нибудь гермафродита выдавать, чтоб мне официально разрешили носить штаны, и я бы тогда сошла за молодого человека; но с другой стороны я чувствовала в себе столько неумеренных женских желаний, что решиться на это никак не могла; потом существовало столько свидетелей этих моих желаний, которые, даже если бы это подтвердили врачи и акушерки, всё равно никогда бы не поверили. Таким образом, мне приходилось отвечать, когда меня уж слишком сильно прижимали и порицали за то, что я ношу штаны, что были же прежде амазонки, которые тоже скакали на своих лошадях в мужских одеяниях и часто оказывались отважнее и воинственнее, чем мужчины. Я была в большом почёте у нашего полковника и за то, что он защищал меня от моих недоброжелателей, отдала ему вместе с моими пленниками и карету со всеми лошадями, а он мне преподнёс за это 200 рейхсталеров, которые я вместе с моими трофеями и заработанными денежками схоронила в одном известном мне городке.

Тем временем мы взяли Манхайм и осадили Франкентал (Frankenthal), потом вместе с Кордуба , снова разбили наголову Кристиана Брауншвейгского и в сражении с Мансфельдом под Флерюсом, взяли в плен моего сбежавшего мужа, которому надели петлю на его красивую шею и повесили, как перебежчика на дереве и, по этой причине я снова оказалась вдовой и по этой же причине начались мои злоключении, потому что снова нашлись злые языки, которые говорили что это я, ведьма, довела беднягу до петли, так что по мне, лучше бы он жил подольше, я бы ещё потерпела, и чтоб он в другом месте протянул ноги и самым нормальным образом.

Кураж оставляет войну, после того как там больше ей ничего не светит и всякий её там оскорбляет и поносит.

И так всё пошло друг за другом и чем дальше, тем хуже. Моих работников настраивали против меня, говоря: «Фу, не стыдно вам, парням, прислуживать этой ведьме!»

Я надеялась снова найти мужа, но всякий воротил свой нос: «Бери её себе сам, - говорил он, - она мне не нужна».

Кто был честно и порядочно настроен, только сожалел о таком моём положении, при этом, не в состоянии что-либо сделать, и таких было большинство офицеров; людишек же ничтожных и всяких изображающих из себя вельмож я к себе не допускала и, таким образом, у меня не осталось никого. Я чувствовала себя не лучше, чем мой благоверный висельник, из-за которого всё это началось, с той только разницей, что мне пришлось дольше мучаться, чем ему висеть в петле. И никак мне было не выкрутиться из этого положения, никак не влезть в другую шкуру, потому что привычки и люди во время войны, как вы понимаете, много злее, чем добродушнее. Я стала снова носить платье, наряжаться, расставлять ловушки и сети, чтоб уловить кого-нибудь, но всё бесполезно. Слава обо мне прошла не только в нашем полку, но и по всей армии, и имя моё и честь поносили на тысячу ладов, так что я уже совсем, как сова днём, боялась и показываться. На марше честные жёны, только и делали, что сплетничали обо мне; в обозе всякий сброд, просто считал своим долгом пнуть меня своим грязным башмаком, а то, что некоторые свободные офицеры, конечно же, ради своих ночных утех, пробовали меня защищать, превращалось в такое поношение, в такой поток нечистот на мою голову, что я понимала, - так дальше продолжаться не может. Некоторые офицеры ходили у меня в друзьях, но и эти думали только о своей выгоде. С одной стороны удовольствия, которые они со мной получали, с другой мои деньги, ну и, конечно мои классные лошади. Все они были прихлебателями и паразитами, сосущими мою кровь, и никто не хотел на мне жениться, то ли они считали это для себя позорным, то ли думали, что я обладаю какой-то особой способностью своих мужей в гроб сводить, или они, уж я не знаю почему, просто меня боялись.

Поэтому, решила я себе твёрдо оставить не только полк, но и армию и, вообще, покинуть, как говориться, это поле сражения и было мне такое тем легче осуществить, что главные офицеры, еще и раньше не возражали против моего увольнения. Я хорошо знала и не сомневалась в том, что вряд ли найдутся честные люди, которые будут по мне лить слёзы, хотя было, конечно несколько щелкунов, из молодых офицеров, которым я, понимаете, портки иногда стирала и, с которыми было, жаль расставаться. Полковник уже, конечно, забыл, что чудесную карету, отбитую у врага, ему преподнесла Кураж, что она же вытащила с поля боя и спасла от смерти оберлейтенанта, который, кстати, вместо благодарности, не только, призывал всех чертей, вспоминая мои хлопоты, но и встречал меня всегда с красной угрюмой рожей, по которой было легко догадаться, что он всех этих чертей с удовольствием повесил бы на мою шею. Офицерские жёны, честные и непорочные, ненавидели меня, потому что я была намного красивее их всех и некоторым их мужьям, конечно, нравилась много больше; солдаты, относились ко мне враждебно, потому что всякие опасные вылазки и предприятия, на которые они не решались, я совершала смело, имея в себе больше мужества, чем они, и это вызывало у них соответствующее раздражение.

Словом, врагов было на миллион, а друзей на копейку и не трудно было предположить, что любой из этого мерзкого отродья, не упустит случая прихлопнуть меня, как только подвернётся такая возможность.

О, Кураж, говорила я сама себе, подумай, как можешь ты противостоять этой своре врагов, каждый из которых на тебя зуб имеет? У тебя чудесные лошади, много красивой одежды, отличного дорогого оружия, - а этого достаточно, чтоб враги подослали пару хороших молодцов, чтоб тебя прихлопнуть. И кто о тебе вспомнит, когда эти парни тебя отправят на тот свет, и кто отомстит твою смерть?

Вот такие мысли и заботы меня одолевали, и не было у меня никого, чтоб поделиться с ним, никого, кто дал бы мне совет. И, поэтому, мне приходилось надеяться только на себя саму.

Таким образом, около первого же попавшегося на пути и более не менее приличного имперского городка, попросила я, чтоб наш полковник выписал мне паспорт, который я и получила и, не только без особых препятствий, но и со свидетельством, что я была женой капитана полка (потому что я не хотела, чтоб кто-то знал о моём последнем муже), капитана, который погиб в бою, и какое-то время я находилась в полку и на государственном содержании, и в это время проявила себя, благочестивой и кроткой, как и подобает порядочной, честной и добродетельной даме, и в связи с таким безупречным образом жизни, заслуживаю самых высоких рекомендаций. И это бессовестное враньё было собственноручной подписью и печатью подтверждено. Но не надо удивляться такому, потому что чем труднее вместе существовать, тем легче расставаться, особенно если это расставание неплохо оплачивается. Полковник получил в благодарность хорошего коня и к нему работника экипированного не хуже чем другой офицер; я же увезла с собой работника, стремянного, служанку, шесть прекрасных коней, каждый из которых не меньше тысячи дукатов стоил, вместе с повозкой, набитой доверху разной поклажей; и я могу с чистой совестью сказать, что всё это я добыла потом и кровью и выбила своими кулаками.

Добравшись в целости и сохранности, со всем добром до города, я продала лошадей, и всё что стоило денег, и в чём я не нуждалась. Ещё я отпустила своих слуг, чтоб не нести лишних расходов. И случилось со мной всё также, один к одному, как и в Вене; меня снова узнали как Кураж, хотя я это «Кураж», в отличие от моих вещей, отдала бы бесплатно, только бы забыть про него, потому что все мои старые, а ещё больше молодые клиенты из армии, которые приезжали в город поразвлечься, спрашивали Кураж, а это имя знали все уличные мальчишки лучше, чем «Отче наш» и указывали ухажёрам дорогу. Ещё, горожане рассказывали о моих, якобы ведьмацких способностях и, что, якобы у меня даже свидетельство с печатью об этом имелось и, что я уговаривала всех не сообщать офицерам, что я такая вот штучка, как будто этим их от меня можно было отвратить. Я очень страдала от этого и пробовала, при помощи моего свидетельства, которое получила от полковника, доказать городу, что наоборот, они должны оказать мне помощь, пока я нахожусь в таком положении и против моей воли, должна свою красоту, которая с каждым днём всё дальше расцветает, в узде держать, в надежде, что со временем все-таки найдётся храбрый и состоятельный человек, который и станет моим мужем.

Кураж узнает, кто были её родители, и выходит замуж ещё за одного капитана.

Но мне пришлось не мало ждать, пока что-то приличное на мою удочку клюнет, потому что и храбрые и состоятельные и вообще всякие, каждый был сам себе на уме, и те, которые были богатыми - хотели богатых и красивых да еще, чтоб они были девственницами, а вешать на себя брошенную солдатскую жену, конечно же, никому не надо было. Правда, были ещё разные банкроты, или очень шустрые, которых интересовали только мои деньги, но такие, как вы понимаете, мне были не нужны. Всякий мастеровой люд мне тоже не подходил. И, поэтому, постилась я целый год, что очень трудно было, что было не свойственно и даже вредно для меня, поелику приходилось отказываться от всяких приятных вещей, к которым я привыкла. К тому же, от своих денежек, которые я там и сям, в разных городах оставила торговым людям, я получала хорошую прибыль и могла бы даже, на эти проценты хорошо погулять, не тратя, при этом основной мой капитал. Такое положение привело меня к тому, что я уже больше не могла, или не хотела этого терпеть и решила переехать в другое место. Денежки свои, я под вексель отправила в Прагу, а сама, вместе с несколькими торговыми людьми, отправилась в Брагодитц, в надежде найти там мою воспитательницу, а, может и поискать там своего счастья. Её нашла я в очень бедственном положении, потому что война не только испортила нрав, но, в противоположность мне, изнурила и подточила её здоровье. Она очень обрадовалась моему появлению, особенно, когда увидела, что я пришла не с пустыми руками; хотя первое «здрасте» обернулось потоком слёз; потом она целовала меня, называла несчастной девочкой, которой так трудно в этой жизни, при таком происхождении, и при таких родителях, покинувших несчастную, от которых теперь, вообще, ни помощи, ни совета не получить, потому что их то ли изгнали, то ли вообще сгубили.

- И, поэтому, - говорила она, - не дай Бог, чтоб имперские узнали о моё происхождении.

И дальше она продолжала так реветь и заходиться, что я совершенно не могла понять, закололи их, зарубили, сожгли, или ещё что-то страшное с моими родителями сделали. Но всё-таки, когда я её немножко подкрепила едой и вином (бедняжка жила впроголодь и в квартире не найти было ни крошки) и, таким образом, привела в чувство, так даже, что она стала улыбаться и шутить, рассказала она мне о моём происхождении, о том, что мой отец был графом и в продолжение какого-то времени влиятельнейшим и могущественнейшим человеком в королевстве, тем не менее из-за участия в мятеже против кайзера был изгнан из страны и, как писали газеты, уехал в Турцию, где даже, вынужден, был изменить своей христианской вере и принять турецкую. Моя мать, рассказывала она, вряд ли происходила из знатного рода, но была так же красива, как и бедна. Она служила при графине, супруге моего отца, статс-дамой. Тогда он и попал под очарование её красоты, а, когда она должна была родить, граф пристроил её в одно благородное поместье, где я и появилась; и, в то, как раз время, когда моя бонна, отняла от груди маленького сына, которого прижила с хозяином этого замка, и грудь её была ещё полна молоком, и стала она моей кормилицей и, впоследствии, переехала со мной в Брагодитц, где должна была меня, в благородных манерах воспитывать, на что оба, и отец и мать присылали соответствующие средства и давали необходимые указания.

«Так что Вы, дорогая фройляйн, - продолжала она, - своим храбрым благородством, своему отцу обязаны, которого при захвате Пльзень взяли в плен и как клятвопреступника, вместе с другими повесили.

Вот так я узнала то, что так давно хотела знать, да лучше бы и не узнавала, потому что ничего хорошего это в мою жизнь не привнесло, и ничего хорошего от этого не приходилось ждать. И я ничего другого лучше не придумала, как договориться с моей кормилицей, что с этих пор она будет моей матерью, а я - её дочкой. Моя бонна, конечно же, была намного опытнее и хитрее, чем я и, по её совету мы перебрались в Прагу, не только чтоб не попадаться на глаза знакомым, но и, надеясь, что там нам удастся лучше устроить свою судьбу. Мы были нужны одна другой, и подходили друг другу, и не только потому, что она могла бы заниматься сводничеством, а я подрабатывать старинной профессией, но и потому, что ей не хватало близкого человека, как и мне - человека, которому я могла бы довериться. У меня было, кроме одежд и драгоценностей тогда, три тысячи рейхсталлеров наличными и поэтому, пока не было необходимости зарабатывать своим телом. Мою новую матушку я приодела, как почтенную старую матрону, обращалась с ней с глубоким почтением и выказывала ей перед людьми большое послушание. Мы выдавали себя за беженцев и зарабатывали шитьем и вышиванием золотом, серебром и шёлком, и вели себя тихо и как воспитанные люди, и берегли мои монетки, которые некоторые привыкли только тратить и которые порой очень трудно заработать, если даже, очень захотеть.

Таким образом, мы прекрасно, прочно жили, можно сказать, как в монастыре и, жили бы так дальше, если бы это мне так не опротивело. И скоро у меня появился любовник. Некоторые предлагали мне место в борделе, другие доходяги, которые не в силах были воздать мне по заслугам, предлагали мне руку и сердце, но, как вы понимаете, меня ни та, ни другая сторона не устраивала; и та и другая сторона клялась в большой любви ко мне и уговаривала склониться на её сторону. Я, однако, не верила никому и вела себя целомудренно и неприкосновенно. Но, как говориться: свой своему поневоле брат; или ещё говорят: солому в башмаке и веретено в мешке, и сукину дочку в доме не утаить, - поэтому скоро обо мне все знали, и красоту мою на все лады расписывали. В то время мы получили много работы, среди которой была перевязь одного капитана, который сказал, что он, от любви ко мне, находиться уже на последнем издыхании. Я же ему наговорила такую кучу небылиц, касающихся моей чистоты и непорочности, что он просто отчаялся получить положительный ответ и подумал, что у него нет никаких шансов; я же, рассмотрела и взвесила все его способности и его состояние по правилам одного моего знакомого трактирщика из «Золотого льва» в городе «Н». Этот говорил: «Когда я вижу гостя, который бесконечно треплет своим языком и расточает учтивые комплименты, я сразу понимаю, что он или не в состоянии заплатить, или хочет проехаться на чужой счёт, а когда придёт такой, который больше молчит и бурчит и всё до мелочей просчитывает, тогда я думаю: ага, вот бурдюк, который полон до краёв, и ему, каким-то образом, надо пустить кровь! Таким образом, учтивость я угощаю учтивостью, чтоб она, в любом случае, о моём постоялом дворе хорошую славу разносила, а бурчунов угощаю всем, чего только им ни захочется, чтоб у них, всё-таки была причина развязать свои кошельки.

Вот так, по правилам этого трактирщика я и вела себя с моим капитаном, он же, в свою очередь, на мою любезность отвечал своей - и считал меня, если не ангелом, то, во всяком случае, образцом для подражания и говорил со мной, как с самóй невинностью и благочестием. Он зашёл в своём обожании так далеко, что стал рассказывать всем, как он меня почитает, и как все почитать меня должны и делал это до тех пор, пока не получил «да». Условия заключения брака были такие: я в качестве приданного, должна была отдать ему 1000 рейхсталлеров, а он должен был забрать меня в Германию, на свою родину и там содержать меня на его счёт, кроме того, если у нас не появится наследников, всё его состояние, по наследству перейдёт ко мне; остальные 2000 рейхсталлеров, которые у меня были, надо было в известном месте положить под проценты, и капитан мог процентами пользоваться на благо нашего супружества, основной же капитал должен был оставаться в неприкосновенности, пока у нас не появятся наследники; кроме того, я имела право, если и я без наследников буду умирать, распорядиться своим состоянием по своей воле. С этим мы и отпраздновали нашу свадьбу и предполагали, пока идёт война, в Праге, в гарнизоне, в мире и спокойствии отсидеться, но, видите, в 1625 году пришёл приказ отправляться на Гольштейн, на войну с Данией.

После некоторого времени, когда Кураж в благочестивых и счастливых жёнах числилась, становится она внезапно, снова вдовой.

Я прекрасно подготовила всё к походу, потому, что я лучше моего капитана знала, что для этого надо; но так как я боялась, что опять попаду туда, где меня знают как Кураж, рассказала я мужу про всю мою незадачливую жизнь, всё, вплоть до того, как я временами зарабатывала деньги, продавая своё тело и вплоть до счастливых времён с моим первым ротмистром. Именем Кураж уговаривала я его, чтоб он забыл это моё прошлое и не позволял другим так меня вспоминать. Этим признанием я, конечно, предупреждала разные россказни о моих проделках, которые злые языки могли ещё преувеличить и выставить меня в глазах моего капитана совсем плохо и рассказать то, что я в своей исповеди затушевала, или не досказала. Но так же, как он не очень верил в то, что я могла в открытом бою сражаться с неприятелем, пока его позже в армии не переубедили в этом, так же не верил он всем тем гадостям, которые ему нашёптывали разные завистники. И, вообще, капитан был во всех своих поступках очень рассудителен, осторожен, уважаем лично, и числился, как один из храбрейших воинов и я, конечно, удивлялась, зачем он меня взял, потому что, по-моему, он мог найти много и много более достойную.

Мою матушку я взяла с собой, как домохозяйку и повариху, потому что не хотела, чтоб она снова вернулась к своей нищете. Я загрузила нашу багажную повозку всем, что только можно себе представить, что может пригодиться в полевых условиях, и приняла меры по укомплектованию работников и слуг, не позволив этим заниматься ни мужу, ни гофмейстеру. Сама же снарядилась, как и раньше. У меня был отличный конь, седло, попона, оружие и в таком виде, вооружённые и обмундированные с ног до головы мы явились в армию к Тилли, где очень скоро обо мне узнали, и признали меня, и на разные голоса понеслась об этом весть: «Радуйтесь, братья, - смеялась публика, будто пересмешники в лесу, - теперь победа за нами!»

- Потому что Кураж снова с нами!

И, действительно - эти болтуны говорили не со зла, да и народ, с которым я явилась,- трое на конях и двое пешим строем, представляли из себя далеко не предмет для насмешек, - напротив, это были люди смелые и отважные.

На второй день, после радостного прибытия, сцепились наши с датским королём при Луттер (август 1626г.) и, конечно же, я не могла оставаться в обозе и, когда первая неприятельская волна схлынула, и наши смело возобновили схватку, ворвалась я в толпу и, притом туда, где погуще. Я бросилась в бой, и мне не надо был какой-нибудь солдат, или сержант, чтоб взять его в плен, я хотела показать моему капитану всю мою прыть и доказать, что мой род не повлиял дурно на меня, и чтоб ему не было за меня стыдно; направила, таким образом, я своего породистого жеребца, каких ещё поискать надо, в самую головорезку и сражалась до тех пор, пока не достала одного ротмистра, из знатного датского рода, по голове и не вытащила его из сватки и не притащила его к нашей повозке. Ни я, ни мой конь не получили ни одного опасного повреждения, не считая нескольких синяков да шишек, и не оставили на поле сражения ни капли крови. Видя, что всё так удачно складывается, зарядила я снова свои пистолеты и вернулась в бой, и пленила ещё одного квартирмейстера, вместе с его стремянными, которые и подумать не могли, что я женщина, пока я их не приволокла к уже упомянутому ротмистру. Я не стала их обыскивать, потому что они сами отдали все деньги, которые у них были, и всё что стоило денег; особенно вежливо я обошлась с ротмистром и не стала его раздевать, да и вообще, притрагиваться к нему. Но, когда я нарочно отошла на некоторое время в сторону, мои молодцы тут же сняли с обоих их хорошие кожаные колеты. Я бы могла и в третий раз испробовать счастья, но не хотелось портить моего прекрасного жеребца, потому что для него это было бы уже слишком. Мой муженёк тоже отвоевал кое-какие трофеи у тех, которые отступили в замок Луттер и сдались на милость победителя. Так что мы вдвоём не много, не мало, но тысячу гульденов из этого сражения вынесли, и отправили их тут же под вексель в Прагу к моим остальным 2000 рейхсталлерам, потому что в походе мы в деньгах не нуждались, но надеялись на будущие трофеи.

Нам с моим мужем жилось чем дальше, тем лучше, мы ценили и берегли друг друга, как только могут это делать любящие нежно супруги и, я думаю, я могла бы день и ночь сидеть в траншее и охранять его и беречь от какой бы то ни было беды. Мы завещали друг другу всё наше состояние, так что тот, кто останется жить последним, наследовал всему, что было у умершего, а мою кормилицу мы должны были содержать, пока она будет жить, потому что честней и верней человека в этой жизни у нас не было. Эти завещания мы законно оформили и отправили одно в Прагу, в судебную палату, а другое мужу на его родину в Германию, которая в это время процветала и никаких военных страданий на себе не испытывала.

После сражения под Луттер, взяли мы Штейнбрюк (Steinbruck), Верден (Verden), Лангведель (Langenwedel), Ротенбург (Rotenburg), Отерберг (Ottersberg) и Хойя (Hoya), и в последнем, в замке Хойя, мой капитан с несколькими старшими офицерами, должен был без всякого багажа остаться. Я очень не хотела оставлять его одного, потому что считала своим долгом предупреждать все неприятности и опасности, которые могли на него свалиться, я даже боялась, что его могут заесть вши, потому что с ними не оставалась ни одна женщина, которая убирала бы и ходила за ними. Наш багаж всё-таки остался с полком, который расквартирован был нá зиму и я должна была переехать вместе с ним. Как только это всё случилось, и Тили разделил на части свои войска, видите, датский король пришёл со своей армией и хотел зимой возвратить то, что он потерял летом. Он осадил Верден, но так как этот орешек был ему не по зубам, направился на замок Хойя (сентябрь 1626 г.), который за семь дней, с помощью более чем тысячи пушек, превратил в решето, и мой возлюбленным сделал меня снова несчастной вдовой.

Как Кураж воздалось за её мужество.

Когда наши, боясь, что замок обрушится и прикроет всех, вышли и сдались королю, меня, страдавшую и плачущую от моей потери, ко всем моим несчастьям, увидел их майор, которого я, когда-то, в сражении с Брауншвейгскими на Майне взяла в плен. Он тут же распознал меня среди наших, а когда узнал, что я снова осталась вдовой, стал ещё и издеваться надо мной.

«Ну, ведьма, - говорил он, - теперь настал мой черёд посмеяться над тобой и расплатиться за Хехст, и научить тебя в дальнейшем ни щита, ни меча не носить, ни осмеливаться кавалера в плен брать.

Он выглядел так омерзительно, что уже от одного его вида можно было прийти в ужас. Но, мне бы моего вороного, да в поле, один на один, я бы его научила, как со мной говорить. Тем временем он пропустил меня через взвод его рейтар и отдал под охрану юнкеру, который рассказал мне всё, что с оберлейтенантом (потому что с того времени его понизили в звании), по моей причине произошло. Он рассказал мне, что тот не только потерял голову, но и место майора, за то, что на глазах у всей бригады был взят в плен женщиной и, таким образом, стал причиной возникшего беспорядка в войске и полного его рассеяния, хотя оправдывался тем, что она наслала на него какое-то колдовство и ослепление. В конце концов, он не выдержал стыда и насмешек и ушёл на службу к датчанам.

Следующую ночь мы провели на квартире, где оберлейтенант насиловал меня, пытаясь взять реванш за свой позор, так он называл своё животное желание, и от этого (фу, какая позорная тупость), от этого, конечно, ни удовольствия, ни радости быть не могло, и я, вместо поцелуев получала затрещины за моё сопротивление. На следующий день снялись мы внезапно, как поднятые собакой зайцы и бежали, будто борзые кусали нас за пятки, и по этому, я единственное, что могла понять, что Тили преследует нас. Вторую ночь мы ночевали на квартире, где нам стол накрыл крестьянин. Мой герой пригласил в гости свою шайку, с которой через меня хотел породниться, так что в этот раз, мои, обычно ненасытные плотские желания были удовлетворены в достаточной мере.

Третья ночь, хотя они драпали так, будто за ними сам дьявол гнался, не принесла мне ничего лучшего, но наоборот; после того, как все эти жеребцы отпали от меня, пресытившись (фу, я бы никогда о таком позоре не стала рассказывать, если бы не хотела тебя, Симплициссимус, призвать к чести и ответу) должна была я ещё отдаться и мужикам, работникам и слугам. До этого я страдала и терпела и говорила себе, что это я расплачиваюсь за все мои грехи; но когда дело ещё обернулось такой стороной, мне стало до того отвратительно, до того мерзко, что я стала просить, ругать и призывать в помощь Господа нашего Бога. Но никакой милости, никакой жалости от этих животных, потерявших человеческое лицо я не дождалась. Забыв всякий стыд и срам, они сначала раздели меня догола, оставив в том, в чём я на этот свет появилась, насыпали несколько горстей гороха на пол и заставили меня на коленках собирать его, при этом, охаживая меня шпицрутенами. К тому же они посыпáли меня перцем и солью и я кричала и скакала подобно ослу, которому привязали под хвост пучок колючек; и я думаю, что если бы не зима, они меня ещё и крапивой угостили бы.

Потом они стали решать, толи меня тут же, как преступницу повесить, толи устроить процесс и отдать меня, как ведьму палачу. Последнее было не к их чести, так как они уже пользовались моим телом и издевались над ним. Поэтому эти умники (если только в этих зверях, мог быть хоть проблеск человеческого ума), рассуждали, что чтоб устроить такую процедуру, оберлейтенант не должен был ко мне прикасаться, а передать нетронутую в руки юстиции. И они приговорили меня, после полудня (в этот день они оставались на месте и никуда не бежали) повесить как простого уголовника. После жалкого спектакля с собиранием гороха они приказали мне одеться, и тут появился кавалер, который хотел говорить с оберлейтенантом и это был как раз тот ротмистр, которого я взяла в плен при Луттер, который узнал от солдат, что я здесь, в плену. Когда ротмистр спросил обо мне и попросил показать ему меня, так как хотел видеть меня по той причине, что я его тоже взяла когда-то в плен, оберлейтенант взял его за руку и провёл в комнату: «Вот она, тварь, сидит, - сказал он, - и я хочу её прямо сейчас повесить на первом же суку». Он, конечно же, думал, что ротмистр полон злобой ко мне и горит желанием отомстить. Но у честного кавалера были другие намерения. Он посмотрел на меня с большой жалостью, сидящую там и, вздохнув, покачал головой. Я, увидев сострадание в глазах, бросилась ему в ноги и стала взывать к его благородству; я просила, чтоб он сжалился надо мной и защитил от позора. Он поднял меня с пола и сказал оберлейтенанту и его приспешникам: «Ну, дорогие друзья, и что вы собираетесь теперь с этой дамой делать?»

Оберлейтенант, уже опьяневший от пива, зыркнул на меня и сказал: «Что? Так она же ведьма!»

- О, сударь, простите меня, - ответил ротмистр,- но насколько я знаю, эта дама - дочь отважного графа Т. , героя, который не жалеет ни жизни своей, ни сил, ради нашего дела и не думаю, что наш милостивый король обрадуется, когда узнает, как принимают его дитя и совсем иначе, чем она сама, когда взяла в плен двоих наших офицеров. Я думаю, её отец, сейчас в Венгрии, снова собирает войско, чтоб выступить против кайзера.

- Хм! Кто же знал? - пробурчал обер. - Что же она даже рот не раскрыла и молчала?

Другие офицеры, которые хорошо знали ротмистра и не только то, что он высокого датского рода, но и что находится в большой чести у короля, покорнейше просили его не давать этому делу хода и обещали, при всякой возможности послужить ему за это благом и честью. Они все на коленях просили у меня прощения, но я отвечала только слезами. И, таким образом, измученную и опозоренную, ротмистр вырвал меня из рук этих животных. Он обращался со мной очень вежливо и скоро, даже ни разу не притронувшись ко мне, в сопровождении слуги и одного солдата, отослал меня в свою деревню в Дании, в дворянское поместье, которое ему недавно от сестры его матери досталось в наследство и где я, как какая-то принцесса была принята. Таким своим неожиданным освобождением я была обязана своей красоте и, конечно, моей кормилице, которая ничего мне не сказав, поведала ротмистру всё о моём происхождении.

Про чудные дни и ночи, которые провела Кураж в графском замке и про то, как она снова всё потеряла.

Я потихоньку приходила в себя, залечивала раны, делала припарки и чувствовала себя будто околевший на морозе, которого посадили около горячей печки. У меня не было тогда никаких занятий, и я только лежала, как боевой конь на тёплой подстилке в тёплой зимней конюшне, чтоб, когда придёт лето, снова показать себя сильным быстрым и красивым. Скоро у меня всё зажило, я стала гладкой, блестящеволосой и желанной моим кавалером. И он не заставил меня ждать много длинных зимних ночей, потому что хотел наступления весны не меньше, чем я.

Он приехал в сопровождении четырё слуг и попросил меня принять его. Ах, в каких горячих словах он сожалел обо мне, о моём горемычном вдовстве, как он заверял меня в своей преданности, в желании защитить меня, и с какой любезностью он вспоминал о своём пленении под Луттер и говорил, что душой и телом был бы рад быть моим пленником.

- Ах, высокорожденная, прекрасная, - говорил он, - жизнь и судьба сделали меня одиноким и, к тому же, вашим покорнейшим и вернейшим слугой, который ничего другого не желает, и затем и приехал сюда, чтоб выслушать Ваш приговор: жить или умереть. Жить, если Вы сжалитесь над Вашим ничтожным пленником, и утешите его в его любви и этим спасёте от смерти, или умереть, если Вы не сможете разделить с ним эту любовь, если он не достоин этой любви, если эта любовь не будет Вами оценена. Как был я счастлив, когда Вы меня, подобно божественной Пентесилее пленили во время боя и этим внешним пленением восстановили во мне мою внутреннюю свободу, развеяли мои сомнения, потому что до этого я ещё не встречал такой, которая взяла бы моё сердце в плен, хотя не было никакой надежды, из-за того, что мы находились в разных лагерях, увидеться вновь. Мои страдания по этому поводу выражались в тысячах вздохов, которые я посылал моему отважному врагу, моей отважной воительнице, но так как всё было напрасно, погрузился я в отчаяние и тому подобное…».

Это и многое другое говорил он, чтоб склонить меня к тому, чего я и без того желала не меньше, чем он. Но я прошла уже не маленькую школу жизни и знала, - что легко достаётся, не много и стоит, поэтому я притворилась, что ничего не понимаю в его высоких словах, и говорила, что я его пленница, что я в его власти, что я должна ему признаться, что ещё ни одному мужчине я не была стольким обязана, потому что он спас меня от бесчестия, что я считаю также своим долгом отплатить ему высочайшей благодарностью, за его такую честную и достойную благодарности месть (я имела ввиду его пленение); но даже если, выполняя этот мой долг, я буду принесена жертвой на алтарь любви, всё равно я бы не хотела видеть и слышать, чтоб его в почтенном свете кто-нибудь осудил за это и разнёс о нём дурную славу, что он в его собственном доме против воли, ну и так далее. При этом я плакала, как будто бы действительно имела для этого серьёзные и основательные причины, как говориться в старой песне:

Die Weiber weinen oft mit Schmerzen,

Gleich als ging es ihn’ von Herzen;

Sie pflegen sich nur so zu stellen

Und können weinen, wenn sie wöllen.

Женщины часто плачут от боли,

Которую чувствуют они в своём сердце;

Но так же часто они могут притворяться

И плакать, когда им нужно.

Да, а чтобы он меня ещё больше зауважал предложила я ему 1000 рейхсталлеров выкупа, если он меня не тронет и отпустит к своим. Но он сказал, что испытывает ко мне такую любовь, что не отдаст меня, даже если ему предложат всё богемское королевство взамен и что он готов пожертвовать всем своим состоянием и положением, если появятся какие-нибудь затруднения нашему браку. И было у нас, как у двух голубков, которых посадили в клетку спариваться: сначала дрались, потом устали, а потом и помирились, и всё произошло. Не без того, конечно, чтоб я сама не подумала, что уже достаточно долго сопротивляюсь этому молоденькому влюблённому, которому не больше чем годиков двадцать два было, и был он весь такой кроткий и податливый. И тогда я, учитывая золотые обещания, удовлетворила добровольно всего его желания. При том, я взяла его в такой оборот, что он оставался около меня целый месяц, и никто об этом не знал, кроме одного посвящённого слуги и гувернантки, которая была ко мне приставлена и называла меня не иначе как милостивая сударыня графиня. Таким образом, содержалась я, как в старой пословице говорится:

Ein Schneider auf eim Roß,

Tin Hur aufm Schloß,

Ein Laus auf Grind -

Seind drei stolzer Hofgesind.

Портняжка на коне,

Бродяжка в замке,

И вошь в голове –

Вот и вся дворня.

Мой возлюбленный в ту зиму приезжал очень часто и, как я понимала, не прочь был повесить свою шпагу в чулан, но боялся своего отца и самого короля и должен был, поддерживая честь рода, служить, и воевать. О его поездках, наконец, прознали отец и мать и тщательно все, расследовав, поняли, что сынок в своём замке, тайно содержит предмет своего обожания и всю свою, предназначенную для войны отвагу расходует там. Они узнали всё обо мне и достаточно доподлинно и очень обеспокоились тем, что их сын, тратит попусту время и деньги на меня и хочет остаться со мной, и этим может бросить тень на доброе имя и честь их дома. Поэтому, конечно, они хотели этот брак расстроить, но действовали осторожно, так, чтоб ни меня, ни оскорбить, ни моих родственников не обидеть, если вдруг, как они слышали от гувернантки, окажется, что я принадлежу к графскому роду.

Первое нападение, в этом отношении, было следующее: гувернантка, под большим секретом, объявила мне, что родители моего возлюбленного узнали, что он тайно содержит любовницу, с которой против их воли хочет обвенчаться, в то время как они уже дали обещание обвенчать его с дочкой одного достаточно родовитого семейства; поэтому было бы благоразумно мне взяться за ум; что дальше они собирались со мной делать, было неизвестно. Этим старики хотели напугать меня, но я не только не дала заметить мой страх, но наоборот притворилась, что так обрадовалась, будто сам великий индийский Могол не только предложил мне свою защиту, но и вступил за меня в бой, поелику я полностью полагалась на большую ко мне любовь моего возлюбленного и на его основательные заверения, свидетельства которых я получала не только в любовных ко мне письмах, но и в натуральных ласках. Поэтому, в ответе на одно из его писем, я сообщила обо всем, что поняла из рассказа гувернантки, и попросила уладить всё и защитить меня и мою фамилию от подобных насмешек. Переписка эта закончилась тем, что приехали два лакея в ливрее моего любовника, которые привезли мне письмо, в котором говорилось, что я должна срочно с ними ехать в Гамбург, где он, вне зависимости - понравится это его родителям, или нет, поведёт меня официально в церковь, то есть обручится со мной, а там, когда это случится, и мать и отец вынуждены будут сказать «да» и, как уже о свершившемся, не говорить худо. Я была тут же готова, как старый пожарник, и меня день и ночь везли, сначала на Висмар, а потом на Гамбург, где они, эти два лакея, вдруг исчезли бесследно и оставили меня очень долго выглядывать моего датского кавалера, который хотел на мне жениться, чему я ничуть не возражала. Да, я уже давно заметила, что не надо искать правды в других, коль в тебе самой её нет, что тот, кто обмануть хочет, часто сам обманут бывает. И теперь мне пришлось, как говориться, раскладывать пасьянс в одиночестве, и благодарить Бога, что знатную невесту хоть не утопили по дороге, в каком-нибудь озере. Но что мне оставалось делать? Все мои надежды, все мои фантазии, всё чего я с таким нетерпением ждала, было разрушено. Все мои секретные, полные любви записочки, которые я время от времени посылала моему возлюбленному попадали прямо в руки его родителей и ответы, которые я получала, были ими же состряпаны, и была я вокруг пальца обведена и доставлена сюда, где я сейчас и сидела. Мало-помалу начала я там общаться с разной нищетой, которой легко было уговорить меня добывать дневную пищу ночным трудом.

Что происходило дальше с Кураж и как она познакомилась с одним мушкетёром.

Я совсем не знаю и не представляю, что было с моим ротмистром, когда он приехал и не застал меня в замке, смеялся он, плакал ли. Мне было жалко, что я с ним больше никогда не побуду вместе, и я думаю, что он тоже ещё долгое время помнил меня, если, конечно его родители не вправили ему вовремя как положено мозги. В это время, как раз, весь Хольштейн и другие датские земли, наводнили люди Валленштейна, Тили и графа Шлик, которых, естественно, Гамбург, как и все другие земли, должен был обеспечивать провиантом и амуницией. Таким образом, было достаточно въезжающих и уезжающих и у меня тогда хватало клиентов. Потом, наконец, я узнала, что моя названная матушка так и оставалась при армии, но всё моё имущество, кроме последней пары лошадей было потеряно, что меня привело в глубокое отчаяние. Это сообщение настигло меня в Гамбурге, и я уже не надеялась на что-то лучшее в жизни. Но, всё-таки я не могла мириться с таким моим положением и, пока ещё военный люд находился здесь, я должна была подумать о том, как можно ещё хоть раз, как говориться, сесть на коня.

Тогда меня охаживал один кавалер, который был достоин любви, к тому же он был решительный и при деньгах. Я расставила все мои сети, чтоб уловить его, и не предпринимала никаких других вылазок, пока не накинула на него петлю и не влюбила его в себя так, что он готов был меня без вилки и ножа съесть. Он поклялся всеми адскими силами жениться на мне и тут же в Гамбурге повести меня в церковь, и для этого испросил согласия своего ротмистра взять меня с собой в полк, которое и получил без всяких затруднений, и ждал только подходящего случая, чтоб сочетаться со мной законным браком. Его друзья, конечно, удивлялись и завидовали его удаче, которая ему такую прелестную юную штучку подкинула, и, особенно его шурины. Народ тогда, в этой победоносной армии от продолжительного благополучия и кучи трофеев, переполнивших их сундуки и повозки, несколько стал обрастать под камзолами жирком и заботился больше о своих наслаждениях, чем думал о хлебе, или фураже для животных. Одним из таких был и непосредственный начальник моего жениха, один капрал, разбойник с большой дороги, который в своих развлечениях так преуспел, что наставлять другим рога стало у него почти профессией, и, который считал большим позором для себя, если что-то подобное не получалось и он не мог чего-то такого добиться.

Мы стояли тогда в Штормарен (Stormaren), который никогда не знал что такое война; всего было у нас в изобилии, за что мы благодарили Бога; мы хорошо питались, и нанимали поваров и слуг из местных жителей. День и ночь продолжались банкеты, и каждый день один приглашал другого к себе, чтоб выпить и закусить. Не отставал от всех и мой жених, а возбуждённый моей красотой капрал, решил соблазнить меня; и когда однажды мой дружок пьянствовал, с двумя его товарищами, которые, к тому же были людьми капрала, тот пришёл и приказал ему заступить на вахту, сам в это время, замышляя заняться мной. Но так как мой жених быстро разгадал подвох, а ему не очень-то хотелось, чтоб кто-то занял его место, или, чтоб его в дураках оставили, видите, он сказал капралу, что есть ещё много таких, которые вперед него заслужили честь эту вахту нести. На что капрал ответил, что тот не должен обсуждать его приказ, или отклонять, но строго и чётко выполнять, потому, конечно, что ему, капралу, не хотелось упускать такой случай - насладиться мной. Но мой жених и не думал уступать ему и возражал до тех пор, пока капрал не вышел из себя и не стал кричать, что, или тот выполнит приказ, или он его так отделает, что все навсегда запомнят, как надо подчиняться начальству.

Но, ах! Всё произошло по-другому. Мой жених тут же обнажил шпагу, и так приложился к голове капрала, что весь его целомудренный гнев и огонь мгновенно улетучились и вся страсть и любовный зуд прошли. Оба гостя бросились на помощь закричавшему негоднику и обнажили свои шпаги, но мой жених одного тут же пронзил насквозь, а другой, в страхе, убежал, но тут же вернулся назад, ведя с собой не только фельдшера для раненного, но и нескольких солдат, которые меня и моего любимого доставили в полк, где его и сковали по рукам и ногам. С ним решено было всё очень быстро, потому что, как ясный день понятно было, что капрал ничего ему противозаконного не приказывал, лишь только стать на вахту, и за невыполнение приказа по законам военного времени, его приговорили к повешению, меня же решено было отхлестать розгами, за то, что я была причиной этого злодеяния. Потом они смиловались над нами, потому что мы очень плакали и просили простить нас; и моего жениха расстреляли, а меня вытолкали пинками за пределы полка, что было, конечно, для меня не очень сладко.

Но всё было и не так кисло, потому что нашлись два молодчика, которые хотели подсладить мою, а заодно и свою жизнь; они расположились в кустах, мимо которых я должна была идти, и решили там меня поприветствовать. По правде сказать, я в моей жизни была не очень разборчивой и никогда хорошему парню не отказывала, если вдруг его нужда за горло хватала; но, когда эти два негодяя, зная, что я попала в такую кашу, захотели её ещё и ложками выхлебать, возмутилась я до глубины души и не дала себя так просто в обиду, хотя они не постыдились обнажить шпаги и ими грозить мне, будто врагу на поле сражения, пытаясь запугать меня и взять то, что они хотят. Поскольку я знала, что их острые штуки всё-равно больше, чем две дырки во мне сделать не смогут, вытащила я свои два ножа, по одному в каждой руке и пошла на них, при этом один, ещё и оглянуться, не успел, как упал пронзённый моим ножом в самое сердце, а второй более сильный и осторожный продолжал драться, и мы, не задевая друг друга, но крича во всё горло, кружили и прыгали друг перед другом. Он обзывал меня шлюхой, каргой, ведьмой и даже чёртом; я называла его шельмой, подонком и всякими словами, которые мне тогда приходили в голову. Эти крики и шум, который мы устроили, привлекли внимание одного, проходившего мимо мушкетёра, который долго стоял и наблюдал, как мы прыгали туда и сюда, и не мог никак решить, на чью сторону стать и кому оказать помощь. Каждый из нас, конечно, хотел привлечь его на свою сторону, но и каждый понимал, что Марсу приятнее иметь дело с Венерой, чем с Вулканом, тем более что я ему тут же пообещала золотые горы и, кроме того, сразила его, что без сомнения, и ослепила моей красотой. Он выбрал момент и напал на моего вражину, и обратил его в бегство, так что тот не только мне спину показал, но бежал так, будто ему сам дьявол пятки на сковородке подогревал, оставив своего товарища валяться в луже крови.

Когда негодяй скрылся с глаз, онемевший от моей красоты мушкетёр не мог сначала даже слова вымолвить, но потом всё же собрался и спросил, какой лукавый привёл меня в руки к этим злодеям. И я ему откровенно, в подробностях рассказала, что с моим женихом - капралом, и мной самой произошло, и, что эти два, самые настоящие убийцы и грабители, воспользовавшись, случаем, хотели надругаться над бедной, покинутой всеми девушкой, но я, как он сам видел, мужественно сопротивлялась, с молитвой, что он придёт – мой спаситель и защитник и охранит мою честь и я смогу смотреть прямо и честно в глаза добрым людям. Затем я заверила его, что за помощь и спасение моё он может рассчитывать на хорошее вознаграждение. Он осмотрел убитого и нашёл у него кое-какие ценности, которые в достаточной степени оплатили его усилия. Потом мы взяли в руки, как говорится, свои ноги и так как не были обременены никаким грузом, то уже к вечеру пришли в его полк, который готов был двинуться под руководством Колальто , Альтрингера и Галлас на Италию.

На каких условиях они договорились соблюдать друг другу супружескую верность.

Уже тогда, в то время, у меня была возможность изменить свою жизнь и вступить на правильный путь. Но в моих жилах текла другая кровь. Тогда объявилась моя названная матушка с двумя оставшимися лошадями и небольшим количеством денег. И она посоветовала мне оставить войну и ехать на Прагу, где лежало моё золотишко, или в имение, доставшееся мне от моего капитана, и в мире и спокойствии, без всяких трудов и забот жить да поживать. Но я не дала ни мудрости, ни осторожности уговорить мою безрассудную молодость, и, как говориться, чем крепче пиво было сварено, тем вкуснее оно мне казалось. Мы с матушкой остановились у одного маркитанта, в том самом полку, где служил мой муж капитан, который погиб под Хойа, и где меня, памятуя его честь, хорошо принимали и уважали; и где я надеялась снова подцепить в мужья, когда мы немножко придём в себя и станем где-нибудь на квартиру, какого-нибудь храброго и не бедного офицера. Но, так как наша компания из 20000 человек, включающая в себя три армии быстро продвигалась на Италию и ещё к тому же, постоянно должна была вступать в стычки с силами Протестантского Союза, который препятствовал этому продвижению, (осень 1629 г.), заниматься серьёзно поисками мужа не удавалось и, поэтому я долгое время ещё терпела своё вдовство. Кроме того, многие были не по сердцу мне, другие боялись своё сердце предлагать, у третьих были запросы больше, чем сами они того заслуживали. И ещё многие считали меня очень порядочной, потому что при моём капитане, я действительно не позволяла себе ничего осудительного и вела себя честно и достойно.

Правда, несколько разбавлял мой продолжительный пост, тот мушкетёр, который мне помог в драке, с двумя негодяями, о которой я рассказывала, и который ни ночью, ни днём не знал покоя, так был влюблён в меня и, как только у него выдавалась возможность, навещал меня. Я прекрасно видела, что с ним происходит, и в каком месте у него жмёт и, так как у него не доставало мужества, куража, признаться Кураж в своих желаниях, испытывала я к нему двойственное чувство: с одной стороны пренебрегала им, а с другой – ему сострадала. Но мой гордый нрав понемножку менялся, и мне уже не казалось как раньше, что я должна быть непременно только офицерской женой и, видя моего мушкетёра каждый день и постоянно получая свидетельства его любви ко мне, в противоположность бравым офицерам, которые тоже, как говориться не ели досыта, но хотели только за королевским столом сидеть, я стала отдавать ему предпочтение и всё делать так, чтоб поднять его дух, возбудить в нём решимость и подвигнуть к активным действиям. Я подсчитала свои запасы и нашла, что вместе с тем, что ещё зашито у меня на груди, их хватит пока, чтоб не богато, но хорошо существовать. И поэтому, как говорится, только честь и стыд лежали у меня поперёк дороги, потому что из капитанши я должна была стать всего лишь мушкетёрской женой. Но, если вспомнить, что я тогда всё-равно больше не имела, да и дальше всё было призрачно и непонятно, видите, пришлось бросить, как говорится, кости и прочитать на них то, что написала судьба, а значит, моё вино и пиво процеживать так, чтоб зарабатывать вдвое и обделывать делишки покруче, чем некоторые старые евреи.

Как раз тогда, когда наши три имперских армии перебрались через Альпы и добрались до Италии, мы с моим ухажёром уже находились в высочайшей точке наших любовных игр, хотя он мне не сказал ни одного слова и не пообещал буквально ничего. Но однажды, под видом того, что хочет выпить вина, зашёл он в мою маркитантскую палатку, и лицо у него было бледное и страдальческое и безутешное, будто он родил ребёнка и не знал кто его отец. Его вздохи и печальные позы, говорили лучше его слов; и когда я, всё-таки, спросила о намерениях, относительно меня, он отважился и сказал: «Ах, моя любезнейшая госпожа капитанша (ему было не разрешено называть меня Кураж), если я Вам расскажу о моих к Вам намерениях, то думаю, Вы, толи очень сильно рассердитесь на меня, - на того, который не может не восхищаться Вашей красотой,- и лишите меня возможности оную видеть, - то ли будете меня сильно укорять в моих необдуманных мечтах и не оставите мне никаких надежд, и тогда, в любом из этих двух случаев, смерть будет единственным моим утешение и прибежищем».

И он снова замолчал. Я же ответила: «О, восхищайтесь себе, пожалуйста, при чём же здесь смерть? А вообще, я считаю себя очень Вам обязанной, за то, что Вы тогда, между Гамбургом и Любеком, спасли мою честь, и поэтому, мне даже приятно заплатить Вам тем, что позволить смотреть на себя где и когда Вам захочется».

- Ах, высокочтимая госпожа, - ответил он, - моё состояние разрывает меня на части; с тех пор как я увидел Вас, я заболел, и эта болезнь меня ведёт к смерти; я не могу не видеть Вас, - от этого я могу умереть, и я не могу видеть Вас, потому что это тоже равносильно смерти».

Я ответила, что считаю большой неблагодарностью, по моей вине дать умереть человеку, который мне сделал добро.

- Нет, нет, - ответил мой мушкетёр, - на Вас нет никакой вины, я этого не сказал.

- Но, тогда на что Вы жалуетесь? - спросила я.

- На самого себя, на свою несчастливую судьбу, на свою изменчивую звезду, или на свою дерзость, или я не знаю на что. Для меня благодарность и награда, уже то, что я смог прогнать того поганца, который хотел у столь почитаемой дамы украсть её честь, и что мне и не стоило особых сил. Ах, моя повелительница, продолжал он, - я так запутался, что сам не могу разобраться ни в своих чувствах, ни в своём состоянии, ни в том, что я предложить, или не предложить, ни в том, что я желать, или не желать мог бы. Вы видите, прекраснейшая из всех, которых я видел, я умираю, потому что не в состоянии прославить ваше величие и о, как бы счастлив я был, считать себя Вашим слугой.

Я стояла как дура, ничего не понимая из этой кучи слов и восклицаний. Но всё же мой весёлый нрав и острый ум, подсказали мне, что мой мушкетёр достоин ответной любви и никакого вреда от него не будет, тем более, что, как я уже говорила, у меня были на него планы. Поэтому я сказала:

- Мой друг, вы сами назвали меня Вашей повелительницей – это раз, во- вторых Вы сами сказали, что готовы мне служить и подчиняться и, в-третьих, вы жалуетесь на то, что без меня вы можете умереть. Из всего этого я поняла, что вы в меня по уши влюблены. А теперь скажите мне, почему я эту любовь должна отвергать, почему я должна оказаться такой неблагодарной и отказать тому, кто меня от моего бесчестья спас и чем же, скажите, я должна отплатить, как не…

- Взаимной любовью, - воздел руки мой кавалер, и если Вы признаете меня достойным этой любви, я буду считать себя самым счастливым человеком в мире.

- Но, Вы сами хорошо сознаете, что Ваше положение, рядом со мной очень незначительно и, тем не менее, хотели бы его занять, и я догадываюсь, какие слова потом услышу на свой счёт. Но, какой совет может Вам помочь, как могла бы я облегчить Ваши страдания?

Он ответил, что с его стороны, так как он меня считает богиней, неземным существом - он полностью в моей власти, и стоит мне только приказать и он умрёт, или будет жить рабом, или обретёт свободу. И всё это он сопровождал такими клятвами, что мне стало понятно, что лучше он даст задушить себя верёвкой, которую он накинул на свою шею, а другой конец вручил мне, чем окажется на свободе, но без меня.

Всё это я поняла и начала ловить рыбку, пока, как говорится, водичка была мутная; а почему собственно я не должна была этого делать, когда сам чёрт моего пеликана, прямо в мои сети загонял. Я не хочу сказать, что честный христианин, должен с меня брать пример и такие злые штучки проделывать, но я уже тогда ему отомстила за тебя Сипмплициссимус, за тебя, которому хотела посвятить свою жизнь, и который просто, променял меня на другую. Но теперь слушай, Простак, и знай, и получи за тот фунт, который ты потратил, тысячу взамен.

Моему кавалеру было дозволено приблизиться ко мне только на следующих условиях, которые он пообещал выполнять.

Во-первых, он должен был оставить свой полк, потому что никем другим он больше не мог быть, только лишь моим слугой, в то время как я не могла назваться мушкетёршей.

Во-вторых, он должен был жить со мной, как супруг и свою любовь и верность, как, и положено супругу, постоянно мне выказывать, я же отвечать ему тем же.

Связь эта, однако, не должна раньше, чем я почувствую себя от него беременной, быть освящена в церкви, это - в-третьих.

Он должен заботиться не только о моём пропитании, но и беречь моё тело и относиться к нему с честью и достоинством, это - в-четвёртых.

В-пятых, он не должен применять силу, чтоб препятствовать мне, если я буду общаться с другими мужчинами, разговаривать с ними, или что-то подобное, - как это обычно, в ярости делают законные супруги.

И в-шестых, раз я решила стать маркитанткой, должен он стать во главе этого дела и верно, и прилежно как днём, так и ночью вести хозяйство, я, однако, должна оставаться во главе, особенно, что касается денег и иметь право ему, без всяких возражений указывать на его недостатки и промахи; в результате он должен со всех сторон казаться хозяином и это имя и эту честь нести, но мною быть управляем и во всём мне послушен. И в этом, во всём дали мы письменное обязательство друг другу.

И ещё, он должен был, в-седьмых, чтоб никогда не забывал свои обязанности, получить особое имя, которое должно сложиться из слов приказа, который я ему в первый раз дам.

Когда он со всеми этими пунктами согласился и поклялся соблюдать их, наградила я его, в знак заключения договора, поцелуем, и, в этот раз, больше ничего не позволила. Поэтому он скоро попрощался, а я собралась, и начала всё устраивать, что положено устраивать маркитанту, и так, как будто я этим занималась всю мою жизнь.

Как Ветрогон и Кураж вели своё хозяйство, и как он получил своё имя.

Мой новый юный супруг великолепно справлялся со всем тем, для чего мною был взят. Он выполнял все вышеперечисленные пункты договора и был таким послушным, что у меня не было ни малейшей причины на него жаловаться. Он был всегда готов исполнить любое моё желание, потому что любовью ко мне был так опьянён, что хоть слушал, но не слышал и хоть смотрел, но не видел (с открытыми ушами не слышал и с раскрытыми глазами не видел), что он для меня и что я для него значили; наоборот он считал, что у него самая кроткая, самая верная и самая целомудренная любимая на земле, и этому, конечно, немало помогала моя названная матушка, которую он очень уважал. Эта, была хитрее, чем лиса, и любила деньги больше, чем волчица мясо и я даже не могу сказать, что ей больше нравилось: запутывать разные сводни, или загребать за это деньги. Когда у меня было что-то, в этом роде, на примете, но я чего-то опасалась, (потому что хотела выглядеть целомудренной и неприкосновенной) надо было только довериться ей, и всё исполнялось в точности, как мне хотелось, потому что в её совести были прорехи пошире, чем у Родосского Колосса между ногами, сквозь которые мог проплывать, как известно, большой корабль, не задев ничего, при этом, мачтами.

Как-то, я хотела испытать одного молодца из благородных, который в то время ещё Fähndrich был и мне свою любовь уже давно предлагал. Мы, как раз тогда, когда мне эта блажь в голову ударила, разбили лагерь и мои работники, как и все другие, ушли в лес за дровами и на речку за водой; маркитант мой, однако, болтался около повозки, устраивая для меня палатку, и выпрягал коней. А моя матушка, которой я рассказала про свои намерения, как раз в это время, не очень подходящее, конечно, привела курсанта и первое, что я у него спросила, ещё в присутствии моего мужа, есть ли у него деньги и, так как он мне ответил «да», потому что он думал, что я спрашиваю о цене любви, сказала я моему маркитанту: «Слетай в поле и найди нашу пегую лошадку! Господин курсант, хочет её опробовать и тут же заплатить нам наличными. Только скорей, как ветер.

Пока честный маркитант послушно выполнял моё первое тогда ещё, данное ему распоряжение, старая несла вахту, а мы с курсантом совершали сделку и, не скупясь, раздавали друг другу свою наличность. И, так как моему маркитанту, было труднее поймать лошадку, чем мне удовлетворить новобранца, то, когда усталый муж вернулся к палатке, любовник, уже был таков. Он ушёл, якобы недовольный тем, что надо было долго ждать. Курсант потом, сочинил песенку по этому поводу, которая называлась «Пегая лошадка»: «Лошадку долго ждать пришлось…», - и, которую потом несколько лет распевали по всей Германии, но никто не знал, откуда она пошла. Мой же маркитант, тут же, согласно нашему брачному контракту, получил имя Springinsfeld, что значит быстрый, как ветер, или Ветрогон; и это как раз тот Ветрогон, которого ты, Симплициссимус так расхваливаешь в своём жизнеописании. Кроме того, ты должен знать, что все штучки, которыми вы с ним в Вестфалии и в Филиппсбурге занимались, устраивал он, и мог много больше, и этому он научился у нас, у меня и моей матушки, потому что, когда мы с ним жили, он был наивнее овечки, а ушёл от нас хитрее, чем рысь.

Но, если честно признаться, эти способности, не даром ему достались, и он мне много заплатил за такое обучение. Когда-то, когда он ещё в своей нетронутой наивности пребывал, - хотел он доказать мне и моей матушке, что его не сможет обмануть ни одна женщина, несмотря на всю их хитрость и ловкость. И этим-то, как раз, он и обнаружил всю простодушность и детскую свою доверчивость, потому что я могла его, если было бы на то моё желание, девять раз, как говорится, ещё до утреннего супа обмануть, что я ему откровенно и сказала. Он же, осмелился на это заявить, что если мне хоть раз из девяти такое, в указанное время удастся, он, готов всю свою жизнь быть моим рабом, и ещё сказал он, желая со мной поспорить, что если такое не удастся, то я должна буду тут же, в церкви, честно с ним обвенчаться.

После того, как мы с ним, таким образом поспорили, пришла я как-то утром к нему с большой суповой миской, в которой лежал хлеб; в другой руке у меня был нож и точильный камень. Я попросила его наточить мне нож, чтоб я могла разрезать хлеб. Он взял нож и камень и, так как воды рядом не было, смочил камень своим языком.

- Сам Бог свидетель, - сказала я, - это сразу два раза.

Он удивился и спросил, что я имею в виду. Я, в свою очередь, спросила его, помнит ли он наш вчерашний спор, на что он ответил: «да», - и спросил в чём же здесь обман.

- Во-первых, я специально затупила нож, чтоб заставить тебя поработать. А во-вторых, я вываляла точильный камень, - сказала я, - в том, что ты можешь легко себе представить, или, если хочешь, я могу тебе рассказать, и дала тебе его облизать.

- О-о-о! – сказал он, больше не надо, дальше я не хочу знать.

- Вот так мой Ветрогон оказался моим рабом. Ночами, когда у меня не было ничего лучшего, он был моим мужем, днём моим слугой, а для людей моим господином. У него были большие способности вести торговлю, и он хорошо понимал меня, и лучшего мужа тогда, я и не могла желать, и сочеталась бы с ним браком, если бы не опасалась по этой причине потерять, что называется, бразды правления и то очарование, которое я ему внушала и, таким образом, дать ему возможность отомстить мне за моё упрямство вступить с ним в брак, что, конечно, причиняло ему немало огорчений. Вот так и жили мы с ним, в мире и согласии, но, конечно, не в святости и благочестии, - да так, наверное, могут жить, только ангелы.

Названная матушка обрела при моём королевстве место маркитантки, я изображала из себя прекрасную повариху, или чудесную подавальщицу и содержала двор так, чтоб завлечь побольше гостей; мой Ветрогон был хозяином и заодно слугой, который делал всё так, как мне надо было. Он должен был мне во всём повиноваться и оказывать уважение матушке; но ему подчинялись все мои работники, как хозяину, да и я относилась к нему поуважительнее, чем к некоторому капитану. Тогда у нас в полку было несколько солдатских мясников, которые привыкли деньги, больше пропивать, чем зарабатывать; я же хорошо изучила их профессию и стоила одна двоих таких и, в конце концов, одного за другим извела, потому что у меня каждый гость получал что хотел, и уходил с куском мяса таким и той породы, какой именно ему хотелось: сырого, варённого, жареного или, даже живого.

В то время в богатой и зажиточной Италии начались грабежи и разбои, которые приносили неплохие трофеи и не только Ветрогон и мои работники, занялись этим небезопасным делом, чтоб что-нибудь добыть, но и я вспомнила свою былую сноровку и стала добывать средства существования: оружием с врагом, хитростью с друзьями, да и везде, где только можно и чем только ни попадя. И мой кошелёк стал расти, и лишь в течение месяца я смогла отправить в Прагу, под вексель 1000 крон, и все мои, при этом, не испытывали никаких лишений, потому что я старалась для них, для моей матушки, для моего Ветрогона, для моих работников и моих лошадей, и согласна была сама терпеть голод и ходить нагой под открытым небом, только бы они всегда были накормлены, напоены и одеты. Правда и они должны были вносить свою лепту и трудиться для этого день и ночь.

Очередная злая и смешная история, в какую попала Кураж и как она за это отомстила.

Видишь, мой Простак, таким образом, я была госпожой и наставницей твоего друга Ветрогона, и ещё тогда, может, когда ты свиней пас и еще прежде, чем ты стал других людей дураками делать и меня у чистого колодца обманул. После первой осады Мантуи , мы расквартировались в одном весёленьком городке, где у меня было много работы, и где ни одна попойка, и ни одна пирушку не обходилась без Кураж, и где она обскакала всех итальянских путан. Для итальянцев я была, что называется, экзотическим блюдом, для немцев - хороша тем, что знала немецкий; и с теми и другими я была очень приветлива и, к тому, же красива и привлекательна. Я не была капризной, стоила не очень дорого и не позволяла себе никакого обмана, на что итальянки были куда как умны. Такое моё поведение, было причиной того, что многих из них я лишила клиентов, которые теперь с удовольствием посещали меня, и что породило ко мне злобу и зависть.

Однажды один состоятельный кавалер, которого обслуживала там известная путана, пригласил меня провести с ним вечер, её же, таким образом, оставив. Эта корова, конечно, не хотела так просто отдавать лакомый кусочек, и задумала возвратить его, что называется, на своё место, для чего передала через одну скорняцкую жену, закуску, от которой мой живот так вспучило, будто он собирался лопнуть, и газы так сильно стали рваться наружу, что, наконец, взломали дверь и вырвались, издав, при этом приятный звук, который ввёл меня в краску. И, так как выход был найден, начался такой гром, как если бы целый полк кричал своё «ура», приветствуя полководца, или самого монарха. А когда я вскочила из-за стола, чтоб убежать, полилась такая дробь, что невозможно было и сосчитать, сколько барабанщиков её выстукивали. Думаю, что если бы это всё упорядочить и согласно достоинствам распределить, то я могла бы, как минимум на протяжении двух часов, вместо самого лучшего барабана отбивать вечернюю зарю. Но, длилось это не два, к счастью, а всего полчаса, и за эти полчаса мой гость и ублажитель получил от смеха больше вреда, чем я от такого иерихонского громыхания.

Мне было очень стыдно, и я хотела, в стыду своём и негодовании, бежать; но как было моему гостю? который ожидал от меня не этой музыки, а чего-то другого? - и он поклялся, что отомстит этот афронт, если только удастся узнать, кто целитель и муравьиный врач, который внёс такую гармония в приятное наше времяпровождения. Я сомневалась, что он сам что-либо осуществит, видите, я была очень сердита и готова была испепелить всё вокруг, и, наконец, узнала от одного из присутствующих, что в этом замешана жена скорняка, потому что тот видел внизу, как ревнивая вышеуказанная дама о чём-то со скорнячкой говорила, и что-то ей передала, и это, наверное, было как раз то, чем она хотела меня перед этим и перед другими кавалерами опозорить, и что всем известно, что она уже однажды сыграла такую шутку с одним состоятельным человеком, который от такой музыки потерял всякую любовную страсть. Мне стало всё понятно, и я придумала, не сходя с места, немедленную месть, которую, конечно, официально осуществить, было невозможно, потому что мы должны были поддерживать хорошее мнение о своей квартире.

Итак, когда мне вся правда стала известна, то есть, что это было сделано с помощью специально приготовленной закуски, разузнала я всё об этой даме, которая поставила меня в такое положение, о её поведении, о её жизни, обо всём, о чём только могла. И когда мне стало известно то окошко, через которое она пускала ночью своих клиентов, рассказала я свой план двум офицерам, которые на неё тоже зуб имели; они должны были, если хотели, чтоб я с ними дальше имела дело, осуществить месть и так осуществить, как я им предписала; потому что то, что сделала она, заставив бить в барабан вечернюю зарю, было примитивно, - я собиралась наградить её непосредственно самим дерьмом. Всё это должно было произойти следующим образом. Я приказала наполнить коровий мочевой пузырь отборнейшими нечистотами и привязать его на палку, которой сбивают орехи, или чистят дымоходы и, пока один будет эту свинью, перекинувшуюся через подоконник, занимать разговорами, другой с силой, раскрутив пузырь на палке, ударит им прямо в её толстый нос. Пузырь должен лопнуть и обдать злодейку с ног до головы, после чего клиент и исполнитель должны скрыться, а её оставить в окне рыдать и причитать, сколько ей самой захочется.

Второй я тоже отомстила. Её скорняк-муж собирал и содержал в исключительном порядке всю шерсть, которую он остригал со шкур несчастных животных, и хранил её так, будто это была шерсть, обрезанная с самого золотого руна из Колхиды, и ни клочка не пропадало, ни волоска не позволял он выбросить на помойку; всё-равно кого он освежевал бобра или барана, или бездомную кошку. И когда у него собиралась пара-тройка фунтов, он продавал её шляпнику; и такой процесс собирания, хоть и длился немалое время, но приводил к выгодному результату. Это я разузнала у другого скорняка, который подбил в ту зиму мехом мою шубу и, таким образом, у меня оказалось достаточно волос и шерсти, чтоб провести в жизнь мою задумку, и я остригла их, сколько мне было надо. Потом я приказала моему мальчику разбросать несколько клоков этой шерсти вокруг того места, где у скорняка хранились его запасы. И когда крохобор увидел их и принял за свои, ничего другого он не подумал, как только, что это устроила его жена, чтоб ему навредить, и пришёл в такую ярость, будто он всю Мантую, вместе с Казал потерял, или без боя сдал врагу, а ещё, постольку, поскольку она ему бессовестно, как ведьма врала и отговаривалась, отделал её так, как отделывал шкуры диких и кусачих животных, - что мне было приятнее, чем, если бы мне кто-то дал дюжину золотых.

Теперь остался ещё аптекарь, который, как я предполагала, приготовил лекарство, обладающее способностью издавать такие разнообразные трели, и которое, наверное, содержало в себе этаких певчих птичек, призванных своим пением ублажать уши ужинающих господ. Но, так как аптекарь постоянно общался с высшими и другими офицерами, которые страдали от итальянского воздуха и, поэтому, нуждались в нём постоянно, я не решалась, открыто с ним сталкиваться, в то же время я очень хотела, чтоб эти птички, которые тогда, с такой лёгкостью оглашали воздух, сами почувствовали, как это может быть приятно. У аптекаря, под его домом был небольшой подвал, где он держал всевозможное сырьё, для своих аптекарских нужд. Туда я и решила провести воду из, как раз, недалеко находившегося водопровода, для чего раздобыла шланг, второй конец которого протянула в окно подвала и вода, таким образом, лилась туда всю длинную зимнюю ночь, так что под утро весь подвал был затоплен. Теперь там плавали разные бочечки с мальвазией, испанским вином и всё то, что было легче воды, всё же, что тяжелее лежало подпорченное на дне. А потом, утром, я шланг убрала и спрятала, и все подумали, что или в подвале, вдруг, откуда ни возьмись, источник забил, или это случилось в наказание за колдовство, которым аптекарь занимался и за его грехи. Но я то знала, за какие именно грехи он был наказан, и потихоньку смеялась в кулачок.

И тогда мне стало очень приятно, что моё имя мне так соответствует, и я подумала, что даже самые неприкаянные бездельники, могли бы меня, без всякого сомнения, за своего генерала держать, потому что могла я и знала многое, лучше некоторых.

О совершенно безбожной потерявшей всякую совесть Кураж (и приобретение домашнего духа)

Прибыль от такой разнообразной деятельности, так мне легко давалась, что я, чем дальше, тем больше входила во вкус; и как только мне что-нибудь, на чём я могла заработать, попадалось, я тут же начинала действовать, и это уже было неважно: честно или бесчестно, с помощью Бога, или Чёрта. Мне было совершенно всё-равно, какими средствами, какими путями, с какой совестью наживать своё богатство, об одном была моя забота – стать богатой. Мой Ветрогон должен был заниматься барышничеством, и чего он не знал, тому должен был учиться у меня, потому что я была докой и в плутнях, и в воровстве, и в обмане. Не было такого товара, включая золото, серебро, драгоценные камни, не говоря уже об олове, меди, одежде, да и всего, что только можно представить, что можно украсть, награбить, или захватить, что было бы для меня слишком дорого, или слишком дёшево, что я не могла бы продать и на чём нажиться. И когда кто-то не знал, куда подобные вещи сбыть, чтоб заработать денег, он приходил ко мне, как к ростовщику- еврею, который всем ворам друг, чтоб я его вещички сохранила, и тем, конечно, сам себя наказывал. Мои две повозки, были, подобно мелочной лавке, переполнены товаром и я могла любому солдату, будь он старший, или младший, покупая у него задёшево, помочь, когда ему нужны были деньги. Конечно, я должна была ещё кое-что жертвовать и давать всякие взятки, чтоб обезопасить себя саму и мое окружение. Прокурор был мне отцом, его старая кляча (я хочу сказать, его старая жена) была мне матерью, полковница была моей милостивой госпожой, а сам полковник милостивым господином, и все они защищали меня и мою семью, или мой персонал от всяких неприятностей.

Однажды один старый похититель кур, я хочу сказать, один старый солдат, который носил свой мушкет ещё задолго до богемских бесчинств, принёс мне что-то в закрытой бутылочке, что выглядело не совсем пауком, но и не совсем скорпионом. Я не думала, что это какое-то насекомое, или, вообще что-то живое, потому что бутылочка была закрыта, и там не было достаточно воздуха для живой твари, но предположила, что это какая-нибудь ювелирная вещь, сделанная искусным мастером, чтоб создать некую аллегорию вечного движения, потому что это существо в бутылке постоянно двигалось и скреблось. Мне эта вещица понравилась, и так как старый принёс её мне с намерением продать, я спросила, сколько он за неё хочет.

Он попросил у меня всего две кроны, которые я ему тут же заплатила и ещё в придачу хотела дать ему кружку вина. Но он отказался, сказав, что плата достаточна, чем меня очень удивил, потому что я знала его, как любителя попить винца и, заинтересованная таким его поведением, спросила всё-таки, почему он отказывается от глотка вина, который я многим предлагаю, чтоб обмыть сделку, и который мне ничего не стоит.

- Ах, фрау Кураж, - ответил он, - этот товар не такой как другие. Он имеет свою цену для продажи и свою, чтоб его купить, согласно чему Вы должны помнить, если Вы захотите продать это сокровище, что продавать его надо дешевле, чем Вы его купили.

- То есть на этой штучке я ничего не заработаю? – спросила я.

- Это уже Ваше дело, - ответил он. – Но что касается меня, эту вещичку я хранил у себя 30, или больше лет, и никакого убытка от этого не понёс, хотя купил её за три кроны, а продал сейчас за две.

Это было мне предупреждением, на которое я не обратила тогда внимания, или не хотела обращать; потому что как раз была под хмельком и ожидала тогда нескольких посетителей, искателей любви, и такая ничтожная вещь (или как хотите сами, обзовите это) не могла меня долго занимать, и я не знала, что мне с этим старым делать. Он не казался мне человеком, который способен обмануть Кураж, потому что я видела прохвостов много способнее, да и те всегда оставляли мне свой дукат, на котором я зарабатывала сто и, поэтому, я просто сунула купленное сокровище в карман.

Утром, я проснулась трезвая, и обнаружила у себя в кармане эту вещицу, (я должна сказать, что я всё время тогда ходила в штанах). Я тут же вспомнила, каким образом купила эту штуку и положила её вместе с другими моими редкостными штучками и любимыми вещичками, такими как кольца, драгоценности и всякое такое другое, в шкатулку, чтоб тут же достать, когда мне попадётся какой-нибудь разбирающийся в этом человек, чтоб он мне всё объяснил. Но когда я днём, снова полезла в шкатулку, там моей последней покупки не оказалось, но оказалась она снова в кармане моих штанов, что меня не так испугало, как удивило и моё желание узнать всё-таки что это на самом деле, привело к тому, что я разыскала вышеупомянутого продавца и спросила его, что за чудесную вещь он мне продал, и что это за существо там внутри, и какими свойствами оно обладает. Он сказал, что это существо, в бутылочке – дух, который служит тем, у кого в собственности находиться, и приносит тому владельцу удачу. Он может узнавать, где лежат спрятанные вещи, он способствует тому, чтобы в лавке, если его хозяин продавец были всегда покупатели и умножает процветание. Он делает своего обладателя любимым его друзьями, а враги все начинают бояться его. Всякого, кому он принадлежит, и кто на него полагается, делает он крепким, как сталь и охраняет его от тюрьмы. Он приносит всегда победу и преобладание над врагом и, таким образом, его обладателя почитает и любит весь мир.

В конце концов, старый бродяга так обкорнал меня со всех сторон, что я ощутила себя счастливой, как Фортунатус со своим волшебным мешком и шапкой невидимкой. Чтобы это всё себе ещё лучше представить и понять, я спросила всё-таки солдата, как же это дух, будет всё даром и безвозмездно делать и что я должна делать для него, потому что я слышала, что подобные существа, как их называют ещё альрауны, которых некоторые люди находят под виселицей, на которой ещё висит покойник, требуют определённого ухода и почитания. Старый ответил на это, что мой дух нечто особое среди всех такого рода существ и ничего подобного не требует.

- Если на то пошло, то я могу ему и заплатить, за его службу, пусть он только смело и доверчиво откроется мне, но только чтоб я пользовалась его услугами без опаски и без всяких других обещаний и расписок, - сказала я.

- Фрау, Кураж, - ответил старый, - я Вам сказал всё и повторю, что вы, когда вам его служба надоест, должны продать его за минимальную цену, как и сами, купили, и не за больше, чем я продал вам. Причину этому, фрау может узнать у других, - и с этим он удалился.

Моя богемская матушка тогда, была лучшим моим советником, моим исповедником, первым, что называется допущенным лицом, другом и Завуфом Соломоновым; ей доверяла я всё.

- Ха, - сказала она, - да это просто домашний дух, который способен делать всё, о чём тебе рассказал старый бродяга; только тот, кто им владеет, должен, когда он умрёт, вместе с ним отправиться в другой мир, который, без всякого сомнения, называется Ад, и где, должно быть, огонь и пламя – расплата за его помощь. И, поэтому, его надо стараться подольше у себя продержать, но ни в коем случае не остаться последней. И тебе, дочка, надо быть очень осторожной, потому что где ты найдёшь такого дурака, который захочет остаться последним покупателем?

Я, конечно, тогда, легко могла понять, что покупка моя не очень-то удалась; но мои воздушные мысли, моя цветущая юность, надежды на длинную жизнь, да и все мои грешки, всё это не давало мне понять опасности такого предприятия и всё это казалось мне несерьёзным и легкомысленным. Я думала: «Ты должна все те преимущества, которые даёт тебе обладание таким существом, использовать, и так долго, сколько это возможно, а там, найти какого-нибудь легковерного малого, который либо от пьянства, либо от нищеты, либо в надежде на слепую судьбу, или на большое счастье, а может из скупости, или из злости, или от зависти, или от всёго этого сразу вместе и получит моего духа, как заслуженную награду.

Согласно этому я и использовала моего духа во всех возможных формах и содержаниях, о которых мне рассказали старый солдат и моя воспитательница, моя названная богемская матушка. Я чувствовала его влияние ежедневно; и там где другой маркитант продавал бочку вина, я выцеживала три, или четыре. Гость, который попробовал моей выпивки, или приготовленных мною закусок, уже не проходил мимо моей палатки, чтоб не заглянуть в неё. Тот, который мне приглянулся и, с которым я хотела провести время, тут же был готов в благоговении служить мне и поклоняться словно богине. Когда мы становились на постой в какой-нибудь квартире покинутой бежавшими хозяевами, или приходили на опустевший постоялый двор, где никто не мог жить (маркитанты же, да армейские мясники не привыкли жить во дворцах), я тут же находила место, где, как говорится, зарыта собака и знала, сама не знаю, откуда, - мне подсказывало внутреннее чутьё, - где лежит клад, который уже, может быть, лет сто божьего света не видел. И я не солгу, если скажу, что были некоторые, которые мне, без всяких доказательств и слов верили, закрыв глаза, потому что были, конечно, ослеплены и околдованы исходящими от меня чарами. Такое их поведение, было мне забавно наблюдать, и я научилась размышлять и философствовать. Но всё во мне было направлено на обогащение, и их ошибки я оставляла в них, ничего не меняя и не сворачивая с моего пути к богатству. Это я говорю тебе, мой простачок, в довершении всего, чтоб ещё больше похвалить тебя, за то, что ты такую девушку обманул у чистого колодца, о которой ты и понятия не имел кто она и что.

Тем временем моя копилочка с золотыми монетками становилась, всё больше и больше и я уже даже сама пугалась своего состояния.

Слушай, Простак, я снова хочу тебе кое-что напомнить. Я хочу тебе сказать, что не был бы ты тогда, когда мы играли наши игры возле чистого колодца, так нужен мне, вряд ли я попала бы в твою западню, хотя тогда уже моего волшебного духа и не было у меня, но я, сама себя не хуже могу защитить, чем те, которых защищает Бог.

Что постиг Ветрогон, прежде чем он достиг совершенства.

И вот ещё что должен ты знать Симлициссимус. Этой дорожкой шла не только я, но и мой Ветрогон, которого ты за лучшего друга держишь, за бравого парня, которого ты так расхваливаешь в своём жизнеописании. Да, он тоже должен был следовать за мной. А что могло этому препятствовать, или какое чудо от этого должно было свершиться, поелику, такие как я свободные женщины, своих распутных мужей (если говорить о других мужчинах, то только об очень и исключительно набожных и чистых) ради таких штук и держат, хотя даже и не заключают таких договоров при обручении, какой был заключён у меня с Ветрогоном? Ну, слушай же!

Это было под знаменитой Casal ; поехали мы с Ветрогоном в соседний городок, который был нейтральным, чтоб запастись продуктами. Тогда я не выезжала по таким делам одна, как какой-нибудь мелкий шулер, чтоб обманывать горожан, но подобно кипрейской богине, разодетая, словно Иезавель и способная соблазнить самого Ахава, или Ииуя появлялась я перед остолбеневшими гражданами и выманивала у них денежки. Такие вещи я проделывала обычно в церкви, потому что в Италии, как я заметила, именно в церкви женщины выглядели так соблазнительно, что пройти мимо них не было никаких сил, и там обычно завязывались знакомства и налаживались отношения. Однажды я пришла в церковь и стала рядом с одной юной дамой, чьи драгоценности и красота породили во мне зависть, потому что все взгляды были направлены на неё и все вздохи были предназначены ей. Я сознаюсь, это вызвало во мне большое раздражение, и я даже представила себе, что она презирает меня и смотрит, как на какую-то служанку, или чью-то бедную родственницу. Такое раздражение привело меня тут же к мысли о мести, и с этим я простояла весь молебен. Но прежде еще, чем служба закончилась, предстал передо мной мой Ветрогон, - я не знала почему? - потому что трудно было поверить, что сюда привела его любовь к Богу, он к этому не был приучен, и ни чтение молитв, ни слушание проповедей его не интересовало. Тем не менее, он стал около меня, и я ему шёпотом отдала приказ, проследить за дамой и узнать где она живёт, потому что я хотела бы получить тот смарагд, который висит у неё на шее.

Он исполнил всё, как и положено прилежному слуге и доложил мне, что дама эта очень знатная, что у неё богатый муж и что дом их находится на площади. Я же сказала ему, что он будет лишён моей благосклонности и ему не будет разрешено даже притронуться к моему телу впредь, пока он не достанет для меня этот смарагд, и любыми средствами и возможностями для этого, он не должен пренебрегать. Он, конечно, сильно чесал себе затылок и ужасался такому моему требованию, но что бы там ни было, ради меня он готов был на смерть.

Таким образом, Симплициссимус, я управляла твоим Ветрогоном, как охотничьей собакой. И у него были способности к этому, пожалуй, ещё больше, чему у тебя, но, конечно же, он никогда бы не достиг таких больших результатов, без моей выучки.

Как раз тогда, я заказала новую ручку к моей булаве, которая служила мне и оружием, и вместо ключа, когда надо было открывать сундуки и сейфы. Я попросила эту ручку сделать полой внутри, как раз по размеру дукатов и монет, чтоб я могла их туда складывать и могла носить с собой эту булаву вместо сабли, или пары пистолетов. Так я думала набить мою булаву полнёхонькой, - рано или поздно? - всё должно было зависеть от удач, или неудач, которые каждому выпадают во время войны. Когда булава была готова, я бросила, для пробы, в ручку несколько Lutzern , которые по размеру были такие же, как и другие монеты. Дырочка оказалась по размеру точно такой как монеты и даже узковатой, так что мне пришлось сначала их немножко проталкивать, но дальше они проходили свободно. Монет было немного, и ручка больше чем на три четверти оставалась пустой, и это создавало один эффект, когда я держала булаву за её железную голову и использовала вместо трости. Монетки от движения позвякивали, позванивали и производили странные и причудливые звуки и наводили страх на людей, которые не знали, откуда эти звуки идут. Для чего такое долгое описание? Я дала мою булаву Ветрогону с точными инструкциями, каким образом он, при помощи неё должен был добыть смарагд.

Потом Ветрогон надел на себя большой парик, завернулся в чёрный плащ и стоял два дня перед домом дамы, обсматривая его со всех сторон и от фундамента до крыши так, будто он собирался его покупать. Кроме того, я наняла одного старого барабанщика за дневную плату, который мог щебетать и на итальянском и на немецком, как птичка в кустах и, который был таким уксусом, что любой другой, по сравнению с ним, сладким бы показался и, который ничего делать не должен был, только наблюдать за Ветрогоном и ждать его сигнала. Я же сама изготовила одну водичку (которую называть здесь не имеет смысла), при помощи разных алхимических приспособлений, которая за небольшое количество часов могла превратить металл в прах, или сделать его совсем мягким, и намазала ею решётку подвального окошка в доме. Когда на третий день Ветрогон продолжал пялить на дом, как кот на двери кладовки, глаза, видите, заинтересованная дама послала узнать о причине такого поведения и спросить, что такого интересного он увидел в их доме. Ветрогон же подозвал барабанщика и велел ему перевести, что в доме должен находиться клад, притом такой большой, что мог бы сделать богатым не только одного человека, но и целый город. Услышав это, дама велела им обоим, Ветрогону и барабанщику зайти в дом и ещё раз рассказать то, что они рассказали слугам и, выслушав ещё раз враньё Ветрогона, загорелась большим желанием этот клад найти, между тем спросив барабанщика кто такой этот человек? солдат, или кто? «Нет-нет, - воскликнул этот шельма, - он, можно сказать, почти маг и содержится в армии только для того, чтоб разыскивать спрятанные клады и, как он слышал, этот человек в Германии в одном замке все до одного железные ящики и сундуки с золотом раскопал». Впрочем, он только слышал это, но лично с ним не знаком.

После долгих обсуждений, колокольчик, наконец, прозвенел, и было решено, что Ветрогон должен искать клад. Он велел принести две мягких восковых свечи, а сам зажёг третью, которая у него была с собой и, которую он мог в любой момент погасить, при помощи вделанной в неё медной проволочки. С этими тремя свечками, пошли они: дама, двое её слуг, Ветрогон и барабанщик, мужа в это время не было, по дому, потому что Ветрогон сказал, что там, где лежит клад, его свечка должна сама собой погаснуть. После того как все углы были обойдены, после того как Ветрогон посветил во все места, приговаривая, при этом, себе под нос всякую чушь, пришли они в тот подвал, где я своей водичкой смочила решётку. Там остановился Ветрогон перед стеной, стал что-то бормотать, и свечка вдруг погасла.

«Здесь, здесь, - сказал он через переводчика, - здесь в стене замурован клад».

Продолжая, потом, бормотать дурацкие слова, он постучал в стену моей булавой, отчего монетки внутри, перекатываясь, как обычно, зазвенели.

«Слышите? – сказал Ветрогон, - клад, как раз созрел, что бывает раз в семь лет. Он готов и должен быть извлечён, пока Солнце в доме Ежа пребывает, потому что следующие семь лет его снова там не будет.

Так как дама и её слуги, могли поклясться тысячью клятв, что звон идёт из стены, они поверили Ветрогону, и дама захотела, чтоб он достал за некоторое вознаграждение клад, и хотела сразу же с ним по совести договориться. Но Ветрогон сказал, что в таких случаях он не привык ни к каким договорам, но возьмёт то, что ему за работу дадут, и что бы дама ни предложила ему, он останется доволен.

Для своей работы он попросил семнадцать отборных зёрнышек ладана, четыре больших восковых свечи, восемь локтей пурпурной ткани, диамант, смарагд, рубин и сапфир, которые прекрасная дама носила на своей шее; во-вторых, он хотел, чтоб его одного заперли в подвале, и ключ находился у самой хозяйки: во-первых, чтоб дама была уверена в целостности и сохранности её драгоценностей и пурпура, а во-вторых, чтоб к нему никто не мог пройти и, чтоб никто его не отвлекал, пока он не достанет из стены и не передаст, прямо в руки даме сокровище. Всё перечисленное было принесено, и Ветрогона заперли в подвале, при этом понятно было, что ни одна мышь оттуда не выскользнет, потому что окна, через которые проходил дневной свет, и которые выходили на площадь и в переулок были очень высоко, да ещё были защищены уже упоминавшимися железными решётками. Барабанщику дали на чай, как переводчику и отпустили, и он сразу примчался ко мне и рассказал, как всё прошло.

Ночью, когда все честные люди крепко спят, после того, как я легко, будто огородную свёклу, выдернула решётку, спустила я моему Ветрогону канат и вытянула его наружу, вместе со всеми вещами, которые дала ему легковерная дама, и среди которых был мною так желанный смарагд.

Трофеи меня радовали даже меньше, чем удачно придуманная и осуществлённая плутня. Барабанщик смылся из города тем же вечером, а Ветрогон ещё шатался по городу и удивлял своей ловкостью хитрых воришек и показывал им на ворота того самого дома.

Теперь ты видишь, что за конфетка был твой Ветрогон, обученный и приведённый мною в должное состояние. Я рассказываю тебе это для примера, потому что, чтоб описать все его проделки, все штуки, которые он с удовольствием вытворял, понадобилось бы очень много времени, а если описывать, как описываешь ты свои плутовские дела, то получилась бы хорошая большая и весёлая книжка. Но я хочу тебе ещё кое-что рассказать.

Каким образом Ветрогон и Кураж разделались с двумя итальянцами.

Мы ещё долго стояли под Casal и многие располагались не только в палатках, но строили себе временные жилища, чтобы легче переносить долгое ожидание. Среди других торгашей и спекулянтов в лагере, были два миланца, которые соорудили себе избушку из досок и их товары, поэтому были хорошо защищены. Они торговали башмаками, сапогами, колетами, рубашками, в общем, всем, в чём нуждались офицеры и солдаты, пешие и конные. Эта торговля их, была мне невыгодна, потому что они скупали у военных их серебряные трофеи и драгоценные камни и, конечно, из-за этого моя доля становилась меньше. Не в моих силах было и прикрыть их, или совсем уничтожить и поэтому я решила их чуть пощипать. Внизу, в избе у них хранились товары и заодно был торговый зал, вверху под чердаком они устроили себе спальню, куда вели семь, или восемь ступеней, а в потолке была дырка, и не только для того, чтоб лучше слышать, что происходит внизу, но в случае необходимости встретить, решивших посягнуть на их богатство воришек, пистолетами, которыми они были хорошо упакованы. Я узнала, что двери к ним можно без особого шума отворить, и мой план был очень простым. Ветрогон принёс веток колючего терновника, я взяла с собой полный шприц едкого уксуса и мы, когда настало время лучшего сна, взломали замок, что мне с моим опытом было не трудно сделать, и вошли в домик. Там Ветрогон принялся раскладывать перед лестницей свой терновник, а итальянцы, услышав шум, задвигались и зашелестели там, наверху. Легко было представить, как они сначала бросились к дырке, чтоб посмотреть, что делается внизу; я была готова со своей спринцовкой и тут же залила одному глаза так, что он заорал, забыв всю свою осторожность, другой же спустился в рубашке и ночном колпаке по ступенькам и наступил на колючки, приготовленные Ветрогоном, и тоже стал кричать, будто встретился с привидениями, или ведьмами. Тем временем Ветрогон, захватил подмышку дюжину колетов и был таков, я же взяла только кусок льняного полотна и оставила чужеземцев решать свои проблемы, значит, отмывать глаза и выдёргивать колючки.

Вот так, Простак, я день за днём обстругивала Ветрогона. Занималась я таким воровством и надувательством, как я уже говорила, не из бедности, или недостатка, но чтоб взять реванш за свою так неудачно сложившуюся жизнь. Ветрогон же изучал это воровское искусство и овладевал наукой так быстро, что способен был стащить всё, даже если бы это всё было цепями к небу приковано; и я не мешала ему, и позволила иметь собственный мешочек с украденными вещами, половину которых он, конечно, должен был отдавать мне, а со второй делать, что ему самому хотелось. Но у него редко собиралась какая-нибудь значительная сумма денег, потому что он стал заядлым игроком, и, как только что-то скапливалось, что могло уже называться капиталом, ему тут же переставало везти, и кости ложились так, что он всё за короткий срок спускал. Но мне он оставался верным и покорным, и я не представляла себе слугу, который мог бы быть лучше, чем он.

А теперь послушай, что он за это заработал, как я его отблагодарила и как, наконец, мы с ним расстались.

Описание одной схватки, произошедшей ночью.

В июле 1630 г. наш полк ушёл из под Casal и осадил Мантую. Для меня это оказалось очень выгодным, потому что на новом месте было намного больше народа и, в основном немцев. Появилось больше покупателей и больше посетителей, и мой золотой запасец в самое короткое время увеличился так, что я даже, часть денег переслала в Прагу и другие немецкие города. Такая удача, такая ежедневная прибыль и такое изобилие, когда ни я, ни мои работники не испытывали никакого недостатка, привели к тому, что мой Ветрогон зажил барином. У него вошло в привычку целыми днями только и делать, что пьянствовать, играть в кости, гулять и бездельничать и он уже забросил все дела и даже искал возможности время от времени что-нибудь стащить. Ещё он завёл себе друзей, таких же гуляк и игроков, которые имели на него сильное влияние и сбивали с пути, и я пыталась всякими способами, все-таки, привести его в порядок. «Ха, - говорили они, - ты позволяешь своей девке сидеть у тебя на шее и командовать тобой? Да на твоём месте мы бы её так отделали, что она бы на коленках ползала, или, вообще смылась ко всем чертям».

Всё это, я, время от времени, слышала и мне, конечно, было досадно, и я огорчалась и стала думать уже, что пришла пора мне моего Ветрогона послать в поле ловить ветер, не причиняя, разумеется, вреда ни ему, ни его соблазнителям. Мои работники, среди которых было четыре крепких парня, были верны мне и на моей стороне; все полковые офицеры относились ко мне хорошо; сам полковник благоволил мне, а его жена ещё больше, и я тоже старалась поддерживать старые и налаживать новые отношения с теми, кто мог пригодиться мне в моём грядущем семейном скандале, объявления о котором я ждала с часу на час от моего Ветрогона. Я хорошо понимала, что муж, за которого я всем выдавала Ветрогона, представлял главу всего моего предприятия и я, скрываясь в его тени, могла хорошо действовать, и, лишившись такой главы, могла пострадать. Поэтому я была очень острожна; я каждый день давала ему деньги на игру и пьянку, но не потому, что хотела вернуть прежние отношения, а чтоб спровоцировать его выступить смелее и необузданней против меня, или в каких-нибудь разговорах показать меня с недостойной стороны и, таким образом, дать мне причину одним словом расстаться с ним; тем более что я уже достаточно нажилась и заработала, и теперь надо было только найти хорошее место, чтоб это всё припрятать, а сам он и моя торговля, да и вся эта война, вместе со всем, что я могла бы ещё от неё иметь, больше меня не интересовали. Но я не понимала, то ли мой Ветрогон был не достаточно смел, чтоб последовать совету своих друзей и подмять меня под себя, то ли осторожен, когда рассказывал о своей беспутной жизни, но вёл он себя со мной очень смирно и подчинялся безропотно, и у меня не было никакой причины сказать ему это последнее слово. Я хорошо знала его намерения, к чему друзья его подстрекали, но не могла в его действиях найти никаких следов того, что он действительно что-то против меня замыслил. Однако случай пришел, и он раскрыл себя, и это было причиной, - не знаю, было для него это хорошо, или плохо, - того, что мы, наконец, расстались.

Однажды, как раз тогда, когда он пришёл очень пьяный, лежала я рядом с ним и спала, ничего плохого не ожидая и без всяких забот. И вдруг, видите, он кулаком изо всей силы влепил мне в лицо так, что кровь потекла из носа и изо рта, и я удивляюсь, как ещё мои зубы остались целы. Можете представить как это на меня подействовало. Я назвала его убийцей и разными другими словами, какие пришли мне в голову. Он же сказал: «Ты, собачье мясо, почему ты не даёшь мне моих денег, которые я честно заработал?»

И он хотел ещё пару оплеух мне добавить, но я решила защищаться и, таким образом мы, сидя в кровати, начали бороться друг с другом. И так как он всё больше и больше кричал, что я ему должна деньги, треснула я его по уху так, что он опрокинулся в постель и больше не двигался; я же выбежала из палатки и стала так причитать, что не только моя матушка, но и вся прислуга и наши соседи проснулись и выползли из своих шалашей и укрытий. Среди них были значительные персоны из штаба, которые обычно располагаются близко и вокруг маркитантских палаток, а именно капеллан полка, главный квартирмейстер, главный интендант, профос, палач, продажные женщины и другие, которым я и рассказала пространно и подробно, и, показывая своё залитое кровью лицо, как мой муж, без всякой моей вины и причины на то, со мной обошёлся. Мой цветущий молочного цвета бюст, был весь залит кровью, а моё личико, всегда миловидное и привлекательное, после того, как кулак этого злодея, угодил в него, стало жалким и неприглядным, и никто даже, сначала не мог признать меня и моего плачущего голоса, потому что я до этого никогда никому не жаловалась и не представала в таком виде.

Меня спрашивали о причинах нашего разлада, который мог привести к подобному. И когда я всё обстоятельно рассказала, представила все обстоятельства, можно было подумать, что Ветрогон тронулся умом; но я знала, что всё это он совершил по подстрекательству своих друзей и собутыльников, и исключительно из-за моих штанов, из-за моего превосходства и, конечно же, из-за моих денег, которыми был, не прочь, вместе со своими друзьями попользоваться.

И пока мы так балагурили и женщины пробовали остановить, непрекращающуюся лить из меня кровь, из палатки выполз Ветрогон. Он подошёл к нам, под фонарь, что горел около домика полковника и не мог найти слова, чтоб оправдаться, или попросить прощения. Ещё немножко и он упал бы на колени, чтоб выпросить у меня прежней благосклонности и милости; но я закрыла уши и не хотела его ни знать, ни слышать, пока не подошёл наш оберлейтенант, к которому он взмолился и клялся, что ему приснилось, будто он сидел за игорным столом и его хотел кто-то обмануть и он, не хотя того, будучи под впечатлением сна, ударил совершенно безвинную свою супругу, принимая её за того обманщика. Оберлейтенант был из тех, кто относился ко мне и всем, бредущим за войском продажным женщинам, как к чуме, Ветрогона же считал отличным парнем, поэтому он приказал мне тут же, быстрее убраться в свою палатку и держать язык за зубами, иначе он меня отведёт к профосу, чтоб я получила то, что давно заслужила, а именно определённое количество розог.

«Чёрт возьми! – думала я. – Это уже слишком! И кто такой этот судья! Ты только оберлейтенант, который погряз в своей кухне и своей старой жене, но есть другие, которые могут разобраться и отличить где правда, а где ложь.

Но я молчала, как мышка; мой Ветрогон тоже, когда тот сказал ему, что если он ещё раз учинит такое безобразие, если ему ещё раз придётся вставать среди ночи, то утром он отведёт нас к судье, после чего мы оба будем чесать затылки.

Таким образом, улеглись мы снова в кровать, каждый, получив своё, и у Ветрогона было столько же причин для радости, сколько и у меня. Он пытался убедить меня, что всё это случилось из-за приснившегося ему сна, я же была уверена, что это враньё, и нет таких снов, чтоб получать такие оплеухи. Он хотел было, как говориться, делом доказать свою любовь, но скандал и ещё больше моё к нему отношение, лишили его всех способностей. На следующий день я не дала ему не только денег для игры и пьянки, но и единственного доброго слова не произнесла в его сторону; а деньги, которые я при себе имела, чтоб он при случае не посягнул на них, я отдала моей матушке, которая зашила их себе в одежду и всегда носила при себе.

По каким причинам расстались Ветрогон и Кураж и чем в последний раз она его наделила.

В скором времени, после нашего ночного побоища, взяли, без всяких потерь, по договорённости, Мантую; но мир между кайзеровскими генералами и французами, герцогом Савойским и герцогом Неверским продержался недолго, всё равно как наше перемирие с Ветрогоном. И, поэтому, французы покинули Савойю и устремились на Францию, а кайзеровские войска двинулись на Германию, посмотреть, что делаю там шведы, с которыми я встречалась, еще, будучи солдатом. По причине дизентерии в армии мы должны были остановиться, и в поле, уже на кайзеровской земле, около Дуная разбить лагерь, что для меня было очень невыгодно, не так как в Италии. Но, тем не менее, я не отказывала себе ни в чём, а с Ветрогоном, который как верная собака следовал за мной по пятам, был заключён мир, конечно только по форме, потому что я каждый день искала причину, чтоб с ним расстаться.

События достаточно подтвердили и укрепили моё желание, и я поняла, что самый осмотрительный, самый основательный, самый неиспорченный человек, которого ни женщина, ни сам чёрт одолеть не смогли бы, очень легко из-за своей собственной дурацкой слабости хорошо поспать, или от пристрастия к вину может потерять всё: и счастье, и удачу, и оказаться ни с чем.

Равно как я, с моим характером, не могла простить ни малейшего оскорбления, ни малейшей несправедливости и становилась мстительной и непримиримой, так и моё тело, когда ему причиняли какие-нибудь, даже самые небольшие повреждения. Не знаю почему, то ли у меня кожа была слишком нежной, то ли в силу особенностей моего телосложения, но я не могла переносить ударов, подобно зальцбургскому плотнику. Моё нежное личико, однажды, уже было отмечено Ветрогоновским кулаком, тогда, когда я спала в лагере перед Мантуей, а потом, пришёл и второй случай, уже когда мы стояли на берегу Дуная и когда он, среди ночи, как раз тогда, когда я крепко и сладко спала, схватил меня под руку и в одной рубашке поволок к сторожевому костру перед домиком полковника и хотел меня, судя по всему, в него бросить. Я проснулась и не могла понять, что со мной случилось, но тут же увидев себя обнажённой, и его спешащего со мной к костру, сообразила весь ужас моего положения. Поэтому я начала кричать так, будто сама смерть явилась передо мной в образе Ветрогона. От моего крика проснулся весь лагерь, и сам полковник выскочил со своим бердышом из палатки, и прибежали многие офицеры, чтоб понять, в чём дело и привести в порядок затеявших такой шум, потому что тогда, нам не грозило никакое нападение, и это не могло быть ничего другое, как только какое-нибудь смешное происшествие, или дурацкое представление. Я думаю, что это действительно было интересно и развлекательно. Стража схватила Ветрогона с его негодующей и вопящей ношей, прежде чем он успел её бросить в костёр и все увидели, что ноша была обнажёна и узнали в ней свою Кураж, и капрал был так любезен, что предложил мне свою накидку, чтоб закрыться. Тем временем нас окружила толпа, где были и старшие, и младшие офицеры и всем это было очень смешно, кроме полковника и того оберлейтенанта, который только недавно грозился отвести нас к судье, если мы не помиримся.

Тем временем Ветрогон снова стал притворяться, что ничего не понимает, что он не в себе, и, когда полковник спросил его, что он намеревался сделать, и что привело его к этому? ответил, что ему приснилось, будто его Кураж окружили ядовитые змеи, и он должен спасать её, и для этого, то ли в воду, то ли в огонь её бросить и, поэтому, он её схватил и прибежал сюда, чему все теперь свидетели. Но оба, и полковник и оберлейтенант, который ему под Мантуей оказал содействие, покачали головой и приказали его, потому что все уже достаточно насмеялись, пока отвести под стражу к судье, а мне велели идти в мою палатку и, как положено, выспаться.

На следующее утро начался наш процесс, который не должен был тянуться долго, так как на войне такие вещи решаются намного быстрее, чем в мирное время. Все знали, что мы с Ветрогоном не были законными мужем и женой, но что я, только, была его сожительницей и, поэтому мы не должны были спрашивать разрешения консистории, чтоб развестись, чего я хотела и на чём настаивала, потому что не была уверена в безопасности моей жизни рядом с ним; и, как раз поэтому, я получила одобрение почти всей администрации, которая считала, что это достаточная причина для развода. Оберлейтенант, который под Мантуей был на стороне Ветрогона, сейчас был против него, да и почти все другие офицеры считали, что, правда, на моей стороне. После того как я показала наш договор, в котором было сказано, что мы пообещали друг другу жить вместе до нашего венчания, и что мой жених должен был заботиться о моей безопасности, чего он, как все видели, не делал, после этого вынесли, наконец, решение, что мы, под угрозой наказания, должны разойтись, но договориться относительно того, что вместе заработали, приобрели и нажили. Я, однако, сказала, что последнее не соответствует нашему первоначальному соглашению и что Ветрогон, за то время что я была с ним, вернее за то время, что я его к себе взяла и открыла торговлю, больше потратил, чем заработал, что я могу доказать всей армии. Тогда было решено, что если мы сами не сможем по справедливости разделить наше имущество, этим займётся командование и, по найденным и представленным вещам, вынесет свой приговор.

Я была больше, чем довольна таким решением и Ветрогон тоже остался доволен теми мелочами, которые ему достались, потому что думал, судя по тому, как мы, вместе с нашими работниками, по сравнению с Италией питались, что деньги у меня вышли, и дальше ничего хорошего не предвиделось. И это было хорошо, что он так думал, что он не знал, что я об этом уже позаботилась.

Как раз тогда, Симплициссимус, полк драгун, в котором ты узнал свои первые «А», «Б» и «В», был укомплектован молодыми буршами, которые ходили за офицерам, но в мушкетёры не хотели идти, и у Ветрогона появилась возможность, и он, поэтому, чтоб скорее занять место, не очень вредничал, когда мы с ним составляли договор, по которому я отдала ему лучшего коня вместе с седлом и упряжью, сто дукатов наличными и дюжину кавалерийских колетов, которые он же сам, под моим руководством, и украл в Италии; и после этого мы не хотели больше друг друга видеть. Да, и ещё я продала ему за одну крону моего домашнего духа, и таким образом рассчиталась и разделалась с Ветрогоном. Ещё немножко, и скоро ты услышишь какой подарочек, я преподнесла тебе, и как была вознаграждена твоя глупость, а пока ещё послушай, чем Ветрогону обошёлся мой дух в склянке.

Как только он получил его, в голове у него произошёл вред. Он бросался на любого, который, как ему казалось, не так на него посмотрел, хотя тот никогда ничего плохого ему не сделал, и вызывал на дуэль, и там всегда выходил победителем. Он считал, что может найти любой запрятанный клад и раскрыть любой секрет.

Но позже Ветрогон узнал, какую опасную игрушку он приютил у себя и попытался от неё избавиться. Но ему никак не удавалось её продать. weil der Satz oder der Schlag seines Kaufschillings aufs Ende kommen war. Чтоб совсем не потерять голову, он решил возвратить духа мне, и когда мы по решению совета командиров стали под Регенсбургом, (1631г.) подбросил его мне однажды под ноги. Я посмеялась над ним, и, разумеется, духа не подняла, а Ветрогон, когда вернулся на свою квартиру, нашёл его снова в своем рюкзаке. Несколько раз он пытался утопить его в Дунае, но всякий раз снова находил духа в рюкзаке, пока, наконец, не бросил его в печь.

Тем временем, у меня дела шли тоже неважно, поэтому продала я всё что могла, рассчитала прислугу и подалась вместе со своей матушкой на Пассау ожидать конца войны, тем более что Ветрогон стал жаловаться на меня, и по этой причине хотели даже учинить надо мной процесс, как над ведьмой.

Как Кураж потеряла ещё одного мужа и как жила после этого.

В Пассау шло не так всё хорошо, как я предполагала. Слишком уж тут было набожно и пресно; а мне бы, конечно, хотелось вместо монашек – солдат, и вместо монахов - хороших парней видеть; но приходилось терпеть, потому что не только по всей Чехии, но и почти по всей Германии шла война. Я видела, что многие здесь стараются показать себя богобоязненными и благочестивыми, и сама приспособилась, по крайней мере, внешне к их повадкам и привычкам. Но что хуже всего, что там произошло, так это то, что моя чешская матушка имела счастье в этом святом, Богом не забываемом месте в день St. Jacobs Tor умереть, и я её с честью там и похоронила. Я думаю, что это было предзнаменованием всех моих будущих несчастий, потому что у меня не осталось никого, с кем бы я могла поделиться и кому довериться и, поэтому, я возненавидела с тех пор это место, которое отобрало у меня мою лучшую подругу, кормилицу и воспитательницу. Но я оставалась там, пока однажды не получила известие, что Валленштейн взял Прагу, столицу моего отечества и, таким образом, снова вернул её под власть римского императора; и я после этого известия и ещё потому что шведы в это время (1632 г.) были в Мюнхене и вообще по всей Баварии, отправилась в упомянутую Прагу, где хранились почти все мои деньги.

Но не успела я ещё там как положено обустроиться и на свободе, вволю попользоваться своими денежками и своим добром, в городе, который я считала вполне безопасным и подходящим для этого как, видите, Арнхейм ударил по императорским войскам под Лигнитц (1634 г.) и после того, как он разбил в пух и прах 53 отряда ландскнехтов, двинулся на Прагу, чтоб попугать народ. Но всеведущий Фердинанд III тут же послал свои войска, чтоб защитить город и помочь Галласу, в то время как сам взял Регенсбург и, вследствие таких действий, враги не только Прагу, но и всю Богемию вынуждены были оставить.

И тогда я поняла, что никакие большие города с их стенами, башнями, валами и траншеями не смогут защитить меня и моё хозяйство от войны, а только чистое поле, палатка и шалаш, и вечные скитания с места на место. Поэтому собралась я и направилась туда, где меня война от войны защитить могла.

Тогда я была ещё достаточно ухоженной и привлекательной, хотя, конечно, уже не такой, как несколько лет назад. И всё же, моим старанием и опытом я добыла себе ещё одного капитана из воинов Галласа, который обвенчался со мной, словно в награду за то, что я покинула Прагу, а может просто, потому что мне, в любом случае, должен был кто-то достаться и обязательно из начальства. Наша свадьба была тут же знатно отпразднована и не успела она ещё закончиться, как пришёл приказ двигаться нам на Нердлинген, где стояла императорская Армада, которая незадолго до этого объединилась с испанским кардинал-инфантом Фердинандом, овладела Donauwert и осадила Нердлинген. Туда же, подошли на помощь осаждённым, курфюрст Веймарский и Густав Хорн, и состоялось там такое кровавое сражение (6 сент. 1634 г.), что память о нём будет жить пока стоит свет. Для наших оно со всех сторон прошло хорошо, а для меня оказалось очередным несчастьем, потому что мой муж, который не успел ещё даже толком погреться около меня, в первой же атаке был убит. Поэтому надежды и планы что-нибудь получать от предстоящих сражений вместе с его гибелью растаяли, и это явилось каким-то предзнаменованием моих будущих неудач, моей меланхолии, которую я тогда впервые в себе ощутила и, которая так подействовала на мой нрав.

После сражения армия разделилась на несколько частей, которые подались завоёвывать те немецкие провинции, которые до этого были потеряны, но больше грабили их и разоряли, чем освобождали от грабителей. Я тащилась вместе с полком, где служил мой муж, с тем корпусом, который захватил земли Бодензее и Вюртенберга и теперь имела возможность посмотреть на заброшенное хозяйство моего первого капитана, который меня ещё тогда, давно, перед Прагой взял и после Хойa покинул и, которое мне так понравилось, что я решила обосноваться там и, прежде всего, потому, что противник был за Рейн, или ещё куда-то, я не знаю куда, изгнан и разбит, и ничего не мешало мне в безопасности и тишине здесь жить. От войны, после Нердлинген, после того как было разграблено всё, что только можно, ожидать больше ничего не приходилось.

Поэтому я начала заниматься крестьянским хозяйством; я купила скот и всё необходимое для такого хозяйства оборудование, наняла работников и работниц и устроилась так, будто бы после этого сражения война закончилась, и был заключён мир. Сюда же я забрала все мои деньги, которые лежали в Праге и других городах, и вкладывала их в моё хозяйство. А теперь смотри, Симплициссимус, как мы, по моим расчётам и, судя по твоему жизнеописанию, в одно и то же время в дураках остались, я, правда в Швабии, а ты в Ганау; я потратила без всякой пользы мои денежки, а ты отдал, неизвестно за что свою молодость; ты на этой дурацкой войне, а я, воображая себе, что наступил мир и покой, и можно пожить всласть, что, на самом деле, было ещё далеко-далеко. Потому что, ещё прежде, чем я, что называется, устроилась на зимние квартиры, пришёл, холодный ветер, и снежная зима, которые навесили на меня такую контрибуцию, что если бы я не вертелась, как угорь в ведре и у меня не было бы столько денег, мне тут же пришёл бы конец; и никто в городе не помог бы мне, даже друзья моего мужа, которым, восстановленное мною хозяйство, досталось бы, если бы, как они говорили, меня убил гром. Хотя меня обложили большими налогами, но ещё и обязали сдавать квартиры ставшим на постой войскам. Меня бросили все, как бросают любую одинокую женщину.

Но я рассказываю это тебе не для того, чтоб вызвать жалость, и мне не надо ни твоей милости, ни помощи, только лишь, чтоб ты знал, что я, однако, не очень расстроилась и огорчилась, наоборот, даже обрадовалась, когда надо было предоставить зимние квартиры для одного полка. Как только это случилось, взялась я за офицеров, которые у меня в доме только то и делали, что пили, ели, развратничали и играли; я им позволяла делать всё, что они хотели, но и уходили они от меня с пустыми карманами; от этого у меня был большой доход, и я могла защититься от любого, кто позволял против меня что-то плохое говорить. У меня были две девушки, которые были под стать мне и всё проходило так осторожно и осмотрительно, что и магистрат - тогдашнее моё начальство, не имел никаких причин меня наказывать и смотрел на это сквозь пальцы, хотя бы, потому что их жёны и дочери, по моей причине, дольше оставались нетронутыми.

Такую жизнь я вела несколько лет, пока не почувствовала себя нехорошо; к этому времени я каждый год, летом, когда войска уходили в поле, подсчитывала свои расходы и доходы, которые мне принесла война в зиму; и получалось обычно, что моя прибыль была больше, чем то, что я тратила.

Но теперь, Простак, о том, каким образом я окрутила тебя; поэтому я обращаюсь только к читателю, хотя можешь и ты слушать, но не перебивать, даже если будешь думать, что я вру.

Как встретились Симплициссимус и Кураж и как друг друга надули.

Когда французы на швабской границе, поцапались с Веймарскими, в нашем городе появилось много военных и, в основном офицеры, которые были очень падки на то, за что я с них хорошие деньги брала. Я, то ли из жадности тогда, которая меня обуяла, то ли потому, что я вообще имела такую ненасытную натуру, делала это очень грубо и почти без разбора допускала всякого, который только хотел; и удовлетворяла себя тем, чем мне было положено удовлетворять себя уже много лет до этого, а именно настоящей, французской любовью со вкусом и страстью. Они же осыпали меня подарками и драгоценностями, как весна укрывает землю чудесными цветами и травами. И хорошо, что у меня были средства вылечить себя тогда от того, что случилось на Бодензее. Но так как мой врач определил, что моя кровь недостаточно очистилась, прописал он мне ещё, лечение на чистых источниках, чтоб полностью поправить здоровье. Я последовала его совету и в хорошей коляске, запряжённой двумя прекрасными конями, со слугой и девушкой, которая была не хуже не лучше, а точно такая же, как я, только ещё не успевшая подцепить ту весёлую болезнь, от которой я лечилась, отправилась на источники.

Я уже находилась там восемь дней, когда появился гер Симплициус; тогда и сошлись, что называется два сапога – пара, как сказал чёрт, угольщику. Я держала себя, совершенно, как благородная дама и, потому что он был прилично одет, и у него было много слуг, приняла его тоже за храброго дворянина и уже подумывала, как бы набросить ему петлю на рога и, так как он мне нравился, сделать его своим супругом. Он следовал всем моим желания и летел на раздутых парусах в опасную гавань моих неутолимых желаний, и я приняла его, как Цирцея когда-то заблудившегося Одиссея; и, при первой же возможности взяла его на поводок. Но, мошенник верёвочку разорвал, при помощи одной хитрой уловки, сделав и меня посмешищем и к своему же собственному стыду, и тем доказал свою полнейшую неблагодарность; поелику при помощи одного холостого выстрела и шприца с кровью, он заставил меня поверить, что я ранена и не только врач, который меня перевязывал, но и почти весь народ, который там был, и сзади и спереди меня обсматривали, а после этого указывали на меня пальцем и даже сочинили песенку, в которой меня высмеивали, и я вынуждена была, не выдержав издевательств, ещё не закончив даже лечение, покинуть целебные ванны и источники.

Бедняга Симплициус называет меня в своих жизнеописаниях, в пятой книге, в шестой главе, легкомысленной и дальше он говорит, что я была больше mobilis als nobilis. Я могу добавить, что и то и другое. Но если бы он сам был благородным, или хоть один благородный волосок у него на голове рос, он не связался бы с такой легкомысленной и бесстыжей девушкой, за какую он меня считал, тем более не стал бы на весь свет расписывать и разглашать своё бесчестье и мой срам. И, что он получил, от того что, как сам сказал: «без всяких усилий и очень быстро взял от этой бабёнки, легкомысленностью которой был неприятно удивлён»? Дурачина славил себя тем, о чём лучше было бы молчать! Но таким жеребцам всё сходит, потому что они подобно безрассудному скоту гоняются за любой юбкой, как охотник за дичью. Он сказал, что у меня были гладкие волосы, но пусть знает, что, то была лишь сотая часть моей прошлой красоты, хотя, конечно я поддерживала себя всегда в форме и красилась и гримировалась, и этого грима тогда, он слизал с меня очень много. Ну да, достаточно об этом! Дураков можно и вокруг пальца обвести. (Narren soll man mit Kolben lausen) Это были мелочи; сейчас ты узнаешь, читатель, чем я ему, в конце отплатила.

Я покинула источники с большой досадой и огорчением; но задумала месть, будучи Сиплициусом оскорблённой и покинутой.

Моя девушка там, тоже, как и я освежилась, и так как бедняжка не понимала шуток, то за чаевые, обзавелась сыночком, которого счастливо родила на моём крестьянском дворе. Сыночка назвали Симплициус, хотя Симплициус не имел к нему, как и к его матери, никакого отношения. Скоро я узнала, что Симплициссимус женился на одной баварской девице. Я приказала моей девушке отнять дитя от груди, после чего завернула его в тончайшие пелёнки, в шёлковые одеяльца, обвязала разноцветными ленточками, чтоб придать моему обману красивую форму, и мой слуга, ночью отнёс его к дому Симплициуса и положил перед дверью, с запиской, что это его сынок, сотворённый вместе со мной.

Невозможно передать, как обрадовала меня эта моя проделка, особенно, когда я узнала, что он получил большой нагоняй за это от своего начальства, а его жена, вспоминала ему этот подарочек потом все его дни. Я же убедила тогда его в том, что бесплодна, хотя была бы моя воля, я бы ещё в молодости нарожала столько, сколько мне понадобилось, а не стала ждать его. А потом, - мне тогда было уже под сорок, но я была похожа на стройного мальчишку, которого этот простак не был достоин.

Как Кураж попалась на своих злодеяниях и покинула город.

Теперь я заканчиваю рассказывать о моей прошлой жизни, потому что уже и так понятно, какую даму Симплициус одурачил, чтоб себя прославить. В то же время, он от этого, без сомнения, кроме насмешек и позора ничего не получил, и это ему никакой чести не принесло, что я уже достаточно показала.

У меня в городе, за моим домом был сад, в котором росло много разной травы и цветов, а рядом жил один старый прелюбодей, у которого жена была ещё старше, чем он сам. Этот, временами приходил туда, зная, что я за фрукт, а я и не отказывалась, в случае чего, от его помощи, и таким образом мы с ним в саду встречались и gleichsam im Raub und höchster Eil Blumen brachten, и его ревнивая супруга ничего не подозревала, потому что безопаснее места, чем мой сад, для встреч не было и буйная листва и скрытый от глаз вход, по нашему мнению, хорошо охраняли нас от чужих глаз, но, конечно же, они не могли скрыть наш стыд и позор от божьего взора. Добропорядочные люди считали, что грех наш переполнил всякую меру и только Бог через наше покаяние мог призвать нас к исправлению.

Как-то в начале сентября мы договорились встретиться в моём саду и провести вместе приятный вечерок, как раз тогда, когда два мушкетёра из нашего гарнизона, решили полакомиться грушами. Они забрались на дерево и начали обрывать груши чуть раньше, чем мы с моим старым заявились в сад. Мой любовник пришёл прежде меня, но я его быстро нашла, хотя было уже достаточно темно, и мы стали заниматься с ним тем, чем обычно уже не раз занимались. И, тысяча чертей! я не знаю, как это произошло, но один из солдат, желая получше рассмотреть чем мы там внизу занимаемся, пошевелился и все его груши, которые он уже оборвал вывалились, и когда они стали падать на землю, я и мой старый подумали, что это сам Господь Бог послал землетрясение, чтоб устрашить нас и наказать за наш грех и мы в страхе бросились в разные стороны. Мушкетёры на дереве, не смогли сдержаться и громко расхохотались, что ещё больше напугало нас, особенно старого, который представил себе, что это привидение, которое явилось воздать нам по заслугам.

На следующий день, не успела я ещё подойти к рынку, как услышала, что один мушкетёр другому кричит: «А я что-то знаю!». А другой его спрашивает: «Что ты знаешь?» «Что сегодня землетрясение из груш намечается».

Все стали переговариваться и показывать на меня пальцем, и чем дальше, тем больше и я, конечно, поняла, откуда ветер дует, и покраснела, хотя не привыкла стесняться и оправдываться. Надо мной издевались, и я должна была терпеть, но я не думала, что это так плохо обернётся, потому что после того, как босяки в переулках стали передавать нашу историю друг другу, магистрат не мог сделать ничего другого, как только арестовать меня и моего старого. Мы врали и оправдывались, как последние мошенники, но нам пригрозили крюками и пытками.

Допрашивали и дознавались у всех моих, приводили к присяге работников и слуг, но ничего узнать не могли, потому что они ничего о моих проделках не знали, а моя девушка была верна мне. В конце концов, я сама развязала этот узел, когда рассказала всё сельскому старосте, который часто приходил ко мне в тюрьму, называл меня фрау Бас и выказывал большое братское сострадание, на самом деле, будучи больше другом правосудия, чем моим братом. И после того, как он меня заверил, что старый во всём сознался и подтвердил свои неоднократные измены, я вышла из себя и сказала: «Так заткни этому старому говнюку кляпом рот, если он не может держать его закрытым!» - и просила моего мнимого друга поверить мне и помочь. Он же прочитал мне нотацию и открыл дверь, за которой стояли нотариус и свидетель и, которые все мои и его слова слышали и записывали.

А потом произошло следующее: большинство членов муниципалитета высказалось за то, чтоб предать меня пыткам, надеясь, что я признаюсь в каких-нибудь других своих проделках, за которые меня можно будет, как ненужную и вредную вещь на этом свете, лишить головы, что мне пространно и многословно объяснили. Я же возражала, и настаивала на том, что нет таких законов и установлений, по крайней мере, говорила я, меня могут лишить моих денег и имущества. Процесс был трудный, и ещё трудней стало, когда решили спросить у честных граждан, предать меня смерти, или выдворить из города. Я собрала все свои силы, все слова, всю свою хитрость и смелость и выступала, будто знала все законы на свете и привела заседающих в ужас. В конце концов, решили, что я должна, под страхом смертного наказания, покинуть город и, кроме того, всё моё имущество, которое стоило больше чем 1000 рейхсталлеров, оставить. Одежду и все, что было на мне, я могла забрать. В конечном счёте, что я могла сделать? Я заслужила больше и должна благодарить небеса, что они меня хоть так отпустили.

Кураж становится мушкетёршей, спекулирует табаком и вином. Её муж по дороге находит мёртвого солдата и снимает с него одежду, но чтоб снять штаны, ему приходится отрубить мертвецу ногу и со всем этим он приходит на один двор, где ночью снимает всё-таки с ноги штаны и убегает; и по этому поводу возникает смешная ситуация.

В то время в округе не было ни одного имперского соединения, ни одной армии, к которым можно было податься. И я надумала пойти на Веймар, или на Гессен, где тогда на Kintziger расположились их лагеря, и где я хотела присмотреть себе очередного мужа. Но! Прелести моей несравненной красоты уже остались позади и завяли как весенние цветы и случившаяся катастрофа и появившиеся из-за неё заботы не прибавили здоровья и свежести. И деньги мои пропали, при помощи которых старые женщины часто находят себе мужей. И продав всё, что стоило денег, и, собрав пару сотен гульденов, пустилась я в дорогу, вместе с одним курьером, искать мою судьбу, моё счастье.

Но ничего кроме несчастья мне не встречалось; и не успели мы ещё до Schiltach добраться, как схватили нас Веймарские мушкетёры, которые курьера побили, всё у него отобрали и прогнали, а меня утащили на свою квартиру. Я выдавала себя за солдатскую жену, муж которой погиб под Фрайбургом (1644 г.) и убеждала их, что была на родине моего мужа, но теперь намерена добраться до Эльзаса, где находится мой дом. Я была, как уже сказала, не такой цветущей, как раньше, но и в таком виде, привлекла на себя внимание одного мушкетёра, который влюбился в меня и хотел, чтоб я стала его женой. Что я могла сделать? Для меня лучше, конечно было отдаться этому одному, по собственной воле, чем, если бы меня изнасиловала вся их компания. Таким образом, я стала фрау мушкетёрша, ещё до того, как нас обвенчал капеллан.

Я хотела снова, как во времена Ветрогона заняться маркетантством, но мой кошелёк был намного легче, чем нужно было, чтоб затеять такое дело. И, потом, не было моей богемской матушки, да и мой муж был слишком не подходящ для такой работы. Но, всё-равно, стала я потихоньку табаком и вином приторговывать, будто хотела возвратить то, что так быстро потеряла. Но это доставалось мне нелегко, потому что я должна была пешком туда и сюда ходить, при этом, с тяжёлой ношей и часто плохо есть и пить, чего я в своей жизни не делала и к чему не привыкла. Наконец я приобрела чудесного мула, который не только тяжести на себе мог носить, но бегал побыстрее, чем какой-нибудь хороший конь. Потом я приобрела второго осла и так как ухаживала за ними и кормила их хорошо, они и работали прилежно и послушно. И, таким образом, потому что мне не приходилось теперь таскать всё на руках, жизнь моя стала немножко полегче и так длилось, пока в мае 1645 г. Mercy, как раз на Троицу нас прилично не потрепал. Но прежде, чем я буду продолжать, описывать мою жизнь дальше, я хочу рассказать об одном приключении, которое случилось с моим бывшим тогда мужем, против его воли, когда мы ещё стояли на Kintziger.

Однажды мой мушкетёр, по распоряжению офицера, переодетый в лохмотья, с топором за плечом, в виде бродячего плотника послан был доставить несколько писем в место, куда очень трудно было проникнуть из-за расположенных вокруг вражеских войск. Эти письма касались объединения нескольких частей и других военных приготовлений. Было холодно так, что пробирало до костей, и мне было жалко его. Но надо было идти, потому что за это давали много денег, и у него всё хорошо получилось. На обратном пути нашёл он на дороге лежащий труп, который, без сомнения, принадлежал офицеру, потому что на нём были ярко-красные штаны с серебряными лампасами, как тогда офицеры носили и колет, и сапоги со шпорами, которые тоже были под стать штанам. Он осмотрел находку и не мог понять, толи тот был убит, толи замёрз в дороге. Он снял с него колет и штаны тоже ему понравились, снять которые можно было, только стащив с покойника сапоги. Сапоги он снял, но штаны не хотели поддаваться, потому что сырость от разлагающего тела, под коленками и вместе с подвязками и штанами и с самим телом превратилась от мороза в камень. Но, мой друг не хотел оставить такие шикарные штаны и, так как другого выхода не было, отрубил топором ноги и вместе с колетом и штанами упаковал их в свой мешок. К ночи он пришёл на крестьянский двор и хозяин из милости пустил его ночевать и уложил за жарко натопленной печкой.

В эту ночь как раз, отелилась у крестьянина корова, и работница принесла телёнка в дом из-за большого мороза и, подстелив ему соломы, положила рядом с моим мужем. Под утро мой друг освободил штаны от офицерских ног, надел их и колет вместо своего тряпья и, оставив свой хлам рядом с телёнком, выпрыгнул в окно и прибыл счастливый на квартиру.

Рано утром хозяйская девушка снова пришла посмотреть на телёнка. Но, когда она увидела две ноги, лежащие рядом с тряпьём и ошмётками моего мужа, а его самого не нашла, начала она что есть мочи кричать, будто её убивали. Потом она выбежала из комнаты и хлопнула дверью так, будто там сидел сам чёрт. На шум проснулся не только хозяин, но и все соседи и кто бросился удирать, а кто приготовился к защите, потому что подумали, что пришёл враг. Хозяин же поймал трясущуюся от страха работницу и узнал от неё, что ночью телёнок съел бедного плотника, и остались только ноги, а когда она зашла в комнату, сделал такое страшное лицо, что она думала, что и сама уже не выйдет живой. Хозяин хотел тут же убить телёнка своим копьём, но его жена побоялась пускать его в комнату и предложила на помощь позвать сельского старосту. Тот стал созывать народ, чтоб общими силами штурмовать дом и изгнать этого вечного врага человеческого рода, пока он не вырос в корову. И тут начался поразительный спектакль. Хозяйская жена выводила детей и выносила из дому всякую утварь, хозяин, наоборот пытался заглянуть в окно, где лежал этот ужасный дракон и рядом с ним оставшиеся от плотника ноги, которые были свидетельством страшного злодеяния. Староста призывал штурмовать дом и уничтожить чудовище, но никто не хотел рисковать своей шкурой, говоря, что у него жена и дети, и что они будут делать, если он погибнет?

Наконец, решено было, по совету одного старого крестьянина, дом вместе с телёнком, чья мать, наверное, зачала его от какого-нибудь дракона, или змея, спалить дотла, а потерпевшему оказать помощь на восстановление хозяйства из общественных денег, что было с радостью исполнено, и все потом утешали себя тем, что точно так же дом могли бы поджечь и враги.

Эта история навела меня на мысль, что мой муж, если ему представится случай, мог бы хорошо с ним справиться и, может быть, думала я, его можно выдрессировать, как прежде Ветрогона. Но всё же бедняга был очень глуп и туп для таких дел; и, кроме того, скоро, в сражении под Herbsthausen (май 1645 г.) он погиб, оставив меня снова вдовой, чего ему было не понять.

После того как Кураж в сражении потеряла очередного мужа, и сама убежала на своём муле, встретила она цыганский табор, и один цыганский лейтенант взял её в жёны. Как она однажды гадала одной влюблённой даме и выманила у неё все драгоценности, которыми попользоваться ей не удалось, потому что её так избили, что пришлось всё вернуть назад.

После сражения, оставив палатку и всё, что мешало, я на своём муле, вместе с теми, кто остался от армии, как и сам Türenne добралась до Касселя; и, так как мой муж остался на поле сражения и у меня больше никого не было, с кем я могла бы поделиться и на кого опереться, нашла я, наконец, пристанище у цыган, которые в то время следовали за шведской армадой, под руководством Königsmark , и с которыми мы встретились под Вартбургом. Там я встретила одного цыганского лейтенанта, который оценил мои достоинства и мои способности, и то, что у меня было немножко денег, и другие мои добродетели, которые так ценятся среди них, видите, и стала я его женой и, по этой причине, мне не разрешено было пользоваться мазями, маслами и другими средствами, которые делали меня беленькой и красивой, потому что теперь моё положение и мой муж требовали, чтоб цвет моего лица был не белее, чем у дьявола. По этой причине стала я мазаться гусиным жиром и другими красящими мазями и в короткое время стала выглядеть так, будто меня извлекли из самого ада, или будто я родилась в египетской пустыне. Я так изменилась, что порой не узнавала сама себя. Ничего больше не подходило мне так, как цыганская жизнь, и я не поменялась бы ею ни с какой полковницей. Одна старая египетская бабушка научила меня гадать; врать и воровать я и сама умела, хотя, конечно, не так, как это делают цыгане. Но, была бы охота! Скоро я во всех цыганских уловках так преуспела, что могла сойти за настоящую цыганскую генеральшу.

В то же время я, конечно, не была такой хитрой, чтоб всё мне сходило с рук, и обходилось без ругани, а то и без побоев, хотя я доставала всё, чтоб нужно было моему мужу для привольного житья и пьянки. Вот послушайте, какая беда однажды со мной случилась.

Мы были на марше и коротко, на один день и ночь, остановились недалеко от городка, где каждый мог за свои деньги купить, что ему было нужно. Я тоже пошла туда, но больше, чтоб украсть что-нибудь и добыть денег, чем потратить их, или что-то купить, потому что я уже давно ничего за деньги не покупала, но только, как говориться, при помощи своих пяти пальцев, и при помощи других хитростей, добывала свой хлеб. Я была недалеко от города, когда ко мне подошла одна девушка и сказала, что её мадемуазель просит, чтоб я ей погадала; и от этой посланницы, пока мы шли, я всё узнала о её хозяйке и о том, что её любовник взбунтовался и ушёл к другой. Эти сведения помогли мне так хорошо нагадать, что, по мнению фройляйн, это было лучше, чем все гадания и предсказания всех прежних, посетивших её колдунов и предсказателей. Она рассказала мне всю свою печаль и хотела узнать, нет ли у меня средства, чтоб любовника снова очаровать и повернуть на истинный путь.

«Конечно же, конечно, мужественная девушка, - сказала я, - мы возвратим его назад, вернём к Вашему послушанию, как бы он не сопротивлялся».

Ничего более приятного для неё, бедная дурашка и не хотела слышать и желала только, чтоб моё искусство скорей возымело свою силу. Я сказала, что мы должны остаться с ней наедине, чтоб никто нас не сглазил.

Девушка была отослана, с наказом молчать, мы же ушли в спальню, чтоб нас никто не подслушал. Я сказала, что мне для гадания понадобится её чёрный платок, в котором она обычно скорбит по своему отцу, две серёжки, одно дорогое ожерелье, которое как раз было на ней, её пояс и любимое колечко. Когда драгоценности были представлены, собрала я их вместе, завязала в платок, бормоча, при этом какие-то глупые слова, и бросила под кровать влюблённой. Потом я сказала, что мы должны спуститься в подвал.

Когда мы пришли туда, я попросила её раздеться до рубашки и когда она разделась, сделала несколько магических жестов над одной из бочек с вином, вынула пробку и приказала даме своими пальцами закрыть дырочку и держать, пока я там, наверху не сделаю с пробкой то, что положено сделать. Когда я, таким образом обвела эту наивную душу, я пошла наверх, забрала из под кровати платок с драгоценностями, с которым и была такова.

Но, толи эту тихую, легковерную влюблённую вместе с её всем, защищали сами небеса, толи эти драгоценности не для меня были предназначены, не успела я ещё подойти к нашему лагерю, поймал меня один благородный офицер из нашего гарнизона, который платок, вместе со всеми вещичками в нём, у меня отобрал. Я начала врать, но он предупредил меня, что я не только не должна никому говорить о том, что он меня ограбил, но наоборот, что он поступил со мной честно и справедливо, потому что после того как его слуга слез с коня, чтоб меня обыскать, а я его встретила своим страшным цыганским ножом, офицер так обрушился на меня, что не только моя голова вся разбита и в крови была, но и всё тело было покрыто синяками, которые не проходили ещё недели четыре. И это была плата за мою хитрость и за красиво придуманное надувательство.

Кураж вместе со всей её цыганской компанией заходят в одну деревню накануне большого храмового праздника. Она договаривается с одним молодым цыганом, чтоб тот забил крестьянскую хозяйскую курицу, после чего муж Кураж, притворяясь справедливым защитником потерпевшего крестьянина, приказывает молодца повесить и вся деревня сбегается посмотреть на представление. Цыгане же, в это время крадут всю еду, все жаренное, варенное и приготовленное к празднику и всем табором быстро и хитро уходят из деревни.

Скоро, после этого, перенесённого мною побоища наш табор покинул Königsmarkischen армию и снова пристал к шведам, которыми тогда Torstensohn командовал, и которые направлялись на Богемию, где обе армии должны были снова соединиться. Я оставалась со своим мулом с ними, не только до заключения мира, но жила вместе с цыганами когда мир уже наступил, потому что привыкла воровать и другим ничем заниматься не хотела.

И теперь я вижу, что моим писаниям не хватает ещё одного листа, чтоб они завершились хорошим концом, и поэтому, ещё одна маленькая история, ещё одна небольшая проделка, которую мне удалось совсем недавно совершить, и из которой читатель узнает, как ловко я могла всё организовать и как хорошо мои желания и мой характер подходили цыганской компании.

Как-то вечером мы добрались до одного городка в Лотарингии, где как раз был храмовый праздник и нам, по этой причине и потому что у нас было очень много людей и лошадей, отказали в размещении. Но мой муж поклялся местному начальству, что мы не причиним никому вреда, а если кто-то всё-таки обидит жителей, или причинит какой-либо вред, то будет отвечать за это своей головой, после чего, всё же нам разрешили разбить свой лагерь. Шли большие приготовления к празднику: пекли пироги, готовили закуски, доставали вино из погребов, и я тут же придумала одну хитрость и затеяла один вред, потому что мне показалось, что крестьяне могли бы поделиться и с нами мясом, рыбой, пирогами и другими вкусными вещами, которые они так любовно приготовили к торжеству.

Я приказала одному бравому молодому цыгану, подстрелить хозяйскую курицу, о чём тут же сообщили моему мужу, с напоминанием о его обещании. Муж изобразил, со всеми своими актёрскими способностями негодование по этому поводу и велел одному из наших трубить в трубу, чтоб созвать всех на справедливый суд. И когда цыгане и крестьяне собрались на площади, сказала я некоторым, на нашем воровском жаргоне, в чём состоял мой план, и что каждая женщина должна была к этому приготовить. Мой же муж произнёс над преступником речь и приговорил его повесить за то, что он ослушался приказа оберлейтенанта. Тут же разнеслось по всему городку, что цыганский начальник приговорил, за убийство всего лишь одной курицы, к петле своего соотечественника. Некоторым это показалось слишком строгим, другие, наоборот, хвалили нас за то, что мы так строго соблюдаем справедливость. Один из наших тут же должен был, в качестве палача, связать несчастного по рукам и ногам. В это же время одна из молодых цыганок притворилась его женой и, с взятыми напрокат тремя маленькими детьми, прибежала на площадь и стала рыдать и просить пощадить её мужа и пожалеть сироток деток. Но мой муж не хотел её ни видеть, ни слышать, и велел отвести преступника в лес, где и исполнить приговор, в то время, как предполагал, что весь городок сбежится посмотреть как будут вешать живодёра, что и случилось и все, и женщины, и мужчины, и слуги, и служанки, и дети, и все домочадцы отправились в лес вместе с нами. Молодая же жена, не переставая выть, плакать и просить, вместе с её взятыми напрокат детьми, тоже не отставала от всех; и когда подошли к дереву, на котором должны были убийцу курицы, на виду у всех, повесить, притворился он таким жалким и беспомощным и таким несчастным, что сначала женщины, а потом и их мужья стали просить за преступника и не перестали до тех пор, пока мой муж не снизошёл до них и не подарил несчастному грешнику жизнь.

Тем временем, пока мы эту комедию за деревней разыгрывали, собрались наши цыганки, как и было им сказано, и не оставили ни одного вертела нанизанным, ни одного горшка с мясом полным. Всё это они погрузили на повозки и выехали за деревню, нам навстречу, и притворились, будто они своих мужей подговаривают на бунт против меня и моего мужа, потому что он, из-за какой-то паршивой курицы, такого славного молодца хотел повесить и его жену, с тремя детьми сделать несчастной. На нашем же языке они сообщили, что всё сделано, и они набрали много хорошей еды и припасов и надо удирать, пока крестьяне не вернулись домой и не обнаружили покражу. Я призвала наших защищаться и убегать от бунтовщиков. Мой муж вытащил саблю и размахивал ею, некоторые стреляли, конечно же, мимо и мы, таким образом, углублялись в потешной драке в лес. Крестьяне пришли в ужас от такого побоища и побежали назад в деревню, а мы, стреляя в воздух и крича, в другую сторону, в лес, где все тропинки и дорожки нам были известны. Потом мы шли всю ночь, а утром делили не только нашу добычу, но и вспоминали, как ловко надули крестьян и как ловко избежали опасности.

С этим народом исколесила я всю Европу и много, много ещё разных проделок и мошенничеств придумала и воплотила в жизнь и понадобилось бы много бумаги, чтоб всё описать. И именно поэтому меня, в этой жизни уже ничем не удивить, лишь тем, что нас ещё земля носит, потому что нам ни Бог, ни люди не нужны и ни тому, ни другим мы никогда не служили, но ложью, обманом и воровством кормили себя и всё равно кто это был – простой крестьянин, или богатый господин – и в том и в другом мы видели лишь добычу.

Но об этом мне лучше помолчать, чтоб не навлечь на саму себя беду; Симплициссимусу же и так достаточно от той, которая была его любовницей в Чистых источниках и, которую он на весь свет ославил; я думаю, что его и в других местах не мало обманывали, когда он думал что развлекается с симпатичной бабёнкой, а это на самом деле была или просто французская проститутка, или ведьма и, по этой причине его можно считать настоящим зятем чёрта.

Послесловие автора

Поэтому сейчас, вы, скромные юноши, вы, честные жёны и вы, почитаемые мужья, которые хотят себя от столь опасных химер предохранить, таких ужасных медуз избежать, должны свои уши заткнуть, чтоб не слышать соблазнительного пения этих сирен, и отказать себе в неизведанных и неимоверных желаниях и даже бежать, чтоб не быть соблазнёнными, потому что и одного раза достаточно, чтоб погрязнуть в пороке, в бедности и прозябании, стать предметом насмешек, и, что главное – обрести нечистую совесть. Можно лишь подумать: «Ах, вот оно», - но будет уже поздно, - уже вы презренный, покрытый паршой, уже исходит от вас зловонный дух и вам уже стыдно за самого себя и уже поздно жаловаться.