Евгений Мелин

 

ВЕРА, ЭМИЛИЯ, ЛИСАФЕТА И СТУДЕНТ ЕМЕЛИАН

 

с к а з к а и з н о в ы х в р е м ё н

 

Недостойный, посвящаю

это творение Э.Т.А.Гофману – учителю

моему и наставнику.

 

Si qui forte mearum ineptiarum

lectores eritiis manusque vestras

non horrebitis admovere nobis

........................................... .......

G. Valerii Catulli

 

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я

 

Глава первая

 

Приключение, случившееся со студентом Емелианом, на Невском проспекте, на паперти Армянской церкви.

 

Солнечным днём, какие , так не часто, случаются в Петербурге, часов около двенадцати, сквозь бесконечный поток граждан и мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую, минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей, Михайловской же, площади, стоит кудрявый Пушкин, известного скульптора Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец, работы, не менее известного архитектора Рóсси, - стремительно шёл молодой человек. В том месте, где Невский проспект образует нишу, перед Армянской церковью, нишу, которая в прежние времена была папертью, а теперь стала местом, где художники продают свои творения, установленные на мольбертах, столах, а то и просто, прислонённые к спинке стула, поток прохожих сгущался, и приходилось быть настороже, чтоб не отдавить кому-то ногу, или, чтоб кто-то, не отдавил ногу тебе.

Как раз там, вырос перед Емелианом (так звали молодого человека, что совсем не соответствует его склонностям и характеру), возник неожиданно, перед самым носом Емелиана, стол, уставленный крашенными гипсовыми фигурками японских и яванских божков, хранителей и давателей, фейри и брауни, лори и всяких других созданий, которые так действуют на наше воображение. С налёту, Емельян врезался в стол, отчего тот, перевернулся, и всё, многочисленное семейство духов, цвергов и гномов, полетело на тротуар, причём, некоторые, были тут же раздавлены неаккуратными прохожими, а другие, пытались увернуться от башмаков и башмачков и прыгали, при этом, и скакали, и строили такие рожи, и зыркали так глазами на пришедшего в ужас студента (Емелиан был студентом), что он, бросился уже, было, бежать без оглядки, но был остановлен, правильнее сказать, схвачен за рукав гадкой старухой, которая стала кричать и причитать так, будто не отвратительные уродцы, а она сама, попала под новый, только что купленный в Гостином Дворе башмак, спешащего по Невскому проспекту провинциала. Сбежались любопытные и причастные, которые образовали кружок и разбились на две группы, одна из которых считала, что студент должен заплатить за причинённый вред, а другая: «…нечего ей, старой ведьме – вперёд всех лезть…» - то есть вторая группа не то, чтобы уж так, сочувствовала студенту, но неглижировала торговку.

Старуха ругала Емельяна разными словами и продолжала ругать даже тогда, когда он вынул свой кошелёк. Она, наверняка знала, что в кошельке нет таких денег, чтоб оплатить понесённый ею ущерб, и была права, и от этой её правоты студенту стало горько и печально на душе, и солнце скрылось за проходящей мимо тучей.

- Емельян, ты снова попал в историю? – раздался вдруг, сзади, голос, от которого светило, тут же, вернулось к своей обязанности светить, и друг - Григорий – всегда бодрый и жизнерадостный, тоже студент, товарищ Емельяна, взял за плечо отчаявшегося вырваться их рук торговки потерпевшего.

Произошло всё, очень быстро: старуха выпустила рукав, кружок расступился, давая проход молодому человеку, и красный пиджак, точнее Григорий, и две, развевающиеся по его бокам, короткие зелёные юбки-клёш, уже мелькали далеко впереди и, скоро, пропали из виду, а вместо них, глазам бедняги, явился изящный, хотя, слегка толстощёкий Георгий Победоносец, который изображён на картине известного итальянского живописца Пабло Уччело. На Руси его называют Егорий Храбрый; и Святой, спасая грациозную, бледную, как луна сеньориту, пронзал тоненьким списом дракона, которого та, держала на длинном поводке. На мгновение Емельяну показалось даже, что Егорий, чем-то напоминает Григория, но на мгновение, иначе он снова угодил бы, в какой-нибудь мольберт, или в сидящего рисовальщика с натуры, или ещё хуже, сбил бы раскрывшую широко глаза для выражения, позирующую натуру.

«Нет, нет! - прошипела торговка вслед убегающему студенту, пряча в глубину своих одежд, сколько-то долларовую бумажку, - теперь тебе всё так просто не пройдёт, всё теперь тебе ещё окликнется… теперь, попробуйте без меня свадебку сыграть, всё ещё тебе будет…»

«Будет, будет, - повторил про себя Емельян, - всё будет…»

Что будет? было непонятно, но будет, это он знал точно, и ничего такого, чтоб лучше, а только хуже: «…потому что во всей моей жизни всё складывалось так, что никогда не было лучше, а только хуже».

Теперь, он мчался, минуя канал, умножающий в своей зыби купола печального собора, мимо Мойки, с кафе на углу, в котором когда-то, тот кудрявый Пушкин, что стоит там, посреди скверика, на площади Искусств, которая когда-то называлась Михайловской площадью, - кудрявый Пушкин, поутрý, выпил чашку кофе и ушёл.

И так, перебежал он ещё три моста: один Дворцовый, второй Тучков, третий Большой Крестовский… потом ещё Малый Крестовский, потом мимо пенька, посреди дороги, пенька, который когда-то был, дубом, самого Петра, потом мостик через маленькую канавку на Каменном острове, наконец, ещё один мост, деревянный, через ещё один рукав Невы, и оказался на Елагином острове. Он хотел, было и тут помчаться, чтоб скорей увидеть её… и выпить стакан, а может и два кегового пива, но что это?.. Емелиан сунул руку в карман и, к ужасу своему, вытащил статуэтку суккубы.

- …но это невозможно… этого не может быть!

Может, ещё и как! Потому что пиджак его, видавший виды, имел такие большие оттопыренные карманы, что туда не только суккуба впрыгнуть могла, но и сама старуха; и свободно там, разместилась бы.

«…суккубы – демоны-обольстительницы, - Емелиан улыбнулся, рассматривая чудесную чёрную фигурку, - соблазняют мужчин», - и тут, в небе грохотнуло так, что студент, аж присел, и, откуда ни возьмись, на голову упал такой ливень, что, добежав до, буквально в двух шагах находящейся беседки, возведённой на плите, под которой похоронена лошадь, молодой человек оказался совсем мокр. Со вторым ударом грома, дождь перестал, и «перлы», почти как в стихах известного поэта, «повисли дождевые» и, сотканная из перлов, вся в позолоченных нитях, возникла, на фоне изумрудной зелени (наверное, это был куст бузины, весь в белых цветочках, потому что чудные создания часто являются из куста бузины), возникла и предстала перед глазами Емелиана, окутанная прозрачным и бледная, как луна, грациозная сеньорита.

Емельян сжал в кармане суккубу, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл – бледной сеньориты не было, и висели только перлы.

Теперь, студент шёл по прохладным полутёмным аллеям и с дубов, посаженных ещё Джозефом Бушем младшим, прославленным на весь свет садовым мастером, падали большие капли и бывало, попадали Емельяну на нос, а то и просто на голову, в которой вертелся хоровод лиц, промелькнувших, за последний час, у него перед глазами: старуха, уродцы, Григорий в красном пиджаке, Георгий на белом коне, который Егорий, суккуба в кармане, и лунная сеньорита… один раз с драконом на поводке, а второй раз так… и, ещё, две красивые короткие, зелёные юбки.

Недалеко от противоположного моста, уже через Большую Невку, - та, первая, была Малой, находилось небольшое кафе; туда-то и был устремлён марш-бросок студента.

«Сегодня непременно надо познакомиться», - подумал он, и суккуба в кармане нежно мурлыкнула.

История была простой: ровно неделю назад, в тот понедельник, Емелиан, как часто он это делал, пришёл сюда, на Елагин, чтоб посидеть на стрелке, - самой западной оконечности Елагина острова, и побросать камешки в воду. Казалось бы, - что?.. воды в Петербурге не хватает?.. столько каналов и Фонтанка, и Мойка, и Пряжка, и Чёрная речка, и Смоленка, и Карповка, и Нева…

Воды хватает, а вот камешки? Где вы во всём городе, закованном в асфальт и гранит, найдёте камешки? Да и не только в этом дело, - здесь, никто не помешает наблюдать за брызгами, за пузырями, за рябью, за кругами на воде, из которых образуются картины и видения, следующие одно за другим, особенно, когда помогает солнце, посылая блики свои и искры и окрашивая тёмную воду серебром; а то и золотой луч пошлёт, который прорежет глубь, и из глуби выплывет лохматое морское существо и тут же превратится в пену. На горизонте видны в дымке корабли, стоящие на рейде, около Кронштадта, а за горизонтом ничего не видно, но там начинается морской путь на Сейшельские острова, на Гавайи и много, много куда ещё…

В будние дни, туда никто не ходит, а в воскресенье, или субботу, или в праздничные дни, - не ходит Емельян; а в тот понедельник, ровно неделю назад, после того, как Емельян набросался вволю камушков, и насмотрелся видений, зашёл он в кафе и увидел её и, поэтому, в эти выходные Емельян, вопреки своим привычкам, приходил на остров, но не на стрелку, а только в кафе; заказывал стакан пива и, насколько позволяла вежливость, не сводил глаз с очаровательной девушки, разносившей посетителям простую закуску.

Пиво все брали у стойки бара, и все расчёты производила стройная и рыжая барменша, глаза которой, были всегда прикрыты, как у Василиска, чтоб случайно не превратить в камень того, кого превращать не надо, а девушка, лишь только разносила закуски и убирала столы, и глаза у неё, наоборот, были широко открыты, и они, уже, встретились несколько раз глазами, и Емелиан понял, что её глаза, когда она на него смотрит, совсем не безразличные, но тёплые и нежные. Глазами они уже познакомились.

«До чего же я застенчив, - ругал он себя, - как это легко получается у Григория, - думал он, - знакомиться с девушками».

 

Глава вторая

 

Сон Емелиана (с понедельника на вторник); бледно-лунная сеньорита, цвет тела которой напомнил Емелиану поджаренные на сливочном масле гренки и удивительное продолжение понедельника, тяжёлого дня.

 

Проснулся студент Емелиан в крайне возбуждённом состоянии, а если говорить точнее, то проснулся не весь он. Одна его часть, составлявшая может даже большую половину, находилась ещё во сне и томилась ожиданием обещанного поцелуя, а вторая, уже ощущая подвох, несправедливую игру воображения, анализировала, боролась, желала освободиться от этой ночной шутки. Хотя, в некоторые мгновения, тело студента не возражало остаться во сне, но настойчивый голос разума укорял в несерьёзности.

Всю ночь... нет, не всю ночь ему снилась бледно-голубая сеньорита. Всю ночь… нет, не всю, он спасал от злой судьбы прозрачную красавицу и вот, сейчас, когда дракон, уже пронзённый в глаз копьём, стал ручным и покорным, и дал клятву служить верой и правдой, - когда уже, спасённая хотела наградить студента поцелуем и своим расположением, он проснулся.

Он проснулся и открыл глаза. Перед ним стояла лунная дева, та же что и во сне, только там она была прозрачной и бледной, а здесь, в струящемся сквозь щели штор утреннем свете, она была живой и тёплой, и цвет её тела напомнил студенту поджаренные на сливочном масле гренки. Да, - именно цвет тела напоминал гренки, потому что на ней не было ничего, даже той прозрачной пелены, в которой явилась она, после дождя на Елагином.

- Ого, - подумал Емелиан и закрыл глаза.

 

Вчера вышло всё как-то нескладно… её не было в кафе, - в кафе вообще, никого не было, только рыжая за стойкой. Был понедельник, тяжёлый день… понедельник – похмельник… в понедельник, срéду и пятóк дéла не начинай… женщину в дом не приводи, кудлатую собаку стороной обходи… хотя, с другой стороны - стал же, в понедельник везучий Билл Гейтс миллионером, да и Господь Бог затеял всё в понедельник, да и сам он, встретил «её» в прошлый понедельник.

Рыжая, что-то мурча себе под носик, не открывая глаз, принесла Емельяну, севшему за столик, кружку пива. Она, некоторое время, смотрела на него из под опущенных ресниц, как бы, размышляя: «окаменить студента, или…» - решила, что пока, не надо и ушла в свой закоулочек, уставленный склянками, с всякими волшебными напитками, приворотными зельями и доводящими до любви настоями. Емелиан пил маленькими глотками пиво и ждал пока выйдет «она», та, у которой тёплые и нежные глаза. Но никто не выходил, а стройная барменша, с крохотным кукольным носиком, подкатилась с новой кружкой пива и ослепила глубоким декольте, которое стало ещё глубже, когда она ставила кружку на стол. Емелиан никак не мог придумать, как спросить про «неё», не мог подобрать нужных слов, не знал как назвать, не находил причины для такого вопроса и пил пиво… а с третьей кружкой, всё показалось проще, и он уже протянул руку в направлении рыжей, чтоб спросить, - но снова осёкся, потому что не знал, как её обозвать.

- Эмма, Эмилия, - сама назвалась рыженькая.

 

Эмма-Эмилия

Белее, чем лилия,

Тоньшéй её талии,

Не встретишь в Италии.

Но сердце Емилии,

Потвёрже Бастилии, -

 

закривлялся, вдруг невесть откуда взявшийся пересмешник, перевирая известного всему миру поэта , и колокольчик, подвешенный у кривляки на шее, зазвенел в такт его болтовне.

- Да, Э-ми… - попытался, все же Емельян, но из кармана, вдруг раздалось сначала хихиканье, а потом смех, будто какая-то хохотушка хохотала и не могла остановиться, глядя на клоуна в цирке. Студент полез в карман, но никак не мог изловить и вытащить скользящую сквозь пальцев суккубу.

- Эмилия, - снова произнесла красавица и посмотрела, наконец - наконец, посмотрела, широко открыв глаза, на студента.

Электрический разряд пронзил существо Емельяна. В оркестре началась увертюра. В раскатах литавр и рокоте барабанов упали штофно-непроницаемые пелены, и все столики, оказались вдруг заняты существами, как раз теми, которых студент так небрежно бросил под ноги прохожим на Невском проспекте, и когда Тифон, - отвратительное чудовище, поросшее перьями и лохматыми волосами, в удивительно галантном поклоне, увлёк в упоительное фанданго златовласую фейри, студент, наконец, поймал суккубу и вытащил её из кармана и та, тут же выскользнув из рук, выросла до нормальных размеров и бросилась разнимать, хлопая в ладоши, плавно вытанцовывающих Тифона и Тилвит - так звали золотоволосую.

- О, класс, - подумал студент, - такого ещё нé было!

- Нé было, не былó...- хотел, было, встрять пересмешник, со своей очередной частушкой, но Эмма-Эмилия погрозила ему пальчиком, и он, издав скандальный писк, засквозил:

- А что? всё только для вас уже? А нас уже здесь не учитывают? мы уже ничего здесь не значим?

«Мы» - было сказано. Непонятно почему во множественном числе, - потому что на стороне пересмешника никого не было, кроме, разве что, только колокольчика на шее.

Они затеяли свору: башмачники, кобольды, цверги, - все против пересмешника, но птица подлетала к каждому, клевала его в лоб и говорила: «Цыц-брысь!» - и колокольчик, при этом, как эхо повторял: «Цыц-брысь! Цыц-брысь!»

«Цыц-брысь! Цыц-брысь!» - всем это так понравилось, что и башмачники и фейри, и, даже злобный ракушечник, помирились с пересмешником и стали повторять «…цыц-брысь», и затеяли такую общую пляску под «Цыц-брысь!», так развеселились, что стены, которых уже, в общем, и не было, тоже заскрипели в своё удовольствие «Цыпь-брипь!»

Студент развеселился вместе со всеми и похлопывал ладошкой по столу, и постукивал каблучком под столом в такт общему веселью. Особенно хороши были фейри с зелеными волосами. Они, под предводительством суккубы, устроили игру, что-то вроде «А мы просо сеяли…», и у них развевались юбки… куда там тем, зелёным, что уцепились в Григория на Невском, а пересмешник, уже переоделся в белоснежный фрак с красной манишкой и руководил мужской половиной.

Емелиан посмотрел на Емилию, которая теперь выглядела, как фея, колдующая под сводами хрустальной горы, и поднял палец к потолку, но, чуть согнув его и, при этом, наклонив вежливо голову, что означало не «Подать», а «Принесите, пожалуйста».

И тут произошла вторая неприятность в этот день. Открылась дверь, и оказалось, что и стены никуда не исчезали, и столы никто не занимал, и вошла та самая старуха-торговка, которая, как раз, заметив такой жест студента, сказала: «Хватит ему, а то ещё на обратной дороге весь базарчик разнесёт!»

Фея быстро подбежала к старухе, и они, какое-то время, о чём-то там, шептались, после чего старуха, ещё раз зыркнув на Емельяна, ушла, а Эмма-Эмилия принесла ещё кружку пива.

Теперь время проносилось в тишине, и студенту всё больше нравилась Емилия, хотя он на неё не смотрел, только думал: «Какие у неё красивые глаза… - или, - какие у неё красивые волосы…» - и лишь суккуба ворчала в кармане, наверное, недовольная тем, что так внезапно прекратились игры и танцы, тем более что ей, как заметил Емельян, уже делали разные несомнительные предложения, и такие даже, которые могли в корне изменить её жизнь. Емелиану всё больше нравилась Эмма.

Время проносилось, проносилось и пронеслось, и Емелиан услышал голос:

«Емелиан, я готова, пошли!»

Время принеслось к закрытию.

«Она знает, как меня зовут…» - подумал Емельян, и они сели в подъехавшее к кафе такси.

Она прижалась к нему и стала маленькой и уютной, и Емелиану показалось, что мир наступил во всём мире, и только суккуба всё ещё ворочалась, и пришлось переложить её в противоположный от девушки карман.

Деревянный мост через Большую Невку; за ним неприступный, красивый и волшебный (как и положено быть волшебным, дому, в котором обитает Шакьямуни), промелькнул буддийский храм Калачакры и две золотые лани – одна девочка, другая мальчик, на мгновение отвернулись от Колеса Учения, и хотели, аж с крыши портика заглянуть на заднее сидение, и заглянули, хотя храм промелькнул; улица Школьная, мост через Чёрную речку и Ланское шоссе, бывшая Ланская дорога.

Машина плавно остановилась и Емельян, за ручку, вместе с Эммой-Эмилией вышли, и такси растаяло в начинающем серебреть воздухе.

Из окна, через дорогу виден был известный клуб грязных эстетов «Хали-Гали», в котором, по причине дорогих билетов, Емельян никогда не был, но Григорий рассказывал, что там подавальщицы ходят и подают в лифчиках и трусиках и не ругаются матом, но говорят на нём.

 

Хали-гали

Паратрупер,

 

- просвистал пересмешник над ухом, а потом рявкнуло в полную силу и, когда Емельян повернулся от окна, вся компания, которую разогнала старуха, была в сборе. Веселье, будто бы и не прекращалось. Суккуба, как бешенная, почти сама, вырвалась из кармана.

 

Хали-гали

Паратрупер,

 

- плыли, приседая и раскланиваясь фейри и берегини, -

 

Нам с тобою было супер,

 

- наступали вприсядку башмачники, цверги и гномы, и присоединившийся к ним топотун.

 

Стен не было, вокруг занималась Белая Ночь.

Из мебели осталась одна кровать, которая, не видно было даже, на чём стояла, и на ней сидела суккуба, слушая Тифона, при этом, наматывая на палец свой, локон. Окно сзади, тоже исчезло и, вместе с ним, знаменитый клуб «Хали-Гали».

 

Супер-восемь

Хал-ли-гали,

 

- заходились теперь уже сами «Леприконсы» и, с дирижёрской палочкой, перед ними, выплясывал пересмешник в белоснежном фраке и красной манишке.

 

Мы с тобой весь день летали.

 

Эмма-Емилия, как настоящая хозяйка, ходила меж гостей, шутила, поддерживала разговоры и вслед за «Леприконсами» напевала:

 

Мы с тобой всю ночь летали…

 

Емельяну захотелось выпить и, тут же, появились берегини с серебряными подносами, на которых стояли серебряные бокалы, и стали обносить гостей.

Фея взяла два бокала и подошла к студенту.

 

Глава третья

 

Превращение Эммы-Эмилии и продолжение белой ночи.

 

Фея, которую звали Эмма-Эмилия, взяла с серебряного подноса, два серебряных бокала и подошла к Емелиану.

 

Пространство свернулось, время остановилось, а звуки загустели, как кипящий компот, когда в него вливают крахмал, и он становится киселём.

Теперь за пультом стоял сам маэстро, - известнейший маэстро Стравинский, изобретатель музыки, профессор и директор клиники для душевнобольных.

Бум!Бум!Бум!Бум! – тяжело, мерно и часто накрыл подстанывающую землю могучий гулкий шаг, притоп, прискок. У-у-уй! Силочка неизбывная! У- уй! Не всё же тебя в землю втаптывать!

 

А я роду, а я роду хорошего,

А я батьки, а я батьки богатого,

А мой батько – ясный месяц

Моя матка – красно солнышко…

 

Сотни, тыщи лет, долгое время, из обломков слов, из краёв видений; просилось в дом, стучалось в дверь; вопли, шёпот, лязг; не выходило, не получалось, - и падали, давили неуспевших дубовые ворота... и вставало Солнце, - ярко-красное Ярило, и зажигало межевой столб с прахом Рода…

 

Храни меня, Чур!..

 

А мой батько – ясен месяц…

Моя матка – красно солнышко,

Мои браты соловьи в лесе…

 

Храни меня, Чур!

 

Кроваво, столб разгорался, тянулся огненными остриями вниз, к подножию и угасал от тяжёлого, дурманного, коричневого духа Земли…

Огонь хватал разлапистые липкие, колючие ветки, ломал их, скручивал, давил капли смолы, всхлипывал от прикосновения к сладкому прозрачному телу и, раз, попробовав, уже не мог вырваться из густых, медовых объятий и, захлебнувшись, сжигал дотла, и требовал ещё, ещё, ещё; лизал траву под ногами, просил, заклинал…

 

Храни меня, Чур!

 

Лёгкая, стремительная, томясь неуёмной жаждой обладать, обжигать, гореть, - сама бросала новую жертву и хотела быть жертвой.

 

Селезень, селезень,

Сиз голубчик, селезень!

Селезень, догоняй уточку…

 

И мчалась, оглушая держаным, стоялым запахом.

 

Поди, поди, утушка домой,

Поди, поди, серая, со мной…

 

Храни меня, Чур…

 

И все исчезли, растворились в серебре ночи, повисли перистыми облачками в высоком небе, и в тишине остались двое, трепещущие и жадные друг до друга. Она взяла его руку и тихонько увлекла за собой на кровать. Они сели, она вжалась в него, горячая, и он услышал, как бьётся сердце, - гулко и тревожно. Он поцеловал её волосы, лоб, шею, губы, его взгляд скользнул вниз и он увидел куриную ногу, и замер. Она перехватила его взгляд, прижалась к нему ещё сильнее, как бы боясь его потерять, но, понимая, что всё напрасно и сказала: «Да, я знала, я только надеялась, но знала, что так и будет…» - и стала у него на глазах таять, становиться прозрачной, прозрачной пока её не стало совсем…

 

…её не стало совсем, а Емельян очутился возле клуба «Хали-Гали», у двери которого, сидел на тротуаре пьяный мужичишка и пел:

 

Ой, приятно птичке,

По небу летать,

Чик-чирик-чик, чик, чик,

Песенки свистать.

 

Большие круглые часы на аптеке показывали теперь, настоящее время и мир, вокруг, складывался у Емелиана в голове, как в фасеточном глазу стрекозы, или какого-нибудь рачка жабронога, или фасетоглазого гуманоида из фантастического рассказа, или как мозаика, которая не удается, если прикладывать не тот камушек, а чтоб удалась - надо такой камушек долго подбирать и разыскивать.

Но, наконец, все камушки стали на место, все глазки́ согласовались, и явилась белая-белая Белая Ночь. Студент ещё раз взглянул на кудрявые полупрозрачные облачка в бесконечном небе, увидел там всех, кого только что видел наяву, ему стало печально, и он пошел быстрым шагом, чтоб успеть до развода мостов.

До того главного, Троицкого, который если разведут, то придётся ночевать на скамейке в скверике, их было четыре: один, через всё ту же, Чёрную речку, второй Ушаковский, главной достопримечательностью которого, стало теперь то, что под ним пацаны катают фишки …

- ты куда?

- я всё туда же! катать фишки под Ушаковский мост!

- на счёт фишек… у меня нет сил, по клаве стучать, мои ноги в кровавых мозолях .

…третий Каменноостровский и четвёртый - Силин мост, названный так, потому что его, как говорят, построил на свои деньги господин Силин, который владел здесь земельным участком, через речку Карповку, в которой плавало столько карпов, что они выбрасывались на мост и оставалось только, подбирать их и жарить на сковородке, и которая (речка) раньше, тоже называлась Чёрной, как и все другие речки в Петербурге, из-за чёрной воды в них…и поэтому, как говорят, - жандармы и не успели в то утро к дуэли, - не знали на какую Чёрную речку бежать.

Но Емельян сейчас, был далёк от всех этих городских сказок и поверий; Белая Ночь, в призрачном мерцании, рисовала ему образы промелькнувшего дня и все они выглядывали, то из-за решётки сада, мимо которой он проходил, то из-за фонарного столба, то, вдруг, прямо перед ним представала старуха и, как в немом кино раскрывала рот, и он понимал, что она кричит: «Хватит ему, а то ещё…»

Он перешёл Ушаковский мост и почувствовал, как в кармане шевельнулась суккуба. «Ага… она здесь, - Емелиан совсем забыл про суккубу, - значит, ещё не всё, не навсегда, ещё…» И тут он вспомнил «её», - девушку с нежными и тёплыми глазами, но сразу же, свет лампадки, перед иконкой у входа в церквушку Рождества Иоанна Предтечи, отвлёк его. Емелиан не мог оторвать взгляда от трепещущего огонька, и огонёк стал расти, и вся церковь, вдруг, засветилась волшебным неземным светом. Открылась дверь и, в дрожащем сиянии убранства храма, явился Святой Пророк и Всецарица, с божественным своим, дитём на руках. Перед ними проходили, замедленно, будто бы во сне, - так что каждое движение, жест и поза умножались в их значении, - фигуры, в одеждах разных времён. Каждый, подходя к святым, складывал руки и протягивал их в мольбе. Каким-то образом (Емелиан не знал как - может, каким-то свыше посланным знанием), он различал их: Ослепительная Матильда Люси Карре, шпионка и предательница, кошка, под ручку с немецким капитаном «Месье Жаном», рыцарь Ганнелон, красивый и трусливый граф, Рахавь – блудница, Кассий, Брут, Клитемнестра и за ней - царственный её Агамемнон, длинноволосая Далила, Скилла с пурпурным волоском своего родителя в руке, все эти Маскерони, Боки, Иерихонский наместник, Павел Петрович Первый со своим сыном, богопомазанные на царство, помирившиеся и печальные, и Рульк Великий Предатель. И поток не кончался, заполняя не только церковь, но и всё видимое пространство. Не было только главного, который застрял в пасти Люцифера, и сам был Люцифер, и: «это несправедливо…» - сказал Емелиан, но вдруг увидел самого себя. Он сам стоял там, около обитого малиновым штофом гроба и плакал, и все проходящие шикали, и зыркали в его сторону. В гробу лежала… «…но это невозможно!.. этого не может быть!»

 

Глава четвёртая

 

Продолжение белой ночи.

 

« Может, ещё и как может», - сказал кто-то, положив Емельяну руку на плечо…

 

«… может, ещё и как может», - теперь перед Емелианом стоял милиционер, который, проходил мимо и принял его за выпившего, выпившего чуть больше, чем просто для хорошего настроения нужно, а пересмешник, сидящий у симпатичного работника милиции на плече изо всех сил своего горла заверещал стихи очень известного поэта:

 

Коль мы на грех соблазнены,

Покаемся и будем прощены…

 

«…ну, - успокоил милиционер, - не такой уж это большой грех, - всё зависит от количества. Но вы, молодой человек, идите потихоньку домой и не устраивайте сцен. Ведь ночь сейчас и, всё равно, - некому, на них, на эти сцены, смотреть».

Пока Емелиан добирался до Троицкого моста, пересмешник ещё раз успел блеснуть парой строк, расхаживая по решётке Пионерского моста, который раньше был Силиным; теперь строк не очень известного, но зато современного поэта:

 

…это Карповки плавный изгиб,

Это славный её бережок…

 

Какой там изгиб, и какой бережок?..

…с разорванным сердцем добежал Емелиан до Троицкого моста. Нет, конечно, он не замечал уже ничего, что проносилось мимо. Памятник Алексею Максимовичу Горькому чуть не накрыл его навсегда, своей одинокой тенью, да крепость, где-то справа, напомнила, что всё это буйство, эта роскошь и нероскошь, которая называется Петербург, началась здесь, когда в тёплых крыльях, упавшего с неба на руку самодержавному властителю орла, утонули страхи и зародились надежды: «отсель грозить мы будем…».

Не надо, не останавливай меня усердный краевед, не говори мне, что я забыл доходный дом Покотиловой, мимо которого бежал студент Емелиан, или дом Эмира Бухарского, что я забыл особняк Кшесинской, и изумрудно-голубую мечеть, и холодно-каменный памятник миноносцу - не до этого сейчас.

Студент - вот моя печаль и забота…

…а он стоял, уткнувшись в гранитный парапет, и ловил в чёрной, как и все речки Петербурга, Неве, надежду. Ему не переходилось… не переходилось через мост, уткнувшемуся в гранит студенту, ему казалось, будто, если он перейдёт на ту сторону, то всё, что с ним случилось, пропадёт, сгинет, забудется, исчезнет навсегда там, на островах, и он так и не разберётся в том, что же произошло.

Куранты, на соборе святых Петра и Павла, проиграли чуть слышно час ночи. Ещё час, и многотонные громады-пролёты моста поднимутся вверх, без единого звука, и под ними поплывут большие баржи, сухогрузы, наливные суда, тоже неслышно и без единого человека на палубе, будто призрачные Летучие голландцы, управляемые Богом и Роком; Белая Ночь, зато, на горизонте, там, где встречаются две Зари, зальётся румянцем и пойдёт красить дворцы, соборы, купола и крыши и зазвучит такая симфония, что даже у студента отляжет на сердце, и у него появится надежда, белая, белая, как эта Белая Ночь.

 

Глава пятая

 

…очень короткая, но необходимая, чтоб начать следующий день, вторник, в который курица яйца не несёт, девица замуж не идёт; во вторник ни сына женить, ни поросёнка забить.

 

- Какое прекрасное утро, вставай, милый Емельян, - она стояла лицом к окну и солнечный луч, играя в светлых волосах её, нарисовал вокруг головы нимб. Казалось, она вся дышала светом, наполняя пространство теплом и радостью. У студента заныло под ложечкой, и появилась оскома. Думая, что его разыгрывает собственное воображение, он вслух, громко, возмущённо, потом с обидой, а потом и с болью в голосе сказал: «Ну, сколько же можно?.. хватит… достаточно…» - и ещё что-то сказал Емелиан, но уже неразборчиво, потому что голубая сеньорита… та, которая была голубой во сне, а сейчас цвет её тела напоминал поджаренные на сливочном масле гренки, сникла и очень мягко, какой-то, даже, как показалось студенту обречённой, и заставившей похолодеть кровь в его жилах, походкой, вышла из комнаты. Открылась дверь ванной, потом закрылась, и Емельян услышал шум, наливаемой в ванну, воды. Потом тишина, тишина и солнце, как бы, усомнившись в правильности действий Емельяна, спряталось, и комната погрузилась в тоскливый, тягучий полумрак. Слышно было, как капала из плохо закрученного крана вода, и это раздражало, и хотелось закрыть кран. Но она оставалась в ванной и студент, поводя плечами, двигая губами и ощупывая зачем-то себя, решал, как же быть с краном. Пришла мысль о водопроводчике, возникло перед глазами испуганное лицо начальницы ЖЕК. Но надо было что-то делать. Он встал, натянул синие старые, обрезанные до колен джинсы и вышел на кухню. На плите, в сковородке, лежали уже остывающие гренки; в двух стаканах на столе стояло молоко. Емельян бросился в ванную. В ванне, лежала прозрачно-голубая сеньорита и, почему-то, жёлтая вода слегка покачивала её волосы, в которых застряли пузырьки воздуха. Зелёное существо, которое, как показалось студенту, плакало, глядя на утопленницу, всхлипнуло и превратилось в мыльницу. Емельян рванулся к ванне, но страшной силы удар в висок остановил его. В ушах заныла сирена какой-то помощи и он, потеряв сознание, медленно и замедленно, выделывая руками несуразные движения, будто мим на сцене, который изображает отчаяние и смерть от неразделённой любви, опустился на пол.

Позвонили в дверь…

 

Глава шестая

 

…которая прерывает пятую, чтоб дать некоторые объяснения, а именно: рассказать о начальнице ЖЭК, которая пришла вдруг на ум Емелиану, о водопроводчике, который был никто иной, как студент Григорий, и о спиритическом сеансе, который они, а вместе с ними и другие известные лица, вдруг, неожиданно сами для себя пережили.

 

Планёрки в ЖЭК № Н проводились ежедневно, и весь маленький коллектив, которым руководила, - внимание… не спешите, прочитайте медленно и насладитесь, - Янина Трифоновна Миленькая… планёрки весь коллектив посещал добровольно и с удовольствием. Для этого, Яниной Трифоновной (которая, кстати, была любимой, студента Емельяна, тётей) было всё устроено. Большой длинный старинный стол, за каким-подобным, веселились ещё гости известных петровских ассамблей (а вполне возможно - это и был один из тех столов), стараниями тёти и её секретарши-подруги Любы был, уставлен всякими печеньями, крекерами и круассанами. Утренний Чай располагал к взаимопониманию и доброте чувств, и, в непринуждённой обстановке, приятно было обсудить все насущные проблемы, просмотреть заказы на сантехнические, ремонтные и всякие другие работы, которых ждали нетерпеливые жильцы. За столом всем хватало места, никто никого не толкал локтями, и симпатичная начальница, всегда, в начале чаепития, напоминала о том, что их труд имеет немаловажное значение, потому что, ну, например, даже смешно, казалось бы, об этом говорить, но самая небольшая течь в кухонном кране, или, скажем в бачке, в туалете, превращается в реки, в моря, в океаны… и тут, раздался рокоток, такой рокоток, будто замурчал десяток, или, даже больше, котов сразу, вместе. Миленькая Янина переглянулась со студентом-водопроводчиком Григорием.

Им-то, конечно, этот рокоток был знаком.

В громадном сводчатом окне, сквозь которое видна была набережная Фонтанки, Старо-Калинкин мост и, по другую сторону, больница для моряков, промелькнула тень, за ней вторая, и стаканы на столе, в подстаканниках, мелко зазвенели. Да, - так бывало, когда по набережной проезжал трамвай, и, может, - две тени и были двумя трамваями, пролетевшими мимо, но трамваи пролетели, а стаканы продолжали дрожать и, мало того, стали подпрыгивать, так что каждому пришлось взять свой стакан в руки, - хорошо, что речь начальницы ещё не закончилась, и ещё не успели налить в них (в стаканы) чай. Тихий рокоток порокотал и перешёл в известную всем мелодийку «Во саду ли, в огороде, в городе Чугуеве…» - эти слова звучали у всех в ушах. Потом всякая музыка прекратились, но стол, громадный стол стал подпрыгивать и ножками, или, правильнее сказать, ножищами своими, выстукивать какую-то азбуку Морзе.

- Да, да, слышу… - вдруг произнесла Янина Трифоновна, и глаза её широко раскрылись и уставились, - даже не куда-то вдаль, а ещё дальше, и она стала чем-то похожа на старинного телеграфиста с ключом Морзе, в вытянутой руке, или на слепых, изображенных на полотне художника А.Ситникова, которые пытаются увидеть внутренним взором то, что нельзя увидеть внешним.

Все уставились на начальницу.

- Задавайте вопросы, - сказала она, как и положено говорить медиуму на спиритических сеансах

Никто ничего не понимал, кроме, конечно, студента Григория, и всем было страшно, и некоторые даже поднялись со своих стульев, а строительный мастер встал, решился и спросил: «Что произошло?»

Миленькая сказала ´спасибо´, и правой, протянутой рукой рассадила мастера и всех по местам, а потом медленно почти по слогам стала расшифровывать точки и тире, которые передавал стол. Конечно, это говорил не сам стол, а посредством стола, какой-то самовольно, без вызова явившийся дух, но это понимали только Григорий и Янина Трифоновна, хотя все остальные стали уже тоже, догадываться, потому что знали, что их начальница у себя дома занимается подобными духовидениями.

- Воп-рос по-нят, - перевела начальница на обычный язык. – От-вет, от-вет, от… дом, у-гол, сто-трид-цать-пять…, запорож-цы, царев-на Соф… - и тут стол перестал дёргаться. Снова пронеслись две тени за окнами, и взвыли коты. Миленькая растерянно опустила руки, но стол снова подпрыгнул - сто-трид… сто…сто… сто… зап… со…

- Ему кто-то мешает! – сказал Григорий

-… за-пор… Иван… - продолжала Миленькая.

- Кто-то враждебный вмешивается, - ещё раз сказал Григорий.

- Да, ему не дают говорить! - чуть не заплакала Янина Трифоновна, пытаясь понять неизвестного духа. И тут что-то крякнуло. Все посмотрели туда, где справа за спиной начальницы ЖЭК стояли в углу громадные напольные часы, конечно же, не те, талантливых русских последователей великого мебельщика и часовщика короля Людовика ХIV, Андре-Шарля Буля, хотя, что там говорить, после того, как революционные матросы и солдаты растащили по домам всё что растаскивалось… могла и такая редкость легко оказаться в бывшем съезжем доме Коломенской пожарной части. Что-то крякнуло и, меж двумя сатирами, спустившими свои козлиные ноги на позолоченный циферблат, появилась птица пересмешник, как раз в том месте, где обычно появляется кукушка и, в наступившей тишине, запела всё ту же, фривольную мелодийку: «Во саду ли, в огороде, в городе Чугуеве…», - притом без продолжения, а повторяя только эти слова. Потом всё затихло, совсем.

Все смотрели на часы, которые никогда не шли и были здесь только для красоты; все ждали ещё чего-то, но никто больше не пел и не стучал столом.

Садитесь, друзья, садитесь, - сказала Янина Трифоновна Миленькая, своим, снова привставшим сослуживцам, - всё так неожиданно… садитесь… правда, теперь уже не надолго… время приниматься за работу, - при этом начальница посмотрела на часы, которые, как уже было сказано, никогда не шли, а стояли, и исключительно только, для красоты.

Все быстро выпили свой стакан чаю, съели по порции круассанов и крекеров, и под: «Желаю приятного рабочего дня!» Миленькой Янины Трифоновны, стали расходиться.

- А Вас, Григорий, я попрошу задержаться, - обратилась она к студенту-водопроводчику, который, собственно, и не вставал, и не собирался уходить.

Теперь надо было во всём разобраться и всё расшифровать.

 

- Не понимаю, - начал Григорий, - откуда взялось это: «…в городе Чугуеве…»

- Я тоже не знаю, Гриша.

- Нет такого в песне! – продолжал водопроводчик, - «Во саду ли в огороде, Да при всём честном народе…» - такое ещё, может быть, или: Во саду ли в огороде, Да… да… да… ну, пусть будет, - в каком-нибудь там… затейливом хороводе, - тоже согласен! Но, в городе Чугуеве?.. Нет! Incredibile!.. Но, Nulla fides fronti! .

- Sic et simpliciter! - поддержала Миленькая Янина.

Оба были филологи. Она бывший, он будущий, поэтому для них сказать что-то из латинского, было так же просто, как выйти на общение с духами, призраками et cetera .

- Punctum saliens! - продолжал Гриша. - Но где она?

- In nuce veritas? – ответила Янина, и подняла руки вверх, закатив, при этом, глаза.

Тут же раздался рокоток, как уже было сказано нескольких, а то и больше, чем нескольких, мурчащих котов.

- Нет! Нет! Пока не надо! - воскликнула Янина Миленькая и бросилась к компьютеру, и рокоток прекратился.

Всё дело в том, что годы общения с духами Янины Трифоновны, привели к тому, что такая поза высокого вдохновения её: (руки вверх, закатив, при этом, глаза), которая всегда, случалась с ней, когда она входила в транс, уже была изучена потусторонним миром и принималась, чистыми духами, (уже без всяких других атрибутов), как сигнал явиться. Но, кто должен был явиться, - духам было непонятно, потому что такая поза находила на Янину Трифоновну Миленькую не только на спиритических сеансах, но, и когда она просто вдохновлялась, - а когда она просто вдохновлялась, как, например, в своём приветственном слове про реки, моря и океаны потерь, или как вот сейчас, - утверждая, что истина находится в зародыше, - имя духа не называлось, и тогда появлялся тот, кто первым успел, или кому больше всех надо было.

«За-по-ро-ж-цы», - зацокали ноготки по клавишам.

…горбатый «Запорожец»… сайт любителей автомобиля «Запорожец»… какой-то «Запорожец» столкнулся с генеральской «Волгой»…. «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», картина И.Е.Репина…. сирийцы будут ездить на «запорожцах»… Костюм запорожского казачества ХIV-ХVII в.в… умели запорожцы и ядра пóлами ловить, и сухими из воды выходить, и мёртвых на ноги ставить, и будущее провидеть, и… запорожцы китайцам будут строить АЭС…

Без комментариев.

«Ца-ре-в-на Соф…ь-я»

… царевна Софья – дочь Алексея и Милославской Марии… челобитная о малых годах обоих царей… правление должно быть вручено царевне Софье… царевна в картинках… время царевны…Илья Репин, «Царевна Софья»… судьба сыграла с ней злую шутку… мечты царевны… женщины-личности… персональная золотая медаль, 1682г….

Без комментариев.

«И-ва-н…»

… Иван Нумеров, альтист… Иван Роботов… Миры Ивана… электроакустический гитарист Иван… Иван Тугой Лук… Бунин Иван…

- Может Бунин? - ласково посмотрела начальница на Григория.

Григорий отрицательно покачал головой.

… Иванов + Рабинович, - продолжала поиск в Интернете Миленькая, - Журнал русско-еврейского диалога и сотрудничества… Иван…

- Иван Грозный убивает своего сына, - неожиданно и громко произнёс студент-водопроводчик Григорий.

- Con-ce-do , - прошептала по слогам Миленькая и посмотрела на Григория, как муравей на восходящее Солнце.

И тут же, пальчики набрали: «И. Е. Ре-пи-н»

… родился будущий художник 5 августа 1844 года в маленьком городке Чугуеве на Украине…

- Ну что ж, вот он и нашёлся, наш Чугуев, - расслабился Григорий, чувствуя, что поверг Миленькую Янину, и без того повергнутую, в ещё более глубокую бездну любви, силу которой высказать невозможно. - Да, теперь понятно кто, полночи пел «Дубинушку».

- Почему ты так думаешь, Гриша?

- Потому что «Дубинушку» сочинили его бурлаки, а «Запорожцев» и «Софью» он написал в мастерской, которая находится по адресу: Канал Грибоедова 135, угол дома, квартира 5, где сейчас находится служебный жилищный фонд и живёт в нём…

- Емельян, милый мой мальчик, что с тобой? – и тётя студента Емелиана протянула зовущие руки к водопроводчику.

Григорий подошёл, обнял вставшую, поцеловал её в лоб и сказал: «Ну, что ж, надо снова спасать».

 

Глава седьмая

 

…которая ещё дальше уводит нас от потерявшего сознание студента Емельяна и утонувшей в ванне голубой девы, но которую (главу), если не вставить здесь, то дальше уже ей места не найдётся.

 

Капал дождь, была осень, стоял октябрь. Был день рождения. Вот оно откуда пошло.

«Весы»: вверх-вниз, вверх-вниз; необъяснимы и непредсказуемы; любят не того, которого любят, а любят саму любовь , родившуюся из пены и такую же, как сама пена недолговечную, мимолётную… и всю жизнь мечтают о шёлковых рубашках, но никому в этом не признаются, потому что внутри очень ранимы и боятся, что над такой их мечтой будут смеяться и потешаться. Вот гороскопические сведения о новорожденном студенте Емелиане, который со своим другом Григорием выбирал продукты в «низке» на углу, на площади Репина, чтоб в маленькой компании отметить свой наступивший двадцать первый год жизни.

- Очкó, - говорил Григорий, - этот год у тебя выигрышный, всё должно получаться.

Какой год имел в виду студент, тогда, ещё не водопроводчик, Григорий, было непонятно, потому что текущему гóду оставалось всего два месяца и ради них, двух месяцев, было несерьёзно делать такие прогнозы, а если он хотел сказать, что до следующих двадцати двух, Емельяну будет везти, то был не прав, потому что уже ближайшую зимнюю сессию студент Емелиан завалил так, что еле удержался в институте. Это не значит, что Емелиан был глупым, или ленивым, но, к предмету, который он изучал, не стоит даже говорить к какому предмету, он питал такое отвращение, что в первое же, подходящее время, а время это выбрать ему, как и всем óсобям, родившимся под этим знаком Весов, было не очень просто, в первое же, подходящее время, Емелиан хотел бросить, собирался бросить свой факультет и перейти на любимую филологию, где учится Григорий, и училась его любимая тётя.

Но это потом, в будущем, а сейчас, студенты взяли молдавского сухого вина, под названием «Каберне», несколько яблок, несколько бананов, большой огурец и лимон, как просила тётя и пошли туда, рядом, через дорогу, где Илья Ефимович, популярнейший художник России, Репин, писал в своё время своего Грозного, свою Софью, и ещё всем известную, свою «Не ждали». Там тётя - Миленькая Янина уже готовила салаты, тушила жаркое из свиных рёбрышек с картошкой и варила компот, который, если налить в него крахмал, мог превратиться в кисель. И здесь надо вкратце, пару слов, сказать о тёте. Вкратце не потому, что она не заслуживает нашего внимания, но, потому что надо не забывать, что нас ждут в ванной два, ну если не трупа то, во всяком случае, и не очень в сознании находящихся тела. Так вот, чтоб коротко: представьте себе, кто наделён такой способностью представлять, или посмотрите в альбоме выдающегося Эдуарда Мане - кто не наделён, на его чудесную Нанý (никаких, пожалуйста, параллелей с Золя Эмилем). Вот вам - и Миленькая Янина. Вот вам её шёлковые жёлтые настояще-некрашеные волосы, её грациозная фигурка… а вот о глазах, если их рассмотреть через большое увеличительное стекло на портрете, так как у французского художника она изображена несколько на расстоянии, о глазах можно добавить, что они были красивые, вдохновенные и удивительно-серого цвета. И ещё, надо сказать, что Янина Миленькая, только год назад закончила учёбу, и было ей всего ещё, двадцать два, и, так как филологов в России, хоть пруд пруди, и свободных мест для них нет, устроилась она, всякими правдами и неправдами, на неплохое, с точки зрения занятости и незанятости, место начальницы ЖЭКа.

Емельян представил тётю и друга, друг другу:

- Моя тётя Янина, - сказал Емелиан, - мой друг Григорий. И тетя, и друг, друг другу пóдали руки и покраснели сразу, представив, сколько приятных минут друг другу они могут принести.

Влюбились тётя и друг, друг в друга с первого взгляда, ещё не успев сесть за стол, круглый большущий стол на большущей кухне. К приходу друзей на столе уже всё стояло: и жаркое, и салаты, и селёдка под шубой, и селедка, политая подсолнечным маслом с кружочками лука сверху и… да что там говорить, всего было вдоволь, и им троим, было этого, - есть, не переесть. Емельян ещё намыл и поставил в глубоком блюде фрукты на стол, а тётя нарезала не кружочками, а кусочками свежий огурец.

Вы уже представили себе, - те, которые могут представлять, какой это был стол, на котором всё поместилось и ещё оставалось много места. Тем, которые лишены такой способности - представлять, могу сказать, что за этим столом умещалось и пило чай всё Правление Товарищества Передвижных Художественных Выставок, а членов этого правления было чуть меньше, чем рыцарей за круглым столом короля Артура.

Налили, выпили, поели.

Тётя, откуда-то, из-за спины, вынула большую кроличью шапку.

- Чтоб ушки не мёрзли! – сказала она, надела шапку на смутившегося племянника и поцеловала его нежно-розовыми губами.

Емельян смутился, потому что он никогда не носил зимой шапок. А прошлая зима была такой холодной… Кто-то в трамвае, на изморозью покрытом окне, написал: ´Крепитесь, люди, скоро лето!`

Не знаю, - сказал студент Григорий, - но в такой шапке, только на таких коньках кататься! - и протянул Емелиану упакованные в прозрачный полиэтиленовый пакет, с повязанной сверху праздничной голубой лентой, настоящие хоккейные коньки.

«Мальчишек радостный народ Коньками звучно режет лёд», - продекламировал Григорий… и Емелиану снова стало приятно, потому что уж, что-что, но на коньках, он катался великолепно, и даже не учась где-то специально, а просто, - у него это было от природы. Он любил проехаться, «звучно, режа лёд», мимо стоящей стайки раскрасневшихся девушек, в шерстяных шапочках с бомбонами и в облегающих свитерках, обдать их струёй морозного воздуха и ледяной пылью, летящей из-под коньков и потом долго представлять, какое впечатление он произвёл на них.

«Какой он всё-таки… какой!» - так, казалось ему, они говорили, говорили о нём девушки.

Тётя ушла к плите и, пока студенты уплетали жаркое, приготовляла «Любовный» грог, или ещё, по другому - грог «Fantasy», смешивая ликёр с коньяком, добавляя туда сахар, чуть корицы, натёртый вместе с коркой лимон, и свою любовь к племяннику (родственную) и новую, с первого взгляда, возникшую только вот-вот.

Скоро на столе пылал голубым, в большой круглой, глубокой фаянсовой чашке, «Любовный» напиток и по стенам и потолку, скользили блики и тени. Свет не зажигали, но именинник принёс две свечки, которые установил в дальнем углу… правильнее сказать, на дальнем краю, потому что стол был без углов, две свечки, которые зажёг, и которые добавляли всполохов и призраков в бывшей репинской столовой, - столовой Ильи Ефимовича Репина. Потом, тётя разлила в тонкие фаянсовые кружки, фаянсовым же уполовником, дивный полыхающий напиток и боги, которые сверху наблюдали происходящее, улыбнулись и переглянулись: им так редко приходилось видеть такое взаимопонимание и такую тихую разделённую радость.

 

Глава восьмая

 

…в которой, наконец, мы узнаём имя девушки с нежными и тёплыми глазами.

 

Когда маленький пузлый Эрот пускает свою ядовитую стрелку, - спасения нет! Голова ясная, а ноги идут туда, куда им самим нужно, и ты, как Кастаньеда Карлос, известный ученик колдуна дона Хуана, когда он объелся мескалито , - не улавливаешь, не знаешь, где кончается земля, по которой ты ходишь, и начинается небо, в котором ты летаешь.

В тот далёкий понедельник, как раз тогда, когда Емельян зашёл в уже знакомое нам кафе, там сидел этот старый плут, nämlich , бог любви, который под видом старичка-выпивалы спустился с небес, чтоб поразвлечься, nämlich , повеселить свою бессмертную душу. План созрел сразу, как только он увидел, как студент Емельян смотрит на девушку-официантку. Но, пошалить, замутить, что называется, хотел розовощёкий бог… розовые щёки это то, что выдавало Эрота с головы до ног, и с чем он не мог никак и никогда справиться, когда накладывал грим, - наверное, это было несмываемое и незакрашиваемое свойство любого, который подвизается на ниве любви. И здесь, на Земле, - как он ни притворялся дедушкой-рубахой, всякий кто-то мог бы его уличить, если бы, такой кто-то нашёлся. Студент, конечно, ничего не заметил и был наказан за это двумя стрелками: одна вызвала моментально любовь к официанточке, с большими глазами, а вторая, чуть попозже, любовь к рыженькой, за стойкой. Этим двоим, досталось только по одной колючке, и каждая получила сердечное чувство к Емелиану.

Так что, каких бы приворотных зелий там, ни заваривали низшие боги, ни придумывали, - да и высшие тоже, - без Эрота такие вещи сами собой не случаются.

Он был и тогда, на том дне рождения, в прошлом году, студента Емельяна; тогда, по дружбе с Саламандром, занял он себе его способности и возможности пылать, и пылал любовью в фаянсовых чашках и пуншевой миске на столе. Он был даже и тогда, когда студент спасал от злой судьбы голубую сеньориту, и гарцевал перед красавицей в виде белого, крутовыего жеребца. Ну, да и что там говорить: известно всем, что он санкционировал любовные утехи самих богов, - и слава ему! - столько героев от земных красавиц, благодаря таким санкциям, было произведено на свет для борьбы со злом.

Её звали просто Вера. Кстати, знак зодиака этого имени - тоже Весы, а покровители - муравьи, - они то, - по крупинкам, по крупинкам, и складывают верно, и крепко счастливую жизнь своего Protege .

Влюбилась она сразу, без оглядки и привыкла тут же, к его приходам и ей казалось, что она умрёт, (кстати, я прочитал сейчас третью главу, и обнаружил, что не сообщил, тебе, читатель, что в гробу, в храме Рождества Иоанна Предтечи, Емельяну, лежащей, привиделась трепетная Вера, и тут же, сразу я хочу пояснить, что лежащая Вера только привиделась, на самом деле она была, что называется во всю lebendig ), ей казалось, что она тут же умрёт, если он в очередной раз не придёт.

Он приходил целую неделю, но ни она с ним, ни он с ней не решались заговорить, и только таращились друг на друга, изучая, раздевая, назад, одевая друг друга, но на самом деле ничего не видя, потому что любовь зáстила глаза. В конце недели, в воскресенье, Вера уже очень волновалась и даже всплакнула в служебной комнатке. Ей тоже не очень везло в любви, она тоже была застенчивой и нерешительной, и ей казалось, что это никогда не произойдёт, значит, что они никогда не решатся сказать один другому ну, например: «А что это у Вас сегодня такие грустные глаза, когда скоро на улице так тепло, потому что?..», - или: «А Вам нравится ночью, когда пароходы и мосты, или больше потому, что вот как?..»

Вечером Вера шла домой и тоже проходила базарчик на Невском, около Армянской церкви и тоже, - нет, она не сбила стол, а остановилась у стола, на котором известная торговка продавала известных существ божественного и полубожественного происхождения. Старая ведьма, - да, пора сказать, что она действительно была ведьмой, настоящей, практикующей, но только не очень высокого ранга, - это значит, что родословная у неё была не «ах!», - старая ведьма тут же отметила любовную тоску в глазах девушки, и тут же наделила её Букой, которого никто не покупал, потому что он был толстый, с длинным носом, и острыми ушками. Простой народ не знал просто, что Бука, которым пугают детей, может быть ещё и верным, и любящим, и может ещё, помочь скоротать длинно идущее время, - когда, например, ждёшь встречи с предметом своей, не прояснённой любви. Надо только вести себя с ним правильно, не заноситься и выказывать уважение.

- Что-то не так? – спросила ведьма.

- Нет, почему же? – спросила Вера,

- Ну, я-то вижу.

И у Веры тут же, снова, выступили слёзы на глазах.

- Не надо, не надо, дочка… всё можно поправить, устроить и хорошо закончить.

И дочка, сама не понимая, как это могло случиться, расписала старухе всю свою невысказанную любовь.

Старуха сразу поняла, что не обошлось здесь, без этого вечно скитающегося, бездомного сына Ночи , но она и сама была рождена не при свете дня и, поэтому, сказала: «Всё обойдётся, дочка, всё можно наладить. Главное, что ты вовремя. Как раз идёт Аграфена», - и дала Вере, в придачу к Буке, фигурку распушившего перья чёрного петуха, который, как она сказала, пригодится им, когда придёт эта самая Аграфена, значит в эту ночь, с воскресенья на понедельник, в ночь Аграфены-волшебницы.

 

Как же не похожи наши северные летние праздники на те праздники любви и колдовства, под покровом бархатной ночи, где-нибудь в глубинке России, или на родине Николая Васильевича Гоголя, в старинном городе Нежине, например, где звёзды рассыпаны так по небу, как рассыпаны вышивки у девчат на плахте, а по Млечному пути тянутся на круторогих волах своих, в Крым за солью, чумаки, и кивают длинными чубами своими, оселедцами; мол, и мы бы пограли, пострибали над кострами и погонялись бы за красавицами, пока не наступит утро, да дорога зовёт, - всё вперёд и дальше, всё дальше и вперёд.

 

Даже не все коренные петербуржцы, знают, где находится Малоохтинское кладбище, а когда спросят их, могут догадаться только по названию. Но от того, что петербуржец, всегда испытывает внутреннее желание помочь спрашиваемому, потому что ещё более потаённое внутреннее желание его, заключается в том, чтоб спрашивающий подумал о нём: «О-о, вот ему везёт, он настоящий петербуржец…» - от этого он, конечно, скажет, что кладбище находится на Малой Охте, но это и всё, - дольше он врать не станет, потому, что не хочет потерять свою честь настоящего петербуржца, чтоб потом все рассказывали про него, как про какого-то москвича, который сказал, что, чтоб добраться от Ленинградского вокзала до Казанского, надо спуститься в метро и проехать четырнадцать!!! станций по «Кольцевой». Вы будете ехать, отсчитывать станции и на четырнадцатой неожиданно для себя услышите: «Станция «Комсомольская», Ленинградский, Казанский и Ярославский вокзалы…». «Вот, - подумаете вы, - какие москвичи!» - хотя, может, это и не москвич совсем был, - какие москвичи на Ленинградском вокзале?

Вера пришла по адресу, на Малую Охту, в конец улицы Помяловского, бывшей улицы Глухой, на которой Николай Герасимович родился, писал свои «Очерки…», и где запил с горя, и умер; пришла как раз туда, где находится это заброшенное, старое Малоохтинское кладбище, на котором уже давно никого не хоронят, и на котором никогда не наблюдали никаких гробокопателей, разрушителей могил, или, скажем, «готов» , которым куда безопаснее на Никольском, что рядом с Александро-Невской Лаврой. Там можно спокойно писáть на обветшалых склепах стишки, типа: На этом кладбище был я, На этой вот могиле, И ты меня, а я тебя – Не слабо возбудили. Стонал покойник под тобой, Я над тобой старался, И ни один из нас троих, В накладе не остался, – и никто тебя там, даже большая рыжая собака, которая совсем не злая, а добрая, не побеспокоит.

А вот о Малоохтинском, дурная слава идёт ещё с тех времён, когда Великий Пётр взорвал на воздух оставшиеся от шведов укрепления Ниешанца, чтоб сказать всему миру, что это уже навсегда, и стал селить там поморов - отличных корабельных плотников, но всех до единого старообрядцев-раскольников, а те, конечно, стали хоронить на этом кладбище своих покойников, но не только: на Малоохтинском, хоронили колдунов, ведьм, алхимиков, самоубийц, чернокнижников, иноверцев, лихих людей и всякую нежить, которой в гробу не лежится и, в любой подходящий момент, не терпится походить по земле и поучаствовать в живой жизни. Так что встречаться с такой компанией, особенно если ты пришёл грабить её, или надругаться над ней, не только неприятно, но небезопасно.

Ночь была Белой, но тучи чуть затенили белизну, и когда Старуха, Вера и Черный Кот (вы, конечно, понимаете, что чёрный кот – это не авторская придумка, чтоб нагнать мороку, а необходимый персонаж любого ведьмацкого действа), когда они входили в ворота кладбища, над покошенными чёрными крестами, над серыми склепами, которые подпирали столетние деревья, вросшие в них и нависшие над ними, проплывали какие-то громадные Голубые Шары, слышались Шорохи, Стоны, Стуки, Скрежеты, а потом, всё это залил Белый Туман, сквозь который были, видны красно-жёлтые язычки горящих свечек, вокруг которых, то там, то тут, над могилой, или надгробной плитой сидели сатанисты, некроманты и некрофилы, вместе, с уже явившимися покойниками, и обсуждали свои дела. И это только казалось, что они не обращают внимания на появившуюся троицу, на самом деле они видели всё.

Старуха и Кот смело шли вперёд, а Вера уже не шла, то есть она, от страха не понимала, что она шла, ноги несли её, и единственной мыслью было, что не было ни одной мысли. Кроме того, она вцепилась в руку старухи, а когда та обернулась, то оказалось, что это совсем, вообще, и не старуха, но молодая, красивая и раздетая догола ведьма, и Вера уже хотела бежать, но ведьма сказала вдруг: «Не надо, не надо, дочка… всё можно поправить, устроить и хорошо закончить», и Вера поняла, что теперь старуха … вот уже и не старуха, да и Кот уже был, не совсем кот. Вера не видела себя со стороны, и подумала, что она тоже не осталась прежней, хотя бы потому, что и её одежда исчезла, и остался один голубой тонкий нашейный платочек, и в руке чёрный петух, который до этого лежал в сумочке, тоже пропавшей невесть куда.

Вдруг, сзади раздался топот. Старуха, которая уже была не старухой, выхватила у Веры петуха; в руках у неё блеснул нож; Кот, который уже был не совсем кот, подставил круглую миску, и кровь петуха, который ещё хотел быть петухом и хотел что-то сказать, но не успел, брызгая и пузырясь, потекла и наполнила её (миску) до краёв.

«Бегает этот здесь, ещё от поморов остался, не медведь не человек, не может слово нужное вспомнить, чтоб земля приняла… но с ним лучше не заводиться, лучше по…» - она хотела сказать «по-доброму», но не договорила, и уже протягивала чашку существу с маленькими, злобными, по-настоящему медвежьими глазками, покрытому от головы до пояса медвежьей же, коричневой шерстью, но в портках, повязанных верёвкой, и в лаптях.

Оборотень одним глотком опрокинул в себя дымящуюся кровь, и уже грустными человеческими глазами посмотрел на Веру и Нестаруху, но, поняв, что они чересчур мелкие сошки, чтоб знать то, заветное слово, повернулся и медленно пошёл туда, откуда прибежал.

У Веры стучали зубы от ужаса, а Кот нацедил в чашку ещё немного петушиной крови и протянул ей.

- Выпей, - сказала ведьма.

- Я… нет…

- Выпей, и станет хорошо.

Вера сделала глоток. Ведьма и Кот, тоже глотнули по разу. Телу действительно стало хорошо и невесомо.

Пробила Полночь. И призрачные, трепещущие лучи, пронизали вдруг, кроны деревьев, всё засветилось и задрожало. На могилах и между, замерцали травы; сине-красные, лилово-розовые, бело-жёлтые, голубая Синюха, Медуница, Иван-чай, трава Маун, от которой с ума сходят кошки и засыпают люди; воздух наполнился горькими, медовыми запахами, крапива источала такой дух, что щекотало в ноздрях, а чертополох подманивал к себе иссиня-белыми глазами; и у стены склепа, покрытого патиной, фиолетово-синяя и изумрудно-зелёная, взметнулась Царь-трава, которую выплюнул из своей пасти Цербер, когда Геракл выволок его на свет божий и, поэтому, ядовитей её на свете не было. Из того же склепа вышла длинная фигура в саване и поплыла туда, где в самом центре кладбища, запылал голубой огонь.

Ведьма (ей надо дать какое-то имя, хотя у ведьм имени нет; ведьма и есть ведьма – это её первое и последнее имя; но мне было бы удобнее рассказывать. Пусть она будет Даша, в память об одной моей знакомой), так вот Ведьма Даша нарвала букет крапивы, прибавила к нему несколько веток с цветами чертополоха и приказала Вере сделать то же. Крапива обожгла руки, а чертополох исколол пальцы и ладони, но боль сразу прошла, осталась горячая волна, которая тут же разлилась по телу. С букетами, чуть приподнявшись над землёй, но, всё ещё прикасаясь кончиками пальцев к ней, они полетели к костру, притом, Кот в руке, или это была всё ещё лапа, держал только что расцветшую веточку Валерианы, к которой он прикладывал нос, нюхал и заводил глаза под лоб.

Отовсюду подходили колдуны, ведьмы, вампиры, оборотни, покойники, то в сáванах, то во что ни попало одетые, слетались большие белые бабочки с обнажённым тельцем женщин и садились на ветки деревьев и кустов, и складывали крылья, как обыкновенные капустницы, где-нибудь на мокром песке, около речки; а потом всё, - как будто кто-то руководил этим, - всё, в один вздох, зáмерло, и установилась такая тишина, что Вера боялась выдохнуть, чтоб не спугнуть её. Без единого звука и шороха пылал голубой костёр. Да и был ли это костёр, в том смысле, в котором Вера помнила ещё те костры в молодёжных, или пионерских, как их называли, летних лагерях, которые устраивали на открытие и на закрытие. Это было призрачное переливающееся голубое пламя, сияние, которое выходило из земли и терялось высоко в небе.

И вот, прозвенел колокольчик; один, второй, третий, - казалось, они передразнивают те, большие колокола на церквах, в звуках которых уносятся к небу молитвы верующих. Один, второй, третий, ещё, ещё, и начался целый перезвон, такой вот «карильон» , Малиновый Звон, от которого, посреди пламени появился большущий, чернющий котёл, в котором кипело и бýлькало, и из которого, поднимался разноцветный парок. Пар(ок) в центре сгустился, и там появилась она – Аграфена, Астарта, Хатор, Деметра, Геката, сама Изида, - великая волшебством и любовью. Всё собрание опустилось на колени, и все протянули к Колдунье руку, сжатую в горсть, в которой была просьба, мольба, от которой зависела вся жизнь и нежизнь. Волшебница простёрлась над всеми, и каждый разжал кулак свой и отдал ей, свою жаль и свою боль.

Теперь, все шли по кругу и бросали в котёл каждый свою траву, и, при этом, шептали… и Вера слышала отдельные слова: «…соки Земли, блики Луны… …с первой росой острой косой… … крутись и вертись, по мне изводись…», - и сама, бросила в кипящую глубь свой букет и зашептала то, что ей подсказывала ведьма Даша: «Гроб деревянный, кубок оловянный, дым кудрявый, я буду правой. Полюби меня Емельян, очи мои, руки мои, кудри мои, походку мою лёгкую, лицо моё белое, моё сердце несмелое. Стоять мне перед тобой и быть мне твоей судьбой».

От каждого нового пучка травы, или листка, или цветка, пар взрывался, взвивался струёй, и Великая Колдунья превращалась, обращалась, таяла, рождалась снова, словно Протей принимала всякие замысловатые фигуры, рыкала, будто пантера, стонала как выпь на болоте… и всякий узнавал в этих формах и знаках то, что было предназначено ему одному, каждый узнавал его, начертанную ему, судьбу. Тут Вера увидела поморского Оборотня, - он остановился вдруг, глядя на Колдунью, что-то сказал, упал лицом в траву и распался, растаял… наверное, пришло время, и Она сказала ему нужное слово.

Сама Вера, как ни старалась, не могла увидеть в клубах пара студента Емельяна, но видела рыжую Эму в белом платье и в венке из сверкающих эдельвейсов, и с одной куриной ногой, как у Белых Дам, которые могут утихомиривать бури.

Вдруг костёр погас, и будто тень объяла всё кругом… Изида набросила на живой и мёртвый мир своё покрывало, - теперь всё зависело только от каждого, от его способности, или неспособности разгадать загадки, которые она загадала.

Светящимися призраками разлеталось всё собрание, и Ведьма, Вера и Кот тоже поднялись на воздух и летели, и, через несколько мгновений, снова стало светло, будто они вылетели из тучи; под ними пронеслись башни Пулковской обсерватории, которую строил известный Александр Брюллов, а восстанавливал известный Алексей Викторович Щусев, который, построил Мавзолей Ленина и, который сделал новые башни её (обсерватории), похожими на грибы. С Кладбища Астрономов взметнулась и присоединилась к ним тень молодого человека, которого звали Митя, во всяком случае, он так представился, на что Вера ответила: «Вера», - Ведьма сказала: «Даша», - а Кот промолчал, потому что он не мог оторваться от своего цветка, который, кстати, он не бросил в кипящий котёл, - наверное, у него было всё в порядке, и желать было нечего, - и сейчас он летел, распластавшись в воздухе, как какая-то летучая мышь и внюхивал в себя волшебный аромат, и ничего больше не замечал.

Они летели на юг, туда, где ночи бархатные, а по Млечному пути чумаки гоняют волов за солью. Они должны, были ещё искупаться в эту ночь, потому что ночь была Купальная.

Собственно говоря, «летели», здесь не подходит, - они стремительно неслись, и Вера, ещё заметила купола бесчисленных псковских соборов и башен - там ещё, была Белая ночь, а дальше, всё окунулось в тьму, которая прерывалась полосами света там, внизу, - это мелькали своими лампочками и рекламами Витебск, Орша, Гомель, - в тьму, которая раскинулась и мерцала, без конца и края, звёздным небом там, вверху. И вот, заблестел, заструился в свете полной Луны Днепр.

 

И тут бы!.. Эх! Развернуться в многословном описании могучего потока, который объединяет все славянские земли, да разве только, безумный графоман может на такое решиться, после известного всему свету: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…», - и не остановиться даже, и кажется, что не Николай Васильевич, а сам пишешь…

А вот ещё - скрижали, - вырубленные навеки:

 

Мiж горами старий

Днiпро

Неначе в молоцi дитина,

Красується, любується

На всю Україну.

 

- что в переводе с украинского, неизвестного переводчика, звучит как:

 

Меж холмами древний

Днепр,

Как в молоке дитятушка,

Течёт себе, красуется

По Украине-матушке.

 

- или после такой мóщи:

 

Реве та стогне Днiпр широкий, сердитий вiтер завива.

Додолу верби гне високи, горами хвилю пидiйма…

 

- что и без перевода представляешь себе так здорово и красочно.

 

Так вот, плюхнулись они, все вчетвером, с налёту, на чудесный пляж на белорусской стороне Днепра.

Интересно, что Вера, будучи с ног до головы обнажённой, не чувствовала ну, ни малейшего стыда перед этим, невесть откуда взявшимся Митей. А Митя… он в прежней своей жизни был астроном, - а астрономы, как вы знаете, в телескопы много чего, такого видели: и Деву, и Плеяд, и Андромеду, и саму даже, Венеру, много раз, со всех сторон, и Большую Медведицу, которая никто иная, как сама Каллисто , обольщённая кем? – конечно же, самым главным олимпийцем, - а о разных звёздах и звёздочках поменьше и всяких кометах с хвостами, и говорить не приходится.

Так что удивить его, Митю, было нечем.

Они приземлились в то место, где Днепр, в своём течении, по каким-то тектонически-вулканическим причинам, по причинам сбросов, заносов, сдвигов, подвúгов и прочих движений земной коры, разветвился и образовал несколько рукавов и, соответственно несколько островов. Представляю, что бы делалось в Петербурге по такому случаю. Эти острова, тут же, назвали бы: Заячий, Васильевский, Крестовский, Голодаев остров…

 

Заячий, Васильевский, Крестовский,

Голодаев остров и остров Петровский!

 

- эти стишки должен был прощёлкать пересмешник… но где он?

Островá поименовали бы, а рукава занесли в регистр: Большая Невка, Малая… Нет! здесь так не было, - здесь всё было вечно, всегда: остров, и есть остров, а рукав, он и есть рукав, совсем как ведьма, - ведьма, она и есть ведьма и ничего больше. Правда, там была одна речушка, которая вытекала из Днепра, и которая, уже в него не возвращалась, а терялась где-то в болоте и, которая всё-таки имела своё личное имя - «Яблонька», потому что когда-то, в неё упала яблонька, растущая на самом краю, и которую местным рыбакам приходилось обплывать.

Так вот: они опустились на прекрасный пляж, песок, на котором ещё не остыл от вчерашнего солнца, и Вера хотела тут же броситься в прохладную влагу, чтоб остудить горящее от быстрого полёта тело, но Даша остановила её и показала вглубь пляжа. Там было небольшое, метров тридцать, в диаметре озерцо, вода в котором оставалась после разлива и не уходила в Днепр и прогревалась так, что в ней, как в горячей ванне, купались все трое. Кот, как все нормальные коты, воду презирал, да и, вообще, как все кошки относился лишь снисходительно ко всему, что делали люди, ведьмы и все, все остальные, - хотя служить приходилось.

Потом Вера лежала в колючей днепровской воде и слышала, как на том берегу, где была Украина, подвыпившие рыбаки не спали и спорили о вечном.

У Даши и Мити были свои разговоры, - всё-таки, было понятно, что они встречаются не первый раз; Кот занимался веточкой; Вера приводила в порядок мысли: ну, например, откуда она знала имя Емельяна? Ведь там, у костра она сказала: «Полюби меня, Емельян…». Приводила, приводила… рядом опустились ещё - светящиеся тела, а Вера, Даша, Митя и Кот прянули в небо и вот уже там, внизу Вера увидела спящего Емелиана, и ей захотелось присниться ему, и ей, даже показалось, что она снится ему.

Они снова были на Малоохтинском кладбище. Митя отстал в Пулково. Белая Ночь заканчивалась и переходила в утро. На душе у Веры было тоскливо; вся исколотая колючками и обожжённая крапивой, она, еле держалась на ногах. Старуха взяла её под руку, и они вышли за ворота кладбища и уже через несколько минут, были у старухи дома. Вера попросилась лечь, немного поспать, кот устроился у неё подмышкой, а старуха поставила на плиту кастрюльку и стала заваривать собранную, волшебную траву.

 

Глава девятая

 

Мы возвращаемся, наконец, к главному нашему герою, который от сильного удара о полку чуть не потерял сознание и упал на пол в ванной.

 

Ничего страшно с Емельяном не случилось. Он ударился головой об угол полки, а так как его движение к утопленной нежной сеньорите (которая утопленной совсем и не была, и это только, показалось впечатлительному студенту, что она, с горя - ведь он был так груб с ней - решила утопиться. Она только, лежала в ванне и, на самом деле, переживала резкие слова, которые сказал ей студент), так вот, потому что движение его к нежной сеньорите было стремительным, то и удар получился сильным. Сирена, которая послышалась уходящему сознанию, была звонком в дверь, и студент тут же, пришёл в себя, хотя, в общем, он и не далеко ушёл.

Емельян вскочил, потирая ушибленный лоб и чувствуя, что там вскочила шишка. «Кто бы это мог быть… с самого утра?» - разглядывая утопленницу, ужасался он. Мыльница - ему показалось - снова начала плакать.

Позвонили настойчивей.

«Меня нет дома…», - подумал Емельян.

Позвонили ещё раз и вдруг, там, за дверью, что-то грохотнуло.

«Но я же, здесь, ни причём…» - и перед глазами студента, возникла картина художника Санадзе «Арест товарища Сталина царскими сатрапами», на что дух Ильи Ефимовича, который наверняка наблюдал всё, что происходило у него в мастерской, справедливо возмутился, потому что глазам студента, если уж на то пошло, должна была явиться его картина - «Арест пропагандиста», которая имеет прямое отношение к этой мастерской.

Емельян снова повернулся к ней, к той, которая ещё недавно была сеньоритой: «А-а-а!»

- Там, кажется, звонят?..

Капелька воды, на её теле, удачно выбрав угол отражения, сверканула по глазам студента, и он снова стал опускаться на пол.

- Я пойду, открою, - сказала нежная сеньорита, будто в чём-то была виновата.

- Нет, - подумал Емелиан, но вслух эти три буквы не сложились, зато явилась картина «Не ждали». Всё-таки Илья Ефимович настоял на своём. Не мог же он просто так, в такой щекотливой ситуации, остаться в стороне.

А Голубая уже открывала дверь.

За дверью студент Григорий собирал вывалившиеся из чемоданчика инструменты, а за ним и над ним стояла тётя Миленькая и удивлённо смотрела то на Емелиана, сидящего на полу в ванной, которая (ванная) была как раз напротив двери, то на эту самую дверь, которая, как получалось, потому что Емельян сидел там, открылась сама. Тётя не могла броситься на помощь сидящему Емельяну, - для этого надо было бы переступить через Григория.

Но вот, Григорий закрыл чемоданчик, и они вошли.

Емельян встал и ждал, что тётя скажет про обнажённую сеньориту. Но тётя, казалось, её не заметила, подошла к Емельяну, приложила свои холодные пальчики к шишке на его голове и спросила:

- В чём дело, что случилось, Меля? На тебе лица нет!

Григорий тоже прошёл мимо Голубой, будто её и не было.

- Снова попал в историю? – сказал он.

- Да… как хорошо, что ты пришёл, Гриша, у меня капает кран в ванной, и это так раздражает…

Тётя и Григорий переглянулись, и тётя предложила попить чай, пока Григорий будет ремонтировать кран.

В кухне на столе, стояли два стакана с молоком и уже остывшие, в сковородке, гренки.

- А почему два стакан… чика? - спросила тётя, - у тебя кто-то есть? - добавила она уже шёпотом, указывая пальчиком в спальню.

В это время, как раз, вошла сеньорита, цвет тела которой, снова был таким же, как цвет поджаренных на сливочном масле гренок, и, сливовый ноготок тёти, теперь указывал прямо на неё.

- Да… то есть…- сказал Емельян.

- О, это хорошо, это замечательно! - обрадовалась Миленькая Янина тому, что дело только в этом, а не в чём-то, что могло бы быть хуже, - Ну что ж, пора, пора тебе уже. Это делает мысли легче и жизнь приятней!

Молоденькая, всего на год старше, чем племянничек тётя, ещё раз, как бы украдкой, посмотрела в направлении спальни (сквозь нежную сеньориту).

- Но, посмотрим мы на неё, наверное, позже? или, может, все вместе попьём чай?

Голубая прошла в дальний овал стола (вы, конечно, не забыли, что стол был круглый и за ним, за этим столом умещалось чаепитие всего Правления Товарищества Передвижных Художественных Выставок) и села там.

«Они её не видят», - понял Емельян, - но он не понял, - стало от этого легче ему, или наоборот.

- Да нет же!.. – сказал Емельян, посмотрел на голубую сеньориту и запнулся.

Ему очень хотелось всё рассказать тёте, потому что ближе у него людей не было, и их отношения были настоящие и хорошие, какие не очень сейчас и встретишь. Но Емелиан сам не знал, - есть у него «кто-то», - как тётя думала, в спальне, или нет, - тем более что, как оказалось, тётя не видит того, кто есть, а значит, видит, что никого нет. Он запутался в своих посылках и следствиях и тётя, чтоб дать ему собраться с мыслями, пошла, возиться с чаем.

- Ну, рассказывай, - сказал, зато, Григорий, входя и садясь.

- Что? – спросил Емельян.

- Всё! – ответил Григорий. - Ты расскажи нам, а мы поможем, - сказал он, будто «мы», были бригада «Скорой Помощи».

- Да, Меля, ты же знаешь, как мы любим тебя, - добавила Миленькая Янина.

- Видите ли, я хочу вам представить, в таком случае…- Емельян решился, но ещё сам не знал на что, - Ну, хорошо, - ещё больше решился он и посмотрел на Голубую, - хорошо! Царевна Лисафета, или Елисава, или Елизавета, дочь царицы Оксиньи и Агея Евсеича! - и он показал рукой туда, где ни живая, ни мёртвая сидела эта самая Лисафета, - Лисафета, - продолжал он, - которую я сегодня ночью спас и отобрал у Дракона.

Наступила тишина. Слышно было, как капала из плохо закрученного крана, теперь уже на кухне, вода. Никто и не собирался смотреть туда, куда показал Емельян, потому что, - что смотреть туда, где ничего нет?

- «Ой, ты гой еси, молодая, прекрасная Лисафета?.. На своём на осле на белыем?.. Да подъезжал к ней Егорий Храбрый?» - вот что значит образование, настоящее, филологическое. Им филологам, что стихи духовные цитировать, что слова латинские употреблять, - и то и другое просто и легко. - Так тебе приснился сон? ты был Егорием Храбрым? - умилилась тётя Миленькая.

- Да, мне приснился сон, но теперь она здесь, спасённая, перед вами, - и студент Емелиан снова показал на сидящую за дальним сегментом круга Голубую Сеньориту, и ещё раз представил девушку, - Лисафета!..

Теперь тётя проследила глазами за рукой племянника и, ничего нового там не обнаружив, посмотрела на Григория, который сидел, подперев кулаком щеку.

- Понимаете?.. - начал Емельян, и рассказал всю историю, начиная с Армянской церкви и, даже с того дальнего понедельника и до… до вот сейчас, и снова указал на Голубую сеньориту и ему показалось, что она плачет.

Эпизод с Эммой-Эмилией, расстроил тётю Янину, и в её красивых серых глазах тоже блеснула слеза, и она с надеждой посмотрела на водопроводчика, продолжающего сидеть с подпёртой щекой.

Емельян, для доказательства, вынул из кармана пиджака, висящего здесь же, на спинке стула, чёрную суккубу и протянул её Григорию. Григорий взял фигурку, но только мельком взглянул на неё, встал и пошёл туда, где сидела Лисафета, - и студент Емельян увидел, что по мере того, как Григорий огибал стол, царевна становилась всё прозрачнее, и когда водопроводчик протянул руку, чтоб нащупать её, сидящую на стуле, - на стуле уже никто не сидел, потому что Голубая сеньорита растаяла и исчезла.

«Совсем, как Эмма», - подумал Емельян, и стало отвратительно на душе.

Заседание ячейки длилось недолго. Признали большое перенапряжение и недостаточность отдыха и развлечений. Постановили принять меры и подыскать соответствующие и отвлекающие занятия.

Емельян со всем соглашался: «и действительно, - думал он, - что-то я себе много навоображал… ну, вот… и где она - Лисафета… это только сон, наваждение, - дýнул и пропало, или рыжая Эмма… - но тут колючка так кольнула его, что он аж ойкнул, - и тётя и Григорий, конечно, расценили этот «ойк» как подтверждение своего диагноза, а Емельян подумал ещё: «Но кто-кто, а тётя, Янина, Миленькая, - она-то должна была всё сразу понять. У неё-то, они, эти духи – тóлпами, каждый вечер».

Конечно же, в случае с Емельяном было не так, как в случае с Миленькой тётей. Духи Миленькой тёти были бесплотными, - какая у духов может быть плоть? а какой у духов может быть вид? какая форма? Дух, он и есть дух, который сам, даже, и словá не произносит, а только стучит, - то столами, то ещё чем-то.

У Емельяна же было другое.

Рыжая и вся её компания, да и Лисафета тоже, плотью, видом и формой были, что называется: «Всё в порядке», но только Эмма и голубая Елисава, были из тех, кого, в настоящем их виде, мог видеть только человек, родившийся в ночь с воскресенья на понедельник, - но кто об этом знал? А студент Емельян, ко всем его поэтическим способностям и легко поддающейся фантазиям натуре, родился, конечно, как вы уже поняли, с воскресенья, как раз, на понедельник, поздно ночью…

 

Кто здесь шутит? - спросишь ты, добросовестный читатель, - и где здесь правда?

Да я и сам не знаю. Помню только, как известный всему миру, кудрявый поэт сказал:

 

Многие меня поносят

И теперь, пожалуй, спросят:

Глупо так зачем шучу?

Что за дело им? Хочу.

 

Хотя я-то, в общем, совсем и не шучу.

 

Глава десятая

 

Продолжение вторника; два, днём приснившихся Емелиану сна и зелёные юбки.

 

Все ушли. Исчезли, растаяли за дверью тётя и студент Григорий.

«Лучше, когда они были здесь», - подумал Емелиан. Теперь ему уже казалось, что «кто-нибудь» может явиться из угла, из-за плиты, или просто из-за ничего… явиться, - и всё тут.

Раздался звонок в дверь. Студент вздрогнул, побежал открывать, и по дороге заглянул в ванную.

Вернулся Григорий.

- Я всё понял, - сказал Григорий-водопроводчик, - я просто не мог при Янине. У меня есть идея. Сегодня вечером жди! Я приду,… не сам,… придумай что-нибудь закусить. В семь часов! Пока! – и студент Григорий посмотрел на студента Емелиана, как святой Иосиф на младенца Христа в картине художника Боттичелли Сандро . Посмотрел, посмотрел и растаял.

Емельян стал придумывать, чем закусить. Потом он стал думать – с кем придёт Григорий. Потом перестал думать об этом, потом, снова задумался о том, что купить, закусить.

Потом студент стал смотреть на суккубу, которая стояла на столе. Потом и суккуба посмотрела на него. И студенту, потом, от её взгляда стало стыдно и туманно в голове.

А уже потом, он увидел самых настоящих ангелочков с лицами Веры, Эммы и Лисафеты, висящих над другим концом стола. У Эмилии, она была посредине, в руках была лира, а у Веры и Елисавы флейты, которые они держали - одна в правую сторону, а другая в левую сторону, чтоб не нарушать симметрию и гармонию, и белые крылья чуть трепетали, поддерживая невесомых в воздухе.

Емельян закрыл глаза, снова открыл, и теперь, это были уже не ангелы, а три пчёлки, расплёскивающие прозрачными крылышками вокруг себя золотое сияние.

«Опять началось», - но совсем без страха, а с радостью, подумал он, - и провалился в темноту.

А когда из неё вывалился, был он уже жуком, и звали его Антипкой. У него были рога, даже не рога, а рожки, потому что он был ещё молодой.

Студент-жук-Антипка вместе с другими такими же Антипками бежали что было мочи по опревшей прошлогодней листве. Куда бежали? - жук Антипка не знал, знал только, что надо бежать и оказаться первым. Его влекла неодолимая муть, которая подступала прямо к горлу и необоримая тяга, которая двигала всеми частями его членистоногого тела – туда, вперёд, к цели, - неведомой, но без которой он теперь не мог жить. Набрав положенную скорость, Антипка неуклюже взлетел. Взлетели и другие жуки. И теперь целая туча их, в чёрно-коричневой броне, выставив вперёд страшные пики, багры и алебарды, неслась, обгоняя других жуков, среди которых были и листоеды, и скрипуны, и бронзовки, и мохнатки, и усачи красные, серебряные и полосатые, а божьи коровки, Петрушки всякие, Иванчики да Ванечки, так те совсем сели на хвост и не отставали, и даже майский жук - летел, - по прозванию Бычок, долгожитель, хоть и кряхтел, а всё туда же, куда и все.

Вдруг снизу ослепило чёрной молнией, и в ноздри ударил такой аромат, что в голове закружилось, и члены замлели и потеряли способность двигаться больше.

Всё кубарем повалилось вниз.

 

Она возлежала среди цветов и трав, облокотив головку, цвета красного драгоценного камня на мохнатую лапку, в щетинках которой сияла изумрудная россыпь. Её чёрные (читатель извинит меня за такое сравнение), чёрные, как глаза у цыганки, крылья, то чуть приподнимались, то опускались снова, выказывая некоторое волнение красавицы и даже, может страсть, и приоткрывая белую, как…(несравнимо ни с чем) белую, кружевную нижнюю рубашку.

Выдержать это было невозможно и всё, что упало с неба, поползло к ней - к красоте.

Первые ряды, среди которых был и студент Антипка, первыми доползли до сокровища и повернули своё оружие назад, на наползающие вторые, третьи, четвёртые и другие ряды. Началось сражение. Те, из вторых рядов, или из третьих, или из четвёртых, которые пробивались в первые, - тут же разворачивались и из нападающих превращались в защищающих.

 

Первым Квакун поражает …

Метким копьём Сластолиза в самую печень по чреву…

Этому вслед Норолаз поражает копьём Грязевого

Прямо в могучую грудь…

Острой стрелою тут в сердце, Свекольник убил Горшколаза…

В брюхо удар Хлебоеда на смéрть Крикуна повергает

Камень огромный…

 

Вот так они дрались за жизнь и боролись за красоту. Антипка сражался до умопомрачения. Падали, валились вокруг, один за другим, гремя, чёрными латами сородичи и сожители. Убийств не было, но потерявшие силы отползали, и ждали следующего удобного часа. И вот, наконец, Студент-Антипка победил всех и остался один.

Он обернулся…

…и перед ним… ему не показалось, нет, теперь уже не одна, а три красавицы возлежали, облокотив головки, цвета красного драгоценного камня граната, на мохнатые лапки. Одна из них представилась Вера, вторая Эмма, а третья Елисафета. У всех у них, из-под чёрного, воронóвого цвета крыла, выбивалось ослепительно-белое, всё в кружевах, сияние. Антипка закрыл глаза. И, вдруг, сзади, подло, будто какой-то Кассий-Брут, - недорезанный Антипка огрел Емелиана по голове. Студент нырнул в темноту, а когда вынырнул, перед ним стояла на столе суккуба.

 

И сейчас, я подумал о том, что у всех, даже у недорезанного Антипки, есть свои имена собственные, а суккубу я всё время пишу с маленькой буквы. Это несправедливо, и поэтому, я хочу ещё раз повторить: Студент нырнул в темноту, а когда вынырнул, перед ним стояла на столе суккуб Суккуба .

 

Капала из плохо закрученного крана вода, отмеряя промежутки времени: минуты, часы, дни, недели, годы, столетия, тысячи, миллионы лет… тёрлись бессмысленно друг о друга белки, желтки и содрогались, от прикосновения безмысленного и приятного… Ничего не было: «Не было не-сущего, и не было сущего…» … не было рук, потому что нечего было брать, не было ног, потому что некуда было ходить, не было ушей, потому что нечего было слушать, не было глаз …

… и только Суккуба светилась изнутри серебряным светом, и студент понял, чего он сейчас, больше всего на свете хочет. Емельян хотел видеть Эмму, и почувствовал, что подступила слеза. И не удивительно. От шуток Эрота, - смешно только самому Эроту.

Теперь Студента мчал Трамвай. Колёса издавали визг на поворотах, какой может издавать только железо, когда оно трётся о железо. Взв-и-и-зк, - и справа остался Аларчин мост, в перспективе которого, как говорят архитекторы, в начале улицы Маклина, бывшего Английского проспекта, на площади Тургенева, бывшей Покровской, должна была стоять церковь Покрова Пресвятой Богородицы.

 

Помните:

 

………………….. У Покровá

Стояла их смиренная лачужка

За самой будкой. Вижу как теперь…

 

или, что известней, - хотя автор один и тот же, и поэма та же:

 

Люблю летать, заснувши наяву,

В Коломну, к Покрову – и в воскресенье

Там слушать русское богослуженье.

 

… должен был стоять там храм, а будет стоять памятник Герасиму и свернувшейся у его ног клубочком собачке Муму.

Спроси себя дотошный читатель, времён революционных великих преобразований: Чем проникнута больше и чем глубже тронута твоя душа? страданиями Немого Дворника, и его белой в чёрных пятнышках Муму, или подвигами всех апостолов, святых и мучеников вселенской христовой церкви?

Но «Взв-и-изк!» - мимо дома, который раньше был «сказкой» , в котором известный балетмейстер Михаил Михайлович Фокин, ставил для известнейшей балерины Анны Павловой «Умирающего лебедя», и прямо на «Офицерскую», которая теперь «Декабристов» и мимо стадиона Лесгафта, где раньше, в каменном театре Вера Фёдоровна Комиссаржевская играла свои печальные роли, и прямо через Крюков Канал на «Театральную», и «Взв-и-изг!» налево, на Поцелуев Мост, на котором целовались парочки, когда выходили из трактира «Поцелуй», в доме купца Поцелуева, и направо с моста, и тут же налево, и вот уже впереди, в перспективе, через Благовещенскую площадь Труда, самый первый в Петербурге, постоянный мост через Неву, бывший Благовещенским, потом Николаевским, и обретший своё теперешнее имя от загадочного лейтенанта Шмидта, дети которого до сих пор болтаются по всему свету и всегда не прочь, как и их родитель, нераскрытый Пётр Петрович лейтенант Шмидт, поднять на какой-нибудь посудине сигнал: «Командовать парадом буду я» . И снова «Взв-и-изг!» - слева Академия, справа сфинксы, слева Румянцевский садик, «Взв-и-изг!» и едем по двум улицам одновременно: одна, справа - Съездовская (бывшая Кадетская), - вторая, слева - Первая линия. И такой весь «Васильевский»: Справа Вторая линия, - слева Третья, справа Четвёртая, - слева Пятая… а посредине в трамвае Емельян, - который решился, который определился... подумаешь, куриная нога… ну и что? (……………………………..)

 

Перед ним стояла Она, с нежными, тёплыми и умоляющими глазами:

- Скажи мне что-нибудь, - молили её глаза.

- А что это у Вас сегодня с глазами, когда скоро на улице так тепло, потому что?.. А Вам нравится ночью, когда пароходы и мосты, или больше потому, что вот как?

- А меня звать Вера!

- А я знаю, мне сон приснился,… с жуками,… а я – Емелиан!

- А я знаю, - не знаю откуда знаю, но знаю.

«Как же я забыл, как же я снова забыл, забыл, забыл!» - заругал себя про себя Емельян.

- Вера…

- Емелиан…

 

Где Вы теперь? Кто вам целует пальцы?

Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?..

Вы, кажется, потом любили португальца,

А может быть, с малайцем Вы ушли.

 

…нагло, и вовсю подражая Александру Николаевичу Вертинскому, посвятившему эту «ариетку» известной всему миру Вере Холодной (Молчи, грусть… молчи…), вытягиваясь по диагонали и прикладывая руку к сердцу, загнусавил Пересмешник.

Емельяна бросило в жар,… он пришёл сюда увидеть…

 

В последний раз я видел Вас так близко.

В пролёты улиц Вас умчал авто.

И снится мне – в притонах Сан-Франциско

Лиловый негр Вам подаёт пальто.

 

Эмма стояла за стойкой, как всегда, с полузакрытыми глазами и казалось, не замечала Емелиана. Это только казалось, - на самом деле замечала.

Пересмешник прохаживался по стойке, а Студент будто прирос к полу и не знал, что теперь делать. И что должно было случиться, чтоб сдвинуть его с места? Но всегда что-то случается, чтоб жизнь не стояла, а продолжалась. И случилось! Упал со стула, сидевший за столом, посетитель. Вера повернулась на шум, а Емелиан скользнул за столик в противоположном направлении.

Эмма принесла кружку пива, но даже не взглянула на него. Суккуба заворочалась, и Студент, как за последнюю надежду, схватился за неё, в кармане и посмотрел на Эмилию: ни слова, ни взгляда, ни жеста… «Я люблю тебя! - подумал Емелиан и посмотрел на Веру, - Я люблю тебя! - подумал Емелиан и посмотрел на Эмму, - Я люблю тебя!», - подумал Емелиан и опустил глаза в пивную пену и в ней вдруг, увидел, всю в пене Лисафету.

Когда Емелиан поднял глаза, перед ним на столе стояла Суккуба. Из плохо закрученного крана капала вода.

Студент теперь уже не во сне – наяву, не мог двинуть ни одним своим членом, но надо было что-то делать. Надо было сдвинуть члены с места; надо было вперёд и дальше, дальше и вперёд; но никто не падал со стула, ничего даже не шевелилось, чтоб продвинуть жизнь, не было ни пчёлок, ни ангелов и только Суккуба светилась мягко и серебряно изнутри…

«Нет, нет! Ну, сколько же можно?.. хватит, достаточно…» - сказал сам себе Емелиан, оторвал себя от стула, пошёл в ванную… принял душ, оделся, и представил себе, что такое же точно, как случилось во сне, могло, и должно было случиться наяву. Он попробовал разобраться, и стал приводить мысли свои и чувства в порядок (это уже по дороге в магазин), и у него созрел вывод – он любит всех троих. И хотя ему, вначале, казалось, что он отдаёт предпочтение Рыжей Эмме, потом он понял, что это не так, что всех троих он одинаково страстно и нежно любит.

 

Между тем пришёл вечер, пришли Семь часов, Григорий и две девочки, дамочки в коротких зелёных юбках. Одна была, как и положено - грустненькая, а другая, как и положено - весёленькая, - одна чёрненькая - вторая беленькая, - у одной глазки были, как у Эммы, прикрыты большими ресницами, а у другой, хоть ресницы и были большими, но глазки были широко открыты, как у Веры.

Григорий разливал в рюмочки чистейшую, из ладожской воды изготовленную, «Синопскую» водочку, название которой произошло от Синопской набережной, ставшей Синопской в честь русских матросов, которые вместе с адмиралом Нахимовым одержали победу над турецким флотом под Синопом, а раньше бывшей Калашниковской, по имени хлеботорговца, который имел здесь свой причал и ходил по воскресеньям и праздникам молиться в храм святых Бориса и Глеба , который красовался здесь же и отражался тут же, в Неве, и от которого теперь, не осталось и места.

Григорий разливал в рюмки водку, Емельян доставлял на стол закуску, а две дамочки сидели, сложив ручки на коленки, и только водили глазками, как это и положено в таких случаях:

 

На прынцá,

Себе на нос,

В угол, на иконку.

Присушусь,

Приворожусь

К моему милёнку.

 

У Емельяна так и вертелось на языке, так и хотелось ему сказать той, беленькой: «А что это у вас сегодня с глазками, когда скоро на улице так тепло, потому что?», - но пока только вертелось, да и было ещё не время.

Выпили, закусили…

Выпили, закусили…

Стало легче, и Григорий сказал:

- Ну, теперь расскажи нам, Емеля, про эту Елисаву, - и посмотрел в дальний конец стола.

Емельян не решался, и для смелости выпили ещё…

 

Глава одиннадцатая

 

…прерывает предыдущую, потому что сама имеет право называться главой.

 

«Тишина родилась от грома, - начал Емельян, - но гром не родился от тишины. Гром родился от меньшего грома, а тот от ещё меньшего, а тот от звука, который от шороха, а шорох - от шелеста».

- Забавно, - заметил, с некоторой иронией, Григорий.

«Тишина родила шелест, - не замечая иронии, продолжал Емелиан, - потому что как бы она могла родить гром?»

- Действительно! – отметил Григорий, а девушки троекратным хлопаньем в ладошки выразили своё полное согласие с оратором.

«В шелесте, который окутал Вселенную, стали лопаться пузыри, при этом издавая звуки «Буль» и «Хлюп». Тех, которые сами не лопались, лопал Дракон, прокалывая острым когтем, потому что ему нравилось слушать мелодичное побулькивание и похлюпывание. Звуки «Буль» и «Хлюп» стали тереться друг о друга, в силу того, что они были разнополые, хотя сами ещё того не знали, и получалось: «Буль-буль», «Хлюп-хлюп», и чем дальше тёрлись, тем больше их рождалось, и уже «Буль» и «Хлюп» стали так грохотать, что Дракону заложило уши, и он хотел уже убежать, но тут родился Гром и поверг Дракона на землю, после чего родилась там, на небе, тишина».

Емельян прислушался к небу, там, за окном.

Все тоже прислушались и услышали, что там была действительно тишина.

- Да-а, мой друг, такого я ещё не слыхал, - очень деликатно остановил Тишину Григорий и налил «Синопской», и все выпили.

«Дракон шлёпнулся в пруд, - продолжал Емельян, - ему повезло, как лягушке писателя Гаршина, потому что вокруг были только скалы и камни, а к пруду, как раз, пришла царская дочка Лисафета, как в своё время известная Навзикая, чтоб стирать с подружками бельё. Бельё стирать теперь, было негде, пруд был занят, да и не до этого уже было, потому что Елисава сразу влюбилась в дракона, надела на него поводок и повела к царю.

- Как это влюбилась? – отпал на спинку стула Григорий.

- Да так! Влюбилась! Это вот, как если бы «кровь из пальца», - поэтому она и не могла остановиться, пока не дотащила Злодея до царя, пока не получила разрешения на брак, пока не полегли в кровать… и здесь только, она остановилась и возненавидела его; а Злыдень, половонемощный жених, теперь решил, что половина общесупружеского имущества принадлежит ему, - значит, надо было отдать целых полцарства!

Елисава упала духом, а Дракон своим мерзким видом внушил страх всем, от последней мыши в подполе, до царя-отца.

Елисава стала молиться, и Бог её услышал. И пришла настоящая любовь, - Георгий-Егорий-Победоносец-Храбрый!

- Браво! Браво! – закричали все.

- Тоненьким списом он укротил Чудище и обрёл чувства Елисафеты! – закончил Емельян и поклонился, и склонил голову в поклоне, и все поняли, что Георгий-Егорий, был никто иной, как сам Емельян.

- Слава, слава Емельяну!– Победителю! - закричали дамочки, захлопали в ладошки и стали подбрасывать вверх чепчики . - Долой маломоч(ь)ных, астеничных злодеев! - и стали снова подбрасывать вверх чепчики.

Емельян остановил ликование протянутой рукой: «Но духи Земли не спали, - они шпионили и ждали только случая, потому что храбрый Победоносец был завидной парой. И вот сдвинулись пласты, искривилась и покрылась морщинами поверхность почвы, и из самой своей глубины Земля вытолкнула снопы искр и продолжала выталкивать, пока снопы не обрели постоянных форм и не обратились в двух чудесных дев. Одна из них могла превращаться, во что хотела и летать по воздуху, а вторая - Эмилия - Белая Дама, - Емельян глубоко вздохнул и выдохнул, - которая могла движением руки остановить смерч!

Собрание молчало, не было слов…

 

Григорий вставил в магнитофон кассету…

… полились звуки, не передаваемые словами,… будто волны по пшеничному полю, будто сам Садко, или Боян, или Добрыня Никитич, наложили свои пальцы на сладкозвучные и звончатые гусли.

И вдруг на кассете крякнуло, пискнуло, и вместо ансамбля гусляров «Купина», под руководством Любови Жук, грянули настоящие «Жуки» :

 

Да у тебя же мама – педагог,

- понеслось по репинской кухне, -

Да у тебя же папа – пианист,

- зазвенело в стаканах и рюмках,-

Да у тебя же всё наоборот,

Какой ты нафиг танкист?

 

– и прохожие, проходящие под окном кухни по площади Репина, приостанавливались и прислушивались.

 

Дамочки пустились в пляс, а Емельян, не умея оторваться от своего космогонического видения, вскочил на стул и жестикулировал, и притоптывал в нужных местах, и перекрикивал жуков.

 

- Я её полюбил,

- пели жуки…

- Фанфары разрывали свои рты!

- кричал Емельян…

- За её красоту,

- не сдавались музыканты…

- Публика – неистовствовала!

– утверждал Студент…

- За большие глаза,

За золотую косу!

– настаивал вокально-инструментальный ансамбль.

 

Емелиан спрыгнул со стула, подбежал к магнитофону, и Жуки предусмотрительно замолчали сами; замер на мгновение и Емельян, но продолжал, всё более и более вдохновляясь:

- Грохот турнирного доспеха, треск сломанных копий, рукоплескания дам, все смертные грехи смешались в стремлении упасть на колени и склонить голову перед той одной, единственной…

Но их было три! на трёх трибунах! и все три бросили свою розу победителю драконов и жуков!

Это был час выбора, но выбрать он не мог, он не мог решить и решиться… и тогда, с мест, где сидели все эти торговцы, заимодавцы, барышники, прихлебатели и их девочки, засвистели и зашикали, закричали и заулюлюкали, затопали, и в Победоносца полетели фрукты и овощи, припасаемые и сохраняемые на такой случай, и он закрывался щитом, с выписанным на нём гербом , а народ уже вопил: «Доло-ой!..»

В этом месте, сами собой, снова включились «Жуки»:

 

Да у тебя же мама – педагог,

Да у тебя же папа – пианист,

Да у тебя же всё наоборот,

Какой ты нафиг танкист!

 

… и всё собрание снова заскакало и запрыгало, и Григорий тоже, и все стали подбрасывать вверх разные вещи, которые попадались под руку и кричать долой барышников и прихлебателей, а заодно с ними и Белых Дев, и царских дочек, и заимодавцев, и их девочек, и вот уже у Емельяна в голове закружилось, завертелось всё, (хотя, по-моему, у него уже и до этого вертелось), и из всех углов стали появляться то каторжник-революционер, то царевна Софья, то горбун на костыле, а то и сам грозный Иван. Царевна Софья пронзительно заглядывала в самую душу, горбун грозил костылём, а Иван Грозный, своим окровавленным посохом; революционер с любопытством, но недоверчиво, всех рассматривал .

«Долой! До-ол-лой!» - закричал и сам Емельян, отбежал к столу, долил себе и всем остатки «Синопской», выпил и провалился.

 

Глава двенадцатая

 

В ночь на среду-лакомку.

 

Белая ночь хлынула в окно, а вместе с ней влетели и опустились на кровать, рядом с Емелианом, Вера, Елисафета и Эмилия.

Они любили его, и он любил всех троих .

О! что это были за ласки, что за прикосновения, что за поцелуи, что за объятия и какие слова, и какие звуки исходили из пылающих уст. Они задыхались, они млели, замирали и неистово бросались друг на друга. Они смеялись от счастья, они стонали от сладости. Емельян в эту ночь узнал, как жарки и слепы губы, как нежны и страстны пальцы, как непреходящи мгновения, как неизъяснима и неисчерпаема благодарность. Он узнал, что нет законов и преград, - только любовь. Насытить, наполнить, удивить, восхитить, - вот единственное препятствие, но и его уже нет, потому что сил любви хватает на всё.

Это… как «кровь из пальца»: сначала ты её с трепетом ждёшь, а потом она тебя поражает неизбежно и неотвратимо. Это как заноза, которая зудит и жжёт, пока ты не выдернешь её, - и тогда наступит то мгновение, ради которого боги забывают, что они боги. Это пчела, вонзившая жало, это исполин, проливший слезу, это карлик, объявший небо.

Ночь кричала, ночь молила, трепетала шторами, заливала сиянием. Мотыльки исступленно кружили, источая ядовитые, вожделенные запахи и, нанюхавшись их, сама трава Дурман дурела и обвивала колючую дикую Розу, чтоб напоить её соком любви.

- Ква-а-ак! – звенело на болоте. – Я люблю тебя!

- У-у-ух! – жухало в лесу. – Я люблю тебя! …и кошки там, наверху, на крыше разводили свои шуры-муры и стонали так, что даже те, у которых всё давно уже было в прошлом, вспоминали свою молодость и дерзкую удаль и открывали окна, чтоб дохнуть этого «Я люблю тебя!»

- Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! – вываливалось из Емельянового окошка и падало на мостовую набережной Канала Грибоедова, а иногда, - прямо на редкого прохожего, который, в этом случае, останавливался, прислушивался, и вдохновлённый такой правдой жизни, разводил руками.

 

Что за ночка, боги, боги!

Что за мягкая постель,

Улетели все тревоги,

Будто вешняя мятель.

 

В душах нет уже смятенья

Уходи, грусть, не зови!

Таем мы от наслажденья,

Ах, мы таем от любви!

 

- засвистал Пересмешник, безбожно перевирая славного писателя Петрония Арбитра и хор ангелов, перебирая пальчиками струны бессмертных арф, вторил ему:

 

Таем мы от наслажденья,

Ах, мы таем от любви!

 

Глава тринадцатая

 

«Вот такая, блин, беда, Наступила, блин, среда…»

 

Емельян открыл глаза.

Нет, она не стояла у окна, и солнечный луч не играл в светлых волосах её. Она лежала рядом, свернувшись клубочком и губы её, опухшие и большие, пылали жаром.

Емельян стал вспоминать, но ничего кроме рук, ласк и губ, - он ещё раз внимательно посмотрел на губы, раскрытые, как лепестки розы, - ничего больше вспомнить он не мог… «ещё, по-моему, - подумал он, - ужасно кричали коты».

Емельян заглянул под простыню и увидел, что они оба были голыми. Ему до смерти захотелось её поцеловать, но он не решался… не решался, не решался, встал, вышел на кухню, поджарил гренки на сливочном масле, налил молока, в два стакана на столе, и пошёл в спальню; подошёл к ней, снова захотел до смерти поцеловать её, потом хотел, хотел… пока не позвонили в дверь.

«Меня нет дома», - подумал Емелиан, и поцеловал её в губы.

Она проснулась.

Позвонили в дверь.

Она посмотрела на него, с любопытством и удивлением.

Позвонили в дверь.

Емельян закрыл глаза и упал на кровать.

Позвонили в дверь.

Она вскочила, поискала зелёную юбку, не нашла, надела обрезанные до колен джинсы и Емельянову майку…

Позвонили в дверь.

- Я открою, - сказала она.

 

«Нет» не сложилось, она открыла дверь, и вошла тётя Миленькая, а за ней водопроводчик Григорий в дверь.

- Доброе утро, - сказала тетя.

- Доброе утро,- сказал Григорий, - я - Григорий, - сказал Григорий, будто в жизни не видел эту девушку.

- Янина, - представилась тётя, будто она была Нина.

- Привет, – появился Емельян.

И они вместе с тётей, хором сказали: «Может, вместе попьём кофе?»

- Попьём, попьём, - ответила только тётя, - мы для того и пришли - попить кофе, - и побежала на кухню.

- Это моя тётя, - сказал Емельян.

Григорий знаками объяснил, что тёте, про него: ни слова.

Когда все сели за стол, налили по стакану и выпили:

- Вы даже, похожи, - сказала, тётя.

Все молчали, и тётя сказала ещё раз:

- И глаза у обоих счастливые…

- А может это любовь? - пошутил Гриша.

«А может? - подумал серьёзно Емельян. - Вот она, живая, рядом, - а я себе навоображал… ведь это была она, её руки, её губы…»

- Конечно, конечно, любовь! – обрадовалась Миленькая тётя.

 

Глава четырнадцатая

 

………………………………………………………………………………………………..

 

Ровно три недели они не выходили из дому.

Тётя – Миленькая Янина, носила им еду; заходил Григорий, рассказывал всякие новости и шутил всякие шутки.

«Это - любовь…» - думали тётя, Гриша и сам Емельян…

 

А как же Эрот?.. Что, любовь - без него?

 

А Эрот ещё тогда, когда у нас началась десятая глава, умчал вместе с Посейдоном, к эфиопам, а эти, как известно, угощают так, что и боги забываются. Гекатомбы и гекалитры (правильнее декалитры), так вот гекалитры для них, что капля для моря, а гекатомбы, что иголка для стога сена. А потом… - у синекудрого колебателя земли и Нимфагета (что значит водителя нимф) там были серьёзные намерения, и разрешить их без Эрота он не мог.

Так что сейчас, Эроту, было не до дел земных. Но и Емелиану не было никакого дела: ни до Эрота, ни до Посейдоновых намерений, и, ни до всех эфиопов на свете. Он забылся в ласках…и забыл про всё,… забыл, забыл…

…пока однажды не захотелось ему пройтись-прогуляться и охладить свой пыл и он, в кармане видавшего своего виды пиджака, не нащупал Суккубу,… а та заворчала в ответ на прикосновение его пальцев.

 

К О Н Е Ц П Е Р В О Й Ч А С Т И

 

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

 

«… нет другой страсти, которая порождала бы и

более горькие страдания, и более бурную радость, и

более властительное исступление, и отчуждение от

разума. Подобно городу, о котором говорит Софокл,

в душе человека, охваченного Эротом,

слились в одно молитвы и стенания ».

 

(Плутарх, «Застольные беседы»)

 

Глава первая

 

В понедельник я банюшку топила, А во вторник я в банюшку ходила. Всю середу я в угаре пролежала…

 

Студент Емелиан забылся в ласках, забылся и забыл про всё… забыл, забыл…

И вот, когда в среду, через три недели забытья, студент надел пиджак, который висел на стуле, надел пиджак, чтоб выйти из дому - пройтись-прогуляться - когда он надел пиджак, чтоб пройтись-прогуляться, когда он надел пиджак…

…теперь все памятные, замечательные и знаменательные столбы, отметки и таблички, которые в Петербурге, - куда ни глянь - предлагают свои анекдоты, проносились мимо - незамеченные, брошенные на произвол своих сочинителей, и мелькали, будто Емелиан не ехал в трамвае, а летел в своих мыслях.

Туда, на Елагин, туда, где за стойкой, туда, где с тёплыми глазами…

 

А рядом, напротив, на сидении сидел Дедушка-Эрот; чертил лакированным ногтем, на стекле трамвайного стекла линии и ухмылялся в пушистый и фальшивый ус.

Кафе не было. Его снесли. Чёрные рабочие, в оранжевых жилетах разбрасывали и разравнивали дымящийся асфальт, а каток проезжал, и не оставлял даже дыма.

Дедушка стоял рядом, и, казалось, был удивлён такому преобразованию.

«Нет, - сказал Эрот, - ни на минуту нельзя оставить ни тех, ни других».

Емельян вопросительно посмотрел на дедушку и развёл руками.

И вот уже не осталось ни кафе, ни рабочих, ни катка, один только асфальтовый блин с фиолетово-поблескивающими каплями масляной воды.

Дедушка сочувствующе посмотрел на Емелиана и они, не сговариваясь, рядом, пошли на стрелку Елагина острова. Емельян сел на своё место и стал бросать в воду камешки, а дед стал сзади и стал тоже смотреть на круги и уплывающую пену.

«О, возлюбленная Елисава! О, желанная Эмма! О, трепетная, трепетная, трепетная Ве-ро-ни-ка, - шептал Емелиан, - ужели моя вероломная забывчивость, забывчивость станет причиной того, что я больше никогда не увижу вас. И что это за кусок асфальта, который выдают мне за священное место, на котором я должен, теперь, проливать слёзы и воздавать покаяния?» - и перед глазами его, в которых действительно стояли слёзы, поплыли, в слёзном же тумане, сначала слева направо, а потом справа налево: Вера, Эмилия, Елисафета, Елисафета, Эмилия, Вера; три красавицы…три волшебницы, три нимфы…

 

Три девицы под окном

Пряли поздно вечерком!… -

 

…защёлкал невесть откуда взявшийся Пересмешник и защёлкал так, будто сам обрадовался, что не сгинуло всё и не пропало. И вот исчез туман, застилавший глаза и: Вера, в трепещущем платьице из белого шёлка, нежная, как луговая ромашка, как конопляное зёрнышко; Эмма - строгая и уютная, с затаённой мечтой в полуопущенных ресницах, в пике своей привлекательности; и, несказáнно-лунная, окутанная васильковым покрывалом Лисафета; а вокруг невиданные звери, несосчитанные мотыльки, божьи коровки и единороги; а посредине - яблоня и он сам - студент Емельян, словно пастух Парис должен выбрать одну из трёх. Нет-нет! - никакой троянской войны! Яблок на яблоне – хоть отбавляй. Одно Лисафете, одно Эмме и одно Вере. Всем по яблоку, всем! – и жирафам и слонам, и ёжикам, и божии коровки получили свою долю и затоптáлись в любовном томлении, и стали прикасаться нежными усиками друг к другу. Захлопали, затрещали и с шумом раскрылись, одна за другой чашечки цветков, выбрасывая в воздух фейерверки пыльцы и оплодотворяя неслыханными ароматами сам воздух, травы оплелись друг о друга и деревья зашумели вверху и слились кронами в сладострастном поцелуе. Грациозная газель, прогнулась под своим стремительным любовником, и, оборачиваясь к нему, вдыхая в распахнутые ноздри его дурной дух, лизала горячим мягким языком мощную грудь и шею.

Лисафета, Эмма и Вера схватили по яблоку и бросились врассыпную.

- О-го-го! – кричал Емельян и мчался за Верой и, вдруг перед ним возникала гора из двух содрогающихся в любовном экстазе слонов…

- О-го-го! – снова кричал…

…да-да, понимаю, мой драгоценный читатель… ты, может быть, читал слова, написанные тонко и иронично, одним корреспондентом в Интернете, который так и сказал: «Я понимаю, что описание полового акта с использованием бабочек и жуков, в качестве примеров, сильно уменьшает воздействие на психику ребёнка…».

Но я рассказываю как было, ничего не прибавляя, про студента Емельяна; который теперь ползёт под куст, где, нежно и, мурлыча, раскинулась во всей своей красе Эмилия; ползёт и вдруг, натыкается на пару райских пауков, расположившихся на сплетённой ими же, самими блестяще-белой паутине. Паук-самец выдавливает из себя капельку своего же семени, берёт её своими же педипальпиками и в танце, которому подражают дикие племена, в зажигательном танце, откалывая всякие коленца, приводящие красавицу в возбуждение, и, выделывая неожиданные па, но всё же бережно и осторожно, вкладывает своё хромосомное сокровище в готовый уже к такому подарку половой орган паучихи. На некоторое время они вдвоём замирают, и вот громадная паучиха бросается на мелкого соблазнителя и начинает его есть. Потерявший силы, содрогается в эротических конвульсиях, которые сейчас трудноотличимы от смертных судорог. Емельян бросается вперёд, сам толком не понимая: то ли, чтоб спасти паука, то ли к распростёртой под кустом Белой Деве и, натолкнувшись на паутину, отброшен ею, будто сеткой батута, летит, будто камень, брошенный пращой и в полёте наблюдает, как целый рой пчелиных трутней стремится ввысь за пчелиной же маткой. Мгновение, когда один их них соприкоснулся с ней, длилось лишь миг; но это был как раз тот: «…между прошлым и будущим», и, который «…называется жизнь». «А комарам ещё меньше для этого времени надо», - вспомнил Емельян из школьной зоологии и упал прямо на Лисафету. Та, выскользнула из-под него синим облачком и уже с другого края поляны, приложив ручку к ласковым устам, аукала и люлюкала: Ау! Ау! Оля-ля! Оля-ля!

 

На лесной опушке,

Собрались подружки.

Песни запевают,

Вторят им кукушки

 

Ку -Ку, Ку-Ку,

Оля-ля, Оля-ля!..

 

…заходился тут же Пересмешник и весь райский сад, под его дирижёрскую палочку, застонал, завздыхал, засопел и заиздавал звуки, известные тому симпатичному читателю, у которого стенка, отделяющая его спальню от спальни молодой пары соседей - толщиной всего в один, или в полкирпича кладки.

-Ух-ух-ух! - ухали совы,

- У-у-у! – завывали волки.

И лисицы заливисто лаяли, и ёжики хрюкали, совокупляясь, и проблема «Как размножаются ёжики?» была им неизвестна.

 

Ку-ку, Ку-ку!

Ой-ля-ля, Ой-ля-ля!

Ой, дириди, ой диридидина,

Ой диридидина ух-ха!

 

Отчаяние – вот чувство, охватившее Емельяна, когда он увидел как картинки, одна за другой, уменьшаясь, уходя в перспективу взгляда, исчезают за пределами видимости. Сначала умчали, обнявшись, как будто позируя перед камерой фотоаппарата, Вера, Лисафета и Эмилия, за ними, всё ещё предающиеся любви жирафы и носороги, белки, целое стадо свиней, ёжики и кобылки Anacridium, которые могут в любовном смятении, не отрываясь, друг от друга, пребывать шестьдесят и больше часов . Страницы закрывались, оставляя, каждая по себе, мутный след. И Дедушка-Эрот вдруг, появился на экране старинного немого чёрно-белого кино и, под залихватское пианино тапёра-пересмешника, стал выделывать ручками и ножками, поводить и подмигивать глазками, подёргивать плечиками, кривить губками, надувать щёчки, кивать головой, делаясь, при этом, всё меньше, сокращаясь, превращаясь в точку и, вот захлопнулась книга, и обложка прочитанного романа, картонная и глянцевая и без единого типографского знака, отрезала и оградила прожитое.

 

Емельян подходил к кафе, и всё у него внутри замирало. Потрескавшийся асфальт дороги был законопачен новым, и серое полотно было схвачено чёрной зловещей паутиной. Некоторые столетние дубы и малолетние дубки примеривали уже осенние костюмы, и позировали то там, то здесь жёлтым и красным набрызгом на фоне поблекшей зелени, будто кто-то плеснул без любви краской из ведра, да так и оставил, не придав художеству ни формы, ни смысла.

Что-то надо было сказать Вере… а может её зовут совсем не Вера? Надо как-то объяснить своё отсутствие… хотя, они ни о чём не договаривались… Нет! Неправда! - глазами они уже тогда поняли друг друга…, а Эмилия? А была ли она вообще? или правильнее: а было ли у них всё, что было? Сверху стучал дятел и дробь всверливалась студенту в голову, и дробь была не такой, - такой, будто дятел стучал по водосточной трубе. Емельян поднял голову – на самом деле: красноголовая птица сидела на фонаре, который был похож на перевёрнутую половинку раковины и что есть силы, долбила по железу.

Трррррр-трак! Трррррр-трак! Трррррр-трак! – дробилось в голове, а потом будто кто-то ударил по большому барабану, ставя точку на «трак!», - ещё, и ещё раз, и теперь это был уже не дятел, а так, будто в кузнице работали два мастера, два волшебника и кудесника: один – старший - выделывал по наковальне маленьким молотком: Трррррр… а второй, громко и внятно, завершая мелодичную трель, произносил громадной кувалдой: Трак!

Асфальтовая паутина, вдруг взвилась навстречу студенту, не давая пройти, и, раздирая её и прорываясь сквозь неё, Емельян открыл дверь.

Обдало жаром. Синим трепетом пылало и рвалось из горна. Две красавицы из золота, которые легко управлялись с громадными мехами, вмиг бросились к Студенту и как клещами, перехватив его поперёк туловища, бросили в самую ярь огня. Емельян задохнулся и стал раскаляться, а калеченый Гефест и два циклопа ковали пока, кого-то другого. Это было уже не «Трак!» - громадные молоты опускались и ухали и сотрясался весь остров . И студент понимал, что ему не избежать… а пока, - он раскалялся, принимая сначала цвета побежалости : от бледно-жёлтого через тёмно-жёлтый, через коричнево-красный, фиолетовый, светло-синий и до самого серого и, вдруг, будто выключили в спальне свет и на обратной чёрно-бархатной стороне век, замерцали хрустальные звёздочки. И звёздочки в одном месте собрались вместе, уплотнились, и Емельян ещё раз увидел себя, в кýзничном горне, а вокруг колючий, клокочущий и издающий свист огонь.

Студент стал тёмно-коричневым, почти чёрным, но различимым в темноте, - это был первый цвет каления . И тут взялись по настоящему за работу Золотые Девушки . Многое зависело сейчас от них: от их понимания и толкования терминологии, от их способности действовать конклюдентно и от способности производить впечатление на публику.

Большое значение имели «Я-концепция» и «Гендерная идентичность» (Gender identity) .

Подовая доска и фурма, хитроумно устроенные, могли по необходимости, или по желанию, регулировать подогрев любой части в отдельности (ноги, голова, посредине) и всего тела вместе, когда этого требовалось.

Это были настоящие ордалии! – настоящее испытание огнём, настоящий суд Божий.

Количество сносок лавинообразно увеличивается и занимает уже почти всю страницу , - да, терпеливый читатель, ощути во всей мере страдания сражённого Эротом студента и посочувствуй страданиям.

 

Чуть притих зелёный, морóзящий душу пламень и Емельян услышал справа от себя неуверенный голос прокурора:

«Был ли ты в здравом уме…»

- Он был в состоянии аффекта! – ответили за Емельяна слева.

Девушки из золота на мгновение остановились, но не растерялись: конечно же, это была риторическая фигура, это было началом контроверсии , которую адвокат принял за наррацию …

Адвокат извинился, и девушки довели температуру Емельяна-поковки до 650 градусов по Цельсию, давая, таким образом, несмелому прокурору продолжать:

 

Был ли ты в здравом уме, и в своём пребывал ли рассудке,

Дерзкий поступком, бездумным, заведшим в кромешную распрю?

Смел ли ты как? одарить лишь одну - среди равнодостойных?

Смел ли ты как? многих героев, в Танáтоса бледную ю́доль повергнуть, при чём,

Безвозвратно? Реки струящихся слёз, горем исполненных, с хитростью,

Гнев испытавшего и многоумного мужа, любимца

Афины блестящедоспешной, достойной, так вероломно исторгнуть из любящих глаз,

Женщин троянских, ни в чём не повинных и честных в желаньях своих и надеждах?

 

Ты виноват! сладострастный пастух и смелоотважный, красот похититель,

Ты виноват! царский сын обретённый, чтоб снова печаль расставанья

Пала на головы стóкрат, Приама, на троне без нужд постаревшего

И мудроверной Гекубы богатой детьми и любовью к отчизне.

Сделано дело, свершилось: страсть и любовь оказались слабей, чем железо

Пал Иллион, так и ты, персторозовый баловень пенорождённой гетеры

Должен ответить пред буквой Закона, чтоб впредь, никому неповадно то было,

Жён у мужей отбирать и винить в этом распри богов…

 

…и здесь, будто щёлкнуло в репродукторе, будто что-то сказало: «ши», - будто перескользнуло, переглюкнуло и уже на другой волне, у прокурора, как послышалось Емельяну, в голосе появилась плачевная и жалостливая нота, наперекор героическому содержанию:

 

Ты был Эсаком обижен, оракулом, знает о том вся Эллада,

Приговорён стать нехитрою жертвой случайного дикорождённого зверя.

Но защемило, в сердце пастушеском, зла не носящем нисколько,

И возвратился, и свёрток был всё ещё целый и тёплый, и мокрый –

То был лишь первый укол неудобств, и не царского с ним обращенья.

Детство потом, в дому пастуха, спорило с царским достоинством, с царской осанкой

и взором,

 

Кстати, не пропускавшем, с отрóческих лет, ножек прелестных,

Что мимо, земли плодотучной лишь кончиком пальчиков резвых касаясь,

Зря проносились, не подпуская к себе бедняка овцепаса.

Было обидно, и чувство, где-то внутри, неотступно томило, -

 

прокурор уже плакал и просил, а Девушки из золота, искусно перекатывая огненный шар от головы до ног и обратно и, задерживаясь, в зависимости от хода обвинения на той, или иной части тела, довели температуру каления до 1150 градусов по Цельсию, что было видно по соломенно-жёлтому цвету студента, а слёзы, которые выступали и на его глазах, были невидимы свету, потому что испарялись, едва соприкоснувшись с уже почти лимонными щеками.

 

И Случай, - продолжал, плача, обвинять обвинитель, -

мойрами судьбодающими спря́деный, в миг изменил всё,

Надежда, хоть Мом про неё и сказал, что она суть - мираж,

И в богини никак не подходит, но всё же Надежда закралась, и жребий был отдан!

И, ставши на путь преступленья, сражённый Эротом, на то и Кипридой подвигнут,

Всё ты забыл, злополýчнорамéнный Парис: Совесть, и Честь, и Чувство

Ответственности перед отчизной. Лишь прелесть Елены…

 

1500º С! Это было уже через чур, и подхваченный громадными клещами, Емельян шлёпнулся, брызгая искрами, на наковальню.

У прокурора на этом, подготовленный им текст закончился, но, не чувствуя одобрения зала, он раскрыл книжку и стал читать выборочно Горгиеву речь «Похвала Елене », и хотя в речи речь шла о Елене, речь была такая, что ею, в качестве некоторой аллюзии , можно было защитить любого и от любого. Я не ошибся: защитить!

Классически, в духе древней риторики было произнесено обвинение, и прокурор, теперь, не желая делить Славу,- в том же, классическом стиле решил провести защиту . Адвокату (пока не произнёс ни слова, кроме нелепого: «Он был в состоянии аффекта!») не удалось произнести ни слова, но он был не в обиде – гонорар защитника, всё равно причитался ему.

 

Ах, что за прелесть наблюдать и слушать работающих в кузнице мастеров. Ритмы, которые они выстукивают, завораживают, чаруют и вместе с красивейшими, полными целесообразности телодвижениями будят подозрения о синхронности всего мироздания. Всякое существо и всякая молекула, в свой, отведённый ей богами момент произносит своё «А», подвигая соседку сказать «Б», а та в свою очередь передаёт эстафету «В» и дальше, и дольше, и вот уже сами боги гудят вместе со всеми «Э», «Ю», «Я»! Симфония миропорядка накрывает и охватывает со всех сторон и чувствуешь себя её счастливой частью.

 

«Славой служит городу смелость, телу - красота, духу - разумность, речи приводимой - правдивость; все обратное этому - лишь бесславие», - начал читать из Горгия, защитительную речь прокурор.

Кузнец, приглядываясь и примериваясь, начал охаживать со всех сторон, ещё пока не подставляя, под тяжёлый молот подручных, искрящую белым цветом заготовку студента Емельяна:

Раз, - по поковке, - два-три, - по наковальне. Раз, - по поковке, - два-три, - по наковальне. Раз-два-три, Раз-два-три! Раз-два-три, Раз-два-три! Сбоку и спереди! Справа и сзади! Вдоль и тихонько! Здесь выступает! Там подравнять чуть! А здесь надо больше!..

…и вдохновлённый ритмом, и, перевирая древнего мыслителя Горгия, ставя не там ударения и, не ставя авторских знаков препинания, потому что они не соответствовали заданному размеру, но, подчиняясь, зато ритму, заданному мастером, обвинитель-защитник читал:

 

Случая ли

изволеньем,

богов ли

веленьем,

узаконением ли

неизбежности, - всё,

что она совершила,

она совершила?

 

Бы́ла она,

или силой похищена,

или речами

улещена́,

или любовью

охва-ачена?

 

Получалась чушь собачья, но если правильно расставить знаки препинания и написать в строчку – это была самая настоящая речь софиста Горгия, которую он сочинил «Елене во славу, себе же в забаву».

Раз-два-три, Раз-два-три! – говорил кузнец, - а подручные молчали, - опёршись о молоты и, казалось, у них, в кудрявых головах, ворочаются и переворачиваются тяжёлые думы о бренности и мимолётности живого, которое можно на простой наковальне преобразить и переделать, - и так переделать, что потом оно само себя не узнает. Но это только казалось, что у них ворочается и переворачивается, на самом деле они не пропускали и ловили каждое движение мастера.

Кузнец вдруг, опустил ручник плашмя на наковальню, зажал шпандырем клещи, что держали Емельяна и замер, в объявшей его догадке. Молотобойцы тут же пододвинулись и стали наизготовку.

И началось:

- Здесь и сюда, - указывал мастер,

- Бах – таррарах! – исполняли циклопы.

- Примем мы первое, - нýдил защитник,

- Так-так-так, Так! - подпевал молоточек.

- Сильное - слабому власть!,

а не слабые – сильным!

- Так-так-так, Так! – а ни кто и не спорит.

- Боги сильней человека, пока что,

Мощью и мудростью,

- Тррах!

- Богу и Случаю должно за то отвечать!

 

Это было снаружи. А что же внутри, что внутри происходило с Емельяном, что за ощущения, чувства и мысли терзали его невидимый, никому неведомый Innere ? Это поддаётся описанию, и я опишу.

Час за часом, минута за минутой вспоминалось содеянное, и душа пыталась продраться сквозь раскалённую оболочку памяти. Душа вопила «Нет!» а тело, разъедаемое соблазнами, цеплялось за каждую, пусть самую маленькую, но возможность ублажить себя, (исполнить свою земную потребу) исполнить своё земное назначение. Ах, эти неизведанные закоулки, слова не у места, опухшие губы, синие тени на льду, от ярко-слепящего солнца, слёзы, лицо, по которому не понять: сделал я хорошо, или плохо. Я виноват! Меня влекло! Меня влекло! Ах, колючки в стогу сена! Свежескошенные ромашки! Р-р-р-р-р-р-р! - это рокот умчавшейся грозы… и ничто, ни колючки, ни колючки сена, ни всевышние - не могли уже остановить. Я виноват! Мне было - не остановиться! О! что это были за ласки, что за прикосновения, что за поцелуи, что за объятия и какие слова, и какие звуки из пылающих уст. Я виноват! Я знал! Я думал. Мне было сладко! Сладко! Сладко! И не было Сцилл и Харибд, не было сирен и Кирка, Цирцея-волшебница не решалась посягнуть на блаженство. Мой корабль плыл.

- Тррах!

Обвинитель-защитник был уже далеко. Он использовал все средства риторики: вопросы, восклицания, преувеличения, усиления, элокуцию, элохвенцию, искусную фонацию и пантомимическое оформление. Но вставил всё же адвокат, читая из той же Горгиевой речи: «Если Эрос, будучи богом богов, божественной силой владеет, - как же может много слабейший от него и отбиться и защититься!»

И хором, вдвоём, зычно, закончили удовлетворённые прокурор и адвокат: «…силой любви побеждённая, ложью ль речей убеждённая, явным насильем ли вдаль увлечённая, иль принужденьем богов принуждённая, - во всех этих случаях нет на ней никакой вины!»

«Нет на нём никакой вины. Он невиновен», - сказали юристы…

 

…и опустили студента в железную бочку с холодной водой (как красиво звучит – «окатили», но не для нашего случая) и он, шипя и пузырясь, стал возвращаться к первоначальному своему цвету, но не дошёл до него – да и не мог дойти, - его же ковали !

 

Глава вторая

 

О девичьих мечтах и влиянии старушечьих приворотов на студента Емельяна.

 

Вера три недели ходила, тоже, как в воду опущенная. И Эмме было нелегко, и они часто, вдвоём, сидели за столиком в кафе, и пили лимонад. Бывало, к ним присоединялась Елисава и рассказывала, как ей приятно было готовить Емельяну, на сливочном масле, гренки. Эмма тоже вспоминала тепло студенческого тела: «…я прижалась к нему и, казалось, во всём мире наступил мир». У Веры не было таких воспоминаний, и она только представляла себя то прижавшейся, то жарящей гренки. Воображение разыгрывалось, и девушки строили планы. Вера смотрела на пузырьки лимонада и чувствовала себя таким пузырьком, который во всеобщей сиропной сладости искал свою судьбу, устремляясь вверх, туда, где всё лопалось, брызгалось, било в нос и обращалось в счастливую пену бытия. Искрящиеся вихри перебегали дорогу, скрывали перспективу и прятали возлюбленного в тысячах отражений, но он, хоть и устремлённый потоком, всё же оглядывался вокруг и искал её. Наконец они соединялись и всплывали в необъятную зелёно-жёлтую ширь. Ах, они неслись, обхватив друг друга, подобно Зефиру и его подружке Хлорис , а потом, и вовсе, видела Вера себя верхом на чудесном быке Емельяне, плывущей по бесконечной глади жизни, в сопровождении восторженных нимф, тритонов и морских коньков, - которые исчезли, как только счастливая пара достигла острова, где и должно было произойти самое главное . Вера, даже покраснела, когда оторвалась от своих мыслей, подняла глаза и увидела подруг, понимающих и сочувствующих ей.

Другое было у Эммы. В пузырьках она видела пузырьки и, если уже говорить о лимонаде, то она представляла себя со студентом в осадке, без бурь и триумфов. Ей, как всякой Белой Даме, хотелось покоя, а не шторма и фейерверков, хотя, как и все Белые Дамы, Эмилия могла шторм преодолеть и утихомирить. Она отдавала все свои необычные способности и свойства, (в том числе к.н. ) за то, чтоб в струящейся тишине влажного Нота , будучи окутанной туманом любви и неги, в белоснежной палатке, куда не проникает нищета и завистливые клики внешнего мира, на берегу роскошного своими бабочками и крокодилами озера, с изумрудной водой и лилиями на поверхности, лежать на пуховых подушках и в паузах, внимать образованному студенту, который рассказывал бы ей о всяких сверхъестественных существах, как-то: карлики, эльфы, брауни и василиски, и про Белых Дев, которые могут утихомиривать бури.

Лисафета же, не представляла уже большего счастья в жизни, как только сидеть вдвоём с Емельяном за громадным репинским столом … там, на площади Репина, где каменнобокий канал сливается с Фонтанкой, уже набравшейся стати и шири и бли́жащейся к своему исходу. Мало-Калинкин мост осеняет их потоки своей тенью, скрывая от любопытных глаз соития и объятия парочки, да и как не скрывать? происхождение канала тёмное и нераскрытое, будто бы он байстрюк какой-то, без роду, без племени: то он был Грибоедова Канава, от инженера Грибоедова, который рыл его, потом считался Екатерининским, то назывался Писателя Грибоедова, чтоб не путать с простым инженером, некоторые ещё имели в виду незначительного революционера Грибоедова, когда называли его этим именем; как не скрывать? хотя Фонтанка, пусть она и берёт начало от державной Невы, - тоже не высокого рода: потому что называлась и сама, сначала, всего лишь Безымянным ёриком , а уже потом, когда из неё стали брать воду для благородных фонтанов в Летнем Саду, стала Фонтанной, а ещё потом Фонтанкой.

 

Старинные наблюдатели и летописцы, иностранные и местные, создавая историю Петербурга, писали, что остров, с которого начинался город , сам по себе неплодороден, и на нём не растёт ни хлеб, ни что-либо другое. И вся почва вокруг, лишена настоящего воздуха, а также тёплых южных и западных ветров. Край сплошь покрыт, - замечали обозреватели,- болотами, а берега Невы заросли дикими деревьями и нелюбимы природой, и не произрастает на них ничего для пропитания человека, и трудно прокормить домашних животных. Но зато, там - много видов различнейших грибов, - указывают Zeitgenossen , - имеясь любого желаемого сорта. Их поедают тысячами (только, посыпав солью и полив уксусом). На зиму грибы засаливают в бочонках, собирая их осенью в большом количестве. Но, - указывают свидетели, - грибы – это грубая, неудобоваримая пища и русские (так сообщает иностранный соглядатай) помогают пищеварению водкой, в качестве обычной для них желудочной эссенции.

Теперь можно предположить, что все коренные питерцы, а не только наши инженер, писатель и революционер Грибоедовы, пошли от поедателей грибов, или, другими словами - грибоеды, и к некоторым это звание так и прикрепилось… да, и замечание про водку, как средство необходимое, а не только любимое, - тоже показательно.

 

Лисафета мечтала о жизни с Емельяном за большим круглым репинским столом, где они вдвоём пили бы чай и принимали по субботам, праздничным дням и дням отдельных замечательных дат, гостей, особенно же, так понравившуюся ей тётю Миленькую, с её молодым водопроводчиком, который тогда, в то, незабываемое утро, чуть было, не притронулся к её плечу. При этом она хотела, чтоб её все видели.

 

Каким образом милые подружки собирались совместить эти три мечты? или, может, каждая надеялась, что студент, всё же, достанется ей?.. но приходила ведьма-торговка, (которая в глубине души, тоже имела кое-что к Студенту, а именно, держала зло на Емельяна, за своих, растерзанных ногами пешеходов, уродцев), - ей наливали рюмку рябиновой настойки, сорокаградусной крепости и, пока она тянула её маленькими глоточками, Вера, Эмилия и Лисафета (на подхвате), собирали стаканы и кружки со столов, закрывали шкафчики и кладовку и, потом, вместе летели на Малую Охту, - да, читатель, ты уже знаешь, - туда, в конец улицы Помяловского Николая Герасимовича, запившего с горя в конце же, своей молодой жизни, - летели колдовать и привораживать.

Огонь уже пылал под чёрно-медным котелком, круг и треугольник уже были очерчены, ветки орехового дерева, берёзы и кипариса (непонятно, откуда он взялся), остролиста, кусочки мраморных осколков (с разрушенных обелисков на Малоохтинском кладбище), рога и кости уже были разбросаны по всей кухне. Кот ходил около газовой плиты и, то убавлял, то прибавлял огня, чтоб вода в котле и продолжала кипеть, и не выкипала через край. Под столом сидел серый пушистый кролик.

Девушки тут же принялись воображать Цернунна , который вообразился и явился – рогатый и с трезубцем в руке, обвитый змеями и с журавлями по бокам. Он сидел на комоде, поджав под себя ноги, в «буддийской» позе и испускал из глаз лучи гнева; влюблённые ходили по кругу, вокруг круга, против часовой стрелки и тоже пытались изо всех сил разгневаться на предмет своей любви (значит - на Емельяна). Таким способом они должны были пробудить его чувства, или вывести его из состояния забывчивости, или… они и сами толком не понимали, чего таким способом можно достичь, но управляла старуха, которая по мере роста гнева становилась всё моложе и моложе, пока не превратилась в обнажённую ведьму Дашу, которую ты, читатель, уже знаешь.

Даша, конечно, была злым человеком. Она хотела и перед девушками остаться хорошей, и Емельяну насолить. «Вот он повертится, - думала она, - сразу с тремя! Вот тут-то мы и сыграем свадебку!»

Девушки тоже обнажились, но описать это я не в состоянии, как и не могу описать выражения глаз рогатого божества, после того как оно это увидело. Могу только сказать, что в глазах, кроме гнева, запылало ещё другое выражение, что и мешало, и задерживало получение желаемого результата. Даша бросала в котелок травы, кот вертел ручку плиты до последней отметки, девушки описывали круги, дрожал кролик, ожидая своего часа…

 

Eko; Eko; Azarak; Eko; Eko; Zomelak!

 

Ведьма Даша шептала заклинание и понуждала прелестную троицу вызывать в воображении детские страхи, кромешную темноту, ночь на кладбище и призраков в погребе и на чердаке.

 

Eko; Eko; Gernunnos! Eko; Eko; Arada!

Bagabilachabachabe;

Lamascahiachababa,

Karellios!

Harrahya!

 

…и, с последним словом, колдунья схватила кролика, опустила его в кастрюлю и вынула перекрашенным в чёрно-коричневый, но различимый в темноте цвет . Вода перестала кипеть, девушки перестали танцевать, кот выключил газ, и только глаза Цернунна продолжали тлеть в наступившем сумраке и освещать происходящее: Даша подхватила кастрюлю, кот подставил дуршлаг, и в плоское блюдо, стоящее посреди треугольника, вписанного в круг, полилась прозрачная, хрустальная влага и, когда последняя волна затихла в фарфоровых берегах, разбросанные пό полу рога и кости замерцали фиолетово-бело-красно, как драгоценные камни в волшебной пещере, или гнилушки в лесу при полной луне, а Вера, Эмилия и Елисафета увидели в зеркальной влаге Веру, Эмилию и Елисафету. Потом из глуби поднялась муть, кружа, словно ленивый смерч, темнея, чернея, превращаясь, и, наконец, превратилась в суккуба Суккубу, только видно её было плохо, будто она находилась где-то в темноте, как в темнице, как в узилище. (Мы-то с вами знаем, что находилась она в кармане Емельянова пиджака, который оставили висеть на кухне.) Девушки не понимали ничего, - это видение ни о чём им не говорило, тогда прорвалась в круг Даша… посмотрела, отпрянула… и исчезли тут же, все следы колдовства, улетели журавли - унесли с собой повелителя, кролик сидел всё такой же серо-пушистый, кот тёрся о ноги Веры, Эммы и Елисавы… Старуха пила рябиновую настойку, девушки – лимонад…

- Суккуба у него, у студента … только в каком-то недоступном, невидимом месте. Она наша Надежда, - сказала уже снова немолодая Даша.

 

Шли дни, и Надежда таяла, как и положено Надежде. Всякое удачное время собирались у старухи-ведьмы-Даши и каких только не вызывали чудовищ на помощь. Однажды даже, - загробно-сиятельный бог Озирис, с проросшими сквозь него стеблями тростника и белого лотоса, решил влюбиться в обнажённую Веру, но старуха тут же прекратила колдовство.

 

Ничего не получалось! Ничего они не могли ни узнать, ни сделать. Amor non ést medikábilis hérbis

 

Я же говорил, что старуха была не очень высокого ранга – ранга, примерно, четвёртой ступени, в квалификации стихий , или второй в отношении отношений к высшим силам , или, по классификации Уильяма Веста в «Симболографии» (1591г.), она могла принадлежать к непосредственно «Ведьмам» , что было, с моей точки зрения, самым значительным в её достижениях.

О, простите! Ещё, по Джону Гоулу, который в 1646 году признался на суде, что имеется восемь классов ведьм, - она относилась к шестому – классу «Ведьма-Гурман», что было тоже неплохо, но недостаточно.

 

Мой читатель. Пишу я для тебя, страдаю…ну, не совсем уж для тебя, в основном, конечно, для себя, но и для тебя тоже, - так вот пишу и думаю: А не могу ли я тебе, читатель, пожаловаться, открыть свою душу, вызвать на откровенный разговор, поделиться с тобой мыслями и трудностями и угнетённым состоянием души и тела тоже, и, притом, не при помощи каких бы то ни было поэтических обобщений и литературных метафор, а так, просто, напрямую?»

 

Глава третья

 

Короткое обращение автора.

 

Прости меня, многотрудолюбивого, мой читатель! Ты устал уже от бесконечных сносок, пояснений, толкований и прочей galimatías , которая присутствует на страницах рассказа, останавливая действия главных героев, а порой настолько, что забывается о чём, вообще, идёт речь. Я понимаю! - и, чтоб приближить себя к тебе, а не отделить забором: Читатель ¦ Писатель, - хочу сообщить, что сам перечитал столько ерунды за свою жизнь и так злился, когда меня сбивали с толку всякими частушками не по делу… Но только в летáх, только став на нелёгкую стезю описателя жизни, я понял, что от жанра не уйдёшь, он имеет свои границы и требует чтоб внутри оных было всё забито его опознавательными знаками.

Одним из условий нашего жанра является наличие разветвлённых сюжетных линий , создание, так сказать, иллюзии жизни, а поэтому, всякое существо, а порой и предмет, (как в «Илиаде», когда сладкозвучный аэд поёт целых сто тридцать стихов, захлёбываясь в восторге, от красот только Ахиллесова щита) всякое существо и предмет должны иметь свои, в пределах жанра обозначенные объяснения: развитие из чего-то, свёртывание во что-то. Другими словами, каждую явившуюся на страницу романа Kreatur , автор должен обсмотреть и обписáть со всех сторон в её разнообразности и не простой жизни. Я и стараюсь, но стоит это больших трудов (хотя, историю студента Емельяна можно было бы рассказать в двух словах, как короткий анекдот) и, - как бы мне не пришлось ещё разъяснять суккуба Суккубу, от самого её дня рождения, или того же Буку, с которым, кстати, не расставалась Вера, или рассказывать о родителях, прародителях и прапрародителях Дашиного кота, подобно ученику Матфею, который аккуратно сообщает нам родословную Учителя от самого Авраама. Трудно это, мой читатель, но я должен придерживаться законов жанра, и я взываю к милосердию. Своим трудом, я, всё равно, не оправдываю ни физических моих, ни духовных затрат и пишу лишь потому, что мне что-то сверху положило такое наказание, или положило, может, оно же, таким образом дать мне последний приют и спасти от навязчивой и постоянной жизни (жизнь не удивительна и разнообразна, а постоянна и навязчива, жизнь постоянна и навязчива, а не разнообразна и удивительна).

«Жалкий человек, - сказал мудрый пьяница Силен, в припадке пьяного же прозрения, - случайное, слабое, хрупкое, одинокое, немощное, неумелое, зависимое, скудное разумом, жертва голода, смертельно напуганное, дрожащее существо - наилучшим было бы тебе, вообще не родиться (но и это не в твоей власти), а наипредпочтительнейшим было бы поскорее умереть, (что тоже не зависит от тебя) ».

Поэтому, я прошу у тебя, читатель, не правосудия, а милости . Но, собственно, - если тебе недосуг творить милости, брось это занудное чтиво. Узнаешь у кого-нибудь, или по телевизору скажут, что дальше случилось с Емельяном. Да и ничего плохого с ним не случилось.

 

Глава четвёртая

 

Продолжение среды.

 

Теперь всё чаще, сидя за столиком в кафе (и не сидя), косо посматривали они друг на друга и в обращения вставляли обидные слова и словечки.

- Не понимаю, Вера! как можно быть такой неповоротливой? с такой любовью, ты перебьёшь все стаканы!

- Знаешь, Эмма, раньше, ты мне такого не говорила. Мне кажется, что Он, - девушки называли его только с прописной буквы, - мне кажется, что раньше, всё-таки, Он заметил и влюбился в меня. Я прекрасно видела это, по его глазам.

Продолжала являться Лисафета, и теперь уже не помогала Вере собирать посуду со столов, а сидела, как царская дочка и требовала к себе уважения.

Любовь сделала девушек нервными и дёрганными.

Когда Емельян, взмокший от наваждений, зашёл в кафе, Вера, Эмма и Лисафета так и сидели, за столиком, с лимонадом и зыркали недружелюбно друг на друга. Первым порывом их, было броситься навстречу студенту, и все три даже привстали в порыве, но заметили друг у друга порыв и снова сели. И Емельян сел за стол, в угол, мокрый и с приподнятой температурой в теле. Так и сидели. Ещё сидел пьяный дедушка, - как раз между Емельяном и девушками. Емельян, у дедушки из-за спины, наблюдал за девушками – лучше всех ему была видна Лисафета – а девушки подсматривали за Емельяном – притом Вере, совсем уж, - приходилось изворачиваться, чтоб увидеть за усатым пьяницей влажного студента. Так сидели, - и дальше жизнь не продолжалась. Ничего не происходило, чтоб дальше продолжить жизнь, и дедушка, - не только не падал со стула, но и не шевелился… и это, неожиданно, помогло. Эмма, сообразила, вскочила, подбежала к дедушке и спросила, не надо ли ещё пива. Тот повертел, сделав пальцы веером, в воздухе, что-то показал, будто был мим какой-то и помычал, будто был немой; Эмма умчала за стойку; Вера подошла к пьянице с повисшим усом (у пьяницы повис ус, а не Вера подошла с повисшим усом) и стала стараться тряпочкой над воображаемым пятном на столике; Елисафета осталась сидеть, но ей и так было всё видно. Жизнь продóлжилась и вызвала у Емельяна трудность: теперь все три были в разных углах и, чтоб посмотреть на Веру, например, он должен был повернуть голову к ней; чтоб посмотреть на Эмму, нужно было смотреть в другую сторону - в сторону Эммы; для Елисавы тоже требовалось определённое направление взгляда, и, боясь отдать кому-то предпочтение, вернее, боясь, что две другие подумают, что он отдал предпочтение третьей, Емельян совсем опустил голову и смотрел на голубую поверхность стола, различая на ней бледно-жёлтые материки и острова неведомой Земли. На одном архипелаге сидела его зелёная подружка, и что-то писала, грызя, при этом, карандаш.

Вальс зазвучал тихо, и сначала, почти, был неотделим от Тишины. Вера подошла и предложила тур… Студент отёр капли воды и укрывшую, от волнения лоб испарину и унёсся в медленное и широкое кружение, на тридцать тактов в минуту, в вальс с задержками, что называется на языке танцоров hesitation , во время которого партнёры должны, как бы случайно запинаться и переглядываться друг с другом. Запинки становились всё дольше, взгляды всё длиннее и Вера, как Варенька у Льва Николаевича Толстого , «…часто дышала, улыбалась и говорила: «Encore» »; но не выдержала Лисафета, ворвалась, и Емельян завертелся с ней все быстрее и быстрее, на одном месте, припадая то на правую, то на левую ногу, как на деревенской свадьбе, где-нибудь в средневековой Тевтонии .

С Эмилией было всё по-другому: балансэ вперёд и назад, балансэ в сторону, потом правое, потом левое вращение, потом «Dos-a-dos» , «Променад» , «Шассе» , и вращение под рукой партнёра.

В вальсе всё вынеслось из дверей кафе, и совсем не в такт, вверху, над головами раздалось железное «Тррррр-трак!»

Всё там же сидела птица, всё так же колотила клювом в железный фонарь, и рядом со студентом никого не было. «До чего же я застенчив! - взмолился к дятлу Емельян, - как это легко получается у Григория – знакомиться с девушками!».

«Тррррр-трак!» - был ему ответ.

 

Столько ожиданий, столько страданий, столько надежд! И ничего!

 

Пьяница за столиком приободрился вдруг, расправился, расправил, теперь уже пушистый ус и посмотрел вслед выскочившему из кафе Студенту. По очереди, посмотрел он на Веру, на Эмилию и, подумав, на Лисафету:

«Нет, - веселья не получилось, сплошная скука!» - сказал сын Мрака и Ночи, и улетел… к эфиопам, забыв про Емельяна.

Девушки схватились за сердце и никак не могли понять: то ли стало им вдруг, лучше, то ли ещё хуже?

Емельян шёл растерзанный, но с Надеждой, не сдавшийся. Нет, читатель, не пугайся, - описаний прекрасного города на Неве, города призрака, города мечты, не будет. Глаза у Емельяна были полны слёз и он ничего не видел и, как самолёт на автопилоте, пробирался сквозь облака, на площадь Репина.

В почтовом ящике лежало, сложенное треугольничком письмо от тёти. На огромном столе, как на посадочной полосе, лежал бумажный, в клеточку самолётик. Емельян распластал самолётик по посадочной полосе и прочитал:

 

Ушла к Григорию. Люблю только его.

Зелёная, твоя юбка.

 

В треугольничке от тети было написано:

 

Извини, Меля, что коряво. Пишу прямо на двери.

Вас не застала. Правильно, - прогуляться надо!

Не знаю, застану ли ещё до срока. Много дел!

Поэтому сообщаю, что в пятницу мы с Гришей

расписываемся! В девять утра!!! Самые первые.

Рано, но так назначили Это на Фурштатской,

напротив немецкого консульства – ты знаешь.

Ждём вас.

Твоя любимая тётя Миленькая.

P. S. После, - отметим это событие.

P. P. S. Сегодня видела вас во сне. Вы такие молодые и кра-

сивые!

 

В кармане не было Суккубы.

 

Глава пятая

 

Ночь. «...постель мне кажется жёсткой, И одеяло моё на пол с кровати скользит…»

 

«Собачий вальс – это вам не просто мотивчик…», -

и одеяло свáливалось на пол, и кровать была жёсткой…-

«…старинный парный танец…», -

и Емельян не мог заснуть, -

«собачий вальс единит два любящих сердца!» .

 

Емельян не мог заснуть, ворочался и принимал разные позы, и такие, каких не обнаружили у спящих ни даже, француз-психолог Пьер Даво, ни ведущий британский эксперт в области сомнологии Крис Идзиковский.

В позу «короля» у студента непременно вмешивалась подвёрнутая под себя нога: «И отчего изнемог, кости болят почему…»¹ - в позе «Солдатика» он поднимал руки вверх, вместо того, чтоб вытянуть их по швам и получалось не совсем «свободное падение». Он старался заснуть, уткнувшись носом и, вцепившись руками в подушку, что называлось бы позой «убитого», если бы он, при этом, лежал на животе, но он лежал на боку, и создавалось впечатление, что ему не хватает нежности, внимания и ласки, - «… всю долгую ночь я сном не забылся…»¹

Мозг, поражённый любовью и филологией, не сдавался, брызгался шутихами слов и не хотел заснуть. Абракадабры букв, искря и треща, взвивались вверх и потом, будто на парашютах скользили вниз и складывались в «L’amore», или «bellezza», или в «L΄amore e un appetito di e belezza» , а то вдруг, являлся сам Блаженный Августин Аврелий, сидя за пюпитром, и вылавливал из воздуха нужные ему литеры и составлял в громадной книге, in folio, мерцающие, будто огни на рождественской ёлке слова: «Amor meus, pondus meum; illo feror,quocumque feror» .

Много, много ещё слов складывало разгорячённое и обиженное воображение, но Емельян не мог ни задержаться на чём-то, ни соединить всю эту белиберду вместе, ни заснуть ему никак не удавалось и только, когда розоперстая Эос, лучше Аврора – она не такая розоперстая, и больше подходит для северной столицы, - а ещё лучше, богиня утренней зари Мерцана, так вот, когда богиня утренней зари Мерцана, прошелестела предрассветным ветерком в редких кронах тополей Плешивого садика , и только, когда она умчалась на своих белоснежных бессмертных Лампе и Фаэтоне , чуть задев оглоблей коломенскую версту у Старо-Калинкина моста, и только когда вслед за ней, бледный брат её показал на той же версте, на гранитно-мраморных солнечных часах её, утренний час, только тогда студент Емельян поскользнулся, скользнул и полетел в провал, в черноту, и летел, пока не открыл глаза.

 

«Ой, дириди, ой диридидина,

Ой, диридидина ух-ха!»

 

Глава шестая

 

Ещё одна ночь.

 

Действующие в этой главе лица, кроме нам уже известных :

 

Портреты художников, членов Правления Товарищества Передвижных Художественных Выставок, как то:

Классного художника Х-го класса Академии художеств Мясоедова Григория

Григорьевича,

Профессора Академии художеств Репина Ильи Ефимовича,

Действительного члена Академии художеств Васнецова Виктора Михайловича,

Профессора императорской Академии художеств Ге Николая Николаевича,

Генерала-майора от артиллерии, художника Ярошенко Николая Александровича.

Другие члены Правления и организаторы Товарищества, как то: Академик Академии художеств Иван Крамской, Академик Василий Перов, Академик Алексей Саврасов, Художник Академии художеств Лев Каменев, Классный художник той же Академии Илларион Прянишников, Академик Иван Шишкин, Академик Клодт фон Юргенсбург Михаил Петрович, Профессор, барон Клодт фон Юрерсбург Михаил Константинович, Академик Михаил Корзухин, Профессор Константин Маковский, Академик Валерий Якоби, Классный художник 1-й степени Карл Викентьевич Лемох, тоже присутствуют, но без слов.

Портреты сделанные вышеперечисленными художниками с: художника Г.Г.Мясоедова, Г.Г.Мясоедова для Ивана Грозного; со Стрепетовой Полины Антипьевны, Элеоноры Дузе, незнакомой полной дамы в голубом, Незнакомки, «Земства», которое обедает; Членов Государственного Совета, с картины «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года, в частности, с Сергея Юльевича Витте, Победоносцева Константина Петровича (со словами) и других (без слов).

 

Емельян открыл глаза, и было непонятно – ещё не зажглись за окнами окна, или уже погасли. Внизу урчал механизм, - может, пожарники качали воду, они это могут делать и днём и ночью.

Емельян вышел на кухню, вспомнил, что ничего уже давно не ел, и есть не хотелось, но взял из холодильника морковку, помыл, поскоблил, помыл и, грызя, сел за стол. За окном перестал урчать механизм, но зато стало темнее, и пошёл дождь, - и не гроза, а настоящий, такой, какой всегда идёт в этом городе, не продуваемом тёплым Нотом и не посещаемом игривым Зефиром, в городе нелюбимом Природой. Настоящий, мелкий, - и медленный, как капли воды из плохо закрученного крана на кухне, - настоящий, который уже не надоедает, потому что идёт всегда. На крыше скрипач; в окне Вера Эмилия и Лисафета; скрипач, раскрыв над собой пляжный зонт, играет на скрипке; три красавицы устроились на подоконнике; они слушают, и им кажется, что это так, поёт песню вечерний Дождь, хотя на самом деле – это так, поёт песню на скрипке, для них скрипач.

- …вот и весь вопрос, прошу ваших мнений, – нехотя и сонно произнёс редкобородый, - то ли Иван Грозный с картины Репина, то ли художник Г.Г.Мясоедов, - с его же, Ильи Ефимовича, портрета художника Г.Г.Мясоедова для головы Ивана Грозного к картине «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года».

Точно такой же, с всколоченными волосами, с дальнего конца стола, плаксиво, тыча в самого себя и, пропуская сквозь костлявые пальцы свои, свою же редкую бороду, запричитал на старорусском:

- Мы, великий государь, царь и великий князь всея Руси, Владимерский, Московский, Новугородцкий, царь Казанский и царь Астроханский, государь…

- Да будет Вам! – Какой, Вы, царь, государь и князь? вы - продукт воображения…- сказал рыжий с аккуратно подстриженной бородой, и, поморщив нос, отвернул его, будто ему было неприятно смотреть на великого самодержца, - продукт воображения, только и всего, - добавил он.

- Како же, собака, злобесный яд еси, аспиден, под устнами держаша, ситцевыми и скудоумными глаголы, яко на небо камением мещучи, не усрамишися, отрыгаеши? – взметнулся Астроханский царь из дальнего конца.

- Да будет, будет, - совсем даже не обидевшись на поносные слова, сказал тот же рыжий, с аккуратной бородой, в художнической блузе, с выступающим из под неё белым воротничком, повязанным большим чёрным бантом, - я же не против лично Вас…

- Отпал, бедник, отпал, на попятную… - обрадовался, было, выпучивая белые глаза, всея Сибирские земли и Северные стрáны повелитель.

- Позвольте! - воскликнул, перебивая повелителя, кучерявый, с кучерявой бородкой клинышком и кучерявыми же усами, и маленькими голубыми глазами, в белой рубашке и Halstuch в горошек, человек. - Позвольте! – сказал он, разбудив этим, уже почти заснувшего рядом старика с громадной лысой головой, окаймлённой по сторонам седыми длинными волосами и такой же длинной и седой бородой. – Позвольте!..

Но, разбуженный, окаймлённый гений не дал галстуку в горошек продолжить, решив, что ему дали слово, и сказал, что жить надо сельским трудом, что искусство не может служить средством к жизни, что им торговать нельзя.

- Позвольте, да позвольте же! Разговор о другом, разговор о том… господа… что воображение - субстанция творческая, а я не могу заниматься непосредственно творчеством, не могу делать из своих картин ковры, ласкающие глаз! Я стремлюсь олицетворить мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует!

Господин в строгом сюртуке и, как показалось, с блеснувшей на груди звездой, минуя «окружающая жизнь меня слишком волнует!», обратился к старику с лысой головой: «Я знаю, знаю эти Ваши последние заимствования, эти теории известного непротивленца злу, знаю, откуда это в Вас. Я тоже не зарабатываю на жизнь картинами, но, честно говоря, мне трудно представить кочегара с палитрой и кистью в руке, перед холстом, - он, в таком случае, никак не кочегар… как бы ни был мне мил, и сколько бы сочувствия во мне не вызывал. Или, например, господа, как бы вы, представили себе, всю эту ватагу, - и господин со звездой и волнистыми чёрными волосами с проседью, взглянул, чтоб всем было понятно о какой ватаге идёт речь, как генерал-майор на генерал-майора, на кучерявого правдолюбца, - могли ли бы вы, господа, представить себе, вообразить всю эту ватагу, таскающую по мелководьям баржи, сбросившей вдруг, с себя лямки, схватившейся за musztabel и кисть, и принявшейся изо всех сил малевать волжские мотивы?»

- По поводу ковров - это, конечно, камень в мой огород, - сцепил зубы белый воротник - но если речь идёт об истории, - и он вдруг, вдохновился и глаза зажглись неукротимо и пламенно, - что она для нас - история, как не ковёр, сотканный красками времени, на котором мы прочитываем славные дела наших предков и заглядываем в их исполненные героизма души; а если мы, господа, сейчас, здесь, бытописуем, то и страсти расписывать обязаны сегодняшними красками, и называть их нынешними их именами…

Емельян перестал грызть, - за столом, который теперь уходил куда-то вдаль, за стену, в бесконечность, сидели люди: бородатые господа, напомаженные дамы, исторические, неисторические и легендарные персонажи – один другого краше, значительней и отважней, и все отстаивали свою точку зрения - кто на что; и странно было студенту, как из всего этого складывается общий разговор; и хотя ему, некоторые вопросы были небезынтересны, но всё же, он не мог придать всему этому какой-нибудь смысл, найти какую-нибудь нить, которая бы связывала всё это с его страданиями, и, поэтому студента, всё же, больше тянуло попострадать вместе со скрипачом.

- Нет-нет же, нет! Надо просто жить! - экзальтированно, но зато психологично и, в этом смысле, точно, восклицала красивая дама в платье от «поставщика двора», известнейшего кутюрье, англичанина Чарльза Фредерика Ворта.

- Никаких я против вас слов не имею! - выдыхала маленькая, сутуловатая, простоволосая, в посконном сарафане женщина, и тут же добавляла, - Нету, нету, не бывать, по-вашему!

Полная, в запудренном белой пудрой, завитом парике и жёлтом ожерелье, смотрела на первых двух, как на спектакль в театре, третья дама; а за третьей наблюдала из под опущенных ресниц, роскошно-семитских глаз, теребя, при этом в руках тонкую кожаную перчатку, четвёртая.

Отдельная группа, совсем лапотников, развязала узелки с хлебом и луком, и солью, и питалась, пытаясь иногда вставить своё мнение, но этого не получалось и группа продолжала питаться, кроме одного, который уже спал, упав тощей грудью на стол и кутаясь в оранжевый жупан.

Зато вторая группа, в парадных мундирах, шитых золотом, с орденскими лентами через плечо, блистая эполетами, крестами, медалями и золочеными пуговицами с вытесненным на них словом «Закон», бурно спорила о государственных долгах, о денежной реформе, о голоде, о Транссибирской магистрали, о развитии русского капитализма, о невыгодных займах, о демократических реформах…

- Демократические реформы неприемлемы для России… Русский бунт бессмысленный и беспощадный, всё сметёт, всё повергнет в прах!..

- Скончался писатель. Мне он был близкий приятель и грустно, что нет его… но смерть его – большая потеря и для России, - говорил человек, лицо которого показывало скорбь и погружённость в себя, в чёрном же мундире, с золотыми же пуговицами, одним синим погоном на плече и тонкими выступающими из красных манжетов руками, со сцепленными крепко, до белизны пальцами, - он был беден, и ничего не оставил кроме книг.

- Господа, господа, - снова обратился ко всем портрет художника с редкой бородой и всколоченными волосами, - напоминаю, что на повестке дня стоит совсем другой вопрос: мы должны понять для себя и дать рекомендации городу, сносить ли эту стекляшку, это уродливое порождение непритязательного ума, это, если можно так выразиться, строение, омрачающее взгляд осенённого просвещением и мусическими искусствами человека и искажающее перспективу одного из лучших и старейших, и красивейших парков Петербурга. Сносить или не сносить, или оставить, как памятник эпохе насаждения безвкусия и насильственного уравнивания способностей и потребностей? Вот и весь вопрос, господа, и прошу ваших мнений, господа.

- Мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии, Владимерский, Московский, Новугородцкий, царь Казанский и царь Астороханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полотцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, государь отчинный и обладатель земли Лифлянская Неметцкого чину, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Сибирские земли и Северные страны повелитель…

Никто царя, в этот раз, не перебил и царь, от неожиданности, остановился, замолчал и не знал, что дальше сказать.

- Продолжайте, - попросил его его двойник, - выскажитесь по поводу «сносить, или не сносить?»

Но óтчинный государь мялся, подбирал слова, и никак ему это не удавалась…

- Ну, я же говорил, - сказал большой чёрный бант.

- А тебя окоянного, пса смердящего бросить свиньям на съедение, и выдумки твои, парсуны твои, противу естества творящи, огнём сжещи!

- Подождите, подождите, Иван Васильевич…

- А строения сии, яко те кумиры и идолы поганые раскопать и святые церкви на их месте возвести. А учинивших сие зло, потопить в прудéх близ лежащих, на корм рыбам, чтоб другим неповадно было!

- Нет, уж лучше тогда конный памятник Росси возвести там, - сказал рыжебородый.

- Аще мнишися ты, еретик безбожный, преступник Чеснаго и Животворящего Креста Господня… - и обладатель земли Лифлянская вскочил и, не находя слов, в ярости стал открывать рот, и тянуться к рыжему.

Тут и все стали вскакивать, вскрикивать, взмахивать руками, бросились на Великого князя Новагорода, связали его, привязали к стулу; потом примешалась к собранию скрипка, потом шёпот вечного дождя за окном и Емельян склонился грудью на стол, совсем как тот бедняга, в оранжевом зипуне и, подложив руки под голову, уснул рядом с лежащей недогрызенной морковкой. И снились Студенту теперь, только эти царские непонятные слова: «А строения сии, яко те кумиры и идолы поганые раскопать…» Слова были непонятные и неприятные, но студенту всё казалось, что где-то витало другое слово, которое, если его узнать, могло всё сделать понятным и всё победить. Емельян отчаянно пытался найти это слово…

… витало ли оно, и есть ли такое, которое может всё победить?

 

За окном уже снова было утро, и урчал насос и продолжался дождь.

 

Глава седьмая

 

В пятницу удача; даже свиной пастух посвататься может. Против пятницы - сон сбывается. Но против пятницы ни ложек мыть, ни мисок, ни голову, ни детей купать.

 

Улица Фурштатская – многострадальная, как и все петербургские улицы. Называли её по-разному: ещё при Петре - просто Линия, и единственной её заслугой было то, что она была четвёртой, по счёту от Невы; за эту заслугу - называлась «4-я линия». Позже линию сделали сначала Пушкарской, а потом Артиллерийской, потому что заселили туда причастных к артиллерии полевых пушкарей и мастеров литейного двора и арсенала, и всяких Левшей, которые пушки и ружья чистили толчёным кирпичом. В 1808 году, как раз в том, когда из Парижа в Петербург бежал вместе с актрисой Жорж, первый парижский же, танцовщик Дюпор , несчастная любовь к которому, свела в могилу, в 17 лет, танцовщицу mademoiselle Данилову Марью, (рождённую Перфильеву), прозванную «русской Тальони», как раз в том, 1808 году, когда на хуторе Напрасновка, Новгород-Северского уезда, Черниговской губернии, родился член-корреспондент Российской Академии, по разряду историко-политических наук, Андрей Парфёнович Заболоцкий-Десятовский, в тот, как раз год, когда авангард русского корпуса, под командованием генерала Н.М.Каменского, под командованием генерала Я.П.Кульнева, нанёс поражение шведам при Оравайсе , в этот год на Артиллерийской улице был размещён Преображенского полка, фурштатский двор , и линия-улица тут же, стала называться Фурштатской .

Ещё раз ей (улице) пришлось изменить таблички, когда в Петербурге праздновали столетие великого сына русского народа, теоретика русского же, революционного народничества, философа, публициста, профессора, полковника от артиллерии, поэта Петра Лавровича Лаврова. Улица Петра Лаврова.

Потом снова стали делить, (время от времени, люди, в своей жизни неизбежно натыкаются на мысль, что надо ещё раз всё поделить, что до них это сделали неправильно, а сейчас они это устроят по справедливости). В результате дележа одни стали «новыми русскими», другие ими не стали, третьи и не могли ими стать, и «новые» переименовали улицу снова в Фурштатскую, - то ли из любви к обозной жизни, то ли из чувства противоречия, то ли из желания восстановить всё ту же, справедливость. Особой справедливости в этом вряд ли можно, было, отыскать, но вывески поменялись, и вместо фурштатского двора, и кинотеатра «Спартак» на улице появились: Клуб «Спартак» и Магазин-салон для невест, «Бибика Ру» - поисковая система по продаже автомобилей и Инкасбанк, Клуб «Сундук», Министерство Туризма Израиля, Парикмахерская, Два консульства (США и Германии), «Транс–Сибирский Экспресс Сервис», Шоколадница, Клуб Курильщиков Трубки и ещё, ещё, ещё и ещё разные, какие только можно себе вообразить фирмы, клубы и компании. Только Фараон, у фасада одного из домов, выдержал все передряги и остался фараоном.

 

Пою тебя, о, Гименей!

 

Когда Емельян вышел из метро, на станции метро «Чернышевская», что рядом с улицей Фурштатской, на которой, напротив консульства Германии, в старинном, в стиле поздней эклектики особняке, размещается Дворец бракосочетания №2, дождь, не прекращавшийся всю ночь, и не думал прекращаться.

Маленький цветочный базарчик, у самого выхода, несмотря на дождь, торговал, потому что разве может дождь остановить стремление людей соединять измученные любовью сердца. И здесь, - не могу удержаться, чтоб не процитировать:

«Да разве можно вообразить свадьбу без цветов? Невеста может быть на свадьбе без фаты, не в белом, и даже не в платье , но невозможно представить себе невесту без цветов» .

Цветы на свадьбе – везде: у невесты в волосах, у жениха в кармашке, у гостей в руках, на капотах машин, на столах, на подоконниках, свешиваются с потолка, да просто падают с неба лепестками роз на головы вступающих в неизведанный мир жениха и невесты, да просто вырастают из под ног счастливчиков и рассыпаются в те же, лепестки перед вступающими. Розы, тюльпаны, орхидеи, белые лилии, огненно-рыжие, с солнечно-жёлтой серединкой хризантемы и голубые, голубые, голубые гортензии. Дождь не мешал, наоборот - хрустальные капли делали лепестки волшебными, неповторимыми, краски множились в бесконечных отражениях и женихи и невесты думали, что такое счастье выпало только им , хотя дождь в Петербурге, из-за того, что Петербург не любим природой, идёт каждый день. Радостные, они ещё не знали в чём исключительность и единственность их сегодняшнего свадебного дня.

Емельян с букетом пунцовых, с искринкой, в каплях дождя гвоздик, повернул за угол, - а как ты знаешь, читатель, - лихо нас, если подстерегает, то всегда, за углом - и увидел перед собой заграждения, загородки, а за ними милицию. Улица Фурштатская была перекрыта от Чернышевского проспекта до самой Потемкинской улицы и, наоборот, от Потёмкинской улицы до самого проспекта Чернышевского, потому что, как сказал симпатичный милиционер, в консульстве Германии заложена бомба, и отряд специального назначения сейчас пытается отыскать её и обезвредить. Сколько будет продолжаться операция, и чем она закончится, милиционер, конечно, не знал.

Емельян осмотрелся – он был с букетом, пока один, и время было, ещё пока – без пятнадцати девять. Емельян подумал о том, что, может, надо обойти Фурштатскую по Чайковского, или по Кирочной, чтоб посмотреть, нет ли там, со стороны Потемкинской, тёти невесты Миленькой и жениха Григория, но только он об этом подумал, подъехала синяя «Волга», за рулём которой сидел подчинённый тёте Миленькой строительный мастер, тот, из первой части, из шестой главы, который тогда спросил «Что произошло?» и сейчас, вышел первый из машины и спросил, что произошло. Емельян ответил, что в консульстве ищут бомбу и поздоровался с Григорием и секретаршей-подругой Любой, а когда из машины вышла тётя, которую Григорий тут же взял под зонт, Емельян даже, даже, даже… не мог оторвать глаз от неё, - такая она была красивая. Шёлковые, жёлтые, настоящие-некрашенные волосы, с вкрапленным в них жёлтым же, цветком орхидеи, были сейчас завиты в маленькие колечки, и один локон спадал на лоб и на нежную голубоватую щёчку, и только за этот локон и щёчку можно было отдать полжизни. Вторую половину - за глаза, и без того удивительно-серого цвета, а сейчас ещё и глубоко потрясённые счастьем, и за губы - жаркие, приоткрытые, так что студент забыл даже, что перед ним тётя. На остальное, белое с голубым и пушистое, как только что выпавший снег, могло хватить жизни только Григория.

Подруга Люба, с розовым букетом и в розовом платье, тоже прижалась под зонтик и тоже была сама красота.

На свадьбах не бывает некрасивых , на свадьбе всякая девушка чувствует себя невестой и всякая пылает и блестит, как только что украшенная новогодняя ёлка .

Одна за другой, стали прибывать машины и из окон, как синички из скворечников стали выглядывать такие прелести, что Дождь удивился, загляделся, как Емельян на свою тётю и перестал капать и, воспользовавшись моментом, Солнышко сыпануло на мостовую бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды, и милиционеры за загородкой (никогда им такого, на их тоскливой службе не приходилось видеть) выпучивали глаза и таращили их и не могли, как и Дождь и, как и Емельян, отвести их (глаза) от таких красот, потому что красоты, вслед за солнечными зайчиками и турмалинами, высыпали из скворечников и стали прохаживаться в сопровождении распушивших перья, ликующих от счастья, поющих на все лады, во всё горло, во всю, скворцов, похожих в черных костюмах на женихов.

Никто и не собирался уходить, никто и не думал переносить на когда-то, назначенное Судьбой на сегодня. Все решили ждать своего счастья.

Чернышевский проспект в обе стороны оказался запруженным свадебными машинами с лентами, куклами и, конечно же, цветами на всех мыслимых плоскостях и возвышениях. Невесты знакомились с невестами, женихи с женихами, завязывались разговоры и дружба, и уже в одном месте открыли шампанское и выпили за здоровье молодых, потом выпили в другом месте, потом ещё, потом хозяин близлежащего кафе «Колобок», с помощниками, приволок и установил на аллее, что посреди проспекта, как и на Фурштатской, столики и стулья и, сначала снизил, а потом повысил цены на мороженое и шампанское, и началось: столы сдвинули, десятка два невест… ах, не хотел, не хотел, видят боги, пытался и так, и этак избежать, обойти, но… не получится. Я должен описать, расписать многообразие сияющих глазок, пылающих щёчек, ножек, наконец… неправ Александр Сергеевич насчёт трёх пар… хотя я знаю, что на самом деле он так не думал, - это он для-ради словца, потому что уже в одном том же, романе, он называет их невесть сколько, соблазняющих и дурманящих кровь, и кипятящих воображение:

 

Опять кипит воображенье,

Опять её прикосновенье…

 

Расписать описать, … но как? О, аониды, парнасиды, касталиды, ипокрениды, пиэриды, о светоносный Мусагет!

 

Глава восьмая

 

специальная, написанная стихом, «онегинской строфой», потому что все попытки описать предмет в прозе и другой строфой, закончились неудачно.

 

I

 

«Свой слог на важный лад настроя» ,

По принуждению поэт,

Слова и рифмы стройно строя,

Я вынужден сложить сонет.

Стихом не то, чтоб вдохновлённый,

Или Эвтерпой окрылённый;

Мне проза легче и ясней,

Мне с прозой проще, заводней,

Но, как я с ней не занимался,

Не удалось слог отыскать,

Без рифм и пауз описать

Не удалось, как ни старался,

Красу, что под венец стремглав,

Бежит от девичьих забав.

 

II

 

Читатель, зри и удивляйся,

Собранья прелестей таких

Не встретишь, ты и не пытайся

Ни в «Женских штучках» , ни в других.

Их целый рой, как на параде,

Или, как давне, в Maskerade

Жужжит, мелькает и окрест

Всё пялит глаз на дев-невест,

Всё подсмотреть чего-то ищет,

Что спрятал, будто, их наряд,

Но всё опять же, - маскарад.

И всё блестит, трещит и свищет.

Ну, что, готов? Внимай и зри,

Я начинаю: Раз, два, три!

 

III

 

Смотри, вот эта – что за штучка!

Синее, синего глаза,

О, как прелестна в кольцах ручка

И стан, как вешняя лоза.

И как стрекозка вся игрива,

Взовьётся вверх, и шаловлива,

Несётся вниз, и на лету

Хватает мошек там и тут.

И тонкой ножки в босоножке,

И щиколотки тонкой вид

Кого угодно соблазнит,

И побежит вслед по дорожке.

Вот первой - красочный портрет,

А вот, второй ему вослед.

 

IV

 

Печальна, как сама печаль,

Грустна, как ива у дороги

И глаз туманит брега даль,

И мысль исполнена тревоги.

Но величавый поворот

В душе всё вдруг, перевернёт –

Мурашки побегут по коже

И чувства вслед за ними тоже,

И томной неги красота

Объемлет слáдкой маетою

И полетит всяк, за тобою,

Чтоб приоткрыть твои врата.

Ах! Этот трепетный овал

В былы года и я знавал.

 

V

 

Чуть к плечику ушко склонив,

Сдувая локон несогласный

И щёчки розой распушив,

И глаз стремя́ на мир прекрасный

Ещё внимаешь, как птенец,

Проклюнув тёмный свой ларец,

На синь, что жизнь вокруг объемлет,

На гладь, что на просторе дремлет.

И прелести свои, шутя,

Цены непрочной им не зная

И в облаках ещё, витая,

Ты разметаешь, как дитя.

И ктой-то будет твой супруг?

Ах, жаль, что мне щас, недосуг.

 

VI

 

А это кто? меж двух «пегасов» -

Кокетка в восемнадцать лет,

Мечта надушенных ловласов?

Но, свадьба heute - kein Bankett !

А что ей – ветреной Кифрее,

Румяней всех и всех белее .

Ей обольщать и искушать,

Не меньше нужно, чем дышать.

И вдаль глядит, и локон вьёт,

И как Истомина в балете,

Хоть на полу, хоть на паркете,

Игривой ножкой ножку бьёт .

Кокетство равно, как любовь

Волнует лимфу нам и кровь.

 

VII

 

Ещё портрет, прости, читатель,

Но мне себя не превозмочь.

Смотри! Кто автор? кто ваятель?

Кто расстарался так в ту ночь?

Нет-нет, родитель беспокойный,

Хотя причастный и достойный,

Петь не тебя хочу, но грех,

Вернее – плод твоих утех.

Быть может, бледная Диана

Скользнула из-за туч тогда?

И в муках сладкого труда,

Дрожащим светом осияна,

Была зачата на софе…

Ах, жалко, но конец строфе.

 

VIII

 

Как часто не хватает строчек,

Но так глубок бокал вина,

Как много запятых и точек,

Но выпить хочется до дна.

А где, то дно? когда мечтою

Уносишься вслед за тобою,

И не догнать и не схватить

И пьёшь тогда, а как не пить?

А там уже ни рифм, ни прозы,

Твой след теряется вдали

И где-то на краю земли,

Лишь увядают счастья розы.

И сколько я тебя ни пил,

Да лишь усы чуть замочил.

 

IX

 

Но, к делу, снова о предмете.

Прости, читатель отступленье.

Так, - на софе, при лунном свете

Зачато бледное творенье.

Но ни пион своим румянцем,

И ни рубин коварным глянцем

Не заменя́т свечи мерцанье,

Селены призрачной созданье.

И тайнам, что в ресницах дремлют,

Подобным тайнам сновидений,

Неверным теням привидений,

Лишь только избранные внемлют.

А избранный – не каждый вдруг,

Но точно, как сама – супруг.

 

X

 

Ну, может всё? Нет-нет, вот эта -

Блистает, как поэт сказал:

Опрятней модного паркета…

О-о! Pardon! Чуть-чуть наврал…

Блистает, блещет и блестит

И будто реченька журчит,

И будто пава выступает,

И ночью землю освещает,

И даже есть во лбу звезда.

На лебедь очень ту походит,

Что из моря на брег выходит.

Подобье – горе не беда.

А что же делать? Надо жить

И музам заодно служить.

 

XI

 

Ancora ? Нет! и так зашился!

Красавицам – им несть числа,

И наш роман остановился,

А даль – ещё не так светла.

Но, чтоб прелестных, всех учесть,

Чтоб без обид всех перечесть

И каждой дань отдать достойно,

Я их в ряды построю стройно.

В ряды цифирь, и, знай тогда –

Строфа за каждой цифрой скрылась,

В строфе невеста притаилась –

Читай, любуйся без вреда.

Спасибо, Пушкин, и прощай.

А ты, читатель мой, читай:

 

XII, XIII, XIV, XV, XVI, XVII…

… A + A + ... + An + ... .

 

Глава девятая

 

Продолжение пятницы. За всю мировую историю, в пятницу ни разу не начинались войны, революции, сражения, не запускались в космос ракеты и спутники; и не было зарегистрировано ни одного научного открытия. Против пятницы, ни ложек мыть, ни мисок …

 

Пою тебя, о Гименей!

 

Свадьба на проспекте Николая Гавриловича Чернышевского пела, плясала, и из окон выглядывали бледнолицые потомки грибоедов и от души участвовали в веселье, посыпая женихов и невест рисом, конфетами, конфетти и воздушными шарами, а некоторые спускались и присоединялись к тостующим и пирующим. Появился тамада с помощниками, и под их руководством уже прятали свадебные туфельки и невест (здесь же, в ближайших открытых парадных), и женихи выкупали их (и туфельки, и невест), отвечая на вопросы: Как звать тёщу? – или, - Какой у неё размер бюста?

Кто не знал – покупал шампанское!

Приходили из финляндского консульства - те, которые с утра отстояли очередь за визами - и, на радостях тоже покупали шампанское и кричали молодым «Горько!» и «Раз, два, три, четыре, пять, шесть ….»

Здесь же, на углу Чернышевского и Фурштатской, из окон родильного дома № 2 выглядывали толькородившие мамочки и новоиспечённым папам, которые один за другим подбегали с криками: Мужик! Мужик! Мальчик! Пацан! (почему-то в то утро рождались одни пацаны), наливали, и те пили сначала за новорождённых, потом за жениха и невесту, которые стояли рядом, а потом и за всех женихов и невест вместе взятых.

Не остался в стороне и хлебозавод, который тоже был рядом, прямо напротив Роддома. Администрация, во главе с заместителем директора и представителями от хлебопёков, небольшим отрядом вышла из ворот и приветствовала молодожёнов караваями свежеиспеченного, с духом, хлеба с солью.

Показалось даже, что от церкви иконы Божьей Матери Всех скорбящих Радость, которая на углу Шпалерной и Чернышевского, полились дивные звоны на благо и счастье брачующихся и кто-то показывал вверх на парящего в звонах, счастливого Гименея.

Флюгер, на башенке дома, на углу Чайковского и Чернышевского, который сто лет не вертелся, и на котором выбит, на просвет, год рождения Мао Дзе-Дуна , стал вертеться… скрипеть и искать правильное направление ветра и, под этот скрип раздали́сь-раздвинулись железные загородки и на свадьбу приехал небольшой, весь в цветах автобусик, из которого вынесли стол, уже накрытый бардόвой скатертью, папки с бумагами, вазу с цветами; из которого выскочили фотографы, и вышла бесподобная, в соломенной шляпе с большими полями, украшенными голубыми васильками, с красной лентой через плечо начальница ЗАГСа, с ассистентами по бокам. Фотографы, как бешенные бросились фотографировать такую небыль, а начальница открыла первую папку, и ассистенты, в мегафоны, вызвали первых счастливчиков: Миленькую Янину и Емельянова Григория.

Снова пошёл Дождь, но уже было не до Дождя.

Муж и Жена: тётя, которая осталась со своей фамилией и Григорий, который тоже

захотел остаться Емельяновым, сели в «Волгу». «А где же Меля?» - подумала тётя, и «Волга», вместе со следующим за ними микроавтобусом, с сотрудниками ЖЕКа и другими приглашёнными, поехала в заказанное по случаю события кафе.

Молодожёнов ожидал, что называется облом : время их заказа вышло, и за столами сидели другие молодые, следующие по очереди. Эти прибыли вовремя, в своё время, потому что возле их ЗАГСа не заложили бомбу.

Но, какой может быть облом для таких славных и нежных влюбленных, какими были тётя Миленькая и друг Емельяна Григорий? Продукты, которые были заготовлены по их заказу и готовые блюда уложили в полиэтиленовые пакеты, потому что посуду, начальники кафе не хотели давать даже под залог, погрузили в автобус и поехали на площадь Репина, да, туда, в мастерскую, где великий художник писал, свои правдивые картины, и где был стол, за которым могла разместиться вся компания.

«Но, где же, всё-таки Меля? - волновалась тётя Миленькая, и квартиру пришлось открывать запасными ключами, которые принёс из конторы строительный мастер, - Но, всё-таки, где же Меля?»

 

Меля. Бедный мой Емелиан.

Ещё тогда, когда делегация вынесла свежеиспеченные хлебы, студент почувствовал голод, вслед за ним он вспомнил морковку, потом выплыли из памяти царские слова: «А строения сии, яко те кумиры и идолы поганые раскопать…», потом «собачий вальс», потом дятел, Вера, Эмилия, Лисафета… и Емельян, уже не помня себя, мчался на Елагин остров. Сначала его мчал Метро, с пересадками на «Площади Восстания» и на «Гостином дворе», до «Чёрной речки», потом трамвай до «Старой деревни».

Трамвай был набит битком и грохотал так, будто это был его последний рейс. Что-то там, внизу, отогнулось и открутилось, и все пассажиры – не только Емельян, - ждали, что вот, сейчас, вот-вот, трамвай развалится и распадётся и, может быть, придётся дальше идти пешком. У Емельяна от голода, и оттого, что его сжали и расплющили, и от винного духа, что шёл откуда-то сбоку, и от трамвайных скрежетов, закружилась, и без того закруженная голова. Емельяну было плохо, но он всё-таки доехал, и мимо того же дома, из первой части, в котором живёт Шакьямуни, через деревянный мост…

Громоподобные оглушительные удары потрясли воздух и землю. Два жёлтых одноруких чудовища, выплёскивая из фиолетовых глаз пучки света, пыхкая клубами чёрного дыма, громадными чугунными шарами, подвешенными на цепях, гигантскими кистенями , как космические фантасмагорические роботы, трощили и ломали крохотное кафе. Емельян рванулся вперёд: Вера, Елисафета там, Эмилия… но перед ним явились раскрашенные страхолюдные рожи, неприлично кривляющиеся, и изгаляющиеся, и вытанцовывающие: «… в прудех, в прудех потопить… свиньям на съедение… идолы поганые, кумиры …», - хихикающие и лающие и не дающие проходу. За ними выстроился круг оцепления в чёрных мундирах, с пуговицами, на которых было написано слово «Закон».

Брызгали стёкла, валились стены и перегородки. Упала крыша, - и то, что было кафе, стало грудой черепицы, досок, балок, стекла, и из-под всего этого выглядывали искалеченные столики с алюминиевыми ножками. «И столики», - не к месту подумал Емелиан и увидел над столиками три облачка, в которых угадал Веру, Эмилию и Лисафету. Студент протянул к ним руку, а они растаяли у него на глазах.

Железные лапы чудовищ взвились и замерли, устремлённые вверх, и кистени повисли ненужно и безразлично. Массовка исчезла, будто её никогда и не было.

Весь Елагин остров, с Дворцом и Конюшнями, с Масляным лугом, беседками и столетними дубами, снялся и поплыл, как большой корабль, куда-то за горизонт, за которым начинается путь на Сейшельские острова, на Гавайи и много, много куда ещё. На мачте, колючий Борей трепал голубой тонкий нашейный платочек, тот, из первой части, из восьмой главы. Емельян залез на мачту, снял платочек и спрятал его у себя на груди.

 

В репинской столовой пела и плясала свадьба, конечно, - меньших размеров, чем на углу Чернышевского и Фурштатской.

Тётя была печальной, но когда увидела Емельяна – улыбнулась, бросилась к нему, упала красивой головкой на плечо и начала плакать. Емельян провёл её в комнату, посадил на кровать, сел рядом и, нащупав на груди Верин платочек, тоже начал плакать.

На кухне Муслим Магометович Магомаев пел:

 

Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба

пела и плясала, -

 

и уже упомянутую раньше Эпиталаму Виндекса из оперы Антона Рубинштейна «Нерон», -

 

Пою тебя, о Гименей,

Ты воссоединяешь невесту с женихом…

 

К О Н Е Ц В Т О Р О Й Ч А С Т И

 

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

 

«Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы…

........................................... .............................

........................................... .............................

........................................... .........................

........................................... ........... право бы

запретил им писать; так-таки просто вовсе

бы запретил».

 

Василий Кузьмич в рассказе кн. В. Ф. Одоевского

«Живой мертвец» .

 

Послесловие автора

 

Да, мой читатель, ты не ошибся – «послесловие», хотя впереди ещё третья часть. Есть тому несколько причин - вставить послесловие именно здесь, а не в конце рассказа, где ему, и положено быть.

Первая причина та, что… кто читает сейчас предисловия и послесловия? А у меня есть ещё несколько слов, которые надо сказать и которые, в этом месте, я надеюсь, ты прочтёшь. Например: мне хотелось бы, чтоб ты, читатель, знал настоящее имя автора, хотя ты, наверное, уже и сам догадался, что в роли автора выступал сам автор – Григорий Емельянов, - моё вам нижайшее почтение, - не обращайте внимания на имя автора на обложке – это мой псевдоним. Наверное догадался, - потому, что кто ещё может так хорошо и так подробно знать, чем живёт и грезит человек, кроме близкого друга. То есть - я хочу, чтоб ты знал, читатель, что мы с Емелианом самые близкие и задушевные друзья, и это уже, навсегда.

Кроме того, кто ещё, кроме самого автора, мог бы так обойти, или, если хотите, замолчать все острые углы его (автора) отношений с Миленькой Яниной, (по поводу отношений с «зелёными юбками»)? Другой бы, конечно, не преминул развернуть по этому поводу целую склоку и ещё один роман, но это был бы ещё один роман. Это я тоже ставлю себе в заслугу и надеюсь на понимание.

И третье, чего бы мне очень хотелось и чего мне очень захотелось, после того, как я написал последние в этом романе слова, - чтоб никакой вздор не отвлёк тебя больше, читатель, от этих последних слов.

Здесь же, пользуясь, случаем, я должен сказать несколько слов о следующей главе, потому что она нуждается в разъяснении более, чем любая другая и, «она могла бы показаться читателю чудовищной мешаниной» , если бы не было этого разъяснения.

Письма нашего главного героя своей тёте написаны на тех листках (с обратной стороны только), на которых остались старые записи историй болезней. Даже, можно сказать – это не настоящие записи, а упражнения студентов-практикантов. Эти листки Емельяну принёс сам профессор Эмиль Карлович, когда узнал, что тот хочет писать письма своей тёте. Посылая рукопись редактору, я вставил листки в том порядке, в каком они находились, вслед за каждым письмом Емельяна, так как увидел в этом (в том, что появился такой посторонний текст) некое предзнаменование судьбы, объяснить которое я не в силах.

 

Глава первая

 

Письма.

 

Милый, Меля,

как же всё получилось нескладно. Как хорошо было, когда мы сидели с тобой и плакали каждый о своём. А потом, ты помнишь, мы пошли на кухню, ты выпил водку и стал бушевать, ты начал кричать, что не надо тебя жалеть, чтоб мы лучше себя пожалели, хотя тебя ни жалеть, ни ни жалеть никто не собирался. Ах, что с тобой случилось? что произошло? Где ты был, кто произвёл на тебя такое впечатление? Нашего мастера ты стал называть «фальшивым дедушкой» и требовать, чтоб он отклеил свой фальшивый же, ус. Ты даже, грозил сам оторвать его; и наступал на Гришу, не узнавая его и называя Антипкой. Ты упал на колени перед Любой, и говорил ей Вера, и ещё ты искал глазами и выкрикивал среди моих сотрудниц Эмму и Лисафету. Себя ты называл негодяем и предателем… и катался по полу… Мужчины пытались остановить тебя, но ты вцепился всё-таки в ус… и тебя еле оттащили. Ты стал таким буйным, - и ничего с тобой не могли сделать, пока не связали простынёй и не уложили на кровать. Но и тут ты бился и неистовствовал и брызгал слюной.

Меня к тебе не пускают.

Я передаю эту записку и фрукты, и сок с очень милой медсестричкой, которую зовут Тереза. Она говорит, что тебе уже лучше, что ты пришёл в себя.

Вот такая у меня получилась свадьба.

Но всё ничего. Скорей поправляйся, ждём тебя.

Целую, твоя любимая Тётя.

 

Милая тётя,

извини, что я расстроил вашу компанию. Со мной действительно что-то произошло, но я плохо помню. Сейчас всё наладилось и за окном птички и воздух, чирикают и дышат, и деревья, и трава, - природа будто приветствует меня, будто вновь принимает в свою игру. Ах, блаженствуя, и в неге, парю я сквозь божественное мироздание и всякая жизнь рядом, шлёт мне свои «здрасте» и «добропожаловать».

«Антипки» – это жуки такие, а «фальшивый дедушка» – это Эрот; они мне как-то привиделись и запомнились, и вот я… ты извини меня перед мастером и Гришей.

Ну, пока всё; там, кажется, идут.

А Тереза, - на самом деле милая, к тому же «кроткая и бессловесная».

Целую, твой Меля.

 

-1-

 

ПАСПОРТН. ЧАСТЬ

 

Фамилия: Крепелинова

Имя: Тереза

Отчество: (неразборчиво)

Возраст: 21

Профессия: Сестра милосердия

Вероисповедание: православная христианка.

 

Замужем, детей (неразборчиво).

Домашний адрес: ул. Коломенская, дом купца Гирляндова

Дата поступления: 1.05. 1(неразборчиво) г.

 

ОБСТ. ПОСТ. В БОЛ.

 

Поступила в 13 час. 50 мин. Направлена мужем, со слов больной, по собственному жела -

 

Милая тётя,

меня сегодня осматривал сам профессор Эмиль Карлович. Как он похож на усатого дедушку, который имеет свойство превращаться в кинематографического кривляку, или в пьяницу. И ногти такие же, лакированные. Я еле сдержался, чтоб не сказать ему что-нибудь… Но на все вопросы я ответил вразумительно и знал что значит: «Мал золотник, да дорог» и «С кем поведёшься от того и наберёшься». Как в детском садике. Во всяком случае, он согласился со мной, что вышло нескладно и мерзко и причиной всему - моё расстройство из-за того, что снесли кафе. Он сказал, что тоже подумал бы, прежде чем сносить. Ведь люди никогда не знают всех причин и обстоятельств. Вот и получается, что одному это мешает любоваться видами природы, а для другого это – как нож в сердце.

Ну, пока; там, кажется, идут, делать мне укол. Доктор назначил успокаивающее медикаментозное лечение.

В конце разговора Эмиль Карлович оказался не таким уж и плохим.

Целую, твой Меля.

 

- 4 -

 

выглядит аккуратно, причёсан. В течение дня занимается вязанием шерстяных носков (для мужчины не совсем обычное занятие). Принимает пищу аккуратно, тщательно пережёвывая.

На все вопросы отвечает быстро, чётко; во время беседы отмечалось изменение наст…(неразборчиво).

Восприятие. Ощущения дереализации и деперсонализации не отмечается; расстройства чувствительности не наблюдаются.

Настроение. На вопросы о самочувствии, настроении отвечает «замечательное, прекрасное».

Речь и мышление. Необычных ритмов (неразборчиво) Ответы (неразборчиво) по теме.

При исследовании процесса мышления пациент может сравнить 2 понятия (река и озеро), называет чёткие черты различия, при сравнении разных животных даёт чёткую дифференциальную характеристику простыми фразами. Смысл разных пословиц пациент понимает и правильно объясняет.

Сознание и ориентировка. Пациент находится в ясном сознании, полностью пони-

 

Милая тётя,

ты пишешь, что нельзя очень сильно предаваться воображению и далеко заходить в фантазии, что от этого часто бывает много неприятностей, и что люди на таких фантазёров смотрят настороженно, или, наоборот, пренебрегают ими. Да, я согласен, - фантазёры совсем не способны жить. Фантазёры создают в фантазиях ума мир, с шелестами, мерцаниями, томлениями, прикосновениями, и с громами и молниями, и ветром, развевающим стяги и кудри, с красивыми богами и чудесными нимфами на берегах стремительных водопадов… а на самом деле их окружает жизнь, как вчера, как сегодня и завтра, самая нормальная жизнь…

 

- 3 -

 

определить себя в пространстве, называет сегодняшнюю дату, определяет время своего пребывания в стационаре.

 

ЛИЧНЫЙ АНАМНЕЗ

(ANFMNES VITAE)

Пациент был желанным ребенком в семье, (неразборчиво). Из друзей помнит «Кольку», (неразборчиво). Предпочитал (неразборчиво) курил с 5 лет. В школу пошел (неразборчиво), любил математику, (неразборчиво), геометрию, химию, по другим предметам получал (неразборчиво) и «двойки». После школы с друзьями «ходил пить водку», (неразборчиво) «болел с похмелья».. Объектом для подражания был родной дядя - геодезист-топограф. (неразборчиво) В техникуме учился (неразборчиво), свою будущую профессию (неразборчиво).

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ.

В браке не состоял, (неразборчиво) «что еще рано», а после не женился (неразборчиво) …плодить».

ОТНОШЕНИЕ К РЕЛИГИИ.

В последнее время стал признавать наличие «высшей силы».

СОЦИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ.

Криминальных поступков (неразборчиво), к суду (неразборчиво). Наркотики (не разборчиво). Проживал в (неразборчиво) с племянницей, её мужем и ребенком.

 

Подтвердить полученную от пациента информацию невозможно ввиду отсутствия амбулаторной карты больного, архивной истории болезни, контакта с родственниками.

 

Милая тётя,

мне разрешили гулять во внутреннем садике. Садик небольшой, обнесённый кирпичной, заштукатуренной и покрашенной в жёлтый цвет стеной. Посредине смешной фонтан, в центре которого, на пьедестале зелёный крокодил, а вокруг, отделённые пространством, чашей фонтана, в которой должна быть вода, зелёные лягушки. Можно долго сидеть на лавочке и предполагать: то ли крокодил здесь самодержавный владыка и правит своевольно лягушками, и они не могут унырнуть от него, то ли лягушки не видят его, и он подстерегает их, чтоб проглотить.

В воздухе бесчисленное количество движущихся монад: мух, комаров, комариков, мошек, пушинок, паутинок и точечек… Блестящих, несущихся сломя голову, в лучах солнца. Деревья застыли в безвременье, в ожидании перемен (потому что нет ни малейшего дуновения, или оно есть, но способно приводить в движение только эти микроскопические частички, целый сонм которых наполняет пространство), деревья молчат, а эти все, - всё это многообразие куда-то стремится, стремится и, по-моему, само не знает куда. Но вот выдохнул какой-нибудь Борей, или Эвр, или ещё какой-нибудь body-wind и, как слизнул мельчайшую бесчисленность - нет её; зато шевельнулись кроны-верхушки и лениво, и нехотя отпустили ещё пару-тройку рыжих листьев. И снова тишина, такая тишина, что слышно, как листья – качающиеся на волнах лодочки – падают и притрогиваются к уже ждущим их на земле братьям. Пошуршали чуть-чуть - рассказали новость – ту, от верхушек и уже было, устроились на зиму, но тут взорвал их, загудел, зазнобил невесть откуда взявшийся осиный волк. Чего вдруг? Кто приглашал? Упал, расшевелил своим дурацким жужжанием, - как запутался – то ли в паутинке, а может в жизни своей. Ну, да и всё, и весь переполох, - прекратил своё «ж-ж-ж-ж…» и стал невидим, пропал, слился с такими же рыжими, как и сам листьями.

И снова тишина и паутинки, и слышно только, как от земли поднимается тепло, как земля отдаёт тепло небу – а ему всё мало.

Я уже скучаю.

Целую, Меля.

 

- 6 -

 

Дневник

7.03.01

Ориентирован (неразборчиво), на вопросы (неразборчиво). (неразборчиво) (улыбчив). Говорит, что в жизни «заблудился я». Не мог найти свою койку. (неразборчиво).

 

11.03.01

Жалуется на тоску, (неразборчиво) относится к своему состоянию, понимает, (неразборчиво) «очевидно заболел». (дальше неразборчиво)

 

12.03.01

Мысли упорядочены, однако не всегда правильно реагирует на замечания. (дальше неразборчиво)

 

Диагноз. Обоснование

 

(всё очень неразборчиво)

 

Лечение

(всё очень неразборчиво)

 

Прогноз

Прогноз благоприятный для жизни и трудоспособности.

 

Милая тётя,

сегодня снова был Эмиль Карлович. Шутил, говорил, что любовь действительно может свести с ума. Сказал, что с болезнью покончено, restitutio ad integrum .

Мы с Терезой, на радостях, выпили по чуть-чуть спирту.

В садике я обнаружил, в самом углу, две могилки с ажурными крестами. Надписи стёрты. Тереза мне рассказала историю, или легенду про эти могилки: Жил-был, когда-то, главный врач этой больницы. Теперь уже никто не знает его имени. А ещё до того, как он стал главным, у него была большая любовь. Как только он закончил учёбу и получил место в больнице, было назначено венчание. По дороге в церковь, дрожки, на которых ехал молодой, на большой скорости, потому что лошадь чего-то вдруг, испугавшись, понесла, перевернулись, и наш врач очень пострадал. У него оторвало его мужскую принадлежность. Через некоторое время она сошла с ума, и её поместили в нашу больницу. Врач дослужился до главного, а она так и лежала в больнице, и любила только его. Когда она умерла, врач распорядился похоронить её в садике, у стенки и завещал похоронить себя рядом. По-моему, печальная история. А может, это всё придумали, потому что сама же Тереза сказала, что по другим слухам там лежит, просто когдатошний главный врач и его жена.

До скорой встречи,

твой Меля.

 

Ещё одна глава

 

Счастливое возвращение.

 

День был солнечный, какие так не часто случаются в Петербурге, и праздничный, конечно, для Емельяна и его друзей, хоть и понедельник.

Из ворот его провожала Тереза и Эмиль Карлович, а у ворот встречала тётя Миленькая, две девушки в зелёных юбках и Григорий, между ними, сверкающий и лоснящийся, как морской котик.

«Везёт же Григорию, - подумал Емельян, - как это легко у него получается…»… и вот уже…

 

И ещё одна глава

 

Приключение, случившееся со студентом Емелианом, на Невском проспекте, на паперти Армянской церкви.

 

…сквозь бесконечный поток граждан и мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую, минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей Михайловской же площади, стоит кудрявый Пушкин, известного скульптора Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец, работы не менее известного архитектора Рóсси, стремительно шёл молодой человек. В том месте, где Невский проспект образует нишу перед Армянской церковью, нишу, которая в прежние времена была папертью, а теперь стала местом, где художники продают свои творения, установленные на мольбертах, столах, а то и просто прислонённые к спинке стула, поток прохожих сгущался, и приходилось быть настороже, чтоб не отдавить ногу кому-то, или чтоб кто-то не отдавил ногу тебе.

Как раз там, вырос перед Емелианом (так звали молодого человека, что совсем не отвечало его склонностям и характеру), возник неожиданно перед самым носом Емелиана стол, уставленный крашенными гипсовыми фигурками японских и яванских божков, хранителей и давателей, фейри и брауни, лори и всяких других созданий, которые так действуют на наше воображение. С налёту Емельян врезался в стол, отчего тот перевернулся и всё многочисленное семейство духов, цвергов и гномов полетело на тротуар, причём некоторые были тут же раздавлены неаккуратными прохожими, а другие пытались увернуться от башмаков и башмачков, и прыгали, при этом, и скакали, и строили такие рожи, и зыркали так глазами на пришедшего в ужас студента (Емелиан был студентом, что как раз больше соответствовало его душевному состоянию, чем ни чем не оправданное его имя), что он бросился уже было бежать без оглядки, но был остановлен, правильнее сказать схвачен за рукав гадкой старухой, которая стала кричать и причитать так, будто не отвратительные уродцы, а она сама попала под новый, только что купленный в Гостином Дворе башмак, спешащего по Невскому проспекту провинциала. Сбежались любопытные и причастные, которые образовали кружок и разбились на две группы, одна из которых считала, что студент должен заплатить за причинённый вред, а другая: «…нечего ей, старой ведьме – вперёд всех лезть…» - то есть вторая группа не то, чтобы уж так сочувствовала студенту, но неглижировала торговку.

Старуха ругала Емельяна разными словами и продолжала ругать даже тогда, когда он вынул свой кошелёк. Она, наверняка знала, что в кошельке нет таких денег, чтоб оплатить понесённый ею ущерб, и была права, и от этой её правоты студенту стало горько и печально на душе, и солнце скрылось за проходящей мимо тучей.

- Емельян, ты снова попал в историю? – раздался вдруг сзади голос, от которого светило тут же вернулось к своей обязанности светить, и друг - Григорий – всегда бодрый и жизнерадостный, тоже студент, товарищ Емельяна, взял за плечо отчаявшегося вырваться их рук торговки потерпевшего.

Произошло всё очень быстро: старуха выпустила рукав, кружок расступился, давая проход молодому человеку, и Григорий, точнее его красный пиджак и две развевающиеся по бокам короткие зелёные юбки-клёш уже мелькали далеко впереди и скоро пропали из виду, а вместо них глазам бедняги явился изящный, хотя слегка толстощёкий Георгий Победоносец, который изображён на картине известного итальянского живописца Пабло Уччело. На Руси его называют Егорий Храбрый; и Святой, спасая грациозную, бледную, как луна сеньориту, пронзал тоненьким списом дракона, которого та держала на длинном поводке. На мгновение Емельяну показалось даже, что Егорий чем-то напоминает Григория, но на мгновение, иначе он снова угодил бы в какой-нибудь мольберт, или в сидящего рисовальщика с натуры, или ещё хуже, сбил бы раскрывшую широко глаза для выражения, позирующую натуру.

- Нет, нет! - прошипела торговка вслед убегающему студенту, пряча в глубину своих одежд, сколько-то долларовую бумажку, - теперь тебе всё так просто не пройдёт, всё теперь тебе ещё окликнется, теперь, попробуйте без меня свадебку сыграть, всё ещё тебе будет…

«Будет, будет, - повторил про себя Емельян, всё будет…»

Что будет? было непонятно, но будет, это он знал точно, и ничего такого, чтоб лучше, а только хуже: «…потому что во всей моей жизни всё складывалось так, что никогда не было лучше, а только хуже».

Теперь он мчался, минуя канал, умножающий в своей зыби купола печального собора, мимо Мойки, с кафе на углу, в котором когда-то, тот кудрявый Пушкин, что стоит там, посреди скверика, на площади Искусств, которая когда-то называлась Михайловской площадью, - кудрявый Пушкин, по утрý, выпил чашку кофе и ушёл.

И так перебежал он ещё три моста: один из которых был Дворцовый, второй Тучков, третий Большой Крестовский… потом ещё Малый Крестовский, потом мимо пенька, посреди дороги, который когда-то был дубом самого Петра, потом мостик через маленькую канавку на Каменном острове, наконец, ещё один мост, деревянный, через ещё один рукав Невы и оказался на Елагином острове. Он хотел, было и тут помчаться, чтоб скорей увидеть её… и выпить стакан, а может и два кегового пива, но что это?.. Емелиан сунул руку в карман и, к ужасу своему, вытащил статуэтку суккубы.

- …но, это невозможно… этого не может быть!

Может, ещё и как, может, быть!

 

К О Н Е Ц

 

28 февраля 2005 г.