Похоронами здесь никого не удивишь. Тут они так же неизбежны, как банные дни по субботам или выдача пенсий раз в месяц. Тихие старушки и бодрые старички собирались во дворике, похожем на сквер. Летом здесь хорошо. Легко шумят деревья, справляя поминки. Выщербленные, обкусанные асфальтовые плиты большого двора перед входом навевают мысли о неизбежности конца. На похороны ходят все. Кроме неходячих, конечно. Долго и чинно рассаживаются на ближних скамейках. Кому не хватает места, приносят из комнат стулья. Места занимают пораньше – никто не хочет таскать с собой мебель, особенно с верхних этажей. Хотя лифт работает исправно и почти не ломается. Рассаживаются. Ведут неспешные разговоры. Всегда об одном и том же. О погоде. О болезнях. О детях и внуках. Кто кого навещает, как часто приходят, какие гостинцы приносят. Детьми всегда гордятся. Усопший под сонное перешептывание тихо лежит в простеньком гробу. Иногда гроб дорогой, обитый красной материей. Бронзовеют на нем ручки. Так обычно хоронят ветеранов или кого-то из «бывших». Красная подушка отсвечивает орденами и медалями, играет военный духовой оркестр, а угрюмый военком говорит обязательные слова. «Бывших» тепло, но недолго поминает кто-то в деловом черном костюме и с приятной сединой на висках. Все действо занимает не более получаса. Гроб грузят в автобус. На кладбище никто никогда не ездит. Это лишне. Погост – напоминание о завтрашнем дне, который может и не наступить. Но во двор выходят все. Все с одним и тем же расчетом. Сегодня я пришел кого-то проводить в последний путь, а завтра, быть может, придут - меня. В такие похоронные дни в столовой на обед обычно дают по бублику или прянику. И то, - хлеб. Ушел человек, а напоследок сделал людям приятное.

 

- Дёня, вставай! Скорее! Черт бы тебя побрал! Сколько же спать можно!

Под этот каркающий, отрывистый лай спать действительно невозможно! Дёня открывает глаза и долго смотрит в потолок. Хоть бы что-то поменялось. Все те же трещины, та же зеленая облупившаяся краска. Муха отрывистыми перебежками ползет на юг, к солнцу.

- Что, папа?! Я же сплю!

- Ни хрена, не спишь! Вставай! – отец суковатой палкой пытается стянуть одеяло с сына. – Сегодня – пенсия! Что, забыл?!

Действительно, сегодня дают деньги. Но это напоминание радости не приносит.

- Ну и что?

- Как это, ну и что?! – отец от изумления даже перестает елозить палкой по одеялу. – Как это, ну и что?! Ты что дебил?! – Он заразительно смеется. – Ну, конечно, дебил…Как я мог забыть!

Он рассыпает катышки смеха, как кашляет.

- Быстро, вставай! Что я сказал!

Дёне приходится подниматься. Он ненавидит свое имя, себя, мать, жену. Но, прежде всего, отца. Этого старого, крикливого, занудного, вечно раздраженного маразматика. Деонид…Имя было клеймом. Как его только в детстве не дразнили и не шпиняли. Из-за этого он рос тихим, замкнутым. А его все доставали. Ровесников сторонился, девушек боялся. Как он только смог жениться! Правда, семейная жизнь вспоминалась, как что-то нереальное. Может, приснилась. Он часто лежал в психдоме. Жена быстро и с удовольствием с ним развелась. У нее осталась дочь и двухкомнатная квартира. А его вместе с отцом мать смогла устроить сюда по большому блату. «Дурки» он боялся. Боялся врачей, больных, санитаров, болючих уколов в задницу и властных медсестер. Один из больных проглотил ножницы. Маленькие такие, изящные, женские. Дёня никогда не поверил бы, если бы сам не видел, своими глазами. Вся палата с интересом наблюдала за этим. Никто санитаров не вызвал. Было интересно, сможет, или нет. Смог.

А здесь. Здесь было хорошо. Он был самым молодым в доме для престарелых. Хотя отца он всегда боялся, но в первое время был рад, что они живут в одной комнате. Родные души, как – никак. Но совместное проживание с отцом на шести квадратных метрах оказалось невозможным. Тот к концу жизни стал невыносимым, и издевается над Дёней, как может.

- Иди за деньгами! – отец курит, сидя на кровати. Пепел осыпается на постель.

Сын морщится. Он не выносит табачного дыма, ему становится плохо. Впрочем, отцу наплевать.

- Еще рано. Только девять утра.

- Очередь тогда займи…

Приходится идти длинным гулким коридором, спускаться на громыхающем лифте на первый этаж. У закрытой двери бухгалтерии уже толпятся самые нетерпеливые. Дёня записывается. Возвращаться не хочется, а солнечные зайчики прыгают по холодному полу. Он выходит на улицу.

 

«Когда эта сука вернется?» – думает Авенир. Сейчас он остро чувствует одиночество и свою ненужность. За пять лет, проведенные здесь, это чувство покидало его редко. Только временами, когда рядом сын, оно исчезает. Бессловесный Дёня молча сносит все сумасбродства, обидные слова и сильные тычки клюкой. Жена практически не навещает. «Да, кому она, на х…й, нужна!» – Авенир тоже разглядывает потолок. Он ощущает знакомый спазм, кадык ходит, как поплавок, в голове шумит. Хочется разбить старый неработающий телевизор. «Гниды!» - думает он. – «Какие же гниды все! Твари! Крысы!» Он повторяет и повторяет грязные ругательства и ему становится легче. В голову приходит спасительная мысль – сегодня же пенсия! «Ладно, сам поднимусь, – он ворочается на кровати. Трудно. Авенир Демьянович опять вспоминает о сыне – Вернется, дебил, получит от отца!»

 

На скамейке сидит Илья Семенович. Домашнее лицо бывшего полковника ВДВ ласково жмурится от первых лучей весеннего солнца.

- Здрасте, дядя Илья! – здоровается Деонид.

- Здравия желаю! – произносит старик и чуть подвигается. – Присаживайся.

- Да, я ненадолго, - отказывается он. – Отец ждет.

- Тяжело тебе с ним, Дёня, - Илья Семеныч снимает белую фуражку, достает белоснежный платок и отирает лоб. – Злой он человек…

- А что, в «дурке» лучше? – зло кривится Дёня.

- Везде люди, - вздыхает полковник. – Это, во-первых. А, во-вторых, ты же взрослый мужик! Попроси тебя переселить подальше от него. Пусть мать похлопочет. Вообще, не место тебе среди стариков…

- Не могу, - разводит руками Деонид. – Отцу помогать надо. Он еле ходит.

- Смотри! Как знаешь.

 

- Ты где, дебил, был, а? – отец, опершись одной рукой о стену со всей силы лупит Дёню палкой. Больно. Ее, эту палку вырезали из дуба. Деонид терпит.

- На улице, папа…

- А я, сука, сам должен вставать? – напоследок Авенир тыкает палкой в пах сыну. – На тебе, на!

Вспышка резко заканчивается.

- Ну что, очередь занял?

- Да, двенадцатым.

- Бля, опять ждать. Ладно. Будем есть здесь. Иди в столовую.

Дёня тоскливо обводит потухшим взглядом их комнату. Две тахты с грязными простынями, сломанный телевизор в углу на тщедушной тумбочке, шкаф с незакрывающейся дверью, на полу мусор и бычки. Окна плотно зашторены. Кажется, здесь вечная поздняя осень. Дёня не любит здесь есть. Он безропотно плетется в столовую.

На завтрак - перловка, салат из капусты и чай. Дёня выпрашивает у растрепанной посудомойщицы поднос, собирает все на него и, стараясь ничего не уронить, медленно бредет по коридору. «Се-го-дня-пен-си-я, се-го-дня-пен-си-я», – повторяет он в такт шагам, но их звук только омрачает весеннее настроение. Отец не даст ему ни копейки. Сам все проест и пропьет. А Дёню еще будет гонять за водкой. Он задумывается и чуть не опрокидывает поднос. Надо осторожнее. Ему так хочется скопить денег и купить телевизор! Хоть, какой, старенький, неважно. Но чтобы работал! Хоть одну программу ловил. Дёня любит смотреть картинки из чужой жизни. Там люди богаты и знамениты, веселы и беспечны, красивы и элегантны. Там – жизнь! Лучшее время в жизни Дёни – армия. Казахские выженные степи, солончаки, на броне танка яйцо становилось крутым за минуту. Это время он всегда вспоминал с нежностью и улыбкой. Было много хорошего. Была девушка Гюльнара…Если бы не проломленный череп во время бесшабашной пьяной драки на танцах, глядишь, и жизнь сложилась бы по-другому. Хорошо сложилась бы!

 

Они молча едят. Авенир - с жадностью, как и большинство стариков. Он чавкает, а с его неопрятного лица падают на постель крошки и крупинки. На него неприятно смотреть.

- Отнеси! – отец отваливается от вылизанной тарелки и достает сигарету. – И за пенсией сразу же! Понял!

Он закуривает и смотрит, как Дёня неуклюже заставляет посудой тонкий поднос. «Дебил!» – с нежностью думает он, предвкушая сегодняшнюю пьянку. Он любит планировать себе такие праздничные вечера. Сначала он пошлет Дёню за одной бутылкой водки. Если взять две, то до вечера он все выпьет. Надо постепенно. Перед обедом махнет грамм двести, поговорит с Дёней, наставит его на путь истинный, расскажет, как надо жить. Как жил молодым сам Авенир Демьянович. Житуха была! Авенир вспоминает то золотое время, когда был холостым. Воспоминание зыбкое и, в то же время, такое яркое и отчетливое, как будто все это было вчера. Целина, сапоги гармошкой, сдобные девки, спирт по утрам…Даже драки с уголовниками вспоминаются как нечто домашнее и милое.

 

- Принес?! – в голосе нетерпение и злость.

Сын аккуратно кладет на одеяло замусоленные купюры. Авенир мгновенно схватывает их и пересчитывает. «Все на месте» - он всегда подозревает, что сын может его надуть. Поэтому сам раз в месяц спускается на лифте в бухгалтерию поинтересоваться, не увеличили ли пенсию, не проиндексировали, вдруг, ее. Сам спускается на первый этаж, на негнущихся ногах, держась за стены, шатаясь, бредет по длинному темному коридору к двери бухгалтерии. Каждый шаг отзывается болью. В кабинете, пропахшем деньгами и цифрами, долго и нудно задает вопросы до тех пор, пока его не выгоняют. «Теперь можно и выпить», – радостно вздыхает он.

- На! – он бережно отсчитывает нужную сумму, несколько раз перепроверяет сам себя и протягивает сыну. – Купишь одну бутылку! Одну, понял?!

Сын кивает и торопливо выходит за дверь.

 

Всякий раз, как он уходит, Авениру Демьяновичу кажется, что он ушел навсегда. Ушел, убежал, растворился навсегда в большом городе. А что, ему всего сорок. Ум, правда, невелик, да кто сегодня в своем уме-то, спрашивается?! Уйдет и не вернется…

Но Дёня всегда возвращается. Он входит, молча вытаскивает из сумки и ставит на стол бутылку водки, открывает ее, достает с полки над рукомойником мутный стакан, тщательно его моет, вытирает полотенцем, наливает до половины и протягивает отцу. Затем достает хлеба, из сумки выпрастывает брынзу в мокром целлофановом кульке, аккуратно отрезает ножом кусок, кладет на тарелку. Тарелку устраивает рядом с отцом, на одеяло.

Авенир опрокидывает стакан, кадык мощно дергается. Он с шумом задышивает корочкой и отколупывает масенький кусок брынзы.

- Ну что, сынуля? – с издевкой усмехается отец. - Как жить дальше собираешься, а? – с этой фразы начинаются обычно пьяные наставления. Деонид смотрит на шторы, пытаясь увидеть солнышко. Он научился не слышать отца. Надо терпеть. А что, может, посоветоваться с дядей Ильей. Тот поможет переехать в другую комнату. А лучше на другой этаж, подальше от отца. Но тогда он может опять загреметь в «дурку», пугается Дёня. Затем успокаивается. Будет платить заведующей, чтобы его оставили здесь. Тут хорошо. Кормят, тепло. С каждой пенсии платить будет, а остальное – в копилку. На телевизор. Он представляет, как лежит на кровати, свободный от всего и смотрит «телик». От этой мысли он улыбается.

- Че щеришься, падла? – отец возвращает его в реальность. – После обеда опять пойдешь. – Он трясет перед носом сына пустой тарой. - А теперь, пошли на обед!

- А может, здесь покушаем, - вдруг говорит сын. Дёня знает, чем оканчиваются походы отца в столовую в таком состоянии. Он цепляется к каждой мелочи, осыпает ругательствами всех, начиная от постояльцев дома до поварих. Иногда дело доходит до драки.

- Что-о! - удивляется отец. – Я че сказал?! Живо собирайся!

Но пьяный азарт и возбуждение куда-то улетучивается. Идти никуда не хочется. Авенир Демьянович смотрит, как сын собирается. Складывает продукты в кулек, прячет пустую бутылку, здесь пить категорически запрещается, вытирает тряпкой нож, затем стол. Подходит к отцу и помогает ему подниматься и одеваться. Авенир Демьянович безвольно обмякает, делает он это специально, ему нравится смотреть, как тяжело сыну приходится с отцом. «Ничего, ничего», – ехидно думает он. – Помучайся!» Дёня уже открыл дверь комнаты, как отец произносит давно заготовленную фразу:

- Ладно, покушаем здесь!

Видит, как сын радуется. Это отчетливо видно по его почти всегда хмурому узкому лицу. Авенира Демьяновича берет такая злоба, что он едва сдерживается. Подождем. Сын опять помогает отцу раздеться, укладывает его на кровать. Затем поворачивается, чтобы идти в столовую за обедом.

- Постой! Я передумал. Идем вниз. - Авенир Демьянович внимательно смотрит на лицо сына. Оно не изменилось. Это разочаровывает.

На лифте спускаются на первый этаж и бредут в столовую. Злоба опять душит Авенира Демьяновича. «Ничего, - думает он. – Выпью после обеда, всем вам устрою кордебалет». Кому всем, думать лень. Всем, вот и все.

- Хочешь телевизор? – как можно добрее спрашивает Авенир Демьянович, когда они доедают пустой суп. Лицо Дёни дрожит, он опускает глаза в тарелку и еле кивает. – А ты знаешь, что телевизор в комнате я сам сломал. Специально! Знаешь?! Посмотри сюда

Дёня поднимает голову и смотрит на отца. Тот заусеничными старческими пальцами крутит фигу, и как можно дальше вытянув вперед большой палец с обкуренным и обгрызенным пальцем с силой тыкает его в нос сыну.

- Вот тебе новый телевизор! Вот! – он уже бьет по лицу Дёни кулаком, сам не замечая этого. Мстя за напрасно прожитую жизнь, за унижения, за старость, за увечье, за свою никчемность и бесполезность. – Вот тебе! Вот! Вот тебе телевизор!

На порванную клеенку, которой накрыт стол, капает кровь. Сын безучастно смотрит на него. Затем спокойно встает, обходит стул отца, встает за его спиной. Все молча. Авенир Демьянович затихает. В движениях сына – что-то страшное и величественное. Обеденный гомон в столовой тоже стихает. Все смотрят на них. Дёня молча хватает отца за плечи и валит вместе со стулом на кафельный пол. Авениру Демьяновичу страшно. Он видит над собой искаженное ненавистью лицо сына. По лицу Дёни текут слезы вперемешку с кровью. В руке мелькает нож. Тот самый нож, которым полчаса назад он резал брынзу. Который он так тщательно мыл перед их уходом. Дёня вдруг верещит фальцетом, окуная лезвие в рыхлое тело Авенира Демьяновича. Тот удивляется, боли почти нет. Но понимает, что его убивают. Поэтому сам визжит, пытаясь руками оттолкнуть сына. Дёня с удивительным автоматизмом продолжает всаживать нож в тело отца. За себя, за издевательства, за унижения, за свою искалеченную жизнь, за маму, за жену, за дочь, за мечту, которая никогда не осуществится, если отец будет рядом. Вперед – назад, вперед – назад. Как будто выполняет давно наскучившую работу. В столовой кричат. Кто-то плачет, кто-то кидает в их сторону стаканом. Девочки с кухни куда-то выбегают. Деня всаживает нож до тех пор, пока его не оттаскивают от уже мертвого Авенира Демьяновича. Лезвие тонко звякает на кафельном полу рядом с тягучей красной лужей, похожей на кисель.

 

Обыск длится недолго. В комнате вещей немного. Лишь полицейский с сержантскими лычками на погонах почему-то долго держит в руках, разглядывая старую фотографию, которую нашел внутри покосившейся тумбочки. На ней и стоит старенький неработающий телевизор. На фотографии, выхваченные на улице, казалось, неожиданно для себя, стоят двое. Уверенный в себе крепкий молодой парень в стильных черных очках, с модной прической. Он нежно обнимает уже начинающего стареть мужчину в потертом плаще и хозяйственной сумкой в руках. Оба напряженно, но, судя по всему, счастливо улыбаются.

- Снято! – фотограф опустил камеру. – Фотки сделаю через неделю. Лады?

- Лады, Костя! – пожал ему руку парень и опять приобнял старика.

- Ну что, бать, врежем по пиву?

- Ты что? – испугался тот и зачастил. – Мать к обеду ждет. Опоздаем! Опоздаем ведь!

- Да ладно! Мы же быстро…

- Только по одному! Хорошо, сынок?

- Хорошо, батя! И домой пару бутылок возьмем. Вечером посидим, «телик» посмотрим…

- Мама заругает, - напомнил старик. – Не любит она этого.

- Не заругает, - снисходительно протянул сын. – У меня ж свадьба через неделю. Большой уже!

Старика распирала гордость. Какого сына вырастил, все завидуют! Он тоже обнял сына и они пошли по весенней улице.

- Лады, Дёня! – рассыпчато рассмеялся отец. – Ничего, нам мама не сделает!