Евгений Лизин С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а) Эпиграф на правах необходимого преуведомления. "Ныне, во избежание всяких недоразумений, автор заранее уведомляет что "Принцесса Брамбилла", как и "КрошкаЦахес", - книга совершенно непригодная для людей, которые все принимают всерьез и торжественно; однако он покорнейше просит благосклонного читателя, буде тот обнаружит искреннее желание и готовность отбросить на несколько часов серьёзность, отдаться задорной, причудливой игре..." Э.Т.А.Гофман, "Принцесса Брамбилла" Против любви, никакого нет, Никий, лекарства на свете. Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока; ( Киклоп Полифем в идиллии Феокрита, «Киклоп») Только, увы, мне! – любви, никакая трава не излечит… ( Феб в «Метаморфозах» Публия Овидия Назона) Акт первый С ц е н а п е р в а я Как влияют ароматы распускающейся сирени на сильфов, эльфов, симпатичных внучек и их бабушек. Какие бывают странные дома на улицах, которые заканчиваются тупиками и выходят задними фасадами к речкам. Как могут усыпить, и какие вызвать видения, гадания на картах. Сирень, в этом году, распустилась рано, и такая, что сильфы и эльфы, напоённые её запахом, одурели и, от любви, расходились до того и осмелели (любовь же, не видит ничего перед собой, - только губки, щёчки, всякие округлости… об этом ещё впереди), осмелели до того, что устраивали любовные посиделки, прямо на носу у аккуратной старушки, в вечерние летние сумерки, выходившей, обычно, посидеть на лавочке в палисаднике и вдохнуть, ах! духа сиреневой любви, усугубляемого неистовыми ароматами метеол (ночных фиалок). На старушке, было, обычно, тёмное платье, рустикального стиля (от слова rusticus, что по-латыни значит "деревенский"), с серебряными нитями и с белым кружевным воротничком, какие были модны (старушка была в своё время модницей) ещё тогда … ещё до того, как появился стиль морской, с бело-синими, как на тельняшке, полосками. Бабушка Света (так звали старушку), сидела на лавочке, вдыхала ароматы и отмахивалась от комаров, и отбивалась от них зелёной веточкой, и не знала, что это никакие ни комары, но прозрачно-подобные существа. Ах! если бы она знала! если бы она знала, что это эльфы, что голубокрылые сильфиды… она бы - наоборот, позволила им шуршать, хоть и у себя на носу, и ещё старалась бы, подслушать и, скосив глаза, подглядеть - как там у них протекают любовные ахи и охи, и объяснения, и заверения в вечной любви. Бабушка Света была большой фантазёркой; вся в своих родителей, которые не пропускали «крещенский вечерок», чтоб погадать на картах, или со свечками, при зеркалах, или по огню, или по воде, и не только признавала, но и не могла жить без чего-нибудь очаровательного и удивительного. Особенно ей интересны были, истории про любовь, но такие, чтоб с «храм блестит свечами», а вместо храма, вдруг, гроб и мертвец, и «лик мрачнее ночи», и «голубочек белый», но в конце, чтоб обязательно: «Статный гость к крыльцу идёт… Кто?.. Жених Светланы». Подперевшись локотком, Чуть Светлана дышит… Вот… легохонько замком Кто-то стукнул, слышит; Бабушка Света жила теперь, вместе со своей внучкой и, если бы не внучка, вряд ли она, даже с такими превосходными её качествами, попала в нашу жаркую сиреневую историю. Внучка у нас - главная героиня, и вся в бабушку, прабабушку и прадедушку, - что касается удивительного и волшебного, и что касается любви к историям о любви. Только внучке, баллады Жуковского и Катенина, и роман про любовь Онегина и Татьяны, казались несколько придуманными, и больше нравились душещипательные истории Маргарет Митчелл, или «Поющие в терновнике», Колин Макклоу, где, как она считала, была настоящая жизнь, а не сочинённая; хотя историю о Мастере и Маргарите и о бедной Лизе, она тоже любила; поэтому и звали её Лиза; и всё равно, несмотря на нелюбовь к старинным балладам и романам в стихах, внучка была - сама прелесть. Лизета чудо в белом свете, - Вздохнув, я сам себе сказал,- Красой подобных нет Лизете; Лизета чудо в белом свете; Или вот ещё: Лиза, Лиза, Лизавета, Я люблю тебя за это… И за это, и за то… Истории …чудные стишки; кому только в голову они не приходят; и мне пришли в голову; какой-то голос произнёс их во мне, какой-то насмешник, или пересмешник, которому только бы всё принизить и исказить; любой серьёзный и драматический стиль выставить на смех; подтрунить над ним и превратить в немецкий Kleinigkeit, - что значит безделица, мелочь и пустяк… Нет-нет! Кто же будет о пустяках писать повести и романы? Внучка была сама прелесть, а раз она была сама прелесть, то и повздыхать о прелести, и помечтать о благосклонном взгляде внучки-прелести, было столько желающих, особенно в дни, напоенные дыханием цветов и трав, когда и цветы, и травы сами занимаются любовью… было столько желающих… Все желающие проходили по десять раз в день мимо палисадника и заглядывали сквозь, или поверх, в зелёную краску покрашенного штакетника, пытаясь найти, ну, хотя бы какой-нибудь предлог, быть допущенными внутрь. Скамейку подчиняли сто раз; так что от старой, ничего не осталось. Бабушка, а с ней и внучка, посиживали теперь на новой, отшлифованной, покрашенной, пролаченой, и уже со спинкой, скамейке. Но, как же так, в жизни, всегда бывает? Те, которые чинили скамейку и готовы были… да что там говорить, готовы были на всё, - те, были несимпатичны внучке Лизе… а те, - правильнее сказать, тот, который не чинил, и не был ни на что готов… да что там говорить, - ради этого, внучка Лиза, сама - была готова на что угодно (любовь же, не видит ничего перед собой, - только губки, щёчки и всякие округлости…) Сцена (читай улица), на которой развернулась сиреневая драма, называлась Тупичковая (что совсем не соответствует нашему симпатичному стилю) и называлась так потому, что, заканчиваясь тут же, - рощей и речкой Чернавкой, - дальше никуда не шла, и не переходила ни в какую-нибудь другую и, в конце улицы Тупичковой стоял дом, последний по правой стороне, с садом за ним и огородом, нисходящим прямо, в уже названную речку Чернавку. Это, как раз, был тот дом, тот, в котором как раз жил тот, тот, ради которого внучка Лиза была готова на всё. Дом ничем примечательным не был, стоял себе, как и другие, и как все ждал, когда выйдет его срок … стоял себе и ждал. Из него (из последнего дома), из дверей на улицу, каждый день утром выходил молодой человек (тот молодой человек, для которого внучка была готова на всё), и каждый же день вечером, не дёргая за шнурок и не вставляя большой ключ, совсем, как господин Кабальеро (совсем, да не совсем) входил в те же двери. Не совсем, потому что перед господином Кабальеро двери открывались сами, а молодой человек, открывал их сам. Господин Кабальеро (ещё его люди называли «Репейное Семя»), жил в предпоследнем доме, по улице Тупичковой, направо, и этот дом, как говорили люди, был странненький (не старенький, а странненький), - странненький в том смысле, что в нём, внутри никогда никого невозможно было, заметить… жильцы такие тихие, ли?.. Люди-соседи, которые, как всякие соседи, хотели знать что-нибудь о соседях, видели, конечно, как иногда, бывало, из парадных дверей, украшенных двумя деревянными резными рогатыми сатирами, выходила дама, в жёлтом, цвета Куриной слепоты платочке, похожая на домохозяйку ли, домоправительницу, на кастеляншу, ключницу, экономку ли? - выходила с плетёной корзинкой и возвращалась через какое-то время и, не дёргая за шнурок, чтоб кто-то открыл ей дверь, сама открывала её, вставив в замочную скважину, старинный ключ, больше похожий на ключ от городских ворот. Реже, но тоже бывало, выходил из дому господин, - всегда с зонтом, который служил ему тростью и всегда в накидке ли, камале, пелерине ли – в наше время таких не носят, а может, носили когда-то, в незатейливые английские и испанские времена граждане, хоронясь от дождя, и сэры, или испанские кабальеро (отсюда и Кабальеро). Перед господином Репейное Семя, когда он возвращался, - двери открывались без шнурков и ключей, - сами. Кастелянша ходила с плетеной корзинкой на рынок; на рынке прогуливалась от прилавка к прилавку, от корзины к корзине, при этом – говорили - не спрашивала «сколько стоит?», или «за сколько отдадите?», а так… и, напрогуливавшись, возвращалась домой. Господин Кабальеро заходил в аптеку, что размещается на одном из пяти углов, на площади «Пяти Углов», и в аптеке, некоторое время рассматривал витрину со всевозможными лекарственными препаратами, в основном гомеопатическими: капли пустырника, семена льна, засушённые листья хмеля, цветки шалфея, элеутерококк, череда, кориандр, индийский подорожник, семена петрушки, корень хрена, корень аира, корень лопуха и корень же долголетия, так называемую эхинацею, скромнолистый цветок, (в скромности таится большая сила), который очищает кровь, выводит токсины, применяется при простуде, гриппе, бронхите, псориазе, экземе, угрях, грибке, менингите, гайморите, перитоните, ангине, герпесе и лейкопении… Странным было не то - говорили соседи, - что эти персонажи, а именно, Кабальеро с зонтиком и Куриная слепота с плетёной корзинкой, ходили на рынок и в аптеку, а то, что они ни с кем, особо, не общались, а, войдя в дверь дома, с вырезанными на ней рогатыми сатирами, которые, вытаращив глаза, заглядывали прямо в глаза прохожим, которых, кстати, не так уж много проходило мимо, потому что, как уже было сказано, дальше был тупик и… одним словом, было странно то, что, войдя в дом, вышеперечисленная парочка персонажей пропадала (как приятно звучат эти три «п» подряд, будто дирижёр за пультом, палочкой протыкает пространство… а эти четыре подряд – как вам нравятся?), парочка персонажей пропадала, исчезала за дверями, и дом не подавал больше никаких признаков жизни. «Будто они, – вошедшие, - проваливаются куда-то, в другое измерение, - судили судить охочие, - или сквозь землю, или неизвестно куда…» - …и хоть бы слово оттуда! - …хоть бы шорох! - …скрип! - …или хоть, что-нибудь! Конечно, это было странным и непонятным, и двусмысленным, и разжигающим любопытство, и, поэтому, пытались заглядывать в окна, которые не были занавешены занавесками, (занавес не был опущен, то есть действие продолжалось), пытались уловить момент, чтоб подсмотреть за кулисы (всякому, конечно, интереснее то, что происходит за кулисами) - но, сколько ни пытались, сколько туда ни заглядывали, - видели лишь, обставленные старинной мебелью комнаты, да в гостиной, большие напольные часы, которые - казалось заглядывающим - к тому же, не шли, и даже больше - казались нарисованными, или может, сделанными бутафорским способом. На подоконнике, внутри, за окном, стоял горшок с анютиными глазками и: «они-то - анютины глазки!» - подсмеивались язвительные бабульки, они-то и казались единственными живыми существами в этом доме, потому что они (анютины глазки) - и это не скрылось и не ускользнуло от внимания наблюдающих - вращали своими анютиными глазками, не хуже, чем сатиры своими вытаращенными и, с большим интересом, наблюдали за тощей воробьихой (будто та была богиня любви), прилетающей скупнуться в луже посреди улицы. Вечером, - говорили люди, - за окнами зажигали свет, но кроме старинной мебели и стоящих часов, там, всё равно, никого не было. Возвращаемся к молодому человеку, о котором надо сказать, что он каждый день ходил в Парк Культуры и Отдыха и работал там кассиром, - продавал билеты на аттракционы, значит: в «Комнату смеха», в «Лабиринты», а летом ещё на Карусель, на «Чёртово колесо» и на Качели. Возвращаемся к Лизе. Ах, Лиза, Лиза! каждый день! два раза! туда и сюда проходил он мимо палисадника! и ни разу не скосил глаз в её сторону, ни разу даже, не посмотрел на неё, готовую… да что там говорить… Как бы, гуляя, прохаживалась внучка до речки и назад. Хотелось поближе, хотелось… (трудно суетными словечками передать то, чего хочется влюблённому сердцу): вот окна, ручка двери… к которой он притрогивается, крыльцо, заборчик… симпатичный… может ей хотелось приглушить обычными вещами и картинами необычное, взбудораженное воображение?.. а то, совсем, невозможно было… В последнем доме, Лиза ничего особого не могла приметить (хотя, конечно же, конечно, - там жил он и там было всё любимее и желаннее), но, объективно: «так, стоит себе и ждёт», а вот предпоследний дом, - он был, будто нарисованный, будто нарисован каким-нибудь причудливым художником, причудливым карандашиком, и очень привлекал к себе внимание, и девушка, любопытствуя, пробовала тоже, заглянуть в окна, но видела там то же, что и соседи: старинную мебель, напольные часы и горшок с анютиными глазками. Конечно, однажды, она заметила, что анютины глазки и сатиры на дверях провожают её взглядом. Внучка, даже, приостановилась… потом сделала два шажка назад, потом снова вперёд, следя за ними; потом приостановилась снова, и снова пошла, и те (анютины глазки и сатиры) тоже, - то останавливали свой взгляд, то продолжали провожать, - останавливали взгляд и снова продолжали провожать её взглядом. «Этого не может быть, - подумала внучка Лиза – ей нравились сатиры на дверях, - но они же деревянные…». И только она хотела отнести это на счёт своего большого волнения, или каких-нибудь фантазий от нежного страдания, как сатиры затряслись и, как показалось внучке, надули щёки. «…наверное, от обиды - за то, что их обозвали деревянными», - подумала внучка, хотя, она, могла поклясться, что не произнесла ни слова вслух. Потом раздался скрип петель… может, лодочных уключин (может, кто-то проплывал на лодке по речке Чернавке), словом, наконец, дверь, наконец, открылась, и из неё вышел господин Кабальеро. Внучка Лиза так растерялась, что застыла на месте, будто она была какая-нибудь напроказившая нимфа, готовая превратиться в тростник, в лавровое дерево, в куст сирени, в ручей, в медведицу, в кобылицу, в ворону, в паучиху, в белоснежную тёлку, или в созвездие на небе… и только глазки её блестели, (глазки у внучки были красивые и большие), смотрели на сатиров, а губки шептали что-то непонятное, невнятное, недоумённое «…это… я… хотела… не…», (а губки у внучки, были тоже красивенькие и пухленькие). Кабальеро, некоторое время смотрел на чудесное, вдруг оказавшееся перед ним создание, потом, следя за взглядом замершего в нездешней красоте (настоящая нимфа) создания, посмотрел на сатиров, потом переложил зонтик в левую руку, правой же коснулся ярко-фиолетового, с серебряным пушком берета на голове и сказал «Моё почтение!», и зашагал своей дорогой. Внучка Лиза тут же опомнилась и сделала, что-то вроде маленького Knicksen и, правильнее будет сказать (раз маленький), Knicksenchen, но было уже поздно – Кабальеро знака приветствия и уважения не увидел, а может, и увидел, только не подал виду. Ах, как ругала себя внучка за такую нерасторопность. «А был же шанс! ах, бабушка! а может он что-то знает-может-что-нибудь!» – (легкомысленная и навеянная чем-то, тайно-ещё-непонятным нам, идея!) и внучка бросилась вслед, даже ещё не зная, что она скажет этому чертополоху (почему чертополоху? она не могла себе объяснить; может из-за пелерины, но такое в голове, само собой, сложилось слово). Внучка бросилась вдогонку и вдруг увидела, как солнечный луч вонзился в фиолетовый берет на голове господина с зонтиком, и берет вспыхнул, как вспыхивает сухая деревяшка, когда на неё направляют солнечный же, луч через увеличительное стекло; потом заметались искры: по пелерине, по колючим, растопыренным рукам; потом пелерина загорелась, и вдруг, весь господин, подобно неуправляемой петарде, зашипел, заметался, взмыл вверх и, не долетев до солнца, рухнул вниз; вонзился в куст крапивы в канаве за заборчиком; куст взорвался разноцветными крапинками; а одинокий одуванчик, от сильного движения воздуха распался и повис серебряными зонтами; а его трубчатый зелёный стебель согнулся, будто он был вопросительный знак и сказал: «А без лишних движений и шума, ну никак нельзя, да?». Нимфа развела руками, будто хотела сказать: «А я-то здесь причём?» - сама же, перегнулась через заборчик, пытаясь разыскать упавшего господина Петарду, но на месте падения лежал лишь фиолетовый берет, а когда внучка присмотрелась получше, оказалось, что это и не берет даже, но просто цветок репейника. Прелестная наша Лиза и так и этак пыталась что-нибудь разузнать про молодого человека (а теперь, заодно, и про дом с нескрипучими дверными петлями; было очень любопытно) и, однажды даже, попробовала что-нибудь рассмотреть, аж с другой стороны Чернавки, потому что огороды выходили, как я уже сказал, к самой реке, но это было далеко и, пожалуй, ей помогло бы sköne Ocke, чудесное стекло, элегантная подзорная трубка, которую за Tre Zecchini продал влюблённому в искусственную куклу студиозусу Натанаэлю, господин Коппелиус – известный оптикус, механикус и продавец барометров, и она увидела бы, и господина с зонтиком, сидящего на веранде в плетёном кресле, за плетёным же, из лозы столом, и разглядывающего через лупу гербарий из лекарственных цветков, и молодого человека с удочкой, сидящего под большим ивовым кустом… Но, такого персонажа (механикуса Коппелиуса) в нашей драме нет, да и время, ещё пока, не совпало, не состыковалось: тогда, когда молодой человек сидел с удочкой, - внучки не было на другой стороне Чернавки, а тогда, когда внучка пыталась что-нибудь рассмотреть с другой стороны Чернавки - господин Кабальеро не рассматривал через лупу гербарии… да что там говорить… о времени - особый разговор. Есть ли, такой писатель, или поэт, который, хоть пару мудрых слов не посвятил феномену времени. Я, конечно, как и все, не обойду его (время) молчанием… мало того, господин Время в нашей драме, достаточно невторостепенный персонаж. А сирень, между тем, цвела, сирень сводила с ума, сирень струила запахи и испускала флюиды, и чего только она не испускала и не струила, чтоб довести любовь внучки до умопомрачения. И доводила. Надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и ночью ей снились живые сны. Смятенная, сначала, она не могла никак заснуть, переворачивалась с боку на бок, раскидывалась на хрустящих накрахмаленных простынях, комкала подушку, трогала себя… а потом засыпала… и оказывалась снова на скамейке, под кустом сирени. Куст дышал в самое ухо, клал свою бессовестную руку на оголённую грудь, гладил её и добирался туда… и тогда: поднимался занавес, и приоткрывались покровы, розовые, как вечерняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, отходила ко сну, ожидая сладкой ночи, когда её пышущее жаром (не путать с нашим повседневным словосочетанием «пышущее здоровьем» - это несколько и даже совсем другое), пышущее жаром тело ждало любви и ласк, а ночные фиалки вокруг, обнажившись, источали аромат, который был, как отрава, и у настоящих кавалеров от этого кружилась голова, и они роняли лепестки, и мечтали о несбыточном. - Ты, моя прелесть, - шептал сиреневый куст, - ты моя ласковая… И у ласковой внучки не было сил остановиться. Желание жгло, пронзало, да что там говорить… Оле-ой! Оле-ай! Оле-э! ...она была готова на всё… и тогда, падал, ах! падал… почему? занавес, и смыкались, смыкались ах! покровы, белоснежные, как утренняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, ещё только просыпалась от любвеобильной ночи, когда туман ещё стелился над горячим телом земли, а роса ещё сверкала на её острых ресницах. Внучка открывала глаза и возвращалась в явь. Вчера, он снова не посмотрел на неё, снова прошёл мимо: «… ах! бабушка!» - Что, милая? (так говорили все бабушки на свете: в сказках и романах, в рассказах и эпопеях). - Ах, бабушка! Ах! - Моё дитя, ты влюблена! – (Это тоже какая-то неприпоминаемая классика). - Ах, да… не знаю… - В чём же дело? - …не знаю!.. Он меня не видит… - Что? - Не замечает! - Ах! Не замечает! Дитя моё! И вот сидят бабушка и внучка за большим круглым столом. Вечер. В открытое окно всё также полыхает сиреневый суррогат, настоянный на ядовитых испарениях метеол. Настольная лампа, зелёного стекла, выхватывает из тёмной тени, поблеском, семейные портреты на стенах, (прадедушку с прабабушкой в пору их молодых лет), картину в чёрной раме, с вышитым на ней гладью, по чёрному же плотному тику, распустившим хвост из аргусовых глазок павлином, около фонтана. Фонтан вышит серебряными нитками, в виде серебряной рыбы, из открытого рта которой, бьет серебряная же, струя. Лампа, графично и контрастно, как на плакате высвечивает неровные очертания лиц бабушки и внучки, но главное её (лампы), круглое пятно лежит на столе и в нём, размётаны в магическом строе карты Тарот. Бабушка тасует их, даёт срéзать внучке, швыряет на стол, складывает из них кресты и треугольники…и веером, и звёздами; тасует; снова внучка, дрожа сердцем, с надеждой в нём же, срезает… «Двадцать шесть, - раскладывает карты бабушка, слюнявит пальцы, – раз - двадцать шесть, два - двадцать шесть, три… семнадцать плюс одна, одиннадцать плюс две», - всё перемешано ещё раз, ещё раз срезано: душа, дух, тело – всё налицо! «Тринадцатый Аркан, – безумие и сумасбродство…» - Ах, бабушка!.. - Ах, Лиза, внучка… выпала злодейка… безумие и сумасбродство… - … и возрождение в другом обличье… я знаю… в каком? -… злодейка! косит головы! бедняжки падают под ржавою косой. Но вот! - и бабушка открывает следующую карту, - 6-й Аркан - Телец, посредник сил, добро и зло, вот видишь, рядом; рядом справа добродетель, а слева искушение, порок! Препятствия перед тобой, дитя, путь к счастью преграждён, а нерешимость пагубна. Борьба. Как будешь ты, дитятко дорогое, увлечена страстями! и совесть… ах! внученька. Постой, а это что? Пятёрка бубен! - Я знаю, бабушка! Я знаю эту карту. Возлюбленный, супруг, согласие, приличие, благопристойность – вот что она значит! - Ах, внученька, но карта - легла наоборот, и значит - что беспутный, дурное поведение, раздор, разлад, разврат! Случайной встрече, моя прелесть, случайности обязана ты будешь…случайность, всё-таки, сведёт вас с ним… - С ним? С кем? кто он? - Сейчас, дружочек, подожди, сейчас мы всё узнаем… ах, что за карта? Дорога, хаос, шум, огласка и напряжение ума, - всё дрянь идёт! Вот! Он! Валет пиковый: брюнет… - Ах, нет! Брюнет? -…брюнет дурного поведенья, безнравственный, лишённый деликатности, пренебрегающий святым… а вот и туз пиковый, с ним, рядом – не первый брак! - Ах, этого не может быть! - «Повешенный» - 12-й Аркан… - Да, я знаю - это жертвы, испытанья … Я знаю, я на всё готова! - …насильство и неблагодарность, ужасная случайность! Восьмёрки две… - Знакомство? - Семёрки, - четыре целых рядом… - Интрига? - Король пиковый… кознедей… вот козни от кого, вот кто строит куры… И бабушка, снова раскладывает карты, плюёт на пальцы, раскладывает и снова плюёт, раскладывает и плюёт, раскладывает и плюёт: «…земные вещи так непрочны… возрожденье вечно, жестокие враги, изнеможение ума, снова враги, невинность, разорванное платье… замешательство, опустошение… (Часы, на здании администрации города, бьют полночь). Дисгармония. В себе. Самой. Доходит. До. Разлада. Отсрочка. Замедление. Сопротивление… «От жары мысли путались, слипались. – Сплести, что ли, венок? Но для этого надо подняться. Пойти. Нарвать. Одуванчиков» . Неожиданно, порывчиком, сквознячком влетает сиреневый ветер, звенят стёкла, лампочка на мгновение гаснет, а когда зажигается – карты лежат на столе, все перемешанные, перевёрнутые, разбросанные и только у испуганной бабушки Светы в руке девятка пик, и бабушка, по инерции, произносит: «…С королём. Девятка. Пик. Несправедливость. Наговор…». Этой ночью внучке приснился бы Император (сослагательное наклонение «приснился бы»), четвёртый Аркан, похожий на… господина с зонтиком, с трёххвостой метёлкой метеол в одной руке и букетом сирени, вместо ключа жизни, в другой; приснилась бы Папесса, двойная буква и второй Аркан. Луна. Изида с книгой. С книгой на коленях, похожая на бабушку, которая, была бы жена фараона и говорила бы стихами: Пятнадцатый Аркан, Тифон. Фатальный. Змей. Судьба. И пропасть. И… Тайна… …а между тем, чёрные пионы в набедренных повязках… с раскосыми глазами… атлеты… и стройные их тела, и мускулистые ноги, и красивые животы… теперь внучка утопала бы в постели цветов… Ах, бабочка (не бабушка, а бабочка)… Ах, бабочка прикосновений! Оле-ой! Золотой колос, непочатый жар, язвящий дрожащим наслаждением! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. потом, к сожалению, оказалось бы, что чёрные атлеты, совсем не атлеты, но всякая пиковая и трефовая мелочь, которая наступает, вмешивается не в своё дело и сулит сплетни, переезды, измены, опоздания, потери, казённый дом и безумную любовь в уединении… Четвёртый Аркан, при этом, морщился бы, грозил трёххвостой метёлкой, а между рогами Изиды-бабушки трепетала бы и шипела огненным язычком змейка-урей: «…страсть пагубная, цепь желаний!». Сирень расцветала бы, распускались бы цветки и на одном цветке, могло бы быть пять лепестков, их надо было бы съесть и тогда… «Помнишь, друг, как раз весною, В ароматный, майский день, Обрывали мы с тобою Расцветавшую сирень. О пяти листочках венчик Ты искала меж цветов И чуть слышно, точно птенчик, Щебетала много слов: - и стоило бы протянуть руку, - «Всё четыре, всё четыре, Всё не вижу я пяти, Значит, счастья в этом мире Мне, бедняжке, не найти». Весь сон должен был бы протекать в сопровождении каких-нибудь барабанов, или флейт. Всё это, приснилось бы внучке Лизе, если бы вместе с порывчиком ветра в дверях не появился господин с зонтиком, Кабальеро, или, наоборот, вместе с Кабальеро, не родился бы порывчик и сквозняк, который перемешал все карты на столе. С ц е н а в т о р а я О сердечных и целебных влияниях полевых трав. О любви солнечного луча к изнеженной испарениями неги Земле. О Старине Время. О первых нежных чувствах Лепушка. Там, в долине, где белые ромашки ласково лепетали с голубыми колокольчиками, и нежно нежились в их сине-бело-зелёно-розовом обожающем обожании (те ромашки, которые ещё никогда не попадали в руки влюблённым, чтоб гадать на них «любит, не любит»); там, где лён-кудряш, такой синий, синее, чем само синее небо, обаял незабудок обаятельными galanterie и compliments; где жёлтые и белые ветреницы (ударение можно ставить и на «е», и на «и»), раскачиваясь от ветерка, (кстати, шептались шизонепетки многонадрезные между собой, что Ветер - какой уж там точно Ветер, никто не знал - ветреницам – отец), ветреницы раскачивались от ветра и обольщали, раскачиваясь, и колокольчиков, и лён, и кукушкин лён; ими восхищались и готовы были для них на всё (этот collocation, уже встречался в рассказе несколько раз, но что делать – так оно на самом деле и было), готовы были на всё для ветрениц: и репешок волосистый, и лопух войлочный, и лабазник вязолистый; и василистника малого они соблазнили, посылая ему изредка, то белый, то жёлтый надушенный платочек и тот, от напряжения страдания покрывался каплями яда (см. сноску ), хотя ветреницам это было совершенно не опасно, потому что они и сами ядовиты, и ещё как (см. сноску )! Словом там, где никто ещё и подумать не мог пользовать ромашки, чтоб гадать на них, точно так же, как никому не приходило в голову глотать сиреневые венчики с пятью, или шестью отгибами… Всё четыре, всё четыре, Всё не вижу я пяти… …где никому в голову ещё и не могло прийти заваривать те же ромашки и пить их, как успокоительное для желудка, или полоскать этим чаем горло, или прикладывать листья сирени к ране и, таким образом, рану исцелять… Я купила себе белую сирень. Я поставлю её в вазу на окне, Чтоб ты знал, что у меня хороший день… …там, где ещё не давили изо льна-кудряша масло, а кукушкиным льном не лечили половые недомогания и заболевания кожи, а теми же шизонепетками не пользовались, как противококлюшным средством, где вероника поручейная и герань луговая, купена и купальница, медуница и княжик, и золотисто-жёлтая, как солнышко, красильная купавка, цвели и пахли, что называется, в своё удовольствие и влюблялись, и кокетничали, рождались, вступали в брачный период, воспитывали молодых, и у тех, в свою очередь тоже, наступал брачный и все остальные периоды, и… где ароматы трав и чуть видные помахивания лепестками, были словами любви и признаний, которые сильфы и эльфы, витая и кружась, перенимали у цветов, учась у них языку искушений, словом, там и тогда Земля, сама изнеженная испарениями любви и неги, дыханием страсти и пылким солнечным лучом, родила Лепушка. Это потом его обозвали лопухом, и мордвином, и татарином, и собакой, и волчцом, и басурманской травой, и репейником, и чертогоном (квіти ангельскиї, а кігті диавольскиї) , - это потом, а сейчас он был ещё такой нежный, такой стройный; стебель у него был прямостоячий, ветвистый, бороздчатый и слегка паутинистый, листики короткочерешковые и по краям колюче-реснитчатые, а цветки лилово-пурпурные, собранные в корзиночки и сидящие на паутинистых же, ножках. Тот же ветерок, который покачивал ветрениц, овевал и лепушка своими проникновенными дуновениями, но земля-мать хранила, ещё несовершеннолетнее дитя от ненужных прикосновений, - и трепетанья его пушистого хохолка, совсем ещё не означали любовного нетерпения, или заблуждения чувства, - пока это были только, открытые вовсю, на мир, глаза, впитывающие (не воспитывающие, а впитывающие) равно дневной жар и вечернюю прохладу, как откровения окружающего бытия. Но, пришло время… …и как тут не вспомнить Старину Время : он, - то незаметно пролетает, то он бежит – не догонишь, а то стоит на месте, «Особенно на уроке музыки». Однажды утром время пришло и остановилось и даже не то чтобы остановилось, - лепушок перестал его замечать, впрочем, как и всё остальное, и даже то, что расцвела сирень … лепушок перестал замечать даже сирень, хотя сирень немало делала в своей жизни, чтоб остановить время и чтоб пришла пора… Татьяна прыг………… ………………………... Летит, летит, взглянуть назад Не смеет; мигом обежала ……………………. ……………………. Кусты сирен переломала… Лепушок не видел ничего перед собой, только губки, щёчки и всякие округлости. Ах! та первая, незабываемая (хотя, бывает часто, и вторая, и третья, тоже вспоминаются, и тоже с удовольствием), та первая, незабываемая - она действительно состояла из щёчек, которые были белизны небесной (я здесь имею в виду белизну не, как цвет неба, но, как целомудренное и нетронутое пространство под названием – небо); из губок, которые были, как кораллы (я говорю здесь о кораллах наиярчайшего красного цвета, которые таят (не тают, а таят) в причудливых формах своих, в своих непереносимых рельефах неистовые вопросы и невинные ответы), и из округлостей… да что там… лепушок был готов для них на всё. С ц е н а т р е т ь я Какими бывают приятными сны и несимпатичными пробуждения. - Лиза! Лиза! Внученька! - трогала за плечо бабушка внучку. - Да ты, никак, уснула? - Ах, бабушка! А где же господин с зонтиком? - Господин с зонтиком? Это тебе привиделось, наверное? Не было никакого господина. - Мне показалось сейчас, что господин с зонтиком… рассказывал удивительную историю… Нет! не было никакого господина с зонтиком, - а только, сирень в окно . И снова надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и ночью ей снова снились живые сны; и снова, смятенная, сначала, она не могла никак заснуть, и переворачивалась с боку на бок, а потом снова раскидывалась на хрустящих накрахмаленных простынях, и комкала подушку, и трогала себя… а потом снова, засыпала; и набрасывалось на неё необъятное дыхание пространства, неохватный простор плодоносящих и разящих душистостью цветов и трав. Ах! звенящие поцелуи света! Оле-ой!.. неприкаянные мурашки осязаний! Оле-ай!.. проникающая маета боязливого желания! Оле-эй!.. и золотой колосс (теперь уже не колос, а колосс), и золотой колосс, непочатый жар, язвящий дрожащим наслаждением! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. и тогда, поднимался занавес, и приоткрывались покровы, нежные и прозрачные, как лепестки розы, которую дарил Купидон Психее, когда она, ненаглядная, в ночи, ждала его - невидимого, таинственного и вожделенного телом и мыслью. Возлюбленный! По-юношески гордо возвысился он над цветущим лугом. Он источал лучи любви и тянулся к ней, всеми фибрами взбудораженной сиренью души. Возлюбленная! Она тоже тянулась к нему, и они шли, взявшись за руки, обнявшись, утопая в хохочущем, бьющемся, пенящемся, переливающемся через край, трепыхающемся (уф-ф-ф) упоении; они плыли… Ты беги, челнок сосновый, Ты плыви, как пузырёчек, Как цветочек, по теченью! … и челнок их плыл, скользил поверх радостного многоцветия жизни, и казалось, что мир вокруг, только и ждёт момента-случая предоставить им уютный уголок, норку, ложбинку, где они могли бы присесть и пить от чаши с любовным напитком. «Изольда сделала несколько больших глотков, потом подала кубок Тристану, который осушил его до дна». К сожалению, в этом месте изображение расфокусировалось (может, бабушка на кухне, кастрюлькой…) и внучке только, показалось вдруг, что возлюбленный её похож на господина с зонтиком Кабальеро. … упал занавес, сомкнулись покровы, тонкие и чистые, как любовь, которую дарил Психее Купидон, когда она в своём сне ещё держала его в своих же, объятьях, а нежный Зефир уже, раздувал угли зажигающейся Зари (какая-то, тоже неприпоминаемая классика). «Ах, бабушка!» Внучка, открывала глаза и совсем, как птичка Психея, чувствовала себя покинутой; божество упорхнуло и на губах остался сладкий вкус… а здесь – всё, как было: смятая накрахмаленная простыня, ночник, горевший всю ночь, книжки по химии, ботанике и русскому языку… (здесь надо воспользоваться случаем и сообщить, что внучка приехала к бабушке издалека, чтоб поступать в педагогический институт на учителя биологии, а если не повезёт, то в техникум на агронома, но, как видите, с этой сиреневой мятелью, пока, было не до подготовки к экзаменам, и книжки лежали пока, стопкой на полу). Так вот утром, всё, как было: смятая накрахмаленная простыня, ночник, горевший всю ночь, книжки, павлин с аргусовыми глазками, похожими на анютины, бабушка - «нашепчет на палочку, на камешек, на какой другой пустяк» , сирень, метеолы, парни, играющие и заигрывающие глазами из-за штакетника, - но только не он. «Ах, бабушка!» С ц е н а ч е т в ё р т а я О неожиданных встречах. О нежных чувствах отдельных цветков и целых клумб. О тайных знаках любви и о проникновенных валторнах кларнетах, флейтах и гобоях. Заасфальтированные дорожки резали Парк Культуры и Отдыха на угловатые неровные участки; работники паркового хозяйства, неутомимые, жадные до работы гномы, настилали асфальт там, где люди протаптывали их, (дорожки). «…потаённые уголки, уютные закоулки, тайные тропинки…» - «ах, бабушка!» - ничего этого не было (уже давно), и на «неведомых дорожках» не было ни людей, ни следов, потому что, наверное, был будний день и девушка гуляла в своём, поэтому, потаённом же, одиночестве и её не оставляло ночное сновидение. Всматриваясь поглубже, теперь, ей уже казалось, что челнок их плыл по не совсем прозрачно-изумрудной глади, что белые водяные лилии и рыжие кубышки в своих хороводах, не так уж и радовались их нежной любви; она уже видела, что гладь подёргивалась морщинистой мутью, что белые кувшинки-нимфеи бледнели и криво улыбались, будто вспоминали пузатого изменщика Геракла, а жёлтые кувшинки-нимфеи и вовсе закрывали свои чашечки, может быть, боясь, не углядеть за своим легкомысленным эльфом, который так и стремился слетать, посмотреть, то на удивительный закат, то на восхитительный рассвет. Но эта неприятная картина не задержалась в головке у внучки; лишь – мгновение – влюблённые же не видят ничего перед собой … и Лизанька стала рисовать в воображении портрет желанного, того, который жил в самом последнем доме, с правой стороны, по улице Тупичковой… окна, ручка двери, к которой он притрогивается… заборчик… симпатичный; но чем больше рисовала, тем больше портрет не походил на того, - на того, который жил в последнем доме, по улице Тупичковой, а всё больше походил на того, - на того, с которым она так опьянённо, мчалась к ложбинке, хотя, точно, - она никак не могла понять кто же это такой. Может протагонист надел не ту маску; ошибся; случайно; перепутал; и теперь, ввёл в заблуждение, и действие, должно было, принять другое направление… может актёр, играющий второстепенные роли, подсунул, - чтоб подсмеяться, с друзьями, за кулисами? Нет-нет! всё не так просто. …внучка пришла в Парк, томясь любовью, чтоб попытаться в тишине, в «потаённых уголках», как советовала бабушка, успокоить свои чувства. Тогда она и не знала ещё, что предмет её страсти там, в этом самом Парке, служит кассиром, и ещё даже, не знала, как зовут… внучка пришла потому, что ноги, в горемычной надежде сами привели её сюда. Внучка сидела на скамеечке, к которой ещё не успели проложить асфальтовую дорожку, и смотрела, как жёлтые крапивные цветки разбрасывают фейерверками искорок, пыльцу и вдруг, она вспомнила, ясно поняла, что портрет принадлежит господину с зонтиком. «Как же всё у меня в голове перемешалось!» - подумала, улыбнувшись (как бледные лилии в сновидении) внучка Лиза, и поспешила к парковым аттракционам, чтоб ветер на самой высоте «Чёртова колеса», продул и развеял, и освежил её горячую голову. Протягивая деньги за билет на «Чёртовый аттракцион», в кассовом окошечке, внучка увидела нашего молодого кассира и вспомнила: зелёную лампу, павлина, бубновую пятёрку и бабушку: «…случайность всё-таки сведёт вас с ним…», - ах, бабушка! Наступила пауза, - у внучки не разжимались пальчики, которые держали смятую купюру; молодой человек кассир пытался получить плату, (билет оторван и хотелось бы получить); потихоньку, он выкручивал из растерявшихся от случайной случайности пальчиков бумажку и, наконец, она (бумажка) оказалась у него в руках. Пауза вырвала из внучки, и сновидения, и представления, и понятия. Портрет Кабальеро распался; сложился зато, настоящий живой, прямо перед глазами, в окошке кассы возникший, желанный; не весь (поясной портрет в раме сине-зелёной кассовой будки), но и это была такая неожиданная радость, но и это уже привело нашу прелесть в любовное томление (из которого она, собственно говоря, и не выходила). Лиза опустила глаза и видела сначала, только отдельные части: руки, с вильчато-разветвлённой, гладкой и желтовато-зелёной кожицей (в том, что кожица была желтовато-зелёной ничего странного не было, потому что это были (была, было, были?), потому что так отражалась на «кожице», окружающая зелень дерев (о зелени дерев, позже, будет отдельно), и зелень той же, зелёной будки; об этом эффекте, называемом „рефлекс“, хорошо знают художники; у них всегда, на милом розовом личике, можно найти всякие-разные, не имеющие к личику отношения, неприятные краски)… о-о-о! о чём это я? В начале… Сначала… Лиза видела… Ну, с разгона: видела только отдельные части: руки, с вильчато-разветвлённой, гладкой и желтовато-зелёной кожицей; пальцы - глубоковыемчатые, по краям реснитчатые и ланцетные; неясные, голубые, почти параллельные жилки на поверхности кистей… Лиза стала поднимать глаза…увидеть щёчки, губки, такие милые округлости… «…вот, - так близко, - три расстёгнутые перловицы, невероятной красоты ключицы, три ямочки, настоящие ложбинки; одна из них, средняя, называется «душка», - «душка» - всего лишь деревянная палочка во внутренностях скрипки, но отзывается, как и душа, на тончайшие движения, да что там говорить … в ней клокочут слёзы и клокочет же радость и ещё, в её потаённый закоулок так приятно уткнуться носиком… - так близко, наконец, так близко, рядом, наяву…», - и вдруг, вместо лица - лицо господина с зонтиком в фиолетовом берете… нет такого знака пунктуации, чтоб обозначил эту паузу. Лучше написать словами: Па-у-за, - а уж потом, набирая снова темп: внучка вскрикнула, закрыла глаза, хотела бежать… легкомысленная, но подумала и дёрнула за шнурок… …сатиры расшаркались, анютины глазки скосили глаза, а Куриная Слепота, образовавшись в дверном проёме, запахла так, что нарисованные на толстом картоне напольные часы зазвенели голубыми колокольчиками, в каждом из которых, сидела золотая пчёлка, потом бубенчиками, потом запели сопелями и свирелями, пастушьими рожкáми, засвистели свистульками и вместе с курантами, стали наигрывать всякие пасторальные мотивчики, может даже Пасторальную симфонию (внучка в этом не разбиралась), и на многочисленных циферблатах задвигались в пасторальных же, танцах, пастушки и пастушки, и стали по-театральному разыгрывать идиллические (можно тоже сказать пасторальные) сцены нежной любви. На других циферблатах закружились в мерцающей карусели числа годового календаря, времени восхода и захода Солнца, знаки Зодиака и шкала взаимного расположения планет. Барометры, термометры, психрометры (не психометры, а психрометры ) и компасы расположились по углам и добавляли в оркестровое звучание тиканий и перещёлков. В комнату, - нет! и комната, вдохнув (не вздохнув, а, вдохнув) жёлтого, как жёлчь духа Куриной Слепоты уже стала паркетной, колонной… под ослепительным, голубым, в белых узорах потолком, повисли большие, круглые и золотые солнца, а в потаённых уголках, за колоннами, притаились: лиловая и пунцовая полумгла, кобальтовый полумрак, карминная полутень и штофные истома с негой, и казалось, что там брезжит Луна и её всплески там, в побрызгиваниях колючих звёздочек, поглаживают скользким лучиком совершенные формы, совершенных, в своих порывистых и чувственных движениях, вышитых серебряной гладью и не вышитых, на чёрной драповой драпировке стен: мифологических аполлонов с клитиями, марсов с венерами и зевсов с ледами… Посейдоны с амфитритами там нежились, плутоны с персефонами ласкались, персеи с андромедами прислонялись друг к другу, гераклы с деянирами касались и возлежали, а атриды с хрисеидами, ахиллесы с брисеидами и остальные ураниды, einfach (что значит – просто) блаженствовали, - в открытые на огород двери, вплывали уже кавалеры и дамы, во фрачных нарядах и бальных убранствах: розы, георгины, гортензии, с наклеенными на румяные щёки, на зелёные изящные шейки, на тонко-округлые плечи, и на высокие перламутровые груди, всякими мушками, - чтоб маки, нарциссы, ландыши и анемоны, по галантным знакам догадывались бы, об их (роз и георгин) пылкой любви, об ожидающей их (нарциссов, ландышей и анемонов) радости, о чести, которая может выпасть на их же долю; или о неожиданной печали, или о болезни (любовной же), о пролитых слёзках, о девственности, о безосновательной и основательной тоске, о сердечном признании, об отказе, и о: «люблю, да не вижу» ; маргаритки, изысканно, загадочно и, как в настоящем театре надломлено, переступали порог крохотными ножками; незабудки, фиалки, гвоздики, с развевающимися за ними газовыми шарфиками, всех цветов и оттенков, шарфиками, которые тоже были не просто так, но которые тоже были обращены к избранным кавалерам и тоже указывали на страстные желании, на устремлённую верность, на целования, на свидания, на надежду, а то и упрекали, сомневались и говорили: «довольно, хватит!» ; что же касается ветрениц – они без всяких особых приспособлений, лишь только подведя сурьмой глаза, а усьмой брови… Усьмой брови подведу, Подведу глаза сурьмой, За тобой я не пойду, Сам пойдёшь за мной! …и, покачивая бело-жёлтыми кринолинами, сводили с ума молодых людей, которые не сводили с них восхищённых глаз и предлагали им свои всевозможные услуги. Пасторальные мотивчики, вместе с Allegro ma non troppo («Пробуждение бодрых чувств по прибытии в село» ) подошли к концу, поздравив, таким образом, прибывших с прибытием и окончательно пробудив и взбодрив чувства, и приуготовив их, к последующим актам. На кончике последней тоники (ах, если бы это была си бемоль! ), дамы и кавалеры, разбившись парами, замерли друг перед другом (кавалеры, откинув гордые головки чуть назад, одну руку, согнутую в локте, поместив, при этом, за спину, а второй, держа кончики прозрачных пальчиков, присевшей в грациозном книксенхене, опустившей глаза долу барышни), замерли друг перед другом, образовав уходящую анфиладой вдаль, пестрейшую и ароматнейшую клумбу, и готовые, по первому же сигналу, начать танец. … и танец начался. … из репродуктора, затомил и зашёлся такой гобой с валторнами, кларнетами и флейтами, что тут же, сейчас же, хотелось растаять, раствориться, растянуться самой в мелодию, чтоб окутывать, чтоб обхватывать, обволакивать, оцеплять, опьянять, покрывать, зазывать, завлекать, развращать, растлевать, раз… (расставьте сами, как говорил Набоков). Клумба всколыхнулась… Лиза почувствовала вдруг, сама увидела себя вдруг, цветком. Каким цветком? А какие цветки растут в соблазнительных картинах маэстро Сандро Боттичелли? Какие цветки источает из груди земляная его Хлорида, когда её обнимает и целует зелёный от вожделения Зефир? Самые красивые, свежие и самые нежные… ни пионы, ни георгины, ни васильки, ни лютики, а цветки! «Во мне, - говорила себе очарованная Лиза, - во мне есть всё, от всех цветков мира! Я пылкая, как гвоздика, я смелая, как пион, я, как мак - вдохнув моих ароматов, забудешь всё на свете, - все, что до меня было; я звонкая, как лилия, коварная, как лотос, душистая, как дикая мята, я обворожительная и легкая, как омела, зато и любопытная, как она, и болтливая, как колокольчик, я горькая, как полынь, терпкая, как тёрн, застенчивая, как красавка… как магнолия я - первая из первых. Ты похитил меня, фиолетовый герой, скромную, и сказал: «Навсегда, будь ты богиней цветов!» Как же богиня всех цветков, может быть похожа на один какой-то цветок?» Ах! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э! Клумба всколыхнулась… неистовый, ещё заточённый аромат, ещё только подёрнутые желанием веки, ещё только спелёнатая, но уже губчатая жажда (коварная очковая лента, разомлевшая от жары солнца, но уже снова схваченная тоской жалить и убивать), зардела; заалела - ещё волооко; запламенела - чуть ещё только; ещё не наступил час её откровенных откровений и страстных страстей, ещё просыпалась она наружу намёками, непрозрачными ещё смыслами, ещё созрели лишь недосказанности: вокруг, да около, сходились жеманно, томно, и сладко расходились, приседали, кланялись, глядя из под ресниц: шассе, жете, ассамбле, па-де-баск, па-де-бурре, па-де-зефир… - … бедный Коко… - … праздный Мур… - … совсем ещё он юн… - … а этот, - так забавник… - … а этот так… - … всего лишь, маленький грешок… - … простушка Ло… - … жаль только, что… - … влаголюбивая… - … прелестна… - … ах, вертопрах!.. - … ах, вертихвостка!.. … ах, анорак, ах, аргамак, ах, арабески и ареал, и арахис, и антрацит, и антраша… и… потянулась, посунулась стеблями и колосьями: прямостоячими, разветвлёнными, бороздчатыми, ребристыми, голыми и паутинистыми; и заходилась листками густо опушенными; всё наружу: венчики, рыльца, пестики, сама завязь, сквозь которую проступает сама семяпочка на цветоножке; всё, - только, выбери меня… - нет! меня… - нет меня!.. …и разорвались покровы, с треском, будто сам Господь Саваоф разодрал завесу в храме, и открылись вежды, и вконец распеленалась жажда, и вырвался на волю неистовый аромат. В оркестре резко вступили басы, виолончели, альты, скрипки, литавры… да что там говорить, - не удержался весь оркестр. Внучка ошалела от умопомрачительного тутти и от (повторюсь ещё раз) неистовых ароматов. Это было настоящее побоище. Зала наполнилась испарениями (читай ароматами) рвущихся к опылению… изломы рук, линии плеч - изменяющиеся и упархивающие, противодвижения корпуса… pas chasse, balance, pas de basque, entrechat quatre… С молодой морской Селёдкой Пляшет весело Омар. Как угнаться за молодкой, Если ты и слаб, и стар? … ароматы наслаивались друг на друга, убивали друг друга, смешивались, превращаясь в то, что называется афродизиаками… Возлюбленный! … вот так кадриль…и что же? дальше надо писать только стихи?.. но удержусь… Возлюбленный! Вдруг всё замерло, (мотылёк, прихлопнутый неожиданной ладошкой; смертоносный меч и последний вскрик). Парок поднимался над взбудораженной клумбой. Стало так тихо, что слышно было, как в Австралии, австралийский цветок орхидеи Chiloglottis, распускается, чтоб совратить самца осы вида Thynnine wasp. Ещё тикали часики, будто это были не часики, а часовой механизм… Внучка - розовая невеста. Господин с зонтиком, в ржавом фраке с фиолетовой манишкой и такими же манжетами… внучка закрыла глаза…ах, бабушка! - Простите?.. С ц е н а п я т а я О любви, ланитах, убежищах, нежных играх и ласковых тёплых дождичках. О красоте, которая у каждого своя и о богине Коре. Испаряясь, соки поили воздух. Воздухом дышали ветер, бабочки, стрекозы, пчёлы, ромашки… шизонепетки многонадрезные… и Лепушок вдыхал полной грудью ароматы любви… Нарциссы и фиалки среди мхов Стреляют в мозг, и кто бы не сомлел От этих метких ароматных стрел? … и сначала, возникало общее чувство, и от него замирала, прислушиваясь, (не прислушивалась, а, прислушиваясь, замирала) и немела в неизведанности та, или другая часть тела; а потом он увидел её: манящую, лакомую, нежную, призрачную, жаркую, грустную, светлую, стихийную, звёздную, солнечную, лунную… да что там говорить... мысли покатились шарами. Шары с головным грохотом ударялись друг в друга, то глухо и ритмично, то стучали, будто по барабану в симфоническом концерте, то без порядка и очереди, с синкопами (ямб), с хореями, амфибрахиями и дактилями, и анапестами и бакхиями, и антибакхиями, с амфимакром и пеонами – первым, вторым, третьим и четвёртым, и спондеем стучали, и пиррихием, и молоссом, (пусть простят меня трибрахий и пятисложные - дохмий и ряд других) казалось, что это стучит и вот-вот выскочит сердце. « - Прекрасны ланиты твои под подвесками… шея твоя в ожерельях;… глаза твои голубиные… лилия между тёрнами... сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста… - Мирровый пучок – возлюбленный мой… яблонь между лесными деревьями… нарцисс Саронский…» Но как же это возможно? в мириадах ланит и ожерелий не пропустить, увидеть, узнать? «Был изумлён и богов благовестник, сразитель Аргуса» Лепушок пробивался сквозь уймы излучений, потоки струй, лавины кликов и фонтаны выкликов: к ней, туда, на опушку, где жила она со своим бирюзовым семейством… … луга расстилаются под ногами, тёрн и всякое терние отступают и удивляются, а источники шипят от прикосновений … туда в прохладу роз, в тень тамарисков, в ямочку, в ложбинку… Началось с дождя. Надо было спрятаться. Этого им хотелось. Спрятаться. И дождь помог. Убежище: стог сена, куст сирени, кладовка с голубым, сквозь щели свода, светом, пещера, парадный подъезд, тёмная лестница, лампочка, заброшенный ларёк, запах карамельных конфет, подвал-котельная, герань в горшке, чердак в белых цветах, вспорхах голубей и в ночных бабочках, поводящих крыльями в сияниях луны… Нежная игра: прижать к губам, прильнуть к затылку, привлечь на грудь, закутаться в волосах, нюхать запах тела, руки на плечи, обвивать шею, впиться в губы, когти, пальцы, исступленья, мять, лизать, покусывать, ласки, лакомые лакомки, ласкать, голубить, миловать, сластёны сладостные сладкоежки, ласкаться, ластиться. Ласковый, будто тёплый летний дождик; прозрачными сделал одежды её; растаяли платья от оплетающих его прикосновений; её грудь, кувшинка полей, подалась вперёд, навстречу шепчущим изгибам губ, изгибами к изгибам прилипающих, приникающих (не проникающих, а приникающих) к влажным, набирающим силы, потокам… Невыносимое «скорей», «дальше», но кто может оторваться от того, что уже есть. Оставила мéту и водопадами покатилась, и заискрилась нежность. Шептались шизонепепетки многонадрезные, шептал хвощ полевой … пустырник шептал: «Ого-го, иги-ги»…спорыш что-то шептал тоже. Были недовольны. - Чем ты недоволен, выживший из ума сутяжник? Только тем, что не досталось тебе! Что ты дрожишь слезливым веком? Что, тебя, не устраивает в этом отчаянном трении? Или это некрасиво? - Ах! красота у каждого своя. «Особую трогательность картине придаёт главный персонаж – бездыханный, но чертовски умный… лицезреть который, можно лишь в качестве голограммы в виде милой девочки с ангельским голосочком… Отвязного драйва в кровавое действо добавляет музыка в стиле кислотных дискотек, под которую так и тянет поколбаситься» . Мне кажется, что надо писать покалбаситься. Тогда слово происходит не от колбасы, а непонятно от чего и, таким образом обретает невероятное количество значений, вселенскую полноту и выглядит уже не какой-то бледной аллегорией, а настоящим символом. - Да. Время постояло-постояло и пошло. Старину Время не проведёшь ведь! Здесь должно следовать большое авторское отступление: размышление о том, как быстротечна любовь, как скоропостижно отцветают лепестки счастья, опадая, низвергаясь и увлекая за собой все нежные чувства; о том, как любовь, будто фиалковая Кора, богиня живых, становится богиней мёртвых, безутешной Персефоной, которая всегда тоскует по живым. Отступление можно было бы сделать отдельной сценой и назвать: «О мёртвой любви», или «О быстропроходящей живой и мёртвой любви», - есть же сказка «О живой и мёртвой воде». Чья-то властная рука перевернула песочную воронку и снова потёк песок жизни… один и тот же песок: туда, сюда. The odour from the Flower is gone Which like thy kisses breathed on me; The colour from the flower is flown Which glowed of thee and only thee! Аромат цветка отзвенел, Как твои поцелуи растаял. Цвет иссяк, облетел, отшумел И следа от себя… тебя не оставил! Цвет иссяк, облетел, отшумел И следа от себя… тебя не оставил! Песочные часы перевернула властная рука, и время потекло снова (и вот тут-то я чуть расслаблюсь, если, конечно, расслаблением можно назвать философские мысли, высказываемые автором на страницах его же собственного произведения… как говорит Жоржи Амаду: «…позвольте мне пофилософствовать немного. Это – право, повсеместно признанное за рассказчиками историй, и я должен воспользоваться им, хотя бы для того, чтобы не нарушать заведённый порядок»). В бесконечном времени и пространстве Солнечного Бога мелькают краткие, как миги: утро, день, вечер, ночь жизни. Божество разящее звонкими стрелами героев и оборотней, своевольно распоряжающееся днями человеческой жизни, само поглядывает вверх, прикрываясь щитом от палящих лучей Феба… …а Феба подвесила за нитку к небу неотвратимая Ананке. Есть время, без берегов, без начала, вечное время и есть «время долгого господства», есть время краткого бытия; есть Бог, ныне существующий, который всегда существовал, и всегда будет существовать и Ариман - истощающий себя в небытии. А вот построение самое злое. В этом умственном выверте, парадигме, является мне образ человека, над которым нет ни Ормузда, ни Ананке, ни Солнечного Бога Ра, ни Спасителя, ни Разрушителя храмов, ни Милостивого и Милосердного, ни какого-либо другого бога, японского, китайского, яванского, или славянского - человек сам протягивает руку и, своей же рукой, приводит в движение песок песочных часов, один и тот же песок, туда-сюда, который уже было, о благо! перестал течь. Или заводит механические часы, которые уже перестали, было, оттикивать. Бедняга вынужден это делать, бедняга исполняет самого себя, как сирены, которые исполняли своё назначение и пели, пока их не провёл Одиссей (где найти такого Одиссея?), как эриннии, которые оставались эринниями лишь до тех пор, пока Орест (где отыскать Ореста?) не избежал их безумия и мстительной злобы. Человек не может остановиться. Не может остановить миг. Остановить мгновения. Прекрасного мгновения. Мгновение прекрасно, но остановить его человек не может, да и непрекрасного тоже, не может остановить. Он может только безнадёжно захотеть его остановить. И дело всё как раз в этом, всё дело, как раз и заключается в безнадёжном желании… не всем же, в этом песочном струении попадается под руку Мефистофель, хотя в нашей предпосылке, любой чёрт, также исключён, как любой бог. Когда отшумел в насыщенных членах праздник первой любви, пришла вторая (интервал – от сирени до сирени), пришла вторая, совсем не похожая на первую. Некое неравенство, - она была из благородного рода Нарцисса и над зеркальной водой любовалась только собой и не видела Лепушка, совсем, как наш кассир Эраст не замечал Ли. Лепушок же, долгими глазами, будто он был нимфа Эхо, глядел на неё, ходил у неё под окошками… некое неравенство, - только разогревало и сделало увлекательными любовные игры. Лепушок смотрел долгими глазами; она, долгие глаза, долго не поднимала на него; Лепушок пытался попасться на глаза; она не замечала его пытающихся глаз; Лепушок отводил глаза, когда всё-таки попадался на глаза, опускал глаза и вперял глаза, и замечал, наконец, что её глаза, всё чаще, облекаясь голубиной поволокой, падали ниц, в знак некоего признания настойчивого притязания. Так некое неравенство переходило в некое равенство. Лепушок делал всё, чтоб добиться её любви, и не потому, что это была его злая воля – это был рок, злой рок сиреневых ароматов: Лепушок сочинял стихи, играл на флейте, пел арии, ариетки… Если б милые девицы, Так могли летать, как птицы, И садились на сучках, - Я желал бы быть сучочком… …и arioso исполнял; читал драматические монологи, проделывал акробатические номера, цирковые фокусы. Ходил по канату, вольтижировал на лошадях, исполнял упражнения на брусьях, кольцах и канате, занимался скалолазанием и воздухоплаваньем… да что там говорить…лепушок был готов на всё, и готовность была вознаграждена. Убежище, Нежная игра, Ласковый, будто тёплый летний дождик; ласкает он её, струится по чешуйчатым ажурным извивам, влечёт в пропасть желания. И сама уже, припадает листьями, прижимается стеблями, и в лилово-красных лепестках отворяются сокровища, эпитетов которым ещё не подобрал ни один в мире поэт, ни один бог, потому что и у богов, при этом, замирало на устах амвросийное дыхание, и они не могли выдавить из себя и слова. «Вот мои листья, - мни их! Мои побеги – гни их! Моё сокровище – разнеси его в щепки, умыкни его!» Когда отшумел в насыщенных членах праздник второй любви, пришла третья… … и снова, и снова билось сердце, и снова ударяло в ноздри и окутывало сиреневое марево. Та, которую наказал когда-то, за непочитание, старинный бог Вертумн , резвая и соблазнительная, «хорошенький полевой цветок» , вечная красавица (bellis perrenis (лат.)), жемчужинка (margarites (греч.)), словом, белоснежная и трепетная стала той, следующей, которой стал Лепушок петь свои признания. Убежище, Нежная игра… белоснежные лепестки порозовели, будто окрасились в бледную кровь… …и снова отшумел праздник… Пугайтесь, если вдруг, заметите, что вместе со струением жизни песка меняются ваши вкусы и предпочтения; юность вашу, привлекали яркие, кружевные краски, а в летах, стали вдруг, милы, плавные переходы и шепчущие волны. В молодости, всё стремишься быть первым, потом, - стараешься прийти вместе с первым, а потом пропускаешь всех вперёд… и смотришь им вслед, якобы мудрыми очами… молодость настырна – пробивается, сквозь что угодно, ломая, разрушая, захватывая – нет для неё закона, обычая, порядка… единственный закон – клокочущая кровь-жизнь, а тихая река вызывает только, гримаску искривлённых губ и прищуренных глаз… Пугайтесь и не врите вы сами себе! Старости просто некуда деваться. Старость выдумала себе мудрость и прячется за неё. На самом деле красиво и только и достойно жизни, безрассудство молодости, а старость, - жирными, или высохшими (что одно и то же) телесами, не способна на это… хоть ей и кажется, что где-то в душе она стройная, молодая и красивая, и безрассудная. И на Лепушка налипали одна за другой метки, чешуйки, - будто рыцарь, облекался он в панцирь, который ржаво отражал солнце, щетинился сухими шипами и прятал в колючую свою скорлупку, фиолетовые ноздреватые цветы. Но от синильной кислоты спасения не было. Время от времени (снова время, везде время), время от времени в закромах скапливалось столько нерастраченного желания нежничать и любить, что хватало и небольшой дозы сиреневого морока, чтоб трещал панцирь и разлетались скорлупки, и Лепушок, которого теперь, уже больше называли репейником, плутáл по лугам и рощам, то вслед за голубой пригожницей незабудкой, то за волшебницей, духмяной рутой, то к очаровательной, анемовидной и лучистой календуле приставал и цеплялся, а то, уже, совсем, не обращая внимания на стелющийся голубой лён, уводил, прямо из под носа, в голубую даль неопытную ромашку… Привет, ромашки. Кидайте деньги. Читайте книжки. Дурной мальчишка. С ц е н а ш е с т а я О чёртовом колесе, о зовущем призраке мечты, и о кривых разбойниках. «Ах, бабушка!» –открыла глаза Ли (так называли внучку в её детстве, которое было не так далеко отсюда), открыла глаза и приложила ручку свою к чудесному, своему же подбородку, похожему на розу, сомкнувшую в своей невинности бледно-восковую свою же, чашечку. - Простите? – осведомился нерасслышавший, или непонявший почему «бабушка», кассир. Но девушка только улыбнулась (как бледные лилии в сновидении), - «Как же всё у меня в голове перемешалось!» - повернулась и мед-лен-но пошла туда, где в одиночестве поскрипывало туда-же-сюда «Чёртово колесо». Теперь, поднимаясь ввысь, откуда можно было рассмотреть дом с анютиными глазками и, опускаясь вниз, где был Возлюбленный, в зелёной будке, с надписью «Касса», бабушкина прелесть Ли приводила в порядок впечатления-чувства. Сначала она ругала себя: «…почему не заговорила, не сказала ни слова?.. Ах, бабушка!.. может, можно было, как-нибудь… здравствуй… те… нет, лучше сразу здравствуй… а что это у вас здесь? аттракционы?.. Нет! совсем, как дура! Кто же не знает, что здесь аттракционы?.. смешно!» …горизонт убегал; стволы акаций и лип на полу́мрачном заднике, уплывали вниз; за ними зелёные щебетанья в кулисных кружевных тайнах; падуги ещё различимых по отдельности деревьев, и неожиданно, сразу, враз, ах! дорога, с дымкой и клубком пыли, от мотоциклиста, домики, островками, домики, домики, в зелёной переливающейся плавности, снова домик с сатирами и волшебными часами… ах нет!.. река, острыми изумрудинами разных калибров выстреливающая прямо в солнце, поляна, лес, пространство в сизом тумане, без конца и края, небо, небо, небо со стрижами, (воздушный бой)… и дальше, как вы уже догадались - неохватный простор плодоносящих и разящих душистостью цветов и трав. Ах, зовущий призрак мечты! Оле-ой! Ах, лижущий плеск приближения! Оле-ай! и, конечно же, все уже снова догадались: золотой колосс (потому что, что больше колосса? что?) золотой колосс, язвящий дрожащим наслаждением! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э! « - Как это всё обаятельно, - обратился Цинциннат к садам и холмам…» . Нет-нет! «Чёртово Колесо» не предполагало видений и умопомрачений. Всё мелькало, наваливалось несосчитанностью и разбрызганностью и на самом деле продувало, развевало и освежало горячую головку. … всё то же, просмотрелось ещё раз, в обратном порядке, будто кто-то стал крутить кино назад, только теперь без домика с анютиными глазками и без речки, но зато с парниками, где выращивают горы анютиных глазок для продажи! для продажи, для продажи, для продажи… горизонт перестал убегать - стал надвигаться; надвигался, надвигался, монтировщики подняли падуги, закрепили липы и акации на полу́мрачном заднике, внучка вышла из зала, сошла с крылечка, а колесо одиноко побежало снова, за снова убегающим горизонтом. - Один билет в «Лабиринты», - сказала Лиза, потому что ничего другого сказать – так и не придумала. И снова произошла задержка с купюрой, (уже дебют, на репетиции получилось складно), потому что внучка не хотела ни в какие лабиринты, она хотела остаться здесь вечно, и придерживала купюру, но молодой человек кассир потихоньку её, (купюру) из пальчиков выкручивал (всё было уже отрепетировано). Когда купюра была выкручена, Лиза, не найдя сказать ничего другого, сказала, что она, между прочим – Лиза - и тут же повернулась и пошла в лабиринты. В лабиринтах не так, как, например, в комнате смеха, – когда захотел, тогда и вышел. В лабиринтах зашёл и назад дороги нет – испытай до конца; и Лиза зашла. И что она там видела-думала? А что там можно видеть и думать? несёшься с грохотом в жестяной ладье по рельсам по туннелю и лабиринтам; жуткие пещеры с пауками, с паутиной, очень, похоже, сотканной театральным бутафором; за каждым поворотом поджидают, с выпученными глазами крокодилы, кривые разбойники, потрясающие кривыми же, саблями, кинконги, конкинги и… голлумы; сначала, всякий раз, раз всякий, за каждым (поворотом) ждёшь чего-то хорошего, радостного, - и всякий раз, всякий раз! - то крокодил, то обезьяна, то разбойник, то разбойник с ножом, - и дальше, потом, когда уже знаешь, что ничего хорошего тебя, там, за поворотом не ждёт, что там ждёт ужас, и кошмар, и очередная неудача… всё равно - идёшь, бежишь – а куда деваться? Вот, новый поворот… А вот и Лизанька. И на Лизаньке нет лица. Может ей снова, там, явился господин в фиолетовом берете? С ц е н а с е д ь м а я Очень короткая, о том, как влюбился молодой человек Эраст. А вот и Лизанька; и кого она там видела в Лабиринтах? никто не знает… L’Historie ne dit point, (История молчит об этом (фр.) ). Поэтому и я об этом помолчу, помолчу пока, из боязни сказать неправду, ложь сказать (Je m’en tais donk aussi de crainte de pis faire (фр.) ). На Лизаньке нет лица, но постепенно оно приходит, и Лиза снова направляется к будке «Касса». - Эраст, - (как же ещё могли звать героя, если героиня у нас Лиза ), встречает внучку кассир Лиза ещё раз называет себя Лиза и протягивает денежную купюрку. Эраст берётся за купюрку, но теперь не выкручивает её, а длинно смотрит на Лизу, и не очень понятно, то ли он, неожиданно, без памяти влюбился, то ли ждёт, пока девушка скажет, на какой же аттракцион теперь, ей хочется, (мы то знаем, что ни на какой) хотя, из сейчас работающих, оставшихся, осталась только «Комната смеха». Время остановилось и стоит, стоит, стоит и никто его не подгоняет. Всех это устраивает. Лизанька улыбается (но почему-то снова, как лилии в сновидении. Почему? ведь всё хорошо случилось), - она чувствует что-то, и в то же время чувствует что то , что должно было случиться, случилось; и кассир улыбается, потом даже смеётся: «Вам, тебе, наверное, в «Комнату смеха»? потому что других аттракционов у нас больше нет… сирень, сладко, цветёт, везде, в этом году, её запахи…» - при этом кассир втягивает тонким носом воздух, в котором растворён аромат, который исходит от неё (Лизы), которая пропитана запахом сирен и метеол. Конечно же, - он влюбился! С первого взгляда! С ц е н а в о с ь м а я О том, как буколические стихотворства создают цельные и мечтательные характеры. О зимних снах краснопёрок и рассуждениях почтенных снегирей. Наш герой родился там, - где роща, речка, сады и огороды; и от этого, наверное, у него случился такой… как бы это приличнее сказать?.. пофигистский характер (мне жалко Лизу). Неистощимые источники душевного умиротворения: зелень дерев (помните, я предупредил, что о зелени дерев – отдельно), синь неба, кружевной малахит листвы, жёлтые мели и изумрудные глубинки Чернавки, улюлюканья птиц и звонкие звоны кузнечиков, дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луна, звёзды над головой, шёпот трав и треск откушенного яблока, - такие буколические стихотворства… Зреет рожь над жаркой нивой, И от нивы и до нивы Гонит ветер прихотливый Золотые переливы. …сложили характер, - цельный, мечтательный и углублённый в самоё себя… Эраст был самодостаточен (De tout un peu, c’est comme il faut l’entendre (прошу понять меня правильно )) в своих желаниях и счастливо (ударение лучше поставить на «а», потому что если на «и», то может получиться что-то, вроде «Пока! «Привет, ромашки!»), так вот Эраст был счастливо ограничен в своих действиях, и если он - когда пришло время - и уносился в мечтах к неизведанным ласкам, обречённый на них, как и любой другой, то ласкал обязательно, конечно же, лишь пастушку… Ах, зачем я не лужайка, Ведь на ней пастушка спит. … в колыханиях дерев, сини неба и малахите листвы, а сам себя представлял, как сказано в стихах, лужайкой. В детстве речка Чернавка не была такой широкой . Прозрачные струи Чернавки не скрывали ещё жёлто-песочное дно с вертунами, воронками, коловоротами и водяной травой у берегов. Ещё тогда, в детстве, маленький Эрастик выгонял из водяной же, травы-зарослей у берегов, пескарей и вьюнов и загонял их, в обычную, подставленную к тому же кустику-зарослям, корзину, с которой ходят на рынок-на-базар. Уже подросший потом Эрастик, а потом и Эраст, просиживал всё своё время (вы, конечно, обратили внимание, что я не сказал: всё своё свободное время. Это потому, что даже когда он, и не просиживал, а находился, близко, ли далеко, и занимался чем-либо другим - всё равно в своём воображении он просиживал), просиживал с удочкой под большим ивовым кустом…(мы уже знаем, что внучка не заметила нашего героя-рыбака во время своих попыток с другой стороны Чернавки... хотя, и без всякого sköne Ocko честного механика Коппелиуса, она могла бы его разглядеть и узнать… сидящего под ивовым кустом… Но, судьба была - не тогда…). Итак, Эраст просиживал под кустом, ронявшим глубокую тень на глубокую воду, на водомерок, на зелёную стрекозу, в больших задумчивых глазах которой, помещались все, (не всё, а все) от самых древних и до наших дней, глубокомысленные размышления о природе вещей… Всю, самоё по себе, составляют природу две вещи, Это, во-первых, тела, во-вторых, же, пустое пространство… В этом же русле, в этом же потоке, об этом же, размышлял-думал беспрестанно Эраст, лишь изредка, боковым зрением поглядывая на поплавок и, как бы снисходя, улыбаясь, когда, блеснув блестящим боком и красным плавником, широкоротый окунёк соскальзывал с крючка, или краснопёрки с красными каёмчатыми, как блюдечки, глазами виляли на прощанье хвостиком, мол: пока, счастливо (здесь ударение на «и»), счастливо оставаться!.. внутренним же, главным взором, он, подобно той же стрекозе (дитя природы), проникал: зелень дерев, синь неба, кружевной малахит листвы, жёлтые мели и изумрудные глубины Чернавки; дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луну, звёзды над головой; улюлюканья птиц, звоны кузнечиков, шёпот трав, и треск откушенного яблока… На лужайке спит трава, На деревьях спит листва… Спит осока у реки, Спят сомы и окуньки. …или вот ещё прелесть: Над водой тихо, тихо В небе звёзды висят. Спит на дне карасиха И семь карасят. Карасятам приснился во сне червячок, Карасихе большой ряболовный крючок. Карасиха пржала к себе карасят, Над водой тихо, тихо В небе звёзды висят. Зимой, когда каким-нибудь свежим утром, Чернавка застывала вдруг, будто удивлённая: холод проникал в неё – колюче и дерзко… да так и оставался в ней… и внезапно, она чувствовала себя не такой, как накануне, когда стремилась, отбивалась и не давалась – теперь, вроде бы, что-то сковывало её свободу и движение… схватывало и слово в устах, но зато и давало покойное и неспешное, и ласковое наслаждение удивлением; зимой, когда подруги краснопёрки уплывали туда, где поглубже, чтоб в оцепенелых мыслях прокручивать картинки прошедшего лета, с играми в стайки, когда надо было синхронно, по чуть уловимому знаку главной, поворачивать вправо ли, влево, вглубь, или вверх, и не с играми, когда приходилось брызгами разбрызгиваться в разные стороны, чтоб убежать от появившегося вдруг, невесть откуда, зубами щёлкнувшего щурёнка – ходили слухи, что не все щурята насильники и убийцы, - есть среди них и те, которые могут сделать твоё счастье, но, поди, разбери их… во всяком случае своё счастье искать никому не возбранялось; зимой, когда снег падал так, что хотелось стать полем, чтоб под мягкой одеяловой тяжестью мечтать о синем небе и жарком солнце; зимой, когда красноголовые щеглы, наклевавшись зёрнышек конопли, начинали раньше времени петь весенние песни, а снегири бочкогрудо рассуждать о щеглах, которые начинали петь весенние песни раньше времени; зимой, наш юный Эраст, как и вся природа (дитя природы), несколько засыпал, или окоченевал (как подруги краснопёрки, если хотите), глядя в заиндевевшее окошко, и в окоченевшем же воображении виделись ему не прошлые зелень дерев, синь неба, кружевной малахит листвы, жёлтые мели и изумрудные глубины Чернавки; дожди, громы, молнии, туманы, рассветы, сумерки, луна, звёзды над головой; улюлюканья птиц, звоны кузнечиков, шёпот трав, и треск откушенного яблока; не прошлые, а будущие: зелень дерев… Вот такой, цельный, мечтательный, под влиянием среды, сложился характер… и всё бы было хорошо, (много ли встретишь таких задумчивых, симпатичных и тонко чувствующих зелень дерев молодых людей...), но для нашей внучки, для нашей Лизы, это было, как нож в сердце. Для неё ведь, было главное, что он, не замечал ее, и она не знала, что он не замечает вообще никого, кроме зелени дерев. Поэтому, конечно, молодой человек, кассир Эраст не косил глазом в палисадник, - глаз его косил всегда, ах!.. На лужайке спит трава, На деревьях спит листва… …не подозревая даже, что рядом поселилось к своей бабушке, не спит и страдает от любви, его счастье. С ц е н а д е в я т а я О разговоре, состоявшемся на улице Тупичковой и об ошибках, которые случаются, когда автор позволяет себе расслабиться. Зачем нужны миру писатели, поэты, музыканты и вообще, всякого рода художники? Не миру тому, который «совокупность всех форм материи в земном и космическом пространстве» , а миру тому, который есть «человеческое общество, как единство, характеризуемое определённым общественным строем, культурными и социально-историческими признаками» . Сначала, конечно, боги создали просто человека. И, почему-то, все очевидцы утверждают, что создавали его из всякой чуши и гадости: из пыли, из грязи, из глины, из паразитов на теле Пан-чу, из яйца, снесённого необычной птицей, из червей, которые завелись в трупе, из крови луны, которую ранил злой дух, из дерева пандара, у которого появляются соски, чтоб кормить… из слюны, которую сплюнули в сосуд… и, говорят, произвели его, чтоб только таскать тяжёлые корзины, которые другие боги (младшие) таскать, отказались. Но потом, стали боги наделять любимое (именно любимое, потому что человек полюбился творцам), возлюбленное ими творение, всякими способностями: один научил воровать, другой – совокупляться , Каин стал земледельцем, Авель пастырем овец… Иавал стал отцом живущих в шатрах со стадами, а Иувала сделали отцом всех играющих на гуслях и свирелях, в то время как Тувалкаина научили ковать орудия из меди и железа . Ковать орудия и пасти овец, воровать, совокупляться, как и пахать землю – понятно. А вот играть на гуслях и свирелях?.. а ещё были злющие (или не злющие, как для кого) цверги Фьялар и Галар , - которые поили людей кровью, смешанной с пчелиным мёдом, чтоб они (люди) становились мудрецами и скальдами… (зачем им это было нужно?) а потом ещё Один, вечно пребывающий в течке (читай в любовной страсти и в поэтическом вдохновении), великий обольститель и мудрец (единственный глаз которого погружён в источник Урд, вытекающий из под корней Иггдрасиля), который научил несчастных сочинять стихи… Зачем это? Я понимаю летописцев, которые составляют хроники наших дней; понимаю историков, которые летописи летописцев исследуют и представляют «единству», как примеры для подражания, или наоборот. А художники? что они представляют миру, или что они представляют себе, или из себя? Случился тут, как-то, разговор на улице Тупичковой: - Что ты можешь сказать мне, Микилл, - спросил Микилла Ликин, - по этому поводу? - Для начала, - ответил Ликину Микилл, - я скажу словами Протагора, что человек – мера всех вещей… - Этим ты хочешь сказать, что для определения художника, как такового и для понимания его необходимости человечеству важно, кто определяет, и кто пытается понять. - Да, именно это я и хотел сказать. - То есть, твоё философское суждение, в данном случае, и твоё философское понятие такого явления как «художник», будет обязательно субъективировано и связано накоротко со свойствами (нравственными, этическими, профессиональными и т.д.) размышляющего и, что самое главное, это понятие, или, теперь правильнее будет сказать - эти понятия могут быть во многих случаях не схожи друг с другом, а порой и противоположны? - Именно так, Ликин. - Ты, Микилл, совсем как Менон у Платона, который, рассуждая о добродетели, считал, что добродетель разная у мужчины, у женщины, у ребёнка, у старика, у свободного и у раба. То есть, и столяр, и плотник, и всякий работник знают, каждый для себя, своего художника, писателя, поэта, на дуде играющего, на свирели свистящего и на сопели сопящего, хоть это - и один и тот же человек - и оделяют его каждый своей мерой? - Да, Ликин, именно так. Пытаясь рассмотреть художника, как явление, сначала мы заметим, что в отношении к нему разных людей и разных групп людей, мы находим много вариантов этих отношений, другими словами, художник двоится, троится и множится, и является нам многоликой гидрой, одна из голов которой, нас восхищает, другая сводит с ума, третья доставляет удовольствие, четвёртая скрашивает, пятая приобщает, шестая наталкивает, седьмая раздражает, восьмая угнетает, эта - служит колыбельной, чтоб заснуть, та трубой, чтоб проснуться, есть и такие, которых ненавидят, такие которых избегают, есть и такие, на которых вовсе не обращают внимания, будто это пустяковое, детское занятие, а есть такие, которых на высоких собраниях осуждают и предают поношению. Есть люди, скажу тебе, Ликин, о которых можно прочитать у Плутарха, «обабившиеся, лишённые слуха, художественного вкуса и понимания прекрасного», которых, как говорит там же, в «Застольных беседах» Аристоксен, «рвёт желчью, когда до их извращённых ушей донесётся что-нибудь гармоничное». - Вот так! скажу и я, Микилл, как сказал Сократ Менону: «я искал одну добродетель, а нашел как бы целый рой добродетелей…», вместо того, чтоб разъяснить дело, ты его запутал ещё больше. Неужели теперь, нам придётся, вместо того, чтоб, как это свойственно современным философам, с налёту дать должное определение явлению, разбирать по косточкам каждый из тысячи тысяч случаев, находить в каждом что-то для всех общее и тогда только делать заключение? - Может, и не надо, Ликин. Может, поговорим лучше о другом? Ведь всё равно, скоро, те люди, которых «рвёт желчью», и я вместе с Аристоксеном не удивлюсь этому, «и вовсе искоренят это: ведь бабство преобладает». - Может и не надо, Микилл, но ты же знаешь, что это не моя затея. Это автору, зачем-то понадобилось размышлять о художнике и его месте в жизни. У автора ведь, одна задача – подступиться к тому, о чём ему сейчас надо сказать; как-то начать. Но, как пишет любимый, его же (автора) писатель: …wie schwer ist es hier, den richtigen, einen originellen, ergreifenden Anfang zu finden! …как тяжело найти правильное, оригинальное и захватывающее начало! Der Lesser muss auf so viel Seltsames vorbereitet werden. Ко многому необычному и удивительному должно приготовить читателя. „Es war einmal…“ – zu banal! «Однажды…» - банально! „In der kleinen Provinzstadt S. lebte…“ - etwas besser. «В маленьком провинциальном городке С. жил…» - чуть лучше. Хватит, хватит! Спасибо, вы уже достаточно сказали: в тысячах и тысячах случаев человеку нужен художник: сводить с ума, ублажать, скрашивать, приобщать, наталкивать, раздражать, угнетать, ненавидеть его, избегать его, не обращать на него внимания, осуждать его, предавать его поношению и блевать на него жёлчью. Даже, чтоб рожать красивых детей, беременным женщинам нужен художник: не зря древние считали, что не только красивые статуи обязаны существованию красивых людей, но и красивые люди рождаются у девушек, которые с ребёночком в животе прохаживаются и глядят на красивые статуи. В древних повествованиях, рассказывается о том, что матери Аристомена, Аристодама, Александра Великого, Сципиона, Галерия, будучи беременными, были днём окружены прекрасными статуями и картинами, изображавшими Вакха, Аполлона, Меркурия, или Геракла, а ночью им, эти статуи снились, а в результате получилось удивившее мир. Художник может поведать о том, что не под силу угадать ни летописцу, ни историку (да им, и не положено угадывать). Художник, об истории, может говорить в сослагательном наклонении: «Вот так! - говорит художник, - могло бы быть. Вот такой - должна была быть история», художник может говорить о высшей истории, - истории, в которой должно было случиться всё как надо, а не как случилось. Своим воображением, опираясь лишь на своё художественное чутьё, художник может проникнуть за стены, за решётки, в чужую постель, в гроб, в могилу, в потаённые мысли и… (многоточие стоит, чтоб остановиться на мгновение чуть большее, чем когда мы останавливаемся после запятой) и… вот, мы и вырулили на прямую дорогу… проникнуть своим взором в «Лабиринты», после которых наша внучка Лиза вышла с таким ошеломлённым лицом… Но ещё два слова, прежде чем мы возвратимся к нашей сиреневой истории. Художник, вечно голодный и обездоленный, бездомный и одинокий, есть та жертва, которую платит человечество, за возможность, видеть своё собственное лицо (как раз поэтому, большинство и блюёт желчью, при одном только упоминании); его, (художника) постоянно раздирают на части, как гигантского Пурушу, и из его частей бесконечно возникает мир… который, всё-таки, наверное, перестанет существовать, если «вовсе искоренят это». Ведь всё-таки - «бабство преобладает». Рассказать о том, что произошло с внучкой в «Лабиринтах», оказалось необходимо, потому что я заметил какое-то, вдруг, чуть изменившееся, новое её (внучки) отношение к Эрасту. Я понял это по её поведению и понял, что какая-то подробность, которая должна сыграть какую-то роль в нашей драме случилась, и мною пропущена, и не учтена. Эта подробность случилась где-то рядом, близко, потому что до этого, я очень внимательно наблюдал за Лизой. И я понял, что это произошло в «Лабиринтах», когда ещё в пятой сцене, я решил чуть расслабиться, помните: «И что она там видела-думала? - как-то пренебрежительно! - А что там можно видеть и думать?» - ещё самонадеянней, будто мне известно всё на свете. Ошибся! Но теперь ты читатель знаешь, что нет ничего тайного для художественного проникновения и я, исправляя свою ошибку, проникаю в «Лабиринты», в то, как раз, время, когда внучка болталась там, по тёмным переходам и пещерам в жестяной тележке, и восстанавливаю, ускользнувшую было, по моей легкомысленности, реальность. Уже тогда, когда Лиза, ещё только шла туда, в «Лабиринты», снова зазвучало у неё в головке это: «Вдруг всё замерло…», этот: «мотылек, прихлопнутый неожиданной ладошкой, парок над взбудораженной клумбой, Chiloglottis, которая совращает Thynnine wasp… и часы, больше похожие на часовой механизм». Господин с зонтиком, в ржавом фраке с фиолетовой манишкой и фиолетовыми манжетами… вынырнул, вдруг, из-за очередного поворота и сел с ней рядом в лодку, тележку ли, вагонетку. И розовая невеста… почувствовала еле уловимый, ух! травный запах - это был бергамот, можжевельник, пачули, розмарин, пихта, кедр, имбирь, кипарис, чабрец, корица, сандал, майоран, - притягательный; возбуждающий сначала необъятную радость, потом необъятное ощущении гармонии с миром, потом необъятную любовь, а потом необъятную и нескромную страсть, ах! как затрепетало и рванулось в груди, и не только в груди, - ладья, прокричав валторной «Вперёд, жизнь!» - сорвалась с тормозов. Мимо понеслись георгины с мушками, пауки с паутиной, анемоны с выпавшей на их долю честью, но всё это, теперь, было неважно. Он обнял её и укутал, он ласкал её… а где-то, где-то - в-ж-жик - пронеслись василистники, отравленные всё же, ветреницами, несмотря на свою собственную ядовитую консистенцию, - он шептал ей на ушкό и прикасался горячими губами так, что мурашки бегали по всему телу… а где-то - в-ж-жик – мелькнули лилии с кривыми саблями, надзирающие за тонкокрылыми эльфами, чтоб они не улетели смотреть на закаты и рассветы… ах! дыхание, - его не хватает … Оле-ай! ах! сознание, - да, ну его… Оле-ой! и всё же колосс – могучий и неотвратимый… Оле-ай! Оле-ой! Оле-э! Она дрожала; его прикосновения, будто прикосновения воспоминаний; издалека, из ещё утробного существования; снаружи скрипы, шорохи, причудливые завитки звуков, узнаваемые, но надо ли сейчас их разгадывать, сейчас, когда блаженство жизни трётся о тебя, входит в твоё тело, наполняет его мириадами пощипываний, руки обретают способность трогать, губы научаются чувствовать, тело - желать ласк. Она извивалась на кончиках его пальцев; их прикосновения, как прикосновения ещё детства, молочного, будто грёзы в туманах; туманы бледные и лазурные, восхитительные и золотистые; в глубине туманов - тайна - опасная, но неотвратимая; губы научаются принадлежать поцелуям, тело научается встречать ласки. Теперь уже никто не махал саблями, теперь все, только таращили глаза. Всем хотелось увидеть и подсмотреть. Кто-то из-за плеча, кто-то из-за плеча другого, кто, скосив глаза, а кто, заведя глаза под лоб, кто из-под руки, кто меж пальцев. Не шептались и не шушукались уже, а только таращились: розы и васильки, одиссеи и пенелопы, дафнисы и хлои, брисеиды, хрисеиды и всё те же, шизонепетки многонадрезные. Она млела и готова была на всё, потому что его прикосновения были мечтой, потаённой и вырвавшейся теперь наружу, его прикосновения были осуществлением живых снов, так мучивших её, а теперь воплощаемых, исполняемых, утоляющих жажду, умаляющих голод, омывающих жар, укрывающих стыд; губы на поцелуи - научались отвечать поцелуями, тело на ласки - научалось отвечать ласками. Ах, мой фиолетовый герой, я люблю… «Потом смуглая нога приподнялась и, согнувшись в колене, тихонько вползла на его ногу…» Часовой механизм остановился, но взрыва не произошло, а наоборот… что-то не заладилось. Лиза вышла из зала, сошла с крылечка и на лице её была растерянность. С ц е н а д е с я т а я О том, какую роль случайности играют в нашей жизни и о тонких психологических проникновениях в чувства героя, и о неудавшемся посещении «Комнаты смеха». Эраст влюбился, и это могло произойти только так, случайно, - как и нагадали, и наколдовали карты и бабушка. Ах, бабушка! Волки, шакалы, прощайте! Прощайте, медведи лесные! Дафнис-пастух уж не будет бродить по холмам и по рощам, Ни по дремучим лесам. Ты прости, о ручей Аретуза, Светлые реки, простите, бегущие с высей Тимбрийских. Дафнис прощается с вами… …………………………………………… Чую я, Эрот жестокий влечёт меня в бездну Аида. Случайностей бывает два рода, случайности бывают двух родов - если не говорить о том, что вообще, - весь мир наш - случайность. Первая случайность, которая, в основном, и подстерегает нас – случайность закономерная. Это, когда господин «икс», каждый день, каждый раз, спеша на работу в учреждение «экс», спотыкается в одном и том же месте «пункт акс», и об один и тот же камень «зет», торчащий из мостовой и, споткнувшись, каждый же раз, продолжает свой путь, тут же забывая, или просто не обращая внимания на эту неудобность ли, неприятность (торчащий из мостовой булыжник «зет» - на самом деле – знак судьбы) и, продолжает думать о своём, важном и главном. Проспотыкавшись так с полгода, господин (икс) спотыкается в последний раз с летальным исходом (finisch). Он умер случайно, споткнувшись о камень и раздробив себе лобную часть черепа (из медицинского освидетельствования смерти) о каменную же, брусчатку, но в то же время, - он умер неотвратимо закономерно. Из таких двух слов антонимов и складывается первый род случайностей и именно в этом роде, в такой случайности присутствуют назидание и нравоучение, и именно в такой закономерности сказывается уловимое художником свойство истории пойти по-другому пути, другой (может и объездной) дорогой, если бы… ну, предположим, господин «икс», после того, как первый раз споткнулся – убрал камень с дороги, или… и т.д. Другой род случайности прост и простодушен, как известный всем «бутерброд с маслом», который всегда падает маслом вниз, но, всё же, всегда, случайно. Итак, Эраст влюбился случайно. Кассу закрыли . Работники паркового хозяйства, они же, неутомимые, жадные до работы гномы, они же, театральные монтировщики и рабочие сцены, они же осветители, радисты, помощники и ассистенты режиссёра, слесари, столяры и плотники, они же, на все руки мастера, то там, то сям, появляясь из-за деревьев и кустов, волокли декорации следующего эпизода, который называется «Комната смеха». Механик, при этом, поднимал кулисы и падуги и опускал задник, с освежёнными (освежёванными) художником-декоратором и, поэтому вновьсинесверкающими, необъятными небесами и, им же подмалеванными до глянца и до отражения солнца в листве, старыми дубами и липами и молодыми дубками и липками. Притащили и куст сирени, который, пока наши Лиза и Эраст прогуливались в направлении строящейся «Комнаты Смеха», пришёл в себя и запáх, что было задумано с самого начала сценаристом и усугублено режиссёром, чтоб создать атмосферу, оправдывающую название спектакля. Ещё до «Комнаты смеха», им было теперь, всё смешно и забавно: «Как? Друг друга? Первая! Репейник! Люди! Палисадник! Рядом, Там, Сиренью, Помню, Я ходила! Да, Смешно, Там бабушка! Как? Говорят». Если расставить, не будучи подпавшим, под очарование сиреневой метели и мятели, то получится: - Как же раньше мы не замечали друг друга? - Я первая! - А я… - Я ходила к твоему дому… - А я помню твой палисадник. - Там бабушка. - Там пахнет сиренью. - А рядом с тобой… - Лиза, чуть приостановилась… «грёзы в туманах» и «мириады пощипываний», вместе с «губы научаются принадлежать…», пришли на ум, - а рядом с тобой, господин репейник, - уже, чуть не так резво сказала она. - Да, господин Репейник! - Похож… - дум-дум-дум, щёлк-щёлк-щёлк «..тело на ласки… губы на поцелуи…». - Он был когда-то репейником, а потом его превратили в человека. - Это смешно? – Лиза снова улыбнулась, как лилии во сне и от этой улыбки у Эраста защемило в… везде. К этому времени куст сирени расходился уже, и было не удивительно, что у Эраста защемило. Стучали молотки монтировщиков, пилили пилы, визжали лебедки, слышались оклики: «вира», «майна» и другие …и как награда, как цель стремлений, как вожделенно-желанная мечта, на поверхности глобального умиротворения возникала из фанеры и папье-маше, из вселенской пыли и песка жизни «Комната Смеха». - Да, смешно, так люди говорят. - Как? - «Вот, - говорят, когда видят его, - репейное семя!» Лиза остановилась. Кто же у нас мастера психологического проникновенного проникновения? Достоевский, Поль Моран, Фицджеральд, Гончаров, Мария Кунцевич?.. охо-хо, сколько ещё их. «Она так старалась ничем не выдать своих чувств, что лицо у неё от напряжения странно онемело, а на губах ещё дрожала вымученная улыбка… …сердцу становится тесно в груди… …Она болезненно ощущала его короткие частые толчки и свои странно заледеневшие ладони, и чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем её существом… …этот красивый белокурый юноша… …Холодное, тревожное предчувствие беды…». «И вот она вышла взглянуть на свет в последний раз. Хлеб был уже убран с поля, и опять из земли торчали одни голые, засохшие стебли. Девочка отошла подальше от мышиной норки и протянула к солнцу руки: - Прощай, солнышко, прощай! Потом она увидела маленький красный цветочек, обняла его и сказала: - Милый цветочек, если увидишь ласточку, передай ей поклон от Дюймовочки». «Да, бываешь одним, а становишься другим… …в землю посадили цветочную луковицу… …Луковица пустила ростки, она готова была лопнуть от избытка мыслей и чувств». Лиза решительно повертела и поперекладывала из руки в руку билет: «Нет, не сегодня. На сегодня всё…» - и пошла вон и Парка. Недоумённые, охочие до работы гномы, недоумённо остановили работы, которые уже, можно сказать, были почти закончены. Эраст (молодой человек кассир) (вслед, влюблено и пылко) А как же «Комната смеха»? Лиза (прелестная внучка) (обернувшись, и, повёртывая, и, показывая билетик) Как-нибудь потом. Гномы и рабочие (склонив к плечу, недоумевая, голову и, разведя руками) Трудились, трудились… з а н а в е с К О Н Е Ц П Е Р В О Г О А К Т А Антракт …маленький, как все антракты, когда не хватает времени поговорить о своём… а уже надо снова в зал. П е р в ы й а к т в а н т р а к т е Пару слов (ein paar Wörter) об антракте. То есть о промежутке (от французского еntre – между), промежутке жизни, о между «было» и «будет», когда удаётся приостановиться и поговорить, или хотя бы подумать о своём. Вот уже «до» - всё сделано (описано, озвучено, получены деньги, и актёры просят передышки, иначе и не наступил бы антракт), а «после» - ещё ждёт. Эх, не могу не напомнить здесь один умопомрачительный набоковский гносеологический выверт, этот описанный «миг между прошлым и будущим»… (не обижайся на меня, мой читатель; не обижайся на меня за все эти отступления, отклонения, скобки. В скобках порой и происходит главное; во всяком случае, в скобках тоже живёт жизнь и, заглядывая в них – понимаешь, что не один ты на свете – без роду, без племени. А что касается Набокова, или других цитат - так от повторения умных слов, в нас не убудет, а только прибудет): «…а может быть, мне это приснилось, - (Набоков), - я попал знойным полднем в сонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший на завалинке под яркой белёной стеной, наконец встал, чтобы проводить меня до околицы, его синяя тень на стене не сразу за ним последовала… о, знаю, знаю, что тут с моей стороны был недосмотр, ошибка, что вовсе тень не замешкалась, а просто, скажем, зацепилась за шероховатость стены…- но вот что я хочу выразить: между его движением и движением отставшей тени, - эта секунда, эта синкопа, - вот редкий сорт времени, в котором живу, - пауза, перебой…» . «эта секунда, эта синкопа, эта пауза, перебой», «миг между прошлым и будущим», этот антракт, когда можно чуть… эх, какое есть чудное русское нелитературоудобоваримое слово, которое объединяет в себе и немецкое plaudern, и английское chat, и итальянское chiacchirare un po… ты уже догадался читатель… правильно… как говорят на хорошем русском языке: попиздеть, чуть попиздеть в антракте, расслабиться, ведь пиздеть – не мешки таскать. Антракт и существует для того, чтоб не таскать мешки, и надо быстро, быстро, быстро… потому что он (антракт) неотвратимо закончится и придётся снова, и это неотвратимо придётся, таскать мешки. Неотвратимо, что бы мы о нём ни говорили и ни придумывали – время. На что только время, в своё время ни насмотрелось, чему только на своём веку оно ни наудивлялось, чему ни нарадовалось, чему ни наогорчалось, и чему даже, ни назавидовалось. Но всегда оно неизбежно, настигало. И, даже, если очень жалко было, всё равно проходило мимо и шло дальше. А любовных историй (читай сиреневых), столько промелькнуло оно... Сейчас уже и не всё припомнишь... конечно, нашей сиреневой истории далеко до тех сиреневых историй, которые могли остановить внимание такой вечно-бесконечной величины, как Время, хотя с другой стороны, по правде говоря, бессмертных и вечных, часто останавливает и удивляет то, что у преходящих и смертных случается на каждом шагу и является их простой жизнью. Вот и сейчас, - цвела сирень и так настойчиво и призывно, что Время не смогло не остановиться и не взглянуть, что же там происходит. Давали драму… то ли «Рождение Пандоры», то ли «История Пандоры», то ли «Пандора Одарённая». Красивая женщина… так её и запомнило Время. Можно спорить… красивая… нет? - Женщины бывают красивые и некрасивые… - Нет, женщин некрасивых не бывает… - Правильно - это у мужчин разные вкусы… Настоящая сиреневая история. Господин Время, (оно тогда ещё было молодым… а кто скажет, что теперь оно старое?), пролетая, не мог, не остановиться и не посмотреть такую красивую пьесу о такой красивой женщине… Цвела сирень. Как всегда цвела так, что сильфы и эльфы заходились от неё. Она цвела так, ещё с тех пор, когда чудовищный, рогатый и одуревший от похоти Пан, пытался прижать её, ещё Сирингу, ещё голенастую нимфу, к додонскому дубу и изнасиловать без всяких правил - жестоко и больно, по праву хозяина леса и луга, и по своей злобной неразборчивости. У неё не было выхода – она отбивалась и царапалась, а он срывал с неё немногочисленные одежды и на пике, на грани, когда уже не вскрик, но ещё не крик, она взмолилась к богам, и они её сделали сиренью. В отместку она стала издавать такой аромат, что хозяин озверел и бросился ломать её цветы, но от этого цветов становилось ещё больше. Изнемогший, он упал… а когда проснулся, ему стало невыносимо жалко… он сделал из ветки сирени свирель... но это уже другая история. Цвела сирень, Гефест, вместе с Афиной, ковали и лепили невиданное и неслыханное ни на Олимпе, ни на Земле чудо – первую женщину. Врали шизонепетки многонадрезные, что женщину творили по заказу Зевса, чтоб наказать людей за что-то. Ещё, не было не только за что наказывать, ещё (в очередной раз) не было самих людей. Пандора была первой женщиной… а дальше уже идут перепевы (и я думаю, перепевы идут, чтоб исказить историю и исказить её в угоду кому-то, в чём я, конечно, в этой книжке, посвящённой совсем другому, не буду разбираться), идут перепевы шизонепеток, пустырников и других терниев: «…созданной, - перепевают они, - чтоб наказать людей». Лилит, тоже, была первой (как бы - это, не одна и та же персона) и Время видело и знает, и знает, что сходилась она с сынами божиими, иначе, откуда бы взялись все эти «издревле славные люди»… «В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это были сильные, издревле славные люди» . Время знает обо всём, но молчит… может потому, что уже, не помнит про Лилит… И всё-таки, цвела сирень. Сирень цвела, а из кузницы доносился такой грохот, что Эрато и Эвтерпа, у которых был особенно обострённый и нежный слух, и у которых от грохота разболелись уши, сбежали с Олимпа на Землю к Алоадам и нажаловались братьям, мол, де, вот, на Олимпе уже нет никакого покоя, чтоб в тишине сочинять песни и гимны, потому что этот ненасытно-сексуальный Кронид, то мечет громы, то ругается с женой, то, вот - задумал отомстить Прометею, и Гефест с Афиной (всегда они у него под рукой, всегда рады угодить), затеяли такое светопреставление! Кстати, эти жалобы проникли Алоадов справедливым негодованием, и стали одной из причин, почему они хотели взгромоздить Пелион на Оссу, или Оссу на Пелион, или Оссу на Олимп, а на Оссу Пелион (теперь уже точно никто не знает), чтоб достичь неба и отвоевать себе в жёны Геру и Артемиду. Чем закончилось? все - и знают, и помнят. Если уж Атлант, который в состоянии на себе всё небо держать, бежал, как угорелый от молний Зевса, на край света, то, что там Алоады … а вот Прометей (родной брат Атланта, и оба они сыновья Иапета, поэтому Иапетиониды), Прометей - это другое дело. История старая, поросла мхом, и Время - оно-то знало её, но не хотело перемешивать грешное с праведным. История про любовь Прометея и Пандоры - одно, а история свор и ссор Прометея с Зевсом – другое; а то так, можно никогда до конца и не дорассказывать; достаточно сказать, что Зевс решил отомстить Прометею, за какие-то его (Прометея) неблаговидные, с точки зрения самого Зевса, прошлые делишки (таких у Иапетионида хватало), направленные, разумеется, против него - повелителя повелителей. В гневе сказал Прометею Кронид, облаков собиратель: "Сын Иапета, меж всех наиболе на выдумки хитрый! Козней коварных своих, мой любезный, еще не забыл ты!" И решил Кронид, это дело сделать хитро, таким хитро-мудрёным образом (не иначе, как ему подсоветовал подлючий и насмешливый Мом), таким мудрёным образом, что даже Время остановилось, чтоб отсмотреть, а, отсмотрев, запомнило эту историю. Огонь в горне пылал, отбрасывал блики на стоящего, опирающегося на громадный молот Гефеста, потного, с бугристыми, по всему телу, натруженными мышцами, склонившего чуть к правому плечу голову, в торчащих во все стороны кудрявых волосах, ещё более чёрных, чем застрявшие в них куски сажи, прищурившего свои выпученные глаза, глядящие и спрашивающие самих себя «не забыли ли чего», на ещё тёплую, ещё без имени, но уже со всеми прелестями (на которые смотрел бы, не насмотрелся), будущую Пандору, прикрывающую уже рукой, одну из этих прелестей, самую главную (жест - непонятно как перенятый – не жила ещё, не видела и не слышала ещё ничего – перенятый у Афродиты, когда та появляется в морской раковине, рождённая из крови оскоплённого Урана), рукой, которая, кстати, мешает Афине производить последние, контрольные измерения и та (мудрая Тритогенея), сбрасывает её раз от разу на наковальню, но та (будущая Всем-Одарённая) снова возвращает руку на положенное место. Здесь же сын Иапета, в отблесках горящего горна, мастер и специалист, - куда там Афине и Гефесту вместе взятым. Он не участвует непосредственно в создании, но, как старший наблюдает, помогает словом, иногда и подаст кое-что, как сейчас циркуль, чтоб измерить размер головы, для которой уже готовый, отдельно выкованный, лежит венец, на котором чего только ни наклепал трудолюбивый кузнец: и чудовища и звери, и птицы, и сам Зевс, хитро улыбающийся из-за эгиды. Гефест клепал с натуры и Зевс, когда позировал, специально сделал такую улыбку на своём лице. Прометей ничего не знает о коварном замысле Зевса, как не знает о нём и Гефест, и Афина – они трудятся, в этом их жизнь и счастье – что им до потаенных стратегий сильных мира. Но, есть тут один, за дверью - наблюдающий в дверной глазок, Гермес – прислужник… кто такой?! кучка камней, в лучшем случае – каменный столб… и служил, ещё недавно (недавно - с точки зрения Времени) столбом на кладбище, да охранял дороги, потом привратником стоял у ворот (Пропилеем прозывался – от людей не скроешь), а теперь выбился (до чего же справедлив русский народный язык), попал, прямо из грязи в князи! да, из грязи, да прямо в князи, после того, как своего деда, и без того страдающего и униженного, и угорелого, светлого титана Атланта (брата, не только Прометея, но и Эпиметея, о котором разговор впереди) бессовестным и хитроумным образом вынудил подпирать небо. Бывает так у людей – всего одну подляночку совершит человек, одну и единственную, и не такую уж там чтоб… а маленькую, крохотную, не то чтоб уж-там-пускай-будет: бомбу сбросить, - и хватит ему её на всю жизнь, чтоб ходить и в почёте, и в славе, и при богатстве. Честно говоря, не верю я, что почёт, слава и богатство ему в глотку лезут. Гермес теперь, на посылках у Зевса был, и самые его неблаговидные делишки проворачивал; то Аргуса усыпит и зарежет… да что там говорить… вот и сейчас, приставил его Эгидодержец к замочной скважине, чтоб наблюдал, чтоб не пропустил решающий момент… когда надо будет вмешаться и повести дело, как задумано. И момент пришёл. Посмотрели друг на друга, улыбаясь, довольные хорошо сделанным делом Афина и Гефест, посмотрели оба, с благодарностью на Прометея (столько ценных советов и такая поддержка, когда, как у всякого художника, дело заходило в тупик и казалось – хоть сядь да плачь), развели все руками… мол: Vollendet ist das große Werk, der Schöpfer sieht’s und freuet sich. Закончен труд большой, Создатель смотрит, и рад в душе своей. И тут – здрасте, пожалуйста… тут как тут – входит Гермес. Раскланивается, поздравляет, берёт вновь созданную за ручку (как раз за ту) и помогает сойти с операцинного стола. Между тем, незаметно для всех, вкладывает в прелестное создание душу. Лживую и хитрую? – это уже снова перепевы недовольных, может той же шизонепетки (почему она вечно недовольна? – может, потому что имя такое у неё, или наоборот – имя у неё такое, потому что вечно она чем-то недовольна?) Словом, не все же женщины у нас хитрые и лживые… ну, может, - любопытные, увлекающиеся, чуть капризные; чуть капризную душу, Гермес вложил - согласен, но по мне так это только украшает красивенькие, приопускающиеся от капризика губки, которые для этого правильно и созданы Афиной и Гефестом, с помощью Прометея, чтоб мы успокаивали их, уговаривали, ублажали, ублаготворяли, угождали им, угодничали, лебезили и заискивали перед ними и раболепствовали… да что там говорить, чтоб от этого, ещё больше хотелось их целовать и расцеловывать. Да, надо сказать, что Время, в это время уже давно стоит, правильнее сказать сидит, в ложе в бельэтаже ли, в бенуаре, в пушистом облачном амфитеатре и, приставляясь, (не преставляясь, а, приставляясь) время от времени, к хорошенькому Opernglas (если бы это происходило не так давно, я подумал бы, что этот биноклик сбагрил ему господин Коппелиус… хотя, вполне, вполне возможно – существует же связь времён, а у нас, тем более - речь идет о самом Времени), так вот Время сидит и, вместе с другими божественными величинами, которые сегодня не в числе представляющих, а в числе наслаждающихся театральным действом, отсматривает комедию. Ему видно всех сразу. Представили сцену? у замочной скважины, Гермес Соглядатайствующий - то правым, то левым глазом; внутри, Афина, Измеряющая – то линейкой, то кронциркулем; Гефест Соображающий всё ли поставили на место; Прометей Радующийся (неплохие названия для отдельных драм, порядка эсхиловых «Прометей Прикованный», «Прометей Освобождённый»), радующийся Прометей, что неплохо получилось… потом Гермес входящий, вкладывающий душу… и здесь - явление надцатое: Впархивает Эрот; именно впархивает, потому что по отношению к Эроту другое слово неприменимо. Эрот Порхающий, или Впархивающий. На крыльях любви порхают, а не летают, как ветер, или орлы и совы. Эрот впархивает, по заранней договорённости с Гермесом (конечно же, тоже не посвящённый в коварный замысел, а приглашённый так, просто, на праздник, на торжество по поводу рождения новой Kreatur и, чтоб подарить прославленному титану Прометею (так, мол, просил Зевс, мол, по его просьбе) любовь к невиданно-ещё-доселе-прекрасному существу. Эрот впархивает и - ни здравствуй, ни прощай, накладывает на тетиву отравленную стрелку, натягивает лук и… Иапетионид хватается за сердце, сопротивляется, у него приливается кровь к лицу, но он - железной, титановой титан воли, и он, на некоторое время, берёт себя в руки. Гермес, видя, что всё может провалиться, и он окажется на грани, за которой всё остальное бессмертие ему придётся стонать под пятой Тартара, не видя божьего света, сквозь зубы шепчет Эроту: «Стреляй, стреляй, подлец, ещё раз, иначе сидеть нам с тобой вместе, всю оставшуюся жизнь в мрачном Эребе и играть в поддавки с Ночью и с этим сторуким уродом Бриареем». Эрот замешкался, растерялся, испугался, хотя ему такое не угрожало - он сам мог довести любого, до того, что тот отправится и к Бриарею, и куда угодно… да что там говорить… Эрот наложил ещё одну стрелку, натянул снова лук… и тут загремело вокруг, затарахтело, заорало и в кузницу ввалилась толпа куретов с корибантами, а за ней сам Тучегонитель, в сопровождении богов и богинь. Стрелка сорвалась с тетивы, полетела, но рука дрогнула и… …вот, наконец и пришёл наш час, чтоб все поняли, что ружьё, если уж оно висит – обязательно должно стрельнýть. Сирень, куст сирени. Его заранее притащили сюда монтировщики, и поставили в нужном месте, (куст сирени у нас, в сиреневой драме… какой-то… всё его таскают… персонификация какой-то странной силы, которая может сильно воздействовать, но сама притащиться на место воздействия не может и, поэтому, её притаскивают), притащили и поставили в нужном месте, как вроде кто-то заранее знал, где, когда и что должно было, произойти. Стрелка летит, но обмишуренная, оцарапывает Пандору, пролетает мимо Иапетова сына, пробивает маленькое окошечко (в кузницах всегда маленькие окошечки, чтоб не выпускать драгоценное тепло) и втыкается прямо куда? Теперь все, конечно, ха-ха-ха! знают, в нашу сирень, прямо здесь же за окошечком и цветущую. Что происходит? Все уже, тоже знают. Если до этого Сирень просто цвела, (хотя может и «просто» хватило бы), то теперь она начинает исходить, истекать, полыхать и извергать так, что может не только уязвить и зашибить, но и укатать, и отутюжить. Афродизиаки проникают прямо в разбитое для этого окошечко и от их морока, сама Афина (все знают – девственница по определению), каким-то не свойственным ей взглядом, смотрит на Гефеста, а молотобоец, под таким взглядом, краснеет так, что краска пробивается даже сквозь слой копоти на его одухотворённом лице. Прометеево же, титаново сердце, и так уже продырявленное стрелой, начинает плавиться, как золото в тигельке, пока не превращается в подобие золотого медальончика с портретом ещё неодетой Пандоры, внутри, (вы знаете такие медальончики-сердечки - когда-то, когда ещё был в моде рустикальный стиль, вы помните, от слова rusticus, очень модно было носить их, на золотой цепочке, на шее). Дело сделано. Гермес облегчённо вздохнул. Прометей уже не отводит глаз от Пандоры (которая ещё не Пандора); Зевс тоже сразу понял, что всё идёт по плану (по плану, да не по плану). А Пан? Пан сидит рядом с Сиренью с грустной свирелькой и тоскливой тоской. Может он, с тех давних пор, изменился, может, прошла ярость и дикость, может их, сменила нежность, кто знает?.. сейчас он похож на врубелевского… бывает так у людей – один раз ошибёшься и вся жизнь насмарку, один маленький разок… да что там говорить… Гелиос, который сегодня числился в числе осветителей (хотя он всегда в их числе числился), чувствуя, что на сцене затевается очередная Зевсова несправедливость, и, будучи ещё в горе от гибели Фаэтона (Фаэтона тоже, низвергнул зевсов перун) вырубил свет. Сделали антракт (во время которого Гелиос от Зевса получил своё (за это), положенное). Время посмотрело на часы (как потом это всё догнать?), но решило остаться. «Сценарист, - сказало Время, с намёком, выходящему из зала, проходящему мимо Мому, - на этот раз, постарался… смотри, какую закрутил интригу!» На что Мом растянул губы так, будто хотел сказать: Ну и что? Я, что ли, виноват? А н т р а к т в а н т р а к т е В фойе (запятая), по усеянным звездами (ударение на «а») коврам, прохаживались туда и сюда дамы. В основном это были нимфы… ах-х! ах-х-х! ах-х-х-х! – восклицали они: дриады, нереиды, наяды, мелиады, словом, девушки незамужние, мечтательные, для которых театр был окном в мир миндальных фантазий и неожиданных предложений. Отдельно стояли музы, образуя кружок сопричастных, посвящённых, обсуждая вопросы сугубо профессиональные, как: там, чуть затянули с развитием действия, а там, надо было фоновую музыку писать в другой тональности, потому что эта… несколько… как бы… ну, и так далее. Мужчины, к примеру, Арей (заядлый театрал) тянулись в буфет, где с удовольствием, потягивая нектар, обсуждали… что могут обсуждать мужчины? Да что могут, то и обсуждали. «Две бекеши (одна другой): Ну, как вы? Я бы желал бы знать ваше мнение о комедии. Другая бекеша (делая значительные движения губами): Да, конечно, нельзя сказать, чтобы не было того… в своём роде… Ну конечно, кто ж против этого и стоит, чтобы опять не было и… где ж, так сказать… а впрочем (Утвердительно сжимая губы). Да, да» . Мом стоял за стойкой; и пил коньяк (читай амврозию); исподлобья наблюдал за публикой и был явно чем-то недоволен ли, озабочен. Время направилось к Мому. «И чем же это кончится?» - спросило Время, и ещё раз посмотрело на часы, в надежде, что зловредный карла поймёт и войдёт в положение, и без всяких выкрутасов выложит правду. Но Мом не был бы Момом, если бы всё было так просто. Вредоносный, сделал такое лицо, будто амврозия была прокисшая, чего, как все понимают, не могло быть. «Я? - начал он. - Откуда мне знать?» - и Мом свернулся в такой бараний рог, что проходящей Артемиде, показалось это верхом неприличия и она, отвернувшись, брезгливо сжала губы. «Я? – продолжал химерический, - почему же я? Почему я должен знать то, что положено знать только Мойре, да Прометею, ха-ха-ха! хранителю древней тайны? Почему если что-то где-то случается, так все сразу подозревают меня, будто я … будто я какая-нибудь шизонепета многонадрезная? Вот ты, Хронос, - изизгалявшись совсем, зашипел Мом, - тебе-то раньше, должно быть всё известно, ты уже всю эту шарманку, туда-сюда, крутишь который раз…». - Хватит, хватит, Мом! - перебило его Время, окончательно убедившись, что злокачественный точно приложил к этому руку. - Очень странно, что люди… - Какие люди? – взвился Мом (вот уж кто не любил людей). – Последних утопили ещё невесть когда, сразу и не вспомнишь… за то, что они мешали нам спать; вечно что-нибудь сверлили, пилили, калякали, включали радио на полную громкость… - Очень странно, что сочинители – исправилось Время, глядя куда-то вглубь, или вдаль, но, боковым зрением не упуская из виду Мома - изображая в своих фантазиях людей, представляют их, по большей части возвышенными, стремящимися к идеалам, придумывающими всякие утопии, всякие равенства, братства, описывают их проникающими в другие, по большей части злые миры и побеждающими там всякое зло, хотя люди-то, на самом деле, приземлённые и недалёкие существа, которые не в состоянии справиться, и со своим собственным злом и пороками. А когда сочинители сочиняют пьески про богов – наоборот, изображают их в таких бытовых склоках, наделяют их такими подленькими душонками, что противно на это смотреть, хотя боги, на самом деле возвышенные и фантазийные создания. - Сочинители здесь ни при чём, - буркнул Мом, - они сочиняют то, что им заказывают. Тем, - и он ткнул пальцем вниз, - недостаёт, чтоб их обожали, чтоб летать на крылатых сандалиях и чтоб потрясать золотым копьём, а этим, - и Мом указал в сторону сцены, - не терпится вываляться в дерьме и обколоться колючками, для остроты чувств; как сказал один кто-то: серафимы и херувимы завидуют терниям. И тут раздался звонок, который прервал частные учёные размышления. Надо было в зал. В т о р о й а к т в а н т р а к т е (На сцене те же декорации: кузница с пылающим горном, наковальней, кузнечными инструментами и приспособлениями (на усмотрение постановщиков), и выбитой форточкой. Снаружи, у правых кулис, освещённый софитами, полыхающий куст сирени, а у правых, около двери (снаружи) – не освещённая, не прояснённая ещё фигура, в позе ожидания) Хор куретов с корибантами (поют из «Die Schöpfung» Гайдна Йозефа ; на немецком языке, как и принято петь оперы и оратории - на том языке, на котором они созданы, даже если в зале никто ни одного слова не понимает. Исключительно для своих читателей, автор перевёл стихи) Singt dem Herren, alle Stimmen! Dankt ihm alle seine Werke! Laßt zu Ehren seines Namens Lob im Wettgesang Erschallen! Des Herren Ruhm, er bleibt In Ewigkeit! Amen! Amen! Славьте бога на все Голоса! Славьте созданный им Мир! Имя бога Славьте Пусть звучит оно Повсюду! Славен бог Во веки веков! Аминь! Аминь! Мом (он сидит в зале; во втором акте он устроился прямо за спиной Времени; бурчит, но так, чтоб слышало Время) Вот, тебе, Хронос, про сочинителей! Как скажет потом Вергилий: Hos ego versiculos feci, tulit alter honjres (лат.) Я сочинил эти стишки, а почести получил другой. Время (подшучивая над Момом) А ты хотел бы, чтоб славили тебя? Мом Хотел бы! Время Ну, видишь, такое правило. Все диктатуры, монархии… да и демократии… (Аплодисменты и возгласы «да здравствует», заглушают слова Времени. Все поздравляют Зевса; голоса смешиваются в один хвалебный, божественный фанфарный клик) Зевс Дорогие мои дети, братья и сёстры… Мом Тут он прав, семейка вся в сборе. Семейка взаимного обожания, как говорила моя ночеобильная мама. Время Да ты явно чем-то недоволен, Мом… хотя, извини, ты всегда недоволен, это твоё… Мом (перебивает Время) А ты, Хронос, доволен? Время А чем я должен быть недоволен? Разве только тем, что придётся бежать бегом, чтоб догнать упущенное. Но, надо досмотреть. Чувствуется, что нас ожидает какой-то подвох, неожиданный поворот событий. Мом Ожидает, ожидает. Особенно после того, как этот стрелок хренов ранил эту, - ещё без имени… а затем, стрела угодила прямо в куст. А ведь кто-то же куст притащил сюда? Нет-нет, это уже другая пьеса… События приняли действительно неожиданный поворот. После того, как Зевс во многих словах поздравил всех с рождением невесты; после того как названную невесту одарили все, участвующие в спектакле боги: кто подарил ей нежный голос, кто абсолютный слух, кто одарил взглядом, подобным взгляду богинь; одели её, обули; венки, кольца, браслеты, ожерелья и всё, с каким-нибудь секретом: нажмёшь на изумрудный камешек – вылетит птичка, нажмёшь на другой – залетит; после того, как в связи с большим количеством подарков её назвали Пандорой, что значит Одарённая Всем, Зевс объявил, что праздник был бы не полным, не придумай он ещё одного подарка, для новорождённой… (Мом на этих словах – ну, просто, нечленораздельно зарычал, хотя Время разобрало его нечленораздельность. Мом рычал: «…он придумал! он придумал!.. посмотрите не него! Он… придумал!»). Отец богов, уже, оказывается, подобрал ей жениха… знатного, с недурной родословной (как выразился Титаноборец), восходящей к могучему Иапету… (а на этих словах, у Прометея, на радостях, хоть он и был титан титановой воли, пересохло во рту… но мы же уже знаем, что любовь не видит ничего перед собой, только губки, щёчки и всякие округлости, хотя, как мы уже знаем, у Иапета, кроме сына Прометея, был ещё сын Атлант и сын Менетий – которого Зевс уже давно сбросил в Тартар, был ещё и Эпиметей, но любовь сейчас, зáстила Предвидящему глаза). И вот, когда хор запел снова из Гайдна: O glücklich Paar, und Glücklich immerfort, wenn falscher Wahn euch nicht verführt, noch mehr zu wünschen als ihr habt, und mehr zu wissen als ihr sollt! Тебя поём счастливая чета, Теперь и навсегда тебе поём мы счастье, если только в соблазн вас не введут безмерные желанья и жажда больше знать, чем должно и положено вам знать! - Прометей схватился за свой медальончик и направился к Пандоре, чтоб обнять её титановыми объятьями, но вдруг, раскрылись со скрипом двери кузницы. На пороге стояла непрояснённая в начале акта персона. Теперь все увидели, что это был никто иной, как Эпиметей, родной брат Прометея. «А вот и наш жених!» - и, словно гром, прогремели в больной голове Прометея, слова Зевса, указывающего перстом на появившегося Эпиметея. Титан лишь облизал пересохшие губы… и этого было достаточно Метателю Молний, чтоб в душе торжествовать свою победу. Но это, всё, шло ещё по плану, а вот теперь, началось по другому плану: актриса, собрав в кулак всё своё актёрское мастерство, не произнеся ни слова (слов ей в этом месте драматурги не написали), взглядом позой и жестом, во-первых: назвала жениха уродом, во-вторых: выразила своё презрение (после такого разворота событий) к присутствовавшим, в том числе и к дорогому папаше, в-третьих дала что-то понять Прометею… словом, как сказал Мом, сидя за спиной у господина Время: «…теперь она влюблена в куст сирени, Прометей влюблён в неё, а этот урод (правильно говорят – в семье не без урода) Эпиметей – законный супруг, а я… - Да… - протянуло Время, - и Гермесу достанется… и Эроту… - Эрот выкрутится, - без него Зевсу никак, да и Гермес тоже… а вот я… На сцене была немая сцена. Потом Зевс приказал давать занавес, отменив апофеоз. Мне осталось рассказать только, кто же и зачем изменил так ход событий, кто вмешался и привёл к такой развязке. И пока звенит колокольчик призывающий нас ко второму акту сиреневой драмы, слушайте. Конечно же, главные наши сочинители – Мойры, или Парки, или Норны, или Макошь наша славянская, с Долей и Недолей, со Сречей и Несречей, с Лихом Одноглазым, Кривой и Нелёгкой… в общем те, которые самого Кроноса подвешенным на нитке держат (не путать с Хроносом – уж этого никто не подвесит). Она нити прядёт, в клубок сматывает, не простые нити – волшебные. Из тех нитей сплетается наша жизнь – от завязки-рожденья и до конца, до последней развязки-смерти. …все они – пряхи и ткачихи заранее знают и заранее учли, что Зевсу в очередной раз захочется утопить людей, но люди – они же тоже не просто так, они тоже навсегда и, поэтому, должен будет кто-то, для разведения остаться, например: Пирра, дочка Пандоры от Эпиметея (крепкого задним умом) и Девкалион, сын Пандоры от Прометея (мыслящего прежде). Кстати, посоветовал им спать втроём тот же Мом, изгнанный Зевсом с Олимпа. Мом тоже, не просто так. Хоть этим он отомстил Титаноненавистнику. Люди потом, чтоб отблагодарить своих воспроизводителей, отыскали на небе два спутника, рядом летающих вокруг Сатурна, и назвали их Прометеем и Пандорой… и третий, тут же, куда от него денешься, Эпиметеем. Акт второй С ц е н а п е р в а я О грибах, деепричастных оборотах, о Рыцаре, самого старинного ордена, об Александре Македонском, Параскеве Пятнице и соседском петухе. О гаданиях, когда чувства переливаются через край. - «Вот, говорят же, когда видят его - репейное семя!» - Ах, бабушка! Ничего такого! Не было!.. И лилии улыбались во всю красу нежно-зелёных чашелистиков, и кувшинки не боялись, что от них улетят их эльфы… - Ах, внучка! Любовь, не видит ничего перед собой, только щёчки, губки и всякие округлости… да что там говорить!.. Ах, ужасный грозный сон! Не добро вещает он – Горькую судьбину. Тайный мрак грядущих дней, Что сулишь душе моей, Радость иль кручину? Если бы я не боялся прослыть талантливее , чем некоторые, до меня писавшие мастера проникновенных проникновений, я бы рассказал многими словами, о состоянии раздвоенности, охватившем внучку, и о том, что это состояние приковало её, (хоть некоторым это и покажется неверным, или, во всяком случае, не характерным поведенческим актом, в такой ситуации, а некоторым, желающим охаять и унизить, так просто элементарным незнанием настоящей жизни), но всё же я настаиваю, что состояние раздвоенности приковало внучку к учебникам: Грибы отличаются от растений тем, что у них: 1 неизвестен половой процесс; 2 они фотосинтезируют шляпкой; 3 они не имеют, в отличие от растений, клеточной стенки; 4 грибы гетеротрофные организмы, а растения автотрофные. Правильный ответ: грибы гетеротрофные, а растения автотрофные! Семя у семенных растений развивается из: 1 тычинки; 2 семезачатка; 3 4 зиготы; 5 пазушной вегетативной почки. Правильный ответ: семезачатка. Какое из перечисленных растений имеет плод стручок? 1 акация; 2 горох; 3 астра; 4 редька. Правильный ответ: горох. Парные членистые конечности у беспозвоночных животных появляются впервые у: 1 насекомых; 2 головоногих моллюсков (кальмаров, осьминогов); 3 пауков; 4 ракообразных. Правильный ответ… - Лиза, внученька… - …ракообразных, бабушка! Нервный импульс, бабушка - это что - электрический сигнал, распространяющийся по клеточным мембранам, или рефлекс, вырабатывающийся и угасающий в течение жизни? - Это электрический сигнал, Лизанька, распространяющийся по клеточным мембранам. - Правильно, бабушка! - (начиная плакать) - Почему-у? - Потому, - (тоже со слезами на глазах, потому что жалко внучку), - потому, что, когда я в прошлый раз сказала – рефлекс… в течение жизни, - ты сказала: «Неправильно!» - Ах, бабушка! - Поешь, (не поёшь, а поешь), внучка. Пюре из картошки, треска жареная и Gartenlattich, сегодня. - Ах, бабушка! – (совсем разрыдавшись), - разве что только Gartenlattich. …ущ-ющ, ащ-ящ, ать-ять, енн-ённ, енный-анный: выметенный, обиженный, разрисованный, прибережённый, борющийся, стелющийся, дышащий, молящий, брезжущий, зиждущий! - Лизанька… - Ах, бабушка! мучающий, меряющий, обессиливший, стреляный воробей! Бабушка! - Да, Лизанька, да… проще говоря… туз пиковый - не первый брак… - Деепричастные обороты не обособляются, бабушка, если они представляют собой фразеологизм: …кричать не переводя духа; мчаться высуня язык; лежать уставясь в потолок; сидеть затаив дыхание; работать засучив рукава; метаться не помня себя; провести ночь не смыкая глаз; слушать развесив уши. - Ах, внученька! Засучив рукава (есть же такие слова, которые так точно передают напряжённую атмосферу сцены!) И Лизанька, не переводя дух, высуня язык мчалась… Книжки и тетрадки, строчки и слова… нет-нет, да отвлекая от букв… да что там нет-нет - постоянно, отвлекая от букв, всплывает в памяти, мелькает (ах, бедное, издерганное сиреневыми эволюциями дитя… как оно посмотрело сейчас на меня. В глазах стояло «…не надо…»)… да, хорошо, не буду, скажу лишь, что зачастую, остановившись на каком-нибудь слове, или научном описании-вопросе, например: у какого из сорняковых растений… стебель прямостоячий, ветвистый, бороздчатый, или ребристый, голый, или слегка паутинистый, плотный? у какого - листья короткочерешковые, ланцетные, или продолговато-ланцетные, более, или менее глубоковыемчатые и по краям колюче-реснитчатые? у какого - цветки лилово-пурпурные, на паутинистых ножках, а плод, сжатый с боков длинным опадающим хохолком из перистых волосков?» - остановившись на вопросе, Лиза, теряя дух, что значит, затаив дыхание, сидела, не помня себя, или лежала уставясь в потолок и все апелляции и версии бабушки слушала, развесив уши. «Конечно же, - говорила она потом, сцепив алмазные зубки, - это „Cirsium arvense“ (L.) Skop., семейство „Asteraceae“ – астровые, „Осот розовый“ - пустотел, маточник, лапух, лапушник, репейник, „Бодяг полевой“, „Cirsium heterophillum (L.) Hill“, - и на глазах снова появлялись, тоже алмазные, но горько-алмазные слёзки, - „Бодяг разнолистный“, чертополох дурацкий; засоряет посевы многолетних трав, мизантроп, отличается аскетизмом и мстительностью, существо злобное, посягающее на добродетель. Пища ослов! Он, „Centum capita“! , - распалялась и еле сдерживала себя, чтоб не разрыдаться вслух Ли, – возбуждает, как сказал про него Пифагор, непреодолимую любовь противоположного пола. В то же время… - внезапно Лиза останавливала рыдания и, собрав волю в кулачёк, хотя ещё капризничая, но теперь уже смиряясь и уже несколько даже, одобряя, шмыгала носом, - в то же время, - повторяла она, уже любя, и противопоставляя себя всему миру, - в то же время он заживляет раны, а когда им питаются беременные девушки, у них рождаются мальчики; он ещё символ стойкости и долговечности; помогает от колик в животе, лечит испуг (переполох) и падучую (чёрную) болезнь, и отгоняет чёрта и всякую нечисть! Он Рыцарь… без страха и упрёка… самого Старинного, Самого Достойного Ордена Чертополоха! Ах, Лиза, что же тебе приснится, после таких опаляющих реснички откровений? А сирень и не думала отцветать и метеолы тоже, хотя ситуация в корне изменилась. Бабушка предлагала свои варианты. Ясно уже было, что карты не выдержали испытания, хотя, может, что-то и шло, согласно их предсказаниям. Решили обратиться к более эффективным средствам воздействия на живую жизнь и неизбежную любовь (не так к более эффективным, как к более простым и понятным; без всяких двусмысленностей типа: если карта ляжет ногами вниз, или, если карта ляжет ногами вверх). От ромашек отказались сразу, потому что всегда выпадало, любит. Да и не могло быть иначе, да и дело теперь было в другом. С Эрастом теперь было всё понятно, - он, теперь записался в очередь к Заглядывающим через Штакетник и, теперь, в своё, отведённое ему время, появлялся около палисадника и однажды, даже, предложил обновить краску на скамейке. На что бабушка (внучка не выходила и упорно сидела за билетами: 2Н2О = О2 + 4Н+ + 4е-, описывает процесс фотолиза воды; 6СО2 + 6Н2О = С6Н12О6 + 6О2, описывает процесс фотосинтеза; С6Н12О6 + 2АДФ + 2H3PO4 = 2С3Н6О3 + 2АТФ + 2H2О, описывает процесс брожения, или гликолиза), на что бабушка вежливо ответила: «Ещё не время». И ответ прозвучал так, будто бабушка вошла в тайное и молчаливое соглашение (ах, бабушка!) с молодым кассиром (мол, когда придёт время, дам знать), и у того, теперь, на лице, когда он отбывал свою очередь у штакетника, с окатывающим афродизиаками сиреневым кустом, был написан всегда один и тот же мучительный вопрос: «Ещё не время?» Бабушка явно была на его стороне… как это тонко: «Ещё… не время…». А время, как мы не раз уже читали у разных авторов, да и сами не раз убеждались в жизни, штука вредная и своевольная. Воск, потому что парафиновые свечи для этого были непригодны, и бабушка, вместе с иконкой Святой Великомученицы Параскевы, специально купила восковые, в маленькой, голубо-луковичной церковке той же, Святой же, Великомученицы Параскевы (что в переводе на русский, значит – Пятницы), целительницы душевных недугов, а также и телесных, таких как лихорадка и зубная боль, помощницы от наваждений дьявола, охранницы семейного благополучия и счастья, защитницы полей и домашних животных, которой молятся о сохранении скота, в особенности же от Коровьей Смерти, святительницы всякого рода плодов, а также покровительницы браков: «Матушка, Пятница-Параскева! покрой меня поскорева» (поскорее), - воск, значит, пролитый в каёмчатое, как глаз у краснопёрки, блюдечко, будил и разыгрывал воображение, которое подстёгивали ещё, будто игрушечные жокейчики подстёгивают игрушечных лошадок, на игрушечных же, заводных карусельках, шептания бабушки и зелёная лампа, вместе с мерцающими аргусовыми глазками, вышитого на картине павлина, и, конечно же, вместе, с не оставляющим чувством раздвоенности. Выходило, правда, часто, так, что фантазии у бабушки и у внучки возникали разные. Если бабушка, например, видела на дне блюдечка, под водичкой, сгустившийся из воска отбойный молоток, который требовал избегать заведомо неправильных поступков, то внучка разгадывала в изображении рой с пчёлами, что говорило о надежде на успех; если у бабушки появлялся дракон кусающий себя за хвост, то Лизе он казался (извините) Александром Македонским на коне, если… словом, сама Параскева, тут же, прислонённая к подставке для книг, украшенная разными ленточками, цветочками и монисточками, когда бабушка отшатывалась от блюдца, будто там разрывался снаряд, а внучка лишь смущённо отводила глаза от того что там являлось, сама Параскева, заглянув на дно, находила там всякие интересные запятые и точки, звёзды и медуз, сквозь прозрачные тельца которых были видны перевариваемые в желудке, которым и было всё тельце, останки маленьких жаброногих, или, может, это были головоногие. Это говорило, надо полагать, о всепоглощающей любви, и Параскева улыбалась и совсем не походила на ту, которую иконописцы изображают на иконах суровой подвижницей, с колючим венцом на голове и свитком нерушимых законов в руке; Параскева улыбалась… ей, всегда нравились люди, наделённые такой свободной, лёгкой, летучей и улётной фантазией. А кто скажет про себя, вот, мол, де, мол, у меня улётная фантазия? В приличном обществе никто не решится (всё равно как, если тебя спросят: веришь ли ты в Бога? - а ты ответишь: Я верю в Одина, или, скажем, в Мардука). Засмеют. Это поэты, писатели, художники – фантазёры. Они придумывают образы и объясняются образами. Человеку же (запятая), достаточно, простого же (запятая), указателя (когда на вокзале), или смайлика (когда в Интернете): глазки-точечки, губки вверх – смеяться; глазки-точечки, губки вниз – возмущаться; одна бровка прямо, вторая вздёрнута вверх – «хамишь парниша, хо-хо-хо, мрак, жуть, страх, мексиканский тушкан! ». … ни дать ни взять; ни свет ни заря (продолжение грамматических упражнений); ни стать ни сесть; ни жив ни мёртв; ни рыба ни мясо; ни то ни сё; ни днём ни ночью . Ни днём ни ночью - правильнее не скажешь. Днём: метафазы митоза, после профаз, приходящие в анафазы, со спиралям дезоксирибонуклеиновой кислоты (выговорил? это покруче, чем всякие там кислотные экзерсисы); полупредикативные обороты, которые на самом деле работники паркового хозяйства, теперь, почему-то, устраивающие заговор против неё, и лексические показатели с условными значениями, как то: «При большом желании, напрягши силы, человек самых средних способностей может…» … Такие Studien (штудии) образовывали (образовывали, да не образовывали) некий заслон, некий фильтр сирене-фиалковым мыслям. Вечером: бабушкины вольты и заговоры… На ножик, на вилку, на ложку, На серебряную серёжку. На чих, на ячмень, на бурак, А кто не верит – дурак. …гадания по лестнице, по лодочке, по кофейной гуще («лягушка» – признак счастья, удачи и большой любви); на различные предметы с петухом, которого бабушка (петуха) одалживала у соседки, держащей кур и продающей на рынке настоящие (не диетические), оплодотворённые (для чего и держали петуха) яйца. Петух вытворял самые непредсказуемые штучки, за которыми было весело (весело, да не весело) наблюдать и, которые отвлекали (ах! отвлекали, да не отвлекали). Его (петуха) бабушка бросала в комнату, где на полу были разложены всякие предметы, например: ножницы, монеты, зеркальце, блюдечко с водой, насыпана крупа и хлебные крошки и, в зависимости от того, на что первое обращал внимание петух, можно было угадать какое будущее ждёт тебя: то ли богатство, то ли жених портной, если, например, петух подойдёт к ножницам; то ли будущий муж будет заядлым курильщиком; то ли останешься вдовой, если уголь станет клевать, а если к зеркальцу – жених будет вертопрах и модник. Бабушка и внучка, по очереди наблюдали за петухом в замочную скважину и петух, вот уже несколько раз (почему и повторяли гадание снова и снова, и пригласили хозяйку, чтоб сама убедилась) не обращал ни на какие предметы внимания, но бойцовским взглядом косил на павлина в рамке, на стене. Он хохлился, встряхивался, явно желая дать понять вышитой на стенке юноновой птице, что, хоть он тут и не у себя в курятнике, но так просто его не возьмёшь. Куровод (по аналогии с Мусагет) подпрыгивал, - сначала вверх, а потом, в несколько прыжков, с двух ног одновременно, к стенке, на которой висела птица, и кукарекал. Потом прыгун прислушивался (где-то в огородах отвечали), прислушивался ещё внимательней, и дискретно поводил головой и дискретно закрывал и открывал мутно-молочавое веко, ещё раз прислушиваясь к павлину, но тот молчал. Сначала, такое царское пренебрежение (не соизволит слова сказать), конечно, раздражало петуха и он от злобы рыл куриными лапами (не скажешь же петушиными… сам петух, а лапы все-таки куриные), рыл пол, но потом (возможно, он решал для себя, что раз не кукарекает, значит, сдался), победитель хлопал крыльями и заходился такими руладами, что приходилось только, ничего путного от него не дождавшись, выставлять горлопана за дверь. И лишь однажды, у него, посреди «ку-ка-ре-ку» запершило в горле, и гордый, отпил немного из блюдечка. Это означало, что муж будет пьяница (в щелочку, как раз смотрела Лиза, и она никому про это не сказала). А ночью? Перед сном внучка декламировала себе шёпотом: О, Агнесса, помоги! Жениха мне покажи! Не в наряде дорогом – В платье будничном простом, Чтобы я не обозналась, На других не променялась. Стишок-то, вообще-то, читают в январе, вечером, накануне дня Святой Агнессы, но бабушка сказала «Неважно». Ах, бабушка! Хотя можно было бы читать: Параскева, помоги! Жениха мне покажи!.. - Неужели Параскева, не показала бы? Ночью, ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого куста… ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!.. Я снова вижу перед собой ясные, хоть и подёрнутые любовным недомоганием, просящие глаза внучки… внучка просит глазами (не подумай, читатель, что Лиза сидит передо мной и просит. Я вижу её в своём воображении, в магическом, как сказал поэт, кристалле, я вижу её просящие пощадить глаза), внучка просит подождать, дать прийти в себя, хотя сама понимает, что без описания «ночью» мне не обойтись, не сложить достоверный, её самой, портрет и не сложить правдивое описание происходящих в её душе, да и во всей сиреневой драме событий. Ну, что ж, Лиза! Лиза, Лизавета. Я подожду. У меня есть еще, пока, что сказать вам, милые читатели… о чём ещё необходимо сообщить вам, чтоб сиреневая драма не показалась кому-нибудь результатом больного воображения, а обрела железную логику происходящего и неотвратимого. С ц е н а в т о р а я Подслушанные разговорчики сильфов и эльфов. Оставленное под листом капусты будущее. Расставания минутной стрелки с минутам; чёрные окна и вечерние туманы. Сирень, в этом году, распустилась рано и такая, что сильфы и эльфы, напоённые её запахом, одурели, и от любви, расходились до того и осмелели, что устраивали посиделки прямо на носу у господина Кабальеро, который, на веранде, разложившись за, на плетённом, из лозы столом, составлял каталоги лекарственных растений и разглядывал, при этом, в лупу, всякие экземпляры из гербариев, собранных им самим, и делая выписки из описаний, во всяких научных иностранных и отечественных ботанических журналах. Господин Кабальеро, будучи настоящим естествоиспытателем, в отличие от бабушки Светы, знал, что расходились никакие ни комары, и не отгонял нежнокрылых зелёной веточкой, но терпел, - порой и неприятные пощекотывания, чтоб подсмотреть их потаённую от людей жизнь и занести её в журнал наблюдений. (Настоящие естествоиспытатели, все, по натуре, терпеливы). - Ах, - заламывала ручки восхитительная нежно-зеленоватая Пикси, - он страшный терминатор! Вы когда-нибудь слышали, как он читает из Катулла: Жизнь моя! ты любовь беззаботную мне обещаешь… - Драматично! – отвечала бледно-сиреневая сильфида Фрида. - Может, я торможу, - пожимала плечиками, складывая, при этом снежно-белые крылышки, фейри Шелковинка, - но я слышала, как на одной корпоративной вечеринке он нашептывал одному эльфу, тоже из Катулла: - Я украл у тебя, играя, медовый Ювентий, поцелуйчик один, слаще амвросии он… - Супер!.. этого я не слыхала, - ручкой, отмахнула под ручку зудящего комарика Фрида. - Всё может быть… он - умопомрачительный терминатор, - опустила опечаленные и со слёзкой, как от соринки в глазу, глазки Пикси. Пролетающая мимо, в своих потаённых мыслях бабочка-капустница, произвела крыльями в воздухе, не намеренно, небольшой ураган, которого, однако, хватило, чтоб сдуть разболтавшихся подружек, с носа господина Естествоиспытателя. … корень тонкий, ветвистый мочковатый… листья супротивные… цветки обоеполые, жёлтые, в плоских корзиночках… кумарины, аскорбиновая кислота… «золотушная трава»… - Мой любимка, ты самая красивая ах-ха-ха, из моих… - Неадекват… у тебя сексуальные фантазы! - Красава, зачем ты? - Ты, зверюга, без совести и упрёка, абдерит! Ты своими аццкими штучками действуешь на мой нежный моск!.. И снова бабочка, полетела… назад, и снова… дубильные вещества, горечи, слизи, лактоны… Но всё это снаружи… внутри же, господин Кабальеро страдал. Еще с того времени, когда он увидел перед своими дверями нашу Лизхен. Всё совпало… как и много раз до этого. И сирень цвела, и пора пришла, и она… вдруг… откуда ни возьмись… ах! дайте глотнуть этой живительной влаги, смочить пересохшие, треснувшие и закровавившиеся от налетевшего вдруг, суховея, губы… ромашка белокрылая, лаванда душистая, губоцветная… В тот раз… господин Репейное Семя не зашёл, как и много теперь раз, в следующие разы, выходя из дому, в аптеку на площади Пяти Углов - а прошёл… мимо аптеки и пошёл, как и много теперь раз, в следующие разы… куда? куда ноги сами несли его. Все пять углов на площади Пяти Углов удивлялись, особенно тот, где была аптека… а когда, однажды господина Пелерину увидели без зонтика… тут, видавшие виды почтенные углы, даже не знали что подумать. А господин Кабальеро шёл… проходил мимо и никого не замечал… минуточку… он что, влюбился? Собиратель лекарственных трав, отставной доцент кафедры ботаники, шёл, бежал, как если бы, какой-нибудь Борей, по договорённости с Амуром, Сиренью и Временем, гнал его в спину. Куда? зачем?.. Какое, кому дело? Что вам всем до моей любви? Моих страданий? Моей неосуществимой мечты? В окнах… всё по двое, по двое, по двое… как на лубке - глаза, будто серебряные блюдца, счастливые… румянец, как у Милитрисы Кирибеевны, во всю щеку… замерли, - любовь окатила их горячим, и не моргают даже… на лавочке… милуются, целуются… ладные, ненаглядные, друг в дружку впились, не оторваться и тоже, румянец, от напряжения момента… из палисадников - охи, охи… осипшие, помрачительные, сногсшибательные, фикусы всякие и фокусы, и шуршания… на крышах пузатенькие… по два, в одно сплочённые, алые сердечки, словно птички, повыскакивали из форточек, уселись вместо флюгера, и расплёскиваются колоратурами, на все стороны света, сладкой сладостью о нежной нежности, а на часах городской администрации, минутная стрелка никак не расстанется с уходящей минутой… дёргается, дёргается… ах!.. сил не хватает оторваться… дёргается, дёргается… ах! и в новые объятия. … объятия, признания, целования, любования, обжигания, рядом, вокруг, мимо, мимо… всё по двое и, только он – один… в наваждении… мимо, мимо… хоть закрой глаза и заткни уши. В этот раз, сиреневый коллапс застал на мысли о бренности живого, о старении чувств…непробиваемым стал панцирь, да никто, и не собирался его пробивать… (не собирался, да собирался), память ещё пробует извернуться (не извергнуться, а извернуться) каким-нибудь лакомством, но всё менее аппетитными кажутся розы… душистая рута… пьянящая, жёлто-прозрачная акварель, платьице клёш… тонкой кисточкой по краям… распустила кружева, вот, сейчас, готова присесть в старинном… поклоне-реверансе… томит… прозевал… теперь уже что?.. прозевал… дрожащая на ресницах любовь… пропустил, променял… такая любовь… она же есть… такая – в зацелованных опухших губах… раз есть - кому-то досталась… поздний одинокий шмель… садиться на жёлтые ромашки, а те возмущённо раскачиваются… нет в них уже ничего; во всяком случае, нет того сладкого, тягучего летнего нектара… осталась только настоянная горькая липкость… Эй, эй, эй! господин Репейник! Легко решили отделаться… Воспоминаниями да сожалениями! У нас весна! Весна сейчас! Самая пора! Сирень!.. И тут он схватился за сердце и вышел в дверь… поднял глаза и увидел содрогающийся вокруг от любви мир, и увидел её… Так, колосьев лишась, возгорается лёгкое жниво… …ах! какая Дафна?.. Ошеломлён красотою Юпитеров сын… … какая Герса-роса?.. Новым огнём запылал; ……… На Левкотою глядишь; …какая Левкотоя, Дриопа, Аретуза?.. ты звонче нимфы, стремительней горного ручья, прозрачней ключа, алей зари, белей, белого дня, ярче звезды… да что там говорить… в очередной раз подстерегли Лепушка… то бишь, уже Чертополоха, Сирень и Время, но в этот раз, всё по-другому. Он не смел… не смел, хоть неистовствовало неистовство внутри, хоть рвалось наружу ласками; не смел… потому что ласкать хотелось то, что никогда уже не согласится, чтоб ты, его ласкал, никогда не ответит на твои ласки и никогда не задрожит желанием твоих ласк. НИКОГДА обрушилось на него, застало вдруг и вдавило в прошлое, тяжёлое и уже пустое, как безысходный вздох-выдох, а будущее, превратило в порожнюю тюремную камеру, без окон, без дверей и без надежд из неё выскользнуть… разве только, в другую жизнь… неужели, есть ещё другая?.. Вот она – капустница, летит… куда?.. зачем?.. под капустным листом оставила она своё будущее… а теперь?.. куда?.. зачем?.. и лишь костёр, который специально для этого случая распалил демон жалости, избавит от напрасного трепыхания, или река встретится и накроет мягким спасительным удушьем… удушливое убьёт безличное местоимение «ни-ког-да»… сквозь безличие которого, проступает лицо… и господин Время, потому что он величина вечная, и удивляется совсем не тому, чему удивляются величины преходящие, господин Время, если ему даже жалко, всё равно пройдёт мимо и дальше. А сирень цветёт, и снова бродит он оврагами, там, где сливаются дыхания и стоны; пробирается балками, где белый мох, таволга и остролистые папоротники; взбирается на курганы, где медуница задыхается в объятиях назойливого вьюнка; прыгает через канавы, где молочай, спирея, полынь и шиповник сплетаются в неистовых любовных припадках… Туда, только туда он не оборачивается, туда не смотрит, туда, где она – юная, шепчет… и к ней пришло время, пришла пора, открыла ей глаза и увидела она перед собой безумно-пузырчатый сад наслаждений, мир услад, мир блаженств, мир изумлений и узорчатых разводов… шепчет, готовая нырнуть в него, вся, по шейку, с головкой … шепчет: «…это…я…хотела…не…», - будто извиняется перед ним за то, что вдруг, захлестнула его такой удавкой, перехватила его дыхание… «Моё почтение!»… - Нет! он не смотрит туда и не идёт туда, боится услышать «ни-ког-да», узнать, что «ни-ког-да»… а она – блестит глазками, большими и красивыми, и нет ей дела до мстительных откровений, юродивого живописца… . И, только когда вечерние туманы размывают очертания, когда Селена, выглядывая своего возлюбленного, превращает мир в сплошную мечту, только тогда он пробирается к зелёному штакетнику и стоит за ним (сейчас его очередь); смотрит в чёрные окна и уносится в снах внучки туда, где ещё не исчерпали себя надежды, а умопомрачительные прикосновения обещают мимолётное счастье, ради которого и живёшь жизнь. Вот он, с зонтом… звёзды играются в игры… пробирается, думает его никто не видит… от звёзд не спрячешься – они видят… и хоть не расскажут никому, но меж собой будут обсуждать и хихикать… и хоть сами из несчастий и злоключений народились… те из горя, те из страха… те из слёз, те из смеха, от любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой своя тоска… но не будешь же всю вечность, тосковать, только тосковать, целую вечность. Посмотри в чёрные окна, - каких только жарких полдней и знойных ночей нет за ними… можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец, который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся спугнуть добычу подушке… ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку… там ловушка, западня, тенета там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. дойти, дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать, лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь, спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один крик, вмещающий в себя и Землю, и Небо, и всех богов, и всю Вечность. Господин Рейное Семя открыл глаза… он почувствовал вдруг, подвох, почувствовал себя, вдруг, вовлечённым в несправедливую (несправедливую, да справедливую) игру вечных сил. Он почувствовал, что стоит здесь не один… Господин Репейное Семя открыл глаза… рядом, вцепившись в штакетник руками, вытаращившись глазами, устремившись мыслями… да что там говорить, всем существом своим и телом, подавшись туда… туда, в чёрный квадрат (да, да…в зубах завязло)… туда, в чёрный прямоугольник окна, стоял кассир, рыбак, созерцатель дерев, молодой человек Эраст. Потрясённый открывшейся перед ним картиной, он не замечал господина Кабальеро, не замечал его, как и ничего вокруг. «Конечно же, он всё видел… как в кино», - сказал сам себе отставной доцент, переложил зонтик в левую руку, а правой прикоснулся к серому берету (серому, не потому что все береты ночью, становятся серыми, а потому что Время высерило его, а Сирени всё равно – высеренный у тебя берет, выбеленный, или и берета уже совсем нет – рубит она тебя под корень, невзирая на берет ), прикоснулся к серому берету, сказал «Моё почтение», и оставил, не отозвавшегося на приветствие, всё ещё переживавшего увиденное, Эраста, и растаял в сиреневом, сиреневом мареве. Тихонько скрипнула дверь. Сцена третья О целях любви и пределах её стремлений, о горячих дуновениях Нота и прохладных проникновения Зефира, о светлых бликах и глубоких тенях и о Луне, которая упала и разбилась вдребезги. Не знаю, Лиза… ты, готова? Если готова, будем продолжать. Тебе же хочется знать, чем это закончится… или, не так! тебе же надо, чтоб всё это скорее закончилось?.. а мне тоже, надо кончать эту историю, потому что давно ждут другие. Итак: «А ночью?» О, Агнесса, помоги! Жениха мне покажи!.. Ночью, ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого куста… и внучка, намучавшись с деепричастиями и рибонуклеиновыми кислотами, наслушавшись бабушкиных оракулов и наставлений, насмотревшись на дёргающегося, как от падучей болезни петуха, нанюхавшись всё тех же, сиреневых благоуханий и метеоловых благовоний, впадала в любовное исступление и не могла никак, снова, заснуть, трогала себя, а потом, наконец, засыпала и ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!... и ах! когда упадали завесы, сиреневые, как сиреневый букет, который дарит своей возлюбленной возлюбленный, чтоб, вместе, соединившись в одно однообразное одно, искать в кружевных кружевах… Всё четыре, всё четыре, Всё не вижу я пяти… ... искать в его (букета) кружевных кружевах, венчик о пяти загибах… … когда упадали завесы, являлся он… в ржавом фраке с фиолетовой манишкой… Сначала, он заглядывал в окно, потом Лиза слышала, как открывалась входная дверь, как он проходил по передней комнате, мимо спящей бабушки (ах, бабушка!) и мимо журчащего фонтана на стене; видела, входящего его в свою комнату… ах! он подходил к кровати и смотрел на неё, и от взгляда, румянец, тот, который, как мы думали, набросал соблазнитель Морфей, от его взгляда, румянец заливал щёчки и по телу расходился то жар, будто брат Зефира, быстрый Нот, приносил из пустыни горячие дуновения, то покрывали руки, ноги, грудь, живот и спину пупырышки, будто брат Нота, прохладный Зефир, забирался под накрахмаленную простыню… Ах, это был не Нот, не Зефир… это был он, это его, мягкие, нежные пальцы, прикасались, гладили… вели в лабиринты, по потаённым дорожкам, запутанным, в которых так щемяще, сладко путаться; его губы, облечённые волшебной силой дарить проникновения, дарить сплетающуюся радость, припадающие, приникающие; это с ним: взад и вперёд… светлые блики, глубокие тени… взад и вперёд… Но, что это? Кто это? Чьи это глаза?.. Лиза видит их перед собой… кассир, Эраст!.. он пронзительно смотрит… удивление, страх, отчаяние, мучение, просьба… просьба в его глазах… …точно внезапный луч солнца, с высокого ясного неба, упал вдруг туда, куда не следовало ему падать, и высветил перед глазами, доселе невидимое, незримое, потаённое, свершающееся всегда в тёмном углу, в сарае, под слоем опревших листьев, в скользких сладострастных выделениях, в сплетающемся блаженстве, действо… «… а как же Комната смеха?» - шепчут Эрастовы губы. «… как-нибудь, - шепчет Лиза, - как-нибудь, - шепчет Лиза, - как-нибудь, - шепчет Лиза, - потом…». Лиза, не в силах остановиться, не в силах, пусть хоть весь свет смотрит на неё… пусть хоть весь мир возмущается, или удивляется, завидует… пусть, хоть вопит… Счастлив, кого сокрушат взаимные битвы Венеры!.. Ах, не до любовных элегий уже, и не до любовных напитков , и не до Хозе, и не до Кармен… пожалуй, только маэстро Стравинский ещё… когда визгами и воплями, рыками и воем, Священная Весна осуществляет своё право, погребает трупы и без лишних оплакиваний, прямо здесь же, на могилах, провозглашает оргии, бросает друг друга, друг другу в объятия… да и это не то! совсем не то!.. любовь же, не видит ничего перед собой, ей не до каких-то там провозглашений и оргий – ей только жаждущие губы, пылающие щёки, округлости… и в округлостях и оуглостях, в трепете вожделенного тела, в желании втянуть, вобрать его в себя, напоить собой, насытить, залить своими потоками, превратить в себя, победить, чтоб животно заорать, победив… Луна упала с неба и разбилась вдребезги: спрятали Эндимиона, спрятали, упрятали в тёмную пещеру, куда не достигают её лучи… Лиза, мокрая, часто дышащая, проснулась и открыла глаза, и липкое сновидение всё ещё не уступало призрачной яви… ещё звучал крик, ещё заливался победный смех… «Малая вещь, соединившись с малой вещью, произвела незначительную вещь». «Бог надежд оплодотворил волдыри…». «Бог зуда оплодотворил едкое вещество…». «Мешающий бежать совокупился с оставшимся до завтра…». … в этом цель любви и предел её стремлений, - в том, чтоб смеяться и закатываться смехом, от радости победы… …но вот, закрывается кричащий рот, и молкнет смеющийся смех вдруг, от пронзившей мысли, от мысли, о том, что победа досталась обоим и поэтому, не оставила побеждённого, и поэтому нет победителя, и поэтому ни он не стал тобой, ни ты не стала им… снова по-раздельности… …а бог венка оплодотворял мрак, а бог жёлтого цветка оплодотворял тление, а бог толстых оплодотворял певцов, а бог болей оплодотворял срезанную ветку, а Тики те Хату соединяясь с Руру а Тики, производил Рири ка Рири … а Луна снова искала обманщика Эндимиона, а Лиза, мокрая, часто дышащая, заплетённая в липкое сновидение вместе с призрачной явью, лежала с открытыми глазами, а Эраст стоял, вцепившись в штакетник… (Господин Кабальеро с зонтиком, сидел у себя, на веранде и, не видя, и не слыша устраивающих, прямо у него на носу, посиделки, сильфов и эльфов (теперь Сирень окончательно застила ему глаза), смотрел на троеликую Селену-Луну, нарисованную на звёздно-синем театральном небе, театральным художником. Господин Натуралист жестикулировал пальцами, бормотал что-то, говорил что-то Волшебнице. Может, жаловался на Сирень и Время). У заборчика, у штакетника, стоял кассир, рыбак, созерцатель дерев и трав, друг краснопёрок, окуньков, вьюнов и пескарей, молодой человек Эраст. «Как же у меня в голове всё перемешалось, - сказала сама себе внучка, выглядывая из чёрного окошка, - так вот же он… стоит…вот же он», - и вышла в сиреневую ночь. Сцена четвёртая О кукушке, кукующей в неурочное время, об ответе на мучительный вопрос, о либидо, фрустрации и сублимации и о глазах, тоскующих по счастью. Тихонько скрипнула дверь. Фонограмма была, как живая. Воздух затрепетал от неожиданности и понёсся, - мимо Эраста, туда, на веранду. Осветитель помигал Луной. Эраст (Около штакетника. Открывает глаза. Смотрит направо и налево. Ни справа, ни слева никого нет) Неужели, она вышла, ко мне?.. неужели, она вышла?.. неужели - она?.. неужели? Господин Кабальеро (На веранде. По миганию Луны и по прилетевшему, в трепете, воздуху, понимает, что наступает решающая минута.) Неужели она, вышла к нему?.. неужели она, вышла?.. неужели она?.. неужели? Эраст После того, что было… Господин Кабальеро После того, что было… Но, то, что, было, - казалось теперь, пустым и ничтожным, - теперь, не пустым и не ничтожным, казалось то, что будет. Весь день, с самого утра не везло. Эраст встал не на ту ногу, у него выскользнуло мыло из рук, у него убежал кофе, у него собирался на глазу, вскочить ячмень; ему кошка перебежала дорогу, он услышал, как кукушка закуковала в неурочное время, загадал желание «сколько ждать», а она куковала, куковала, куковала, будто радист забыл её выключить и, мало того, совместил ещё, истошное её кукование, с криком припадочного утреннего петуха; ему икалось; хорошо, хоть он не споткнулся на левую ногу, о камень «зэт», торчащий из мостовой (камень кто-то, предусмотрительно убрал, может, прочитав нашу теорию случайностей). Все эти приметы, конечно же, имеют свои объяснения и свои средства избежать последствий, но Эрасту было не до этого. Он ждал окончания работы и, в глубине души, призывал хоть какие-нибудь высшие силы, чтоб они… может, отключили электричество, или чтоб, может, хоть, выпал снег на голову, или хоть что-нибудь бы; чтоб остановились и карусели, и эти (упасть им пацтул) лабиринты, и колесо обозрения, и чтоб в комнате смеха, погас свет… «кто же захочет идти в комнату с кривыми зеркалами, когда там нет света?.. - думал он, - хоть что-нибудь!» - думал Эраст, только бы, только бы бежать, туда… Но, не везёт, так не везёт: и свет не отключали, и снег летом не падает, и, хоть что-нибудь, тоже не происходило. Наконец, пришёл таки, господин Время, распорядился об окончании рабочего дня и пошёл дальше, а влюблённый кассир Эраст, бросился, обгоняя его, к штакетнику. Летали капустные мухи и моль, под названием «Перстянка сиреневая» и везде устраивали посиделки постоянные статисты – сильфы и эльфы: - …жывотное! - Учи албанский! - Боян… - Это склисс, он ничей. - Ужоснах! - Ржунемагу! - Выпей йаду, аффтор, и песши исчо! - ацтой! - Ниасилил? - Где ж ты берёшь эту траву? - Аццкий сотона! - Фсем фтыкать! Фтопку! - Киса, ку-ку… В палисаднике никого не было (так всегда, никого не бывает, когда приходишь раньше Времени, когда «Ещё не время».). Скамейка стояла пустая, как та глазница, которая пустая, у аццкого сотоны, а сирень походила на терновый куст, с пламенем в глубине (отражение солнца, на исходе дня), которое полыхало и требовало вывести народ из Египта новых и всё новых любовных страданий, поклонений и жертв. В окошках мелькали то лёгкая тень, то скользкий блик… однажды показалось даже – он увидел её глаза и прочитал в них тоску по счастью, ту же самую, которой тосковал сам, и хотелось сказать, крикнуть, позвать, набраться храбрости, зайти, постучать… но храбрости не набиралось, а только мучили разные: «а если, а вдруг, а может, а может быть…», - и пока мучили, подошло Время. Тогда, вышла бабушка, и на немой его (Эраста), мучительный, всегдашний вопрос «Ещё не время?», ответила тоже немым ответом «Ещё не время, но близится… уже скоро», - и выразительным взглядом посмотрела (ах, бабушка!) туда, в дом, где за окнами… внучка Лиза… нет-нет, - она не зубрила, сцепив алмазные зубки: „Cirsium arvense“, „Asteraceae“, „Cirsium heterophillum (L.) Hill“, нет! она сидела, затаив дыхание, и лежала уставясь в потолок. «Ещё не время, но близится… уже скоро». Господин Время, только улыбнулся: «Эти смешные люди… им всё кажется, что они, что-то могут, наперёд угадать». Господин Время улыбнулся и пошёл дальше. А у молодого человека, чуть не выскочило сердце… да что там чуть не выскочило… выскочило! и бросилось к ногам внучки, и давай трепетать, и давай биться, - так хотелось приблизить это «скоро», так хотелось, чтоб это «скоро» скорее близилось. После того, как сердце вскочило назад, Эраст ещё долго стоял у штакетника: всё может быть: скоро – это и завтра, это и через час, и через минуту, и сию минуту… Уже и бабушка ушла, отсидев своё, и солнце перестало полыхать в кусте… и стало смеркаться… Как медленно время ползёт! как мне не везёт, не везёт! как мне не везёт, не везёт! Как медленно время ползёт! Вот такие стихи, неизвестно кто их аффтор (слышало ли их Время? можно и обидеться), лезли в голову влюблённому. Влюблённый шёл домой и оглядывался… оглядывался… и пил вечерний горячий чай, и оглядывался, и духом уносился туда, к штакетнику, и всё ему казалось, - тихо скрипнув, открывается дверь… Либидо сталкивалось с Фрустрацией и проливалось мощной и томящей Сублимацией: В напряжении сидит зелёный кузнечик. Его любовь - не знает границ, Но время не идёт и не идёт, А он стрекочет и стрекочет, От напряжения любви. Она его не ждёт. Ему не везёт, Ну, что ж… Но тут и Сублимация покинула его, - в глазах стояли глаза, тоскующие по счастью, и несчастный побежал… Когда он подбегал к палисаднику, механик сцены опустил на Луну тучу и Эраст, в кромешной тьме, ухватился за штакетник… а когда механик (как и было, указано в его партитуре) снова открыл Луну, Эраст (согласно пьесе) уже не видел никого и ничего, и уже не увидел и господина Кабальеро, стоящего тут же, со своими собственными insinuare , а только чёрное окно. Минутная стрелка, на часах городской администрации, рассталась, наконец, с последней минутой последнего часа суток. Пробили куранты, чтоб после них наступила тишина; та тишина, которую потревожила, тихонько скрипнув, дверь, чтоб напугать затрепетавший воздух, чтоб тот, подвигнул Эраста оглянуться и, никого не увидев вокруг, прошептать «…неужели?», чтоб это стало репликой для осветителя, чтоб помигать Луной, чтоб, в свою очередь, это, стало причиной беспокойства, охватившего господина с зонтиком на веранде, и чтоб произошёл ещё ряд событий, о которых сейчас и пойдёт речь. Но прежде, о машинистах и декораторах. Всё же, они важные действующие лица в нашей драме и не уделить им внимания, всё равно, что не заметить высокого порога, входя в дом. Потом, - у них есть даже, слова в нашей драме… помните: «Трудились, трудились…». Сцена в сцене О машинистах и декораторах, устраивающих, вместе с радистами и осветителями, и костюмерами, особые эффекеты, особо действующие на воображение зрителя. Сбылась, в полной мере сбылась мечта капельмейстера, а также сумасшедшего музыканта par exelence , Иоганнеса Крейслера. Любознательного читателя я отсылаю на страницы ироничной «Крейслерианы», чтоб в полной мере постичь замысел великого, непревзойдённого знатока театральной, - не только музыки, но и машинерии, и всяких осветительских, и, вообще, сценических эффектов, который словами своего Иоганнеса напророчил пророчества, которые в наше время, по большом проишествии лет, осуществляются таким изощрённым манером, что даже ему, великому и непревзойдённому, не могло такое прийти в голову. Что там та, выдвижная кулиса, с написанной на ней великолепной, блистающей, бальной залой, которая въезжает вдруг, углом на сцену, как раз тогда, когда «в мрачной темнице …. примадонна в трогательнейших звуках жалуется на заточение»? или «фальшивые софиты и выглядывающие сверху промежуточные занавесы»? или хлопок дверью, призванный изобразить выстрел из пистолета и произведённый уже после того, как артист нажал на курок и сказал «осечка! осечка! осечка!», пытаясь привлечь внимание не зрителя, нет, а проникнутого исполнением своего назначения, опытного машиниста, уже после того, как он откинул некачественный пистолет и вынул из ножен саблю, чтоб всё-таки добить своего заклятого vis-a-vis? Всё это лишь шутки, возвращающие доверчивого зрителя, на время, из театральных иллюзий, в нетеатральные, всё это лишь суррогат, который доставляют машинисты острословам и сочинителям игривых анекдотов, - эрзац, обман… Но потом, эрзац и обман станет главным и тем, самым важным, о чём будет вспоминать, и о чём будет обмениваться шаловливыми мнениями доверчивая публика, совсем забыв, что дело совсем не в том… …а в чём? Как ещё Ромео, может любить Юлию, чтоб, в, уже полтыщи лет, идущей на сцене пьесе, зритель увидел какую-нибудь новую повесть, ещё печальнее, чем та, «печальнее которой нет на свете», новую интерпретированную любовь, и есть ли она новая?.. более печальная, или менее?.. Какую ещё можно изобразить ревность, чтоб, наблюдая её в спектакле «Отелло» (из зрительного зала), человек сказал: Не-е-т, такой ревности я не видел… это какая-то не такая ревность… - будто ревность может быть «не такая». И убийцы - всё остаются убийцами, и жадины, хоть, одному хочется много, а второму ещё больше - всё те же, жадины, и подлецы, - во все времена были подлецами, и такие же они в следующем спектакле, как и в предыдущем … А что тогда делать зрителю в театре? Зачем тогда ходить в театр? Чтоб в очередной раз увидеть то, что уже перевидано?.. Или, чтоб забыться в театральном изумлении? Вот тут-то и приходят на выручку верные театру машинисты и рабочие сцены. Вот тут-то, и начинает сказываться непреходящее значение всяких неожиданных побочных эффектов, которые с такой лёгкостью устраивают они, поддерживаемые, с энтузиазмом, весёлым цехом радистов, осветителей… костюмеров, гримёров… то штанкета упадёт, то прожектор взорвётся, то совсем вырубят свет, то совсем не вырубят свет, когда это так надо, надо, чтоб поменять декорации, и декорации тогда, гремя и скрипя, будут меняться прямо на глазах (это особый приём, чтоб зритель не забывался), то нос отпадёт, ус отклеится, парик съедет, пуговица оторвётся, люк не откроется, люк не закроется, то вместо радостной весёлой песни из динамиков польётся ещё более радостная, но из другого спектакля и актёры замрут, от такой неожиданной импровизации, и сами начнут импровизировать и, в конце концов, приведут любого Отелло к такому финалу, в котором его не узнает и самый заядлый театрал, да что там театрал… мэтр Уильям Shakespeare порадуется такой развязке из своего издалека. Вот вам и новость! Вот и изумление! Но и это не то. Такое устраивали и во времена Крейслера, - чтоб зритель не очень-то впадал в фантазии, чтоб не очень-то разыгрывался в разыгравшемся воображении, в мареве, которое навеял ему художник. Сегодня же, сам художник (вот чего не ожидал непревзойдённый знаток!), всеми силами своего умения, разбивает иллюзию и стирает любую театральную границу (так называемую «четвёртую стену», как её остроумно назвал реформатор сценического искусства) между подмостками и reality и не даёт зрителю «забыться в театральном изумлении». Театральный человек, конечно, уже понял, куда я веду… Приходишь на «Ричарда (Глостера)», например, а там танки на сцене, и сам Ричард «Коня, коня! Корону за коня!» в генеральском мундире, времён Пиночета Угарте Аугусто… …или читатель, например… читает…уже весь в сиреневой мятели… а тут тебе скобка, тут тебе сноска, или ещё хуже, - размышления о роли машиниста в театре и в жизни… «И приколется обломившийся и oбломится приколовшийся» . Сцена четвёртая О лунном затмении, резонном замечании гофмановской старухи, о зёрнышке в земле и о Господине Кабальеро, который сражался за Любовь. И вот, уже в который раз: Скрипнула дверь, испугался воздух, сказал «неужели» Эраст, занервничал Кабальеро с зонтиком на веранде и в сиреневую ночь, разбуженная криком, который вместил в себя и Землю, и Небо, и всех богов, и всю Вечность, вышла Лиза. Теперь в мире стало две Луны, или две Селены, или две Дианы, как хотите, и обе сияют вовсю, застят глаза околдованному Эрасту, превращают всё вокруг в мираж, и в пленительные картины, тающие друг в друге, а если хотите, таящие одна другую в себе. Одна Луна спустилась с крыльца, вторая, спряталась за дымовой трубой (лунное затмение); одна – Диана - села на скамейку, вторая – Селена – снова показала личико (сиреневый переполох - куст вспыхнул огоньками, которые, на самом деле - венчики о пяти загибах). Тишина вокруг, никого вокруг… …не с тенями же, и лунными призраками пришла она о тайнах шептаться?.. …и посмотрела на него глазами, в которых мечта о счастье… …а может, не на него… слишком уж, неверный этот лунный свет?.. …нет, - сзади никого… значит для него лучистый взгляд, зовущий… и калитка не на запоре… а время бежит, бежит, летит. Подождите, господин Время. Дайте опомниться. Дайте побороть и преодолеть эти: «…а если, а вдруг, а может, а может быть». Но, господин Время величина вечная… теперь, спешит оно. Может, снова где-то задержалось, может, снова догоняет, да и Ночь летом, такая короткая. Звёзды, уже все, до единой, устремили свои лучики на Эраста: «…решится, не решится?» – каждая предлагает свой вариант: потихонечку окликнуть… не окликать… подойти… подойти и сесть рядом… Ах, звёзды!.. им развлечение, а тут – хоть исчезнуть, хоть испариться, хоть улетучиться, хоть пропасть совсем, пропадом, - не знаешь что делать… подойти и сесть рядом… «Всё это, - сказала старуха, захлопнув книжку и сняв с носа очки, - очень красиво и приятно сказано; но, боже великий, как много слов понадобилось, чтобы только и сказать, что нет ничего, милей, а для мужчины с душой и разумом ничего привлекательней, чем красивая девушка, которая сидит, задумавшись и строит воздушные замки» . Вот так и обламывается приколовшийся… весь ритм коту под хвост… «Трудились, трудились…». Теперь всё сначала: Звёзды уже, все, до единой, устремили свои лучики на Эраста: «…решится, не решится? – каждая предлагает свой вариант: потихонечку окликнуть… не окликать… подойти… подойти и сесть рядом… Ах, звёзды!.. им развлечение, а тут – тут?.. хоть учи албанский! хоть убей сибя апстену! или под кат хоть, хоть в мемориз, - не знаешь что делать… подойти и сесть рядом… Подошёл. Сел. Рядом. Молчит. И он молчит. Да что там молчат!.. душа, будто зёрнышко в земле… затаилась: что снаружи?.. а снаружи… снаружи демон разжигает костёр… притронулся к плечику и обожгло… к локотку – и окатило… к коленке коленкой и-и-и… локон пощекотал… случайно пальцы, нашли пальцы – и прошлого не стало… и будущего… только пальцы, только губы… да что там говорить… никто и не заметил, как Луна скрылась за тучу, как пропали звёзды… куда-то… как скатилось в преисподнюю «а вдруг?..», низверглось прямо Орку в пасть «а может быть?» - пусть ему… сомневается, а у нас растаяли страхи… любовь же не видит ничего перед собой… и тогда… Как грохнуло!.. С неба. Ах, господин Кабальеро! Что же… что же, что же? Что Вы делаете? Зачем Вы шепчете в непроглядную темень? Зачем призываете страшную богиню со змеями в волосах. Вы же, не покинутый любовник… Вы же ещё… может быть! Или Вы заклинаете кудрявого бога Маворса? Вам нужно сражение? Вы требуете поединка? Вы хотите доказать!.. на пистолетах, на шпагах, на копьях, алебардах, на пращах?.. Вы представляете, что Вы – еврейский Давид… а наш кассир с Аттракционов – филистимлянский Голиаф?.. ну, какой же Вы Давид?.. А молодой человек?.. ну, какой же, он Голиаф? - обычный юноша и не воинственный совсем, хотя, смотрите, взвился как, всем телом закрыл возлюбленную внучку от сверкнувшей, вместе с громом, молнии. Изготовился защищать любовь – она (любовь) не видит ничего вокруг… Что ей гром с молнией? Ах, Господин с Зонтиком… Вы хотите сражаться, Вы хотите драться за свою любовь? Пожалуйста: Рванул порывчик, или порыв ветра (господину Чертополоху в пелерине и с пращёй в руке, теперь было всё равно). Ошалело взвизгнув, флюгера завертелись, и давай петь песни героев, влюблённых и влюблённых героев: РОЗА ИЗ РОЗ и зарниц зарница, гроза из гроз и цариц царица... ЛЮБИЛ, люблю и буду век любить ту, что не любит, не любила, нет, и не полюбит. Больной душе отрады нет, И дикой розы белый цвет, Как стужа зимняя, не мил. …и давай трубить в трумпетки и дудеть в дуделки и собирать народ на зрелище, на турнир, на битву за Любовь. Занавески, занавесы и шторы, будто флаги, стяги, и вымпелы выпростались из открытых, в благоуханную ночь окон, на площади Пяти Углов, и зашлись, и затрепетали-захлопали, и заприветствовали хлынувших, со всех пяти сторон, крикунов и пискунов, и тех, кто улюлюкает, и тех, кто свистит, положив два пальца в рот. В каждом окне, ещё, появились дамы: анютины глазки, герани разнообразные, камнеломки, гастерии, сама Эхмея полосатая, которая способствует личному успеху, и Толстянка плауновидная, которая приобщает к различным видам духовности, и Фуксия гибридная, обещающая семейное счастье; Эхмея высунулась, чтоб способствовать… Толстянка и Фуксия - чтоб определить, кого приобщать и кому обещать. Кардилины, кливии, бегонии, калатеи и Эуфобия пошевеливали веерочками и строили глазки пискунам и крикунам. И ещё, - все поглядывали на Минутную Стрелку, что на часах, на здании городской администрации, которая сама, от нетерпения, дрожала и дёргалась, во-первых, потому что снова приходилось расставаться с очередной минутой и, во-вторых, потому что самой уже, хотелось поскорее начать поединок. Начинайте же, господин Кабальеро, начинайте! Что это у Вас в руках? Меч? Волшебный меч Шаннары, или «Калберт», или «Меч Грома»?.. а может «Пламя Одина», или «Лёд Битвы», или «Ногокусатель»? Нет? Не смотрите на меня так! Хорошо!.. Это священный меч Сусаноо, разящий меч Яхве, пылающий меч Вишну – это меч-молния Индры и Перун Зевса!.. о, простите!.. да! это - «Экскалибур»! - меч короля Артура, предводителя всех влюблённых на свете (как же я сразу не догадался), всех готовых биться за Любовь… (Куранты! Куранты бьют!), биться за Любовь, до последней капли крови! Р-р-р-а-з!.. мимо! Р-р-р-а-з!.. Р-р-р-а-з!.. мимо! Р-р-р-а-з!.. Хлоп! Хлоп! А он зудит, зудит, до умопомрачения доводит мысль: «Неужели?.. не может быть… не должно это случиться! О, боги!» Хлоп! Хлоп! Смотрите, господин Ланселот, как бы эльфа, или нежную сильфидку не прихлопнуть… Вы же, не живодёр какой-нибудь. «О, боги!» Да Вы, господин Кабальеро, ничего не видите вокруг! насиделись, наверное, около Куриной, своей Слепоты, нанюхались, набрызгала она Вам в глаза отворотного зелья. Машете руками во все стороны, вглядываетесь в непроглядную темень, призываете богов… Вот! вот и накликали: хлынул ливень, гроза, - целую бурю напризывали! И подумайте, теперь, господин, влюблённый Кабальеро с зонтиком… вспомните самого себя… там: «…где луга расстилаются под ногами, тёрн и всякое терние отступают и удивляются, а источники шипят от прикосновений…» - вспоминаете?.. «…туда в прохладу роз, в тень тамарисков, в ямочку, в ложбинку…» - вспоминайте!.. «Началось с дождя. Надо было спрятаться. Этого им хотелось. Спрятаться. И дождь помог». Вспомнили? Этого Вы хотели? Да-да, мы всегда думаем, что делаем то, что, хотим, а делаем то, что написано… по пьесе. Вы, господин Репейное Семя, напризывали гром и молнию, и ураган, и ливень, а бабушка не проснулась; и не слышала она ни грома, за окном, ни молнии она не видела; и не заметила бабушка, ах, бабушка! как прокрались, на цыпочках, мимо неё, мокрые, молодой человек с внучкой… не заметила и только лишь, думала: «Вот и пришло время»… («…смешные эти люди» - думало в это время Время) и ещё думала бабушка: «Статный гость к крыльцу идёт… Кто?.. Жених Светланы» (а Время продолжало думать: «…смешные эти люди»). А Вы, господин чародей, стучитесь теперь и рвётесь шквалами ветра и дождевыми потоками в окошко, Вы дребезжите стёклами в оконных рамах… но кто Вас пустит, Вас уже просто, не слышат, потому что любовь… – у неё свои бури, - и свои громы и молнии во вздыбленных, взбивающихся и соскальзывающих от невообразимости простынях, в пырскающих от смеха подушках и даже, если хотите, в скрипящей кровати, будто это не кровать уже, а фрегат, по волнам, по морям, прорывающийся, пробивающийся сквозь чудовищных Скилл и ужасных Харибд; так что, - какие там, Ваши дребезжания; Любовь, как уже было сказано много раз, не видит и не слышит ничего вокруг… только губки, щёчки и всякие округлости. И ещё один поступок Вы совершили, господин Неприкаянный Влюблённый… Сцена пятая О чудесном утре, обесчещенном сиреневом кусте и пустоте внутри. Лучик солнца протиснулся сквозь замутневшее от ночного насилия, ещё в каплях крови дождя, окошко. Ночник побледнел даже, и не пытаясь спорить с посланником дня и света. Набираясь сил у восходящего светила, лучик принялся исследовать внучкину спальню и вот, уже пробежал искоркой, заискрился он на внучкиных ресничках и пробрался оранжево-розовой зыбью сквозь закрытые веки: «Какое прекрасное утро, - прошептал лучик, - Какое удивительное утро, - сказал лучик чуть громче, - Какое утро, восхитительное!» – во весь голос воскликнул лучик и Солнце, как будто перевалив через какую-то тучу, или, прянув из-за какой-нибудь печной дымоходной трубы, хлынуло, в полную свою силу в комнату и заблистало, и засверкало, и внучка открыла глаза, и в глазах… Что же было в глазах? Счастье? Радость? Недоумение? Сомнение? Получалось теперь, что она, не проснулась, как раньше, от смеха и крика, а, наоборот, насмеявшись и накричавшись, заснула, улыбаясь и разнежившись, и ей ничего не снилось, и кто-то, может, тот же лучик, посланный Фебом, по секрету сообщал ей сейчас, что что-то изменилось в мире, что-то ушло, и что-то новое пришло. Внучка открыла окошко, а за окошком: изумруды, брильянты… и всякие драгоценные камни, названия которым Лиза и не знала; на всяком листочке, на каждой веточке, поворачиваются то правым бочком, то левым и брызгают хрустальными голосочками: Ах, как я хороша! Ах, как я красива! Ах!.. Ах!.. Ах!.. Ах, какое чудесное, дивное утро! И вдруг, внучка увидела Куст… Сирень… Да-да, господин Кабальеро с зонтиком Репейное Семя, Вы совершили ещё один поступок. Вы ещё, растерзали, неистовствуя, сиреневый куст; Вы, словно злобный демон, переломали ветки, сорвали и расшвыряли по земле цветки, - Куст стал похож теперь, на обесчещенное кошмаром существо, повергнутое в отчаяние и в трудные думы о несостоявшемся счастье… ни одного цветка - все – и с пятью венчиками, и с четырьмя, перемешанные и измятые - по всему двору и уже неживые, и уже никакого, никакого сиреневого умопомрачения, и что?.. закончилось наваждение?.. и уже отцвела Любовь? …и, ни томления, ни страдания?.. никаких Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй? Ничего не жгло, не пылало там внутри, не щемило и не замирало… вот только куст?.. Ах, бабушка! А бабушка, после ночных потрясений, после того, как она от грома и молний всю ночь не могла уснуть, спала. Бабушка спала, а внучка смотрела в потолок… как бывало, во времена сиреневых эволюций (как бывало, да ни как бывало). Ни как бывало, потому что тогда, на потолке ей воображались, или рисовались, как хотите, то кассир Эраст в зелёном кассовом окошке, то господин Репейник, в сиреневом берете, то оба, вместе, и она не могла выбрать… и мучалась от этого, и страдала и призывала бабушку, а сейчас? сейчас и выбирать не из чего было – только белый потолок… и пусто внутри, и бабушка спит, и Солнце тоже, умерило свой пыл и приглушило свет, а может, просто зашло за тучу. (Мы-то с вами знаем, что тучи, Солнце, «умерило пыл» – всё это, лишь наше разыгравшееся воображение. На самом деле, театральный осветитель медленно начал убирать свет, чтоб на затемнении закрыть занавес и закончить второй акт). з а н а в е с К О Н Е Ц В Т О Р О Г О А К Т А Акт третий Сцена первая О беззаботной публике, коварных зеркалах, Алисе из «Приключения Алисы» и о том, как мыши хоронили Кота. Внучке Лизе было не по себе. Не по себе не так, как раньше не по себе, а как не по себе, как сейчас, как не по себе, когда чего-то не хватает, когда что-то, понятное, простое и ясное ускользает, будто вода сквозь пальцев, будто сквозь сито песок, будто сквозь сомкнутые ещё веки, сновидение, ускользает, и хочется всё-таки, прояснить ясное и понять понятное, и досмотреть сон. Публика же, казалась беззаботной, безответной, безоглядной, безалаберной, безрассудной, беспамятной, бестолковой, бесчувственной и без царя в голове (без царя, да с царём, потому что у каждого свой царь, пусть и не такой, как у тебя… но свой… или, но царь). Публика смеялась в лицо солнцу, посылала знаки небу, пробовала на свежепокрашенность зелень дерев, прислушивалась к шелесту Зефира, переговаривалась друг с другом, бог весть о чём, ела мороженое, замороженную сладкую клюкву, сладкие хрустящие вафельные палочки… другие ели чипсы… здесь была барышня в шляпке, доктор в белом халате, старик со старухой, парни в вывернутых овчинных шубах, художник, гудошники, борцы, танцоры, коза, животные, страшилища, поводырь с медведем, Мом с рюмкой коньяка (читай амврозии), боги, нимфы – в Парке Культуры и Отдыха было воскресенье, стояли в очереди за билетами; внучка тоже купила билет – кассир заметался, увидев её, но это никак не подействовало на Лизу, и она только улыбнулась, как лилия. На входе стояла афиша. КОМНАТА СМЕХА (к о в а р н ы е з е р к а л а) изготовлены по спецзаказу совместная фирма «П Е Р С А Ф И Н А» Рассаживались по местам… Театр уж полон; ложи блещут; Партер и кресла – всё кипит; В райке нетерпеливо плещут, И, взвившись, занавес шумит. …да, и занавес, на котором крупной вязью тоже было вышито «Комната смеха», взвился, и публика тут же захохотала, заплескалась… «ой, не могу! Ой, умора какая! Ой, смотри, „смотри какие клоуны“! Гыыыы… Кто-то вышел из зала, сообразив, наверное, что не туда попал… (хотел на «за здравие», а попал на «за упокой», или наоборот (наоборот, да не наоборот)). Лиза тоже хотела выйти, но вдруг там, на сцене, увидела себя… Она была, будто Алиса из «Приключения Алисы», которая выпила полфлакончика и съела пирожок, и стала высотой до потолка. И Лизина голова (той, которая на сцене) торчала из вытянувшегося в высоту тела, под самыми падугами; внизу же, действительно, - мыши хоронили кого-то, двигаясь по кругу по сцене, в похоронной процессии, вокруг ног внучки, пели, при этом, «За упокой»… Помяни, Господи, душу усопшаго раба Твоего (имярек), прости ему вся согрешения его, вольная и невольная… …и имярек, злонамеренные, мямлили так (может специально), что Алиса, что Лиза не могла ничего расслышать, а те, ещё и явно притворно рыдали и строили рожи, будто они хоронили Кота, и, показывали из-подтишка, вверх туда, туда вверх, где у Лизы было лицо. Публика ухахатывалась. Лиза (которая на сцене), пыталась согнуться, рассмотреть, или хотя бы расслышать кого хоронят, ей это было, до слёз важно, потому что казалось, в этом она сможет найти ответы на понятное и простое, пробовала и так, и так, - ничего не получалось… то упиралась в софиты, то голова оказывалась где-то за кулисами и она переступала ногами, давя, при этом, мышей, которые тут же, с жалобным писком, испускали дух, погибали, и которых тут же сгребал в совок трудолюбивый гном, и которые оказывались совсем не мышами уже, а раздавленными венчиками с пятью загибами, и которых он (гном) стряхивал в гроб. Публика заходилась в смехе. Гыыыы… Лиза (та, которая в зале) оглянулась вокруг. Посетители взорвались новым Гыыыы… оттого, что Лиза (та, которая на сцене) тоже оглянулась (ну и личико у неё было) и присела на корточки, и стала похожа… ах! на кого она стала похожа? Она стала похожа на того, от кого в испуге разбежались в разные стороны мыши, утащив за собой гроб и, вместе с ним, служителя парка с совком. Гыыыы… Не смеялся только Мом. (Такой он был занудный человек, такое он было занудное божество, - когда все смеялись - он, не смеялся). И обеим Лизам было не до смеха. Обе были в ужасе, но Лиза в зале была в ужасе оттого, что Лиза на сцене казалась такой уродиной, и что все смеялись над ней, а Лиза на сцене – оттого, что исчез гробик, в котором находились ответы на её вопросы. Ужас, как вы знаете, когда искривляет и растягивает лицо (гримаса ужаса, страдальческое лицо) призван вызывать сострадание ужаснувшемуся, но вызывал у зрителей неудержимый смех. Осветитель убавил свет, может, у него, всё же, возникло сострадание, но оказалось наоборот. Теперь Алиса (да, - пусть будет Лиза, та которая на сцене – Алиса, а Лиза, которая в зале - Лиза… так меньше букв писать), теперь Алиса пробираясь в темноте, натыкалась постоянно на какие-то шкафы, буфеты, углы и столбы, что с удовольствием озвучивал радист фонограммой то «Хрясь», то «Хряп», и набивала себе шишки, от чего в зале уже, от смеха рыдали. Алиса совсем заблудилась в кулисах и задниках и стала аукать, и звать о помощи. Представили вы себе, как у неё вытягиваются в трубочку и в целую трубу губы (А-у-у, А-у-у), как таращатся глаза, пытаясь увидеть, как вытягивается и сокращается снова, согласно кликам «А-у-у… А-у-у» её тело, как… да что там говорить… все смеялись и радовались, и радости не было конца (не было, да был). Смеялось даже Время, господин Время, и говорило Мому: - А что же ты не смеёшься? Неужели не смешно? - Смешно, - говорил Мом, - но, сколько же можно над одним и тем же смеяться? – и господин Время снова подозревало, что зловредный «приложил к этому руку». Между тем, искривлённая и несимметричная, усечённая, вывернутая… да что там говорить… искажённая во всех своих физических и моральных признаках Алиса добралась… ах! гроб уже закопали… и мыши, будто какие-то кортасаровские хронопы, или фамы, или надейки, танцевали на могилке стояк и коровяк. Алиса засунула пальцы в рот и свистнула, что было сил… но свиста не произошло… свистнула, что было сил, но свиста не было… свистнула что было сил и радист дал фонограмму (зал вёл себя, уже нипадецки), и мыши разбежались, а Алиса распростёрлась над свеженасыпанной могилой. Вдруг, земля на могиле стала подниматься, подниматься в одном месте, образовывать бугорок, будто крот там рыл свой ход и вот, на самой вершинке бугорка образовалась дырочка, как круглая норка, и из неё выскочил и пустился наутёк маленький господин в фиолетовом берете, с веткой сирени в руке. Алиса протянула руку, которая вытянулась аж до противоположной кулисы и поймала маленького господина. Теперь он прыгал и скакал у неё на ладошке и танцевал, как показалось Лизе в зале, тоже коровяк, только, высоко задирая ножки и срывая с ветки, и глотая венчики с пятью загибами. Лиза, та, которая Алиса плакала, и страданиям её не было границ, как не было границ веселью в зале (не было, да были). Были, потому что веселящихся и добравшихся в веселье «до опушки бреда», появившиеся служители парка, монтировщики и машинисты сцены, начали складывать на тележки и вывозить из зала. Другие монтировщики стали разбирать сцену, снимать крышу, размонтировать, складывать кусками и увозить стены. Увезли и Алису, вместе с танцующим господином на ладошке и богов и гудошников. Хотели увезти и Мома, но Мом оказался не куклой, и Лиза подумала, что он, наверное, представитель совместной фирмы… да и вообще, как бы не он это всё сам и придумал… это всё… только вот… чтоб кому отомстить?.. Искали господина Время, но господин Время ушло уже дальше, и Лиза встала и пошла вслед за ним. У кассы стояла большая очередь, ещё больше, чем в начале. Сцена вторая Которая, собственно, и не сцена, а так… маленькое добавление, размещённое в программке к спектаклю «Сиреневая драма, или Комната смеха (сиреневая драма). Первого сентября Бабушка Света проводила внучку в институт учиться на учителя биологии. Время, проведённое за книжками, Studien в пекле сиреневой любви, привели к положительному результату, и внучка стала студенткой. Отставного доцента кафедры ботаники, господина Кабальеро с зонтиком пригласили снова на преподавательскую работу в институт, в связи с нехваткой молодых специалистов. «Блез Паскаль французский математик и философ, - начал вступительную лекцию для студентов первокурсников, господин доцент, - Блез Паскаль, называя человека „мыслящим тростником“ подразумевал, что у настоящего тростника никаких мыслей нет и быть не может. На сегодняшний день для многих ботаников и нейробиологов, справедливость этого безапелляционного утверждения уже не столь очевидна. Чем больше учёные узнают о жизни растений и об их весьма нетривиальных отношениях друг с другом и с окружающим миром, тем больше видят в их жизнедеятельности признаков разумного поведения» . *** И, в заключение, несколько эпиграфов, которые, из-за того, что не успели попасть на своё, положенное им, в начале книги, место, попали в её (книги) конец и превратились, таким образом, в эпилоги, или эпитафии, как хотите. Но, не оставаться же, им просто так. Они же – эпиграфы. … когда вокруг стрекочут цикады и воздух наполнен ароматом цветов. Космополит, (в форуме «Правды.Ру») …Здесь несчастье — лживый сон; Счастье — пробужденье. Василий Жуковский. Расцвела сирень-черёмуха в саду На моё несчастье, на мою беду… Автор текста – А.Софронов, музыка – Милютина Ю. И погружаясь в сонный мир видений, Вплетаю я в безумный свой венок Увядшие фиалки наслаждений, Прозрачный лютик, призрачный вьюнок. Виктория Русскова. И челн, веселый, легкий, юный Скользит мечтательной лагуной. П.Верлен. И, опоздав в свой улей возвратиться Ночует в колокольчике пчела. И. Комаров. Оторвали ведьме крылья и сожгли в корзине кошку… Drakonka_666 (в журнале ЖЖ) "Я восхищаюсь писателями, которые могут представить запутанное простым, но мой собственный талант заключается в том, чтобы превратить простое в запутанное" Джон Барт. Занавес КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО АКТА К О Н Е Ц 8 марта 2006 г. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
