Что хочет автор. Литературные конкурсы

Но об иных – непроходимых, удалённых и угрюмых болотах – разговор особый. Бывает, неземным холодом тянет от них. В укромных, малолюдных местах, вековых лесах, и неизвестно каких грязях ползёт-плывёт своя жизнь. Тихо движется поверх мутных грязно-зелёных вод тина, иногда шумно вырываются на поверхность мёртвые газы, кто-то движется, передвигается под водой. И лежат в тёмно-зелёном мохе какие-то грязно-чёрные, липкие клубки, размером с кулак. То ли просто грязь сама в комки собирается, то ли яйца чьи-то вылёживаются. И проходу к ним нет никакого. Отовсюду тянется, перекрывается кругом чёрная паутина, опутывая деревья и покрывая пеленой поверхность вод. И всё в этом месте живёт обособленной, понятной только участникам этого круга, жизнью. Для редких сторонних путников — это загнивающее болото и кажется, словно и живого здесь ничего нет. Но иногда слышится крик, сдавленный стон, что-то всплескивает, во мгле расходятся круги, и всё стихает.

Однажды, в одном из таких болот непонятный клубок зашевелился, заворочался; подёргался, подёргался и – бабах! – раздался взрыв. Лопнул, этот чёртов клубочек, как переспевший гриб-дождевик и пошёл кружиться удушливый дымок. А как только рассеялся, объявилась на его месте чёрная ящерка со смышлёными глазками. Глянула туда, глянула сюда и шасть в воду. Добралась до ближайшего пня-гнилушки, вскарабкалась по осклизлому корневищу наверх и занюхалась тёплым дурманом испарений. А рядом задумчиво ползла по своим делам зелёная лягушка. Ящерка цап её зубами.

Подёргала зелёненькая ножками, подёргала, не издала ни единого звука, замерла и обвисла. Проглотила её рептилия, почесала брюшко и сказала первые в жизни слова:

– Еда – это жизнь!

Сладко–крепко потянулась ящерка, и вдруг… растянула в стороны – вверх чёрные перепончатые крылья.

Потом с наслаждением зевнула, показывая, маленькие, но острые зубки и выпустила из пасти чёрное колечко дыма. Вот так и родился Змей Горыныч

А тут рядом ужонок плывёт, извивается. Прыг! Шмяк! И отправился ужонок вслед за лягушкой. Маленький пока, но уже с характером, Змеишка икнул, и удовлетворённо отметил:

— Лучше ты, чем тебя!

И пошло–поехало.

Долго набирался сил Змей, пожирая всё, что попадалось вокруг. Был поначалу балбес — балбесом. Ел да спал; только о еде и помышлял. Но, как снег под солнцем, растаяли молодые годы. И чешуя потихоньку осыпается, и огонь уж не гудит в пасти, как раньше. А как вырос, так и пищи в болоте маловато и развернуться негде. Взлетел он на небо, чёрной тенью накрыл землю и повалил из пасти серый дым-туман. Затянулось солнце пеленой, и стало везде хмуро и одиноко. Крепко ухватил своими страшенными медными когтями огромную скалу и понес в горы, где начиналась полноводная красавица река Рось. Грохнулась в ущелье скала и преградила ей путь. Ни солнца, ни воды вдоволь, в благодатном ранее крае не стало. А вода та была волшебной. Стоило вдоволь напиться да умыться, как человек становился умнее и видел всю картину жизни разложенной как по полочкам, и смотрел на неё вроде бы сверху. Совсем не страшно и не ужасно становилось жить, вся картина жизни была у него в руках, и было приятно, как хозяину в собственном доме. Теперь воды почти не видели, потому что ползла она тонкой струечкой по дну высохшего русла реки.

И вот в одно не очень прекрасное утро ахнул над большим селом такой громище, что бык на лугу присел и помотал головой:

Вверху небо тёмно-серое, и оттуда Змей Горыныч с грохотом опускается. Уселся на зелёной травушке на пригорочке, погрёб когтями, перевернулся вокруг себя и превратился в человека. Кудри шёлковы — черны, завитками кружатся, сапоги коричневые из мягкой кожи да кафтан из ткани золотом расшитый, с подкладом тёплым. Грудь колесом, высок да плечист. Мужик — мужиком. Только уж зубы больно мелкие, остренькие и как чистый мел, белые, а глаза черны, как смоль, да взгляд остёр, как бритва. Огляделся по сторонам, притопнул ногами, плечи расправил, поднёс руки ко рту рупором да как гаркнет:

— Гей! Му-жи-ки! Подходи потолковать! Драться не будем. Ей-ей, клянусь! За жизнь разобраться надо!

Мало-помалу собрались мужики, которые похрабрей и с дубинками, подошли поближе к Змею. Начал он проникновенную речь:

— Любимые вы мои! Дела наши плохи. Солнышко спряталось, вода в речке почти кончилась. Начинается хреновая экология; то бишь, рыбки в реке нема, овощей нема, – проще говоря — кушать нечего!

— Не мели, Емеля, кончилась неделя. Авось, не с дуба свалились!

— Вы уж дайте досказать! – обиделся Змей и вытащил невесть откуда, как фокусник, большую сетчатую авоську и кадушку дубовую, запечатанную:

— Не хотите ли испить водички – водочки, да огурчиком закусить?

— Что ж за вода, которую с огурцами солёными едят? — дружно рассмеялся народ. Группа из двадцати коренастых мужиков в шароварах и лаптях, подпоясанные кожаными ремешками, в длинных рубахах-косоворотках навыпуск, стояли метрах в двадцати от гостя и, сжимая в руках дубины, недоверчиво поглядывали на незваного гостя.

— А вы попробуйте, коли не страшно… — Змей достал из авоськи бутылку, сдернул крепкими зубами пробку и выплюнул её на землю. Раскрутив бутылку с надписью «Змеевуха», он запрокинул её вверх дном и влил содержимое в глотку. Крякнув, разбил кулачищем крышку бочки, сунул туда руку и вот уже, смачно захрустел солёным огурцом.

— Ну, кто? Али кишка тонка? — насмешливо прищурился искуситель.

— У меня-то? — с гонором вышел вперёд красавец-мужик. Змей торжественно вручил ему бутылку и огурец.

Через час мужчины уже сидели со Змеем в кружке на травке и горячо обсуждали проект строительства великого царства — государства. Через два часа обозначили и разделили должности, но чтобы контуры будущего государства обозначились конкретно и чётко, ещё неделю вечерами заседала Горынычская Царская Раздума.

Перед началом собрания выполнял Горыныч специальные рейсы: летал куда-то и притаскивал авоськи с водочкой-водицей, окорока копчённые, огурчиков да хлебца горяченького. Водки было много, и стало множиться его творение, как мухоморы после дождя выскакивают. Так было зачато народное царство — государство, и начал править в том краю Змей Горыныч.

Поселил в столице угодных ему блюдолизов, стал их учить, подкармливать, да прославлять. Тогда они, естественно, назвали самого Змея главным слугой народа, умным и великим, собрали войско и начали налоги с народа собирать. Сначала понемножку, потом всё больше и больше. Так и жили люди, год за годом, век за веком.

Были, конечно, отчаянные головушки, которые пытались солнце да речку вернуть. Но где они сейчас — никто не знает.

ЮНОСТЬ ВАНИ И ЛЮБАНИ

ГЛАВА ВТОРАЯ

У времени свои законы. Пришла пора, и в малой избёнке одной неприметной деревеньки родился неуёмный и любопытный мальчик. Затаив дыхание, слушал кроха сказки, будто раньше в их краю было всё не так. Были ясные, солнечные дни, могуче текла полноводная река Рось и согревало яркое солнце. И настойчиво допытывался, почему сейчас всё не так да как должно быть? Не знали люди, что отвечать, злились и вразумляли его подзатыльниками.

Но зато были у него и отменные друзья — кот Тимофей да подруга Любаня. С малого детства обтопали Ванёк с Любой своими лапотками все окрестности; то хворост собирают, то по грибы, то за ягодами. Скудно росло в их окрестностях, потому как солнца и воды мало было, но природа всё же своё брала. А кота они нашли в овраге, куда изредка спускались за ягодой. Склон был крутой, заросший колючим можжевельником, да змей в последнее время много расплодилось.

Собирали они раз ягоду-малину, и вдруг Люба как закричит. Ваня бегом к ней; она прыгает на месте и кричит: «Ой, скорее! Ой, скорее!», а рядом с ней кто-то дергается в траве. Ваня глядь, а тут большущая змея кого-то глотает. Пасть разинула, как резиновую, уже и голову заглотила, а зверёк всё равно трепыхается и коготками царапается. Жалко стало зверька, схватил Ваня палку и давай змею колотить. Сдохла она, а зверька из пасти так и не выпустила. Разжали пасть и вытащили оттуда …маленького котёнка. Чёрный, как смола, только на груди белая звёздочка. И стал кот Тимофей их третьим другом. Куда Ваня с Любой, туда и он, будто на верёвочке привязанный, бежит. Вся деревня над ними веселилась, подшучивала, что это Любино приданое на свадьбу, потому что жила семья её так же бедно, как и Ванина, и когда было в избе еды вдоволь, тогда и был для них праздник.

Дети кота очень любили и уважали, потому что только они знали, как Тимофей им жизнь спас. Однажды притомились дети в лесу, собирая хворост, приткнулись на лужайке и заснули, а проснулись от страшного фырканья. Смотрят, а кот с чёрной гадюкой сражается. Боком, боком прыгал возле неё, а потом хвать лапой по голове и вцепился зубами в шею, и как она не старалась его укусить, или хвостом с ног сбить, но так и не смогла. Не отпустил её Тимофей, пока не удавил. Потом обнюхал и стал возле детей крутиться, чтобы заметили его победу и приласкали. Ну, тут уж он стал самым уважаемым и любимым котом во всём мире.

Грамоте они не учились, – негде было; только любопытный Ваня нашёл в одном заброшенном доме множество связок запылённых старых книжек, и одна старушка, которой он колол дрова, учила его читать. Прошло всего два зимних месяца и Любаша, затаив дыхание, слушала старые сказки про свободу и справедливость, которые ей по слогам читал Ваня. Но больше всего ей нравились пьесы, похожие на настоящую жизнь, где люди друг с другом по очереди разговаривали. Очень плакала она над любовью молодой Екатерины, которая утопилась из-за людской дикости и злобы. В книге было написано, что любовь — это луч света в тёмном царстве. Долго они спорили с Ваней, как любовь может освещать жизнь, и что такое любовь.

Вот так незаметно, но быстро, как деревья в лесу, росли отрок Ваня и девица Любаня.

Но выдался срок — пошёл на охоту и пропал наш молодец неизвестно куда. Думала мать, что нет сына в живых, глаза выплакала и помирать приготовилась. Только Любовь, бывала у неё очень часто, помогала по хозяйству и непреклонно уверяла, что скоро вернётся Ваня, чем и помогла ей выжить.

Только кот Тимофей обзавёлся подругой, с которой гордо гулял по крышам всей деревни. А потом вдруг пропал вместе с кошкой.

Спустя несколько месяцев исчезла и Любовь, которая к этому времени сильно повзрослела и стала самой красивой и серьёзной невестой во всей округе. Никто из женихов так и не успел сосватать её. Только шли разговоры, будто видели, как всадники на огромных чёрных конях подкараулили её в лесу и увезли в дальние края.

Вернулся Ваня через четыре года. Много чего изведать пришлось, и улетели эти года, как цвет с яблонь под буйным ветром. Вышло так, что погнался он в тот памятный день, по буреломному лесу за подраненной свинкой и заплутал. Кругом лес поваленными стволами закрыт. Ни вперёд, ни назад ходу нет. Что делать? Лез-полез он через деревья, соскользнул и провалился вниз в нору. Покатился, ударился спиной, намял бока и очутился на дне. Чует — тяжёлый звериный запах пошёл. Выхватил нож из-за голенища сапога и огляделся. Полутьма, кости обглоданные валяются. Вздрогнуло сердце, заколотилось, а из глубины смотрят на него, сверлят горящие жёлтые глаза. Приготовился Ваня к бою, подобрался, присерьёзнился. Вдруг низкий, хрипловатый голос прорычал:

— Ладно, Ванюша, расслабься. Спрячь ножичек-то, я тебя в мир выведу.

Волосы дыбом встали, а по телу холодные мурашки побежали.

— Я — твой брат, Серый Волк! И в гости не звал, и ты — не моя еда.

Глаза, привыкшие к темноте, разглядели стоящего напротив огромного волка и трёх волчат, пристально разглядывающих его.

— Идём! — зверь повернулся и исчез в чёрном лазе, уходящем неизвестно куда. Посмотрел Ваня тоскливо наверх, где светился выход, понял, что ему туда не добраться, засунул нож за голенище и, пригнувшись, полез в чёрную дыру. Волчата провожали его оценивающим взглядом.

Порядочно выбирался Ваня, уже сердце давно билось в груди молотом, и ноги подгибались, когда вылез он из норы в лесу на белый свет. Огляделся — благодать! Птички поют и солнце яркое светит. Всё прекрасно и радостно, совсем не так, как у них в краю.

— Бывай, друже! — прорычал Серый. — Сделай добро и сгинь!

И незаметно растворился меж деревьев.

Открыв рот, парень изумлённо оглядывался кругом. Дул лёгкий ветерок, а по синему небу плыли лёгкие белые облачка. Со всех сторон гудели жуки и букашки, деловито жужжали пчёлы, порхали беззаботные бабочки, нежно шелестели листьями огромные берёзы, покрывавшие землю зелёным шатром.

— Как здесь прекрасно! — вырвалось у него. — А дома всё хмуро и тускло! Ни солнца, ни чистого неба! Как крепко закрыта нашему роду дверь в божий мир!

— Ты прав, друже! — сказали сзади.

Схватившись за нож, Ваня резко повернулся. Молодой мужчина, в мягких сапогах и косоворотке, высокий, косая сажень в плечах, светло-русые выгоревшие волосы, загоревшее лицо и легкая улыбка, опустив руки, спокойно и расслабленно стоял рядом. Уверенностью и силой веяло от него.

— Евпатий! — он протянул руку. Человек, сразу, безотчётно понравился, и Иван, смущённо улыбнувшись, спрятал нож и подал ладонь:

В ту же секунду он молниеносно получил затрещину, подсечку и полетел на траву.

Но, парень молод был, да хваток. Получив неисчислимое число колотушек за короткую, и богатую на драки жизнь, падая, он автоматически перекатился набок, незаметно выхватил нож и, вскочив на ноги, резанул наискось, снизу вверх, по животу. Противник, как бы пританцовывая, согнулся, убрал живот и ускользнул влево. Иван получил непонятно откуда пинок в живот, из молниеносно скрученной руки вылетел нож, и он снова покатился по траве. Превозмогая боль, с трудом поднялся, готовясь к схватке с ловким бойцом, который, дрался умело и непривычно. Услышав смех сбоку, он кинул взгляд и увидел, что ещё трое мужчин стоят и, улыбаясь, наблюдают за их схваткой. Ваня отскочил назад и в замешательстве остановился.

Его противник, улыбаясь, протянул нож:

— Не обижайся. Такое битьё не для мученья, а для ученья. Мы просто глянули, какой ты есть!

— Да ладно! — парень осторожно взял нож, засунул за голенище и протянул руку:

И пошла – поехала, началась совсем другая жизнь, омытая несчётными солёными потами, меченая думами и мечтами... Белыми днями и чёрными ночами дрался Ваня на секирах, мечах, топорах: узнавал охотницкий бой и сечу Радогора, и движение звёзд, и скопленья подземных руд. Четыре года проходил он трудную ратную науку, философские премудрости, искусство выживания на природе без еды и воды, повадки диких зверей и недобрых людей, познавал, кто есть человек и зачем живёт.

Жил он в светозарном месте, куда был закрыт доступ Змею Горынычу и прочей нечисти. Быстро понял, что не случайно попал сюда и не будет его жизнь сладкой, как коврижка. Пробовал узнать у Евпатия, чем он дальше в жизни промышлять будет. Сказали лишь, что один предполагает, а другой располагает: никто не скажет, как жить в миру, только, учат: чего желаешь себе, делай другим. Решил Ванюша, что без посоха нет дороги, и учился так, как будто каждый день был последним в жизни.

А душа была неспокойна. Часто мнилась постаревшая родная мать, молча смотревшая тревожными глазами. Летело время и кружилось, как листья с деревьев. Незаметно быстро пролетели четыре лета и наступила студёная зима.

Сказал ему однажды Евпатий: — Освоил ты, друже, нашу науку. Последнее слово тебе скажу. Мы помогли вспомнить, что было в тебе с детства, тревожило душу и не давало спать. Теперь людское обученье закончилось, а учиться будешь у жизни. Коли суждено тебе стать воином-искателем, помни: правду придумали не люди. Правда — это первоначало самого бытия, которому подчиняются не только люди, но и стихии природы. И даже когда боги управляют стихиями, они действуют по законам, существующим изначально, и на всё время, пока этот мир не уйдёт в небытиё. Всё остальное есть кривда, то есть ложь.

Люди общаются языком. И когда от них прячут истинное значение слов и они употребляют их неправильно, то их речь, общение становится ложью-кривдой, как и вся жизнь. Это и сделал Змей Горыныч. Он украл правду слов, когда каждое имя обозначает сущность. «ЯЗЫК» это пятая стихия мира, стихия соединения людей. Вслушайся «Я» — это человек, частица бога, «ЗЫК» — это отголосок, эхо. То есть «Я» — это отголосок всего мира, вселенной, бога. Поймай суть сказанного, а дальше действуй по уму и совести. Иди в лес и попробуй рассказать природе, что у тебя на душе. Коль услышат тебя, знать, пришло время идти в мир!

Отвык Ванюша переспрашивать, а привык соображать. Посмотрел на ночное чистое небо, где светила огромная жёлтая луна и пошёл в лес. Долго бродил по хрустящему снегу, замёрз, присел на пенёк и задумался. В голых вершинах деревьев шумел ветер, снежная крупа кружилась позёмкой, и где–то вдали одиноко ухал филин. Услышал вдали волчий вой, поднял голову и стал всматриваться в луну, заливавшую окрестности тревожным жёлтым светом. И понял-почувствовал себя частицей огромного мира, где всё связано друг с другом и где удар в одном месте отзывается болью совсем в другом, как корни связаны с вершиной дерева, как солнце связано с травинками на лугу. Вдруг напряглось, расширилось горло, спазмы схватили голосовые связки, и низкие, почти неслышные человеческому слуху звуки, полились из него. И это была не тоска и не грусть, а радость понимания единства всего сущего и живого и ощущение себя частицей, отвечающей за весь мир. Всё выше и выше поднималась его песня, и не видел Ваня в забвении ничего вокруг. Закончилась песня, а когда опустил голову, увидел расположившихся вокруг волков. Ближе всех сидел и внимательно слушал старый знакомый волк из норы, куда он когда-то провалился.

— Ты сказал своё слово, и соединился с миром. Я твой брат — Серый Волк. Но ты — человек и бойся по жизни бежать волком! Помни: один за всех, один со всеми, один против всех. Придёт время, зови. Плохо будет тому, кто встал против тебя и всего мира!

Снег тихо скрипел под лапами волков, когда они неспешно обошли вокруг Ванюши и скрылись в морозной ночи.

На следующий день прощался молодец с Евпатием, Рогдаем и многими другими друзьями, с которыми пролетели четыре года. Тесное братство скрепило их дружбу на все годы оставшейся жизни. Трудная учёба, схватки не на жизнь, а на смерть с ватагами разбойников, совместные размышления о том, как должен был и как устроен мир, думы о том, как его изменить. Слов было мало, но глаза говорили много.

— Бывай друже! Ты много знаешь, но больше обязан. Помни об этом, человек- волк, борьсек, аль волколак, аль мудрец. Не знаю, кто есть и кем станешь!

В лютый мороз и глубокой ночью вернулся Ваня в село, домой. Стояли ночи полной луны, сильно выли волки в ту пору, и подумали люди плохое про него, и невзлюбили. Ахала и плакала в радости мать, увидев живым и невредимым родного сыночка, и остаток жизни её прошёл в радости, что рядом с ней есть родное дитя.

Вырос Ваня – не очень весёлый мужик. Взгляд прост, да суров, а кулак — что свинчатка. Хорошего от жизни немного видел; отца не помнил, подругу свою Любоньку, как ни искал по лесам да по округе, так и не нашёл.

Пришло время — и мать схоронил. Остался один. Собрался он пойти в край, где солнце сгинуло и река иссякла: «Не может быть, чтобы вода на всей земле высохла и солнце свой век догорает! — решил он. — Верну их обратно, чтобы жили люди в благодатном краю!» Забил накрест двери в избе, собрался в путь. Решил: «Люб я им – не люб, глядишь, сделаю доброе дело, и всему миру лучше будет».

Глядь: а уж людей-то полно вокруг. Считай, всё село собралось. И хорошие и плохие, как один, тут как тут! Провожать пришли: «Бог тебе в помощь, молодец. Зла на нас не держи. Жизнь прожить — не поле перейти. Беда приходит пудами, а уходит золотниками. В чём обидели – прости. Возьми вот воды и хлебца. Пригодится в дороге. Не на смерть тебя провожаем, а для деток доброй жизни просим!»

Последним обнял его крепко-накрепко друг детства Братислав: «Я так скажу, Ванько! Как стенка на стенку бились, ты у нас всегда надёжой был, вперёд пробивался. Ты только покажи, что надо, а стена за тобой стоит. Знай это!»

Поклонился тот добрым словам: «Несчастья бояться — и счастья не видать! Спасибо, честной народ, за уважение. Вот моё слово! Пойду, найду и верну! А не вернусь, не поминайте лихом. Значит, нет меня больше на этом свете».

НАЧАЛО ПУТИ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Котомку — за спину, и айда человек вверх по высохшему руслу реки. И нечисть его крутила, и лихой народ встречался. Через всё шёл-прошёл Ваня. Давно уже щёки высохли и впали, стал худой, как из жил витой. Белизной засеребрились кудри, а конца пути не видно. Ох, как долго ходил по свету; много жизни прожил, да беды не изжил. Ходит и кружит Ваня по каменистым горам. Под холодным, колючим ветром металась пожухлая трава. Зверье разбежалось и воронье разлетелось из этих мест. Сел на камень и призадумался. Но пока ходил он своими путями, другие тропы-дорожки тоже не зарастали.

Совсем неглубоко и недалеко, но людям почти неизвестно, жило–было под землёй племя кротов. Жизнь их состояла в том же, что и у людей. Они также росли, находили в жизни свою подругу или друга, растили детей, радовались, печалились, старели и умирали. Но в отличие от людей они были теснее связаны с землёй, потому жили в самом её теле, и каждое изменение или болезнь земли сразу отражались на них. То почва становилась жёсткой — и им трудно было делать ходы в земле, то появлялось в норах слишком много воды — и быстрей портилось зерно и другие зимние запасы. С некоторых пор заметили кроты, что земля становится суше и суше, меньше растёт травы и пропали бывшие в изобилии на лугах корешки лопухов и дикого лука. Больше стало в земле острых камней, которые тупили коготки и кололи лапки; ночью, когда они выходили из норок, всё меньше и меньше бегало ночных зверьков, а лягушки вообще исчезли. В последние годы совсем пропали ужи, а ядовитых змей становилось всё больше и везде они чувствовали себя хозяевами. В кротовых подземных норах, связанных галереями, зачастую возникали смертельные схватки с немногочисленными ранее змеями, теперь забывшими места обитания и расползавшимися по всему свету.

И вот, тогда, в Великой подземной пещере собралось множество уважаемых представителей кротовьего рода. То, что у пещеры не было ни одного выхода, и в ней царила почти полная темнота, их не смущало. Они больше доверяли своим ушам и нюху, чем зрению. Их вполне устраивало слабое зелёное свечение минералов, покрывавших стены и потолок, и совещание длилось долго и обстоятельно. Перебирались самые разнообразные варианты и в конце концов решили привлечь к борьбе всех, кому змеи были врагами.

Один из самых знаменитых родом, смышлёных кротов, по имени Седыш, предложил привлечь из соседнего царства знаменитого уничтожителя змей, боевого кота Кому, который раньше жил в их краях, а потом ушёл в соседнее царство. Но поскольку инициатива часто наказуема исполнением, ему самому и предложили разыскать и уговорить этого бешеного кота. На этом Чрезвычайный съезд кротов был завершён. После совещания, как всегда, поднялись тайным путём на традиционный глоток свежего воздуха.

Но враги не дремлют, тем более, если это — змеи. Совершенно неожиданно, из-за ближайших камней набросилась на кротов длиннющая змея. В зоне военных действий каждый мужчина должен быть с оружием, и все кроты, как один, естественно, были с боевыми лопатами. Началась отчаянная схватка. Борьба шла с отступлениями, наступлениями и передышками, и в конце концов докатилась до места, где сидел наш герой Ваня. Услышал он шум и отчаянную возню, повернулся и соскочил с камня. А тут шла ожесточённая схватка. Огромный удав отбивался от кротов. Свиваясь кольцами, он молниеносно бросался вперёд и таранил головой живую стенку противников, но они быстро заполняли места покалеченных и непрестанно долбили его.

— А ну, цыц! — рявкнул Ванюша. — Вы чего тут сцепились?!

Бой потихоньку затих. Уж больно властный голос был. Вышел вперёд один из кротов и протянул лапки вверх к человеку:

— Из века в век мы под землей! Деды наши жили, мы живём и дети так жить будут. А змеи наши норы занять хотят! Куда нам деться? А эта гадина — главная у них. Подстрекает! Мы, говорит, о детях думать должны. О будущем! А мы что? Не должны, что ли? Раньше–то все помещались…

— Не слушай их. — Мерно покачивая плоской головой, удав впился в него тяжёлым немигающим взором. — Ты — сильный человек. Я знаю, сколько ты отшагал. Пойми: сильные правят — слабые покоряются! Это закон жизни. Помоги мне прикончить этих мяконьких слепышей. Я замолвлю за тебя словечко перед самим Змеем. Ведь я его родственник, а он своих не забывает. Будешь всю жизнь сытый да довольный.

— Погоди! Это что за закон такой? — Ваня оперся о свой узловатый посох, нахмурился и недобро улыбнулся. — Кто его установил?

— Ти-и-ше, ти-и-ше! Выше головы не прыгнешь! — удав выразительно указал головой вверх. — Это решается там!

— Нет, постой! А разве так нельзя, чтобы у каждого было в жизни достойное место?

Удав засмеялся:

— Ну что тебе до всех? Ведь джигит — ты, а не они! Как говорится, вот конь, вот кинжал! Иди и возьми, что хочешь!

— Складно, да не ладно! — покачал головой человек. Удав внимательно наблюдал за ним, и когда в голову ему полетел посох, быстро отклонился. Но это был просто финт. Ваня в это время уже подскочил к нему, молниеносно схватил руками за хвост, яростно раскрутил над головой и с криком выкинул в пропасть. Долго извивалась в воздухе тёмно-серая лента, пока не грохнулась на острые камни глубоко в пропасти и не затихла навсегда.

— Рожденный ползать летать не может! Так скажут когда-нибудь, – вздохнул Ванюша и присел на камень.

Кроты сбились в кружок и зашептались. Часть из них, шурша камешками, полезла в дыру под обломком скалы. Остальные подступились к сидящему на камне нежданному защитнику. Степенный Седыш, закашлялся, чтобы привлечь к себе внимание:

— Кхе-кхе! Большое спасибо, что от нечисти избавили. Мы раньше слышали о вас, знаем, что пытаетесь воду и солнце вернуть, и просто необходимо рады помочь.

Послышался шум, пыхтенье и из-под обломка скалы показались скрывшиеся там кроты. Они тащили длинную круглую штуку. Седыш подбоченился, аккуратно отряхнул лапками свою шёрстку и произнес такую речь:

— Уважаемый человек! Эта вещь, похожая на длинный вкусный корешок, называется честной подзорной трубой. Кто посмотрит в неё, тому откроется всё, как есть в действительности!

Он назидательно поднял лапку вверх:

— Вы много прознаете о повадках и жизни Змея Горыныча, и будет легче сражаться с ним. Эту трубу нашли наши предки так давно, что и прадеды наши ещё только в проектах были.

Крот бережно смахнул с футляра пыль:

— Только есть тайна у дракона, которую и в трубу не увидишь! Ведь и раньше люди били эту нечисть, а она встаёт, как сорняк в поле. Откуда она снова берется, никто не знает. И мы до сих пор не знаем.

Открыл Ваня футляр и заглянул в глазок трубы. Сначала было темным-темно, а потом развиднелось, замельтешили цветные огоньки, побледнели, и показался огромный город–крепость с серыми каменными зданиями без окон. Крепость придвинулась, потускнела, и перед ней сквозь чёрные трещины —паутины высветилось скуластое холёное лицо. Под крутым лбом сумрачно горел тяжёлый взгляд. Вдруг лицо вытянулось, почернело, раздулись ноздри и глаза закипели багряным огнем.

— Вот он! Дракон! — вскричал торжествующе Ваня.

— Ну, мои гладкие! Как поживаем? — нежно ухмыльнулась чёрная морда и оскалила клыки. Из пасти тягуче потянулась слюна.

Опять город пропал, а в темноте, непроглядной как небо в горах, резко заблестели потные, искажённые алчностью, лица людей, считающих и передающих грязные деньги. Скользя из рук в руки, эти бумажки были единственной связью между людьми. А у кого они кончались, тот хватался за всё попавшее в руки и рвал, рвал, и рвал. Его отпихивали, пинали ногами, и в конце концов, яростно вопя и проклиная других, он падал в хлюпающую и вздыхающую бездну.… И беспрестанно низкий женский голос назойливо и негромко заводил:

— Оп — па! Оп — па!

Америка, Европа;

Япония, Китай,

Дальше передай!

И надоедливый припев, как муха, жужжал, вертелся, повторялся и кружился.

Чуть поднял трубу и вздрогнул от неожиданности; прямо в него упёрся взглядом Черный дракон.

— Идёшь, страдалец? — усмехнулся Змей. — Зря удава-то пришиб!

— Иду на Вы!

— Не страшно! Чтобы сражаться – надо добраться. Много ты отмерил ногами. Теперь будешь сердцем мерить добро и зло. Закидает теперь тебя моя колдовская сила по государствам, и временам и жизням людским. Посмотрим, сколько в нём силы

Все исчезло. И загорелись перед Ваней, как в кино, на весь экран, слова:

КТО ЕСТЬ КТО?

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Когда рассвело, он был человек другой, в другом месте, в году 1900…

На окраине города, в большой природной впадине расположилось множество гаражей. С края к ним подступало болото, в котором торчало множество живых и мёртвых деревьев, растущих в зеленоватой воде с плавающей поверху тиной. Вдали за болотом поднимался на пригорок молодой берёзовый лес. Хотя и было ближе к лесу через болото, но заходить в него не рисковали, потому что бурелом, гнилые стволы деревьев, окутанные паутиной, злотворный запах и топкое дно отбивали всякую охоту забрести туда. Да и вряд ли вообще можно было пройти через болото. У одного из подступивших к низине болота крайних гаражей слышались возбуждённые голоса. Внутри, пристроившись вокруг небольшого самодельного столика, сидели мужики, пили водку и говорили. Пили всю ночь. И наступило время, когда побледнели звёзды, задул прохладный ветерок и уже давно пора было расходиться.

Пошатываясь, в гараж зашёл с улицы Николай — гость хозяина гаража Андрея. Он приехал к дальнему родственнику посмотреть город, подумывая о переезде. Вырос в небольшой деревушке на Алтае, службу армейскую нёс в глухой тайге на Дальнем Востоке. Доверчивый и прямодушный человек, обычно видел в людях то, что они хотели показать.

— Мужики, — улыбался он, — а болото, как живое. Я его сверху поливаю, а оно вздыхает и пузыри пускает.

Его дальний родственник Андрей, невысокий, но плотный, пузатый мужик, махнул рукой:

— А вот напротив пустой гараж. Там хозяин Володя был. Нормальный мужик. Мы с ним часто сидели. — Он попытался свистнуть, но изо рта вылетело какое-то шипенье. — Тю – тю! Нет его!

— Уехал что ли? — сделав умное лицо, поинтересовался Николай.

— В болоте сгинул. Крыша поехала у него. Говорил, что там, в трясине, живёт Змей Горыныч. Я раз вечером приехал с работы, смотрю, в гараже дверь открыта, свет горит, его нет и видна дорожка по склону, как вниз спускался. И всё, больше его никто не видел!

Николай схватил пустую бутылку из–под водки, вышел наружу и, размахнувшись запустил её в болото:

— Эй ты, змей ползучий! Сиди в своей вонючей луже. Я здесь хозяин! Ого-го!

Вернувшись в гараж, он приставил правую руку к виску и доложил:

— Всё! Уничтожен! А может, ещё одну?

— А где взять? Время уже половина пятого! — поднял кучерявую голову Андрей.

— Я знаю, где! Поехали! – встал Михаил, третий собеседник, который был одет в новые джинсы, спортивную майку. Высокий, лет сорока, чуть сутулый и жилистый; он был немногословен и говорил всегда более определённо, чем остальные.

— Мужики, мы же пьяные! — соображал вслух Николай.

— Слухай меня! — Михаил поднял руки. — Сегодня воскресенье, сейчас милиция ещё спит. Я знаю хату, где по дороге можно самогона «зацепить». Берём литру! Заезжаем в березняк: выпьем, отоспимся, а там по домам.

— Да-а? — удивленно покачал головой Николай. — Это здорово! Закуска у нас ещё есть…

— Давай, поехали, — поднялся Андрей.

Через пятнадцать минут машина, попетляв между гаражами, уже мчалась по утренней, ещё не проснувшейся дороге. Вслед ей светило восходящее солнце, а из церкви доносился чистый перезвон заутрени.

Вскоре они сидели на лужайке. На газете лежала закуска, стояли пластиковые стаканчики и бутылка с самогоном. Рядом отдыхали «Жигули» с распахнутыми дверцами и багажником. Ещё час гомона, и в роще наступила тишина. Михаил спал в машине, откинувшись на сиденье, Андрей с Николаем, согнувшись, храпели возле импровизированного стола на траве.

Утро вступило в свои права. Солнышко грело, по небу бежали маленькие облака. И вдруг забарабанил по машине дождь. Небо почернело. Солнышко спряталось за неожиданно вздувшейся тучей, и капли загрохотали сильнее.

А совсем недалеко, внизу, по дну оврага шёл бедно одетый мужчина, в рваных шлёпках на босу ногу. Он глянул на небо, опасаясь дождя, и вдруг, опустив голову, заметил, что, загораживая дорогу, навстречу, плавно скользя по траве, ползут две чёрные гадюки. Он стал быстро подниматься на склон, решив, обойти опасное место, и наткнулся на спящую компанию. То ли чёрт дёрнул, то ли бедность заставила позариться на запасное колесо. Но багажник был открыт, компания вряд ли могла проснуться, а запаску можно откатить и спрятать. И подошёл он к машине.

Михаил проснулся первым. Он недоуменно посмотрел по сторонам, увидел лежащих на траве собутыльников и вдруг почувствовал, что автомобиль качнулся. Повернувшись, он увидел, как незнакомый человек вытаскивает из багажника запасное колесо.

— Ворует! — дошло до него. — Ах, гад!

Михаил вылез из машины, споткнувшись, упал, поднялся и рванулся к мужчине.

Вор бросил запасное колесо, которое, ударившись о землю, подпрыгнуло и покатилось, набирая скорость, вниз, в сторону оврага. Мужчина тоже побежал к оврагу, а Михаил летел за ним. От шума проснулся Николай, который сначала одурело глядел на бегущих. Когда же понял, резко пихнул в плечо Андрея, крикнув ему в ухо: «Вор», тяжело поднялся и побежал. Андрей сел и что-то стал невнятно говорить — говорить, потом, спохватившись, кинулся за ними.

Человек, которого преследовали, был немолод и бежал неуклюже, а у оврага, зацепившись в траве, повалился и стал подниматься. Но было уже поздно.

Михаил догнал его и с размаху ударил сзади кулаком по затылку. Мужчина упал, поднявшись на четвереньки, рванулся вперёд и ударил Михаила головой в живот. Тот согнулся и покатился по склону. Подбежавший Николай схватился с мужчиной. Подоспел Андрей и, грохнувшись на незнакомца, опрокинул его на землю. К тому времени поднялся Михаил и остервенело начал пинать лежащего. Озверевший Андрей целился по голове.

Первым опомнился Николай и стал оттаскивать мужиков:

— Всё, хватит! Убьёте же! — кричал он срывающимся голосом...

Человек лежал на боку, согнув ноги. Грубый, стоптанный ботинок соскочил с босой ноги. Чернела заскорузлая пятка, потрескавшаяся от грязи. Он не шевелился. В фиолетовой тьме над головой, высоко в небе, жалобно и странно проскрипело и простонало. Ударил тяжёлый гром, и раздался торжествующий рёв какого-то чудовища. На землю пролились струи дождя.

— Вставай, сволочь! — Михаил, тяжело дыша, с размаху пнул ногой неподвижное тело неизвестного, под которое уже потекли грязные ручейки воды. Из-под головы выползла коричневатая кровяная струйка и, набирая скорость, побежала вниз. Все молчали. Бешено захлестал дождь, и мокрая одежда заледенила тело.

— Ребята, он же мёртвый! — глухо выговорил Андрей и вдруг, прикрыв рот ладонями, застонал, точно у него заболел зуб.

— Заявить надо, — выдохнул Николай, зачем-то, вытирая ладони о мокрые обвисшие штаны, — в милицию…

— Что?! Да идите вы, знаете, куда?! — завопил Михаил.

Неожиданно он подскочил к Андрею и размашисто залепил ему две оплеухи.

— Перестань выть, сволочь! Вы что, с ума сошли? В милицию? А сидеть, кто будет? Я? Ты? Да, ты посмотри на него! Это же бродяга! Подождите!

Он торопливо полез вверх к машине, поискал что-то на земле и поспешил назад.

— Смотри! Смотри, — он поднял холщовую сумку. — Вот! (В ней лежала неполная бутылка мутного самогона, заткнутая скрученным обрывком газеты.) Понял, кто он такой? Сколько их на Руси ошивается?!

Мужчина был в замасленных, пузырящихся на коленях брюках с бахромой по низу штанин. Из-за пояса, обнажив дряблый живот, вылез край коричневой, с застарелыми пятнами, рубашки. Со скуластого неподвижного лица, на мужчин внимательно смотрели немигающие, слегка прикрытые глаза и казалось, изучали, что здесь происходит.

— Ребята, Коля! У меня четверо детей, сестра парализованная. Я их всех кормлю! Да если меня посадят, что с ними будет? Они же с голоду помрут, шпаной станут. За такую мразь я сидеть должен? Мы же не хотели. Кто знал, что так получится! — Андрей сидел на земле и рыдал.

— Я так думаю: стащим его в овраг, закопаем и всё! Никто и знать не будет! — решительно подвёл итог Михаил.

— Нельзя так! Миша! Андрей! Я потом жить не смогу! — без перерыва твердил Николай, которого трясло и знобило. Косыми струями захлестал дождь. В овраг со всех сторон бежали ручейки воды.

— Провались эта запаска! Ничего, Коля! Всё забудется. Время всё сотрёт! — Михаил обнял его и гладил по голове.

— Не по-людски! — твердил тот, — Так же, не по-людски! — руками он крепко схватился за рубашку у себя на груди.

— А за детей Андрея тебя совесть не будет мучить? А за моих детей? — Михаил держал его за плечи, заглядывая в глаза.

— Он же — человек! Так нельзя!

— Да кому от этого хуже будет? Ему?! — Михаил ткнул пальцем в сторону трупа… — И вообще… ведь мы с Андреем можем заявить, что это ты его так уделал. Что скажешь? Нас двое, а ты один!

Коля медленно оторвал взгляд от неподвижного тела, вгляделся в припухшее от пьянки лицо Андрея, который перестал рыдать и внимательно смотрел на него.

Заглянув в отливающие влажным багрянцем зрачки глаз и физически ощутив трусливый, но цепкий и давящий взгляд, Коля отчётливо осознал: «Они же и меня убьют! Это ж нечисть какая-то!

Не сводил с него сумрачного взгляда и Михаил, прикидывая что-то. Неожиданно для самого себя Николай перекрестился и стал шептать «Отче наш».

— Замолчи! — зарычал Михаил. — Придёт время, ответим и перед Богом! А сейчас нужно себя спасать!

— Бери за ноги, Андрей! Надо стащить его пониже.

— Нет! Я не могу, Миша! — взмолился тот. — Клянусь! У меня ноги отнимутся сейчас.

— Эх, мужик! Коля, бери его!

— Нет, я не буду! Я не хочу! — голос зазвенел и оборвался. — Не хочу!!

— Захочешь... — недобро оскалился Михаил. — Захочешь!

Он опять бросился к машине, выхватил из кармана на спинке сиденья длинный нож и, съезжая по размокшей липкой грязи, торопливо вернулся назад.

— Бери, Колюня!

— Миша! Ты что? Подожди… — засуетился Андрей.

— Жду! Я, мой дорогой, из-за тебя второй раз сидеть не хочу. Мне тех пяти лет во как хватило! – Он провёл лезвием ножа возле горла. – Запомни: захочешь удрать — прикончу. Меня, конечно, посадят. Но не расстреляют, я отсижу. А тебя не будет!

С неба падали ледяные струи. В серо–чёрной тьме грозно рычал невидимый снизу дракон. Безмолвно высились угрюмые вершины сосен. Печально опустились вниз мокрые, тяжёлые ветви берёз. Совсем затерялись в лесу три жалкие мокрые фигурки: невысокий Андрей в прилипшей к телу рубашке; словно весь связанный из жилистых мышц, с длинными, как у гориллы, руками Михаил, и юношески стройный, ещё не успевший раздаться в плечах, Николай.

— Бери! — жёстко повторил Михаил.

Коле стало вдруг ясно, что он ещё совсем мальчишка, что он так мало жил и видел, и что так хорошо жить на свете!.. — И он послушно шагнул к телу. В память врезалось, как волоком стаскивали и заваливали труп, как белела голая грязная ступня.

День шагнул в вечер. Андрей напряжённо вёл машину. Отсвечивал глянцем умытый асфальт, судорожно метались щётки, стирая капли со стекла. Николай сидел оглушённый, раздавленный растерянно смотрел вперёд. Его мутило. Рядом с ним сгорбился Михаил.

— Запомни, Коленька! Труп ты со мной прятал. Значит, укрывал преступление. Это тоже зачтётся, если захочешь заявить. Был бы человек, а статья найдётся!

— Статья найдётся! — эхом стучало в голове. — Я был с ними вместе. А я в отпуске. Да! — отчаянно закричал кто–то в мозгу, — отдохну, уеду и всё, никто не узнает. Ведь самого убьют!

«Нет, — сказал другой… — Отпуск тут ни при чём. Выбирай! Совесть — это как запасное колесо. Без него в жизни далеко не уедешь. Только до первого прокола!!..»

Пронзительно заскрипела щётка по стеклу, и в сознание ворвалась картина из детства.

…Треск и грохот льда, а посреди реки на льдине, — человек, потерявший от страха голову. Отец сбрасывает тулуп, повязывает верёвку вокруг пояса, хватает жердину, кивает головой и прыгает с одной льдины на другую, всё дальше и дальше…Коля хочет закричать, но стоящая рядом бабка зажала рот жёсткой ладонью: «Не боись… Господь поможет! Спасать пошёл!»

Кончилось виденье, и будто выход из тёмного леса нашёл. Сразу тяжёлый комок освободил грудь Николая, стало легко, и он облегченно вдохнул воздух. Тягостный груз упал с плеч. Он понял, что сделает.

«Куда бежать? — подумал он. — От людского суда можно убежать, совесть можно проколоть, а что останется — водка, да жратва». И страх, бывший всеобъемлющим, ужасным и непобедимым, стал маленьким и неважным.

— «Я сделаю это сейчас! Или никогда!»

Машина подъехала к магазину. Неожиданно выглянуло солнце, заблестели мокрые деревья. У входа стояли и оживлённо беседовали мужчины.

— Андрей, останови. Зайди, возьми водки, чтобы Коля в себя пришёл. Я здесь посижу.

Николай внутренне собрался: «Всё! Сейчас или никогда!» — Он резко распахнул дверцу и вырвался наружу. Михаил успел схватить за рубашку и дёрнул назад. Николай устоял на ногах, рванулся изо всех сил и закричал:

Он не видел, как Михаил схватил на сиденье нож и, отчаянно зарычав, словно зверь, загнанный в ловушку, выбросил вперёд руку и вонзил лезвие в бок. Расплавленным свинцом вспыхнула жгучая боль. Зажав рану руками, Коля бежал по лужам, вперёд к людям, чувствуя, что с каждым шагом всё сильнее бьет кровь, всё непослушнее и тяжелее становятся ноги.

«УБИЛИ МЕНЯ! — засверкала ясная мысль. — НО Я СДЕЛАЛ!»

Подкосились ноги, и он упал на дорогу. Взорвалась осколками звёзд последняя секунда. Мир охватила тьма.

Ваня застонал и пришёл в себя. Мучительно болел бок, на котором лежал. Он поднял рубашку, нащупал на спине свежий шрам и вздохнул:

— Значит, это было! Дела…

— Начал хорошо, — сказали рядом. — Один — ноль! Но помни: игра настоящая.

Шаг назад — ты мой!

Шаг вперед — живой!

Играем дальше…

Ваня резко повернулся, но вокруг было пусто. Вскоре он уже стоял на ногах.

— Ничего! — философски изрёк он. — Живы будем — не помрём!

Вскоре путник, одинокий, как дерево, растущее на голых скалах, упорно поднимался вверх.

Змей Горыныч в это время ходил кругами по большому залу, разукрашенному золотом и черным мрамором. Родился дракончик. Прошли те времена, когда Змей был свирепым и огнедышащим. Сейчас он вполне приличный крепкий мужчина, выше среднего роста, с крупными чертами лица и средней упитанности. Как говорят женщины, «видный мужчина».

Итак, родился дракончик. Батя ходил кругами по необъятному залу, а на белом, пушистом ковре ловила мух отцовская надежда. Всё было бы прекрасно, однако одна маленькая, но существенная деталь весьма смущала родителей и посвящённых в эту чрезвычайную государственную тайну.

Дело в том, что этот милый малыш был небесно-синего цвета, что, естественно, очень конфузило чёрного и грозного папашу. Посредине зала сидела в кресле мать — высокая блондинка с тяжёлой косой цвета червонного золота и зелёными глазами. Особая, царственная стать сочеталась в ней с женской природной красотой и силой. Сейчас она была несколько бледней, чем обычно.

В необъятных креслах, стоящих в углу, сидели трое, тоже чрезвычайно озабоченных главных министра.

По среднему ряду расплылась бесформенная туша, глаза которой закрывались от складок жира на лбу и щёках. От коротких, частых вздохов внутри что–то пищало, свистело и хрипело. Существо широко расставило короткие ноги и усердно поднимало белёсые брови, преданно смотря на Змея. Это был министр подкармливания народа — Хряквин.

Справа от него расселся великан Зломед, сутулый, чёрный человек — министр успокоения, наблюдающий за тем, чтобы бесчисленное войско зломедышей усиленно охраняло людей и не бездельничало без войн.

Министр народного богатства Скугриф был прям и сух, как палка. Только нос клювом кривился вниз, выделяясь на впалых неподвижных щеках.

— «Н-да! — задумался Змей. — Ситуация знакомая. Рога любимому мужу. Хотя, она меня никогда не любила. Но не пойман — не вор. А тут еще этот Иван появился. Надо его включить в подобную ситуацию. Глядишь, прибьёт свою любовь и ко мне не дойдёт. Останется в местах не столь отдалённых».

Змей прикинул что–то, собрался и произнес:

— И был ненастный день…

Всё пропало вокруг Вани, и снова провалился он в другое время и место,и заплясали впереди на экране буковки –

БОЛЯТ МОИ РАНЫ В ГРУДИ

ГЛАВА ПЯТАЯ

День действительно был ненастный. Но солнце не сдавалось. Высоко вверху, за серой дождливой слякотью, навалившейся на город, оно упорно горело, пытаясь прожечь тучи и объять землю золотисто ласковым светом. Но осень — есть осень. Солнце старалось зря. Внизу, под холодным покровом, победно дудел маршем многотысячный город. Осмелев, он кичился голыми деревьями в парках и скверах, бесстыдно глядя в тёмно–серое небо.

А вверх по микрорайону, уже поздно вечером, из бара с трудом вышагивал пьяный мужчина. Капюшон куртки свесился набок, промокшие джинсы стояли колом. Шёл геолог Раскудрявый Иннокентий Матвеевич. Его действительно очень кудрявая голова склонилась вниз: «Почему так плохо, Кеша?… Ваня, ты кто? Разве я Ваня? Э-эх! Тяжко мне, потому, что жена мне из-ме-ня-ет! Я на животе по болотам, а она на кровати с ним. И смеялась. Ик!..»

И снова всплывало в памяти, как он открывает дверь, тихо ставит на пол рюкзак, довольный сюрпризом, заглядывает на кухню, в зал, спальню… и медленно линяет на лице радостная улыбка. А в ворвавшейся пустоте, рядом, но уже в совершенно другом измерении, торопливо одевается мужчина. Он что-то сказал, прошёл мимо и исчез.

А из полутьмы на фоне синих васильков на обоях глядели такие знакомые чёрные глаза, на белом как мел, лице. И ходила по комнате супруга, и молила, и убеждала, и объясняла.

Но Иннокентий Матвеевич был настоящий мужчина. Он молча повернулся и ушёл навсегда. По крайней мере, он так считал.

На улице бесилась поздняя осень. Холодный ветер рвал с деревьев разноцветные листья и с подленьким глумливым смешком бросал в лицо.

Горечь осела в баре. На тарелке лежал придавленный цыплёнок — табака и, вспотевшая от ожидания неминуемой гибели, бутылка водки. Жёг горло наперчённый томатный соус, и всё решительнее становился муж, и всё страшнее казни придумывал изменнице–жене. Начало смеркаться, и он потихоньку пошёл домой.

А навстречу, с противоположной стороны, шагал его старый закадычный друг Матвей Иннокентьевич Зализной. Всю жизнь он работал мастером по ремонту очков, и эта кропотливая работа приучила его к аккуратности и ещё раз к аккуратности.

Однако, сегодня он топал по лужам и, не глядя под ноги горестно размышлял: «Ах, Матвей Иннокентьевич! Ах, непутевый! Ай-яй-яй!»

Чтобы стало ясно, почему этот достойный товарищ шлёпал в такую мерзопакостную погоду по холодной грязи и так бичевал себя, надо смело посмотреть в лицо факту. Случай был, безусловно, почти нетипичный и почти ужасный. Но он имел место и заставил с ним считаться.

Итак, два часа назад супруга Лиза застала своего супруга Матвея с женщиной у себя на кровати. Естественно, она пришла в чрезвычайное возбуждение и, прежде чем дама успела надеть на себя всё, что положено по сезону, она буквально вылетела из квартиры.

Так восторжествовала справедливость. Лиза была прекрасна в своём гневе. Невысокого роста, пышногрудая, ладная женщина негодовала. Вдохновенно раскрасневшееся лицо, растрепанные, — нет, распущенные по плечам светлые волосы, белые полные руки, упёртые в бока, и решительный, буквально на всё готовый вид.

И наступил черед совершенно безоружного супруга. После психической атаки растоптанный, размазаный в грязь и размытый потоком слез, окончательно превративших его в ничтожество, он выскочил из дома. Под ногами, в душе и природе царило ненастье. Накинув на голову капюшон куртки, он туго стянул его, как бы желая спрятаться не только от дождя, но и от всего мира. И понесли его ноги к дому лучшего друга Иннокентия.

Нормальный утопающий, как правило, – не желает утопать. Матюша сообразил, что если Кеша дома, то он переговорит с ним, а тот — с супругой. А Ольга? Ольга — умная тактичная женщина! Она безусловно найдёт общий язык со своей подругой. Он вспомнил высокую тёмноволосую женщину со строгой осанкой, её спокойную неторопливость, рассудительность и решил: «Да, только она сможет всё уладить!»

В таких горестных думах он добрался до подъезда своего друга. А на скамейке уже сидел сам Иннокентий.

Стояла эта скамья на бетонных столбиках, глубоко уходящих в землю. На них были постелены деревянные бруски, стянутые железными болтами, и туго закрученные гайками.

Достопримечательность была только одна. В центре среднего бруска было коряво и крупно вырезано: «Б + И = Л!», что означало «Борис + Ирина = Любовь!» Борис был сыном Матвея, а Ирина – дочерью Иннокентия. Удобное расположение скамьи во дворе, мохнатые деревья, которые закрывали летом густой листвой, создали ей очень хорошую репутацию.

Лишь некоторые обитатели подъезда, ведомые агрессивным коренастым мужичком — Витюхой Козыревым, злобно пыхтели. Дело в том, что скамья была совсем рядом с подъездом, и если в полночь на скамье забывали об осторожности, то разговоры о проблемах приходилось выслушивать также, всем, желающим спать жильцам.

И похоже, что Витюха, подстрекаемый другими злопыхателями, задумал что–то недоброе. Ибо сегодня в семнадцать часов он, бодро шагая в подъезд мимо скамьи, загадочно глянул на неё и хмыкнул, а на плече тяжко покоился очень большой лом.

И вот, уныло чертыхаясь, до скамьи дошёл Матвей. Кинув взгляд на массивную фигуру, одиноко дышавшую свежим воздухом, он сразу же узнал Иннокентия.

— Кеша! Приехал! Молодец! — Матюша схватил за плечи своего друга и радостно потряс его… — Послушай, ты извини, что я сразу о своём. У меня тут такая пакость случилась. В общем, меня жена с Леной поймала сегодня!

Иннокентий, как изрядно потрёпанный петух, нахохлился и не реагировал на торопливый и чуть виноватый голос. Но услышав последнюю фразу, поднял голову, как–то странно, искоса, оглядел своего собеседника. Помолчав, совершенно непонятно произнес:

Он вроде бы ничего такого не сказал, но Матвею послышалось в этом утвердительном звуке что-то такое, что его чрезвычайно возмутило:

— Что да-а-а-а?! Да! Ну и что? Может у тебя ангельские крылышки выросли!? А?!

Иннокентий молчал. Вдруг его плечи задёргались, и он как–то странно захихикал:

— Выросли! И-хи-хи-хи!

— Ты что, Кеша? — насторожился его друг.

— Рога выросли! Вот чего, — помрачнел Иннокентий Матвеевич.

— Не понял?

— Гэ-э-эх! — обиженно закряхтел мужчина. — Вообщем, я Ольгу с главбухом с её работы застал. Вот так!

Матвей Иннокентьевич шумно втянул в себя воздух:

Вроде бы тоже ничего обидного не сказал, но Иннокентий возмутился:

— Что, да? Да-а! Ну и что?

— Да нет. Я к тому, что женщины на это дело слабы, конечно, — деликатно ответил Матюша.

— Как и мы! — печально согласился Кеша и махнул рукой. — Все они одинаковые. Твоя жена — ничем не лучше!

— Как? — растерялся и развел руки в стороны Матюша. — А моя причём?! — сжав кулаки, он задохнулся от возмущения. — Ты говори, да не заговаривайся. Если твоя жена с кем–то встречается, то это совсем не значит…

— Да? Спустись на землю, в магазин, на первом этаже под твоей квартирой. Заведующий Аванес — очень добрый мужик. Что он, в тебя влюблённый, что ли?

Настал момент, когда нужно было решительно встать и дать пощёчину, то есть решительно оборвать гадкие обвинения в адрес супруги. Но Матюша не встал, а просто промычал, как будто у него рвали зуб…

— Ты… эт-то, точно?.. — уныло повисло в воздухе…

— Точно-то, точно…. А мне всё равно плохо. Понимаешь? Пло-хо! — выдал Иннокентий Матвеевич, жёстко хряпнул себе кулаком в грудь и, не рассчитав силы удара, раскашлялся:

— Как она могла? Всё, что прожили, в грязь втоптать!.. Убью! — он рявкнул, а затем окончательно сник.

А Матвею Иннокентьевичу стало гораздо легче. Он всегда считал, что правильная оценка тяжёлых жизненных ситуаций есть уже половина победы. Догадываясь и раньше, что в его семье фактически существует равноправие полов, в чём он как–то не решался признаться сам себе, отныне супруг успокоился. Стало ясно, что супруга простит ему этот не совсем красивый поступок, как сейчас он прощает её.

Нет в мире ничего так крепко оберегаемого и так хорошо известного всем, как супружеские тайны. На протяжении всего разговора за собеседниками пристально наблюдали две пары глаз. Одна пара принадлежала известному нам Витюхе. С первого этажа были хорошо слышны и трагический выкрик Раскудрявого, и умиротворяющие речи Зализного. Он с интересом вглядывался в фигуры, высвечиваемые бледно–синим светом фонаря. Под нос тихо, но очень ехидно бормотал: «Так-так! Значит у вас трагедия? И у нас. А мы не плачем! Ломиком тюк-тюк, и порядок!»

А с третьего этажа парочку на скамье тревожно изучали глаза супруги Иннокентия. Ольга внимально разглядывала их в полевой бинокль. Благодаря осени, раздевшей деревья наголо, перед глазами ссутулилась широкая спина мужа и менее широкая спина собеседника. Как ей хотелось знать: с кем и особенно — о чём, он так оживленно беседует. Но вот Матвей Иннокентьевич сгорбился, удивлённо почесал затылок и был безошибочно опознан. Ольга быстро подтащила к себе телефон и, не прерывая наблюдения, энергично закрутила круглый диск.

— Алё! Лиза, ты?

— Да… Оля, ты, что ли?

— Я — я! Слушай. У меня такие неприятности. Только просьба: никому — никому. Ты меня понимаешь? Мой сегодня меня с главбухом поймал.

— А-а! Какой ужас! Да, что же ты так неосторожно, как же это ты?

— Он приехал совершенно неожиданно. Совершенно! Но я всё равно, чувствовала: что-то должно было случиться. Я так не хотела, чтобы он сегодня приходил. Зачем я это сделала?

— И он что сказал?

— Ничего. Абсолютно! Ушёл и где-то напился. А сейчас на скамейке под окном вместе с твоим. Машут руками!

— Так вот оно что! Значит, он там? — задышала в трубку Лиза. — Теперь ты послушай. Сегодня я этого субчика застукала с приёмщицей с его работы…

— Что ты говоришь?! Вот подлец… — нерешительно вздохнула Ольга.

— Да, да! Прямо на месте преступления, в моей кровати! Представляешь? Как до жены — так ничего! А тут и про радикулит забыл. Он у меня ещё попляшет!

— Ой, Лиза, милая! Прошу тебя, беги к нам. Спаси меня. Они же точно сюда придут!

— Я буду моментально! Жди! — и в трубке коротенько запикало...

А Ирочка, чьё имя было запечатлено на скамейке, сидела в комнате. Она пришла перед тем, как папа доплёлся до скамьи, торопливо чмокнула мамочку и убежала к себе. Стянув с себя свитер, ловко забросила его в шкаф на верхнюю полку. Затем радостно попрыгала перед зеркалом шкафа, посмотрела на себя и скорчила весёлую рожицу. Ей было семнадцать лет, она была влюблена, и только полчаса назад так жарко обнималась и целовалась с Борисом, что до сих пор полыхали губы и щеки.

Ира потушила свет и выглянула в окно. На улице падали и подпрыгивали от луж дождинки. Притихшие деревья опустили мокрые ветви. Капли шуршали по опавшей листве. Она тихонько подняла крышку пианино и коснулась клавиш.

Заликовал и звонко взорвал тишину вальс. Пришло его время, и он проснулся, облегчённо вздохнул, закружился и завертелся. Раскидал в стороны стены и потолок, запел юной чистой душе о прекрасной сказке любви. И комната унеслась в чудо, полыхала волшебными яркими красками, порхали нежные мелодичные звуки и звенели на весь мир. Все смешалось в тёплых широких волнах, которые подхватывали, носили по комнате и качали на мягких руках.

«Неужели это — любовь? Значит, она такая?! Я люблю его! А он? Ну, конечно!..»

…Гремел, заливался от счастья розовыми и голубыми волнами, совсем потерявший голову вальс…

Ира не слышала, как пискнула от смеха дверь, впуская тетю Лизу, и тихо хмыкнул замок в прихожей. Повесив на вешалку плащ, женщина расправила плечи и решительно выпятила грудь. Невысокая крепкая гостья в джинсах, обтягивающих внушительные формы, и фланелевой рубашке с засученными по локоть рукавами, была явно готова к любому бою.

Громко топал по ступенькам, доказывая что-то, Иннокентий, мягко и авторитетно отвечал ему Матвей. Как только поднялись на третий этаж, на первом этаже бесшумно открылась хорошо смазанная дверь. Из неё выскользнула в ночь с выставленным вперёд ломом мужская фигура. Витюха — а это был именно он — подбежал к скамье и яростно размахнулся… Хек! — и лом вонзился под основание скамьи.

— Ишь, заботы! — мастерски орудуя ломом, азартно приговаривал он. — Бабу поймал! А-а? Дай ей в рыло и все дела. А потом ещё. Хэк! И ещё! Для профилактики. А то смотри, трагедия! И дочка Ирочка туда же! Любовь! Принесёт в подоле — и вся любовь. Хэк!

А в зале на красивом диване и мягких креслах сидели две пары. Они то вставали, то садились, то разводили руками, то хватались за голову. И говорили, говорили…

А за матовым стеклом двери стояла растерянная Ира.

— Нет! — упрямо твердил папа, — Вы меня плохо знаете. Я лучше умру, как собака, под забором. Пьяный, грязный, но свободный!

— От меня? От Иры? — сдержанно спрашивала мама.

— От всего от этого! — раздался тяжёлый удар в стену, и зазвенели, посыпались осколки. «Вот вам, — подумал Иннокентий. — Ваза французская, тысячу рублей отдал, а зачем она мне? Всю жизнь работал на износ. А к чему мне это теперь? Тебе, что ли?»— Он с каким-то удивлением взглянул на Ольгу.

— Причём тут вещи, Иннокентий? — мягко спросила она.

— Мы все тут причём, — он устало опустился в кресло. — Все мы при мягкой мебели, пышной кровати и тёплом туалете с кафелем в цветочек.

Он усмехнулся:

— А ведь жили когда–то в одной комнате, на одну зарплату честнее. И были счастливы! И не было у тебя никого, и у меня тоже не было!

— Так что ты предлагаешь, Иннокентий? — осторожно спросила Ольга. «Ничего, ничего, — подумала она, — сейчас ты отойдёшь и успокоишься. В тёплой кровати всё–таки лучше спать, чем под забором».

— Предлагаю оставить меня в покое. Гуляй, с кем хочешь, а я буду жить сам по себе.

«О, нет дорогой. Я не хочу, — подумала Ольга. Я к тебе привыкла. И дочь у нас».

— Зачем ты так говоришь? — по щекам покатились слезы.

— Разве ты не делал в жизни ошибок?

— Олечка, успокойся.

Лиза обняла, рыдавшую половину семьи:

— Иннокентий Матвеевич, — она укоризненно покачала головой. — Да хватит вам в самом деле!

— Не надо — меня! Вон Матюшу стыди!

— Что?! — разъярилась Лиза. — Мы с ним сами разберёмся. Уж я не буду стриптиз устраивать. Смотри, какая глубокая душевная травма. А когда ты сам гулял, об этом не думал? Я не такая тряпка! Разоткровенничался — женщины у него были! А у меня вот не было никого, кроме Матюши, и никогда не скажу, что были! Тьфу! — она в запальчивости сплюнула на пол.

Ольга вытирала слезы. Иннокентий призадумался. Матвей тоже сидел задумчивый и тихий…. А Лиза воинственно выпрямила спину.

За дверью стояла и плакала Ирочка. Голова больше не кружилась. Как побитая собачонка, затих вальс. Тускло отсвечивал ровными, жёлтыми и оранжевыми дощечками паркет.

«Папа и мама! Но почему, так? Сами же мне рассказывали, как любили друг друга! Хоть и жили трудно и бедно…. А Боря?.. — испуганно подумала она. — Нет, никогда. Он не такой. Он не может быть таким! У нас никогда так не будет». А в зале размеренно, рассудительно поплыл голос.

— Но у нас же взрослые дети: Ира, Борис. Надо о них подумать в первую очередь. Об их будущем!

Ира толкнула тяжёлую дверь и встала в проходе:

— Я всё слышала. Вы говорите одно, а делаете другое! Вы все друг друга обманываете. И меня, и Борю! Да, родители старше и умнее, но такими, как вы, мы никогда не будем. Никогда!

— Ирочка, ты не поняла… — спохватилась мама.

— Не надо, мама! — Ира резко повернулась, схватила в прихожей плащ, шапочку и убежала.

Иннокентий Матвеевич грохнул кулаком по столу и крикнул:

— Правильно, доча! Будь счастлива!

— Ирочка! — подскочила мать и, как была в тапочках, кинулась за ней из квартиры.

— Матя! — зыркнула Лиза.

Матвей Иннокентьевич мигом побежал следом за Ольгой.

Выбегая из подъезда, он прыгнул через канаву и нырнул в темноту. Раздался глухой удар и шум падения. А рядом слышалось ойканье Ольги.

А Витюха Козырев из большой цветастой чашки пил липовый чай с сахаром. В окна сочно поддавал холодный дождик. Стёкла были надежно зашпаклёваны, а рамы на три раза покрашены белой импортной эмалью. Калились дополнительные батареи отопления. Было жарко. «Вот теперь, говорите, что хотите! Лишь бы я вас не слышал!! — он многозначительно поднял брови, — Нервы не восстанавливаются. Пожрать, слава богу, есть. Одёжка — пожалуйста. Пей — не хочу! Больше мне ничего не надо!»

С плаката на стене, ободряюще улыбаясь, смотрела чёрными немигающими глазами голая девица.

Утро было на удивление солнечное и ясное. Играл золотистыми, красными, оранжевыми цветами ковёр из листьев, украсивших землю. В прозрачных лужах отражалось глубокое синее небо. Напротив подъезда лежала вывороченная из земли скамья. Острыми резцами оскалились поломанные бруски, а на обломке одного светилась остроугольная, несогласная на все закругления формула:

Грязь так и не смогла закрыть её.

Матвей Иннокентьевич очнулся в большой палате. Одеяло заботливо поправляла, расстроенная Лиза. Рядом, на тумбочке, аппетитно дымился куриный бульон, из которого заманчиво торчала пухлая ножка. Ходить первое время не разрешали. Ещё бы, сотрясение мозга — это не шутка. А Ольга отделалась легче. Она всего лишь сломала ногу и вскоре успешно поскакала на костылях. Иннокентий с Ирочкой приходили проведывать её.

За делами и заботами постепенно успокоился Иннокентий Матвеевич. Осела вся муть и горечь на дно. И вроде бы всё стало как прежде. Но стал он в жизни мягче и беззащитней, потому что сломалась у него вера в надёжный тыл, которая поддерживала его в трудные времена и давала ясное понимание смысла жизни. У Матюши было проще. Умея быстро приспосабливаться и ценя внешнее благополучие гораздо больше внутренних разочарований, он никогда не поднимал запретную тему и мирно сосуществовал с энергичной, решительной супругой. А вскоре весело прогремела свадьба, и стали Ирочка и Борис мужем и женой, начав свой жизненный совместный марафон.

Получилось так, что злополучная скамья, трагически окончившая своё существование, всё же навела мосты, сохранив пошатнувшееся в людских душах равновесие, и сберегла семьи.

И всё вроде бы кончилось хорошо.

ЗМЕЙ, ЛЮБОВЬ И САША

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Змей вытянул губы трубочкой и задумался: «Подведём итоги. Ты, Иван, простил зря. Война начинается с укрепления тылов. Иначе — проигрыш! Я не простил, но нет доказательств! И как ни странно, — у нас ничья».

— Всё–таки, это меня удивляет, радость моя! Это мой ребёнок? — Змей глянул на жену, думая, что — надо соблюсти приличия. – Кто поверит что этот голубой щенок мой?

И что с ним делать?

Люба посмотрела на него. Теперь она всегда точно знала, что хочет и что сделает её супруг спустя несколько минут…

Когда–то её, простую девушку, нежданно–негадано украденную из родного села, привезли в огромный, холодный дворец. Не помнила, как здесь оказалась. Совсем плохо помнила, как стала супругой великого властителя.

А в первую ночь, проведённую во дворце, лежала она обнажённая и одурманенная зельем на каменном ложе посреди зала, где вместо стен и потолка был погасший, мёртвый космос. Вокруг неё горели шесть чёрных свечей, на которые были надеты выползки, — змеиные шкуры, сброшенные при линьке. В губах у неё были зажаты несколько сухих листочков осины.

Змей в чёрной мантии стоял в изголовье, раскинув в стороны руки, и, торжественно и звучно распевая, заклинал:

— О, Чернобог! Твоею силой и волей вызываю духа и волей своей заклинаю и оставляю в своём подчинении на один час земного времени.

Ароам, Арогул, Арогам, Исайя, кровь красная, земля чёрная, вода цвета не имеет. Так и ты, дух, не имей своей воли на этот час, а моей волей нашли мороку с любого боку, с ветреной и от ветреной, с восхода и захода. Заморочь голову, отведи глаза тридцать три раза. Морочная проказа, съешь мыслей чистоту, дай обманную пустоту, как младенец смотрит и не видит, слушает и не слышит, внимает и не понимает, так чтобы ЛЮБОВЬ смотрела и не видела, слушала и не слышала, речам внимала, разумом не понимала!

Сгорели свечи со змеиными выползками, а в самом конце Змей сжёг сухие листики осины из Любиных губ, развеял их пепел по ветру, кружащему вокруг, прошептав ещё несколько слов.

А на следующее утро началась новая, царская жизнь. Было для неё всё, что пожелаешь: еда и одежда, весёлые развлекатели–лакеи, музыканты и гулянья. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Только почему–то радости на душе не было. Начала Любовь худеть и бледнеть, стала неразговорчивой и хмурой. Ну, а ночью во снах шла совсем другая жизнь и виденья, про которые она никому не рассказывала. Так и катилась, весёлая снаружи и пустая, унылая внутри, жизнь.

И вот однажды всё замечающий супруг спросил жену, почему она так грустна и что её душеньке не хватает. И не стерпела, выговорила Любаша бесконечно повторяющиеся сны: с берёзовым лесом, солнцем, ягодами и грибами. Просила—упрашивала хоть раз показать такой лес. Змей задумчиво смотрел на неё, а потом обещал «решить эту проблему».

Через месяц, в восточном крыле дворца, он провел супругу к двери и вручил золотой ключик.

— Держи и гуляй, моя радость. Потом поделишься впечатлениями.

Толкнула Любовь дверь, взглянула и закричала от восхищения.

Исчез дворец. На горизонте ярко светило солнце, к ней подступал молодой берёзовый лес. Многоголосо звенел птичий гомон. Тяжело жужжали нагруженные пыльцой пчелы. Сладко пахли нагретые солнцем травы и ласково веял тёплый ветерок. Весь день бродила она в волшебном саду, лакомясь малиной и душистой земляникой, пила студёную, ключевую воду, а потом сладко спала в тени берёз на мягкой траве.

Шёл день за днем, за весной — лето, за осенью — зима; только в лесу всегда царило вечное лето. Жизнь обрела восхитительный внутренний покой, и Любовь расцвела. Казалось, вся она налилась соками лесных ягод и чистотой воздуха. Распрямились плечи, упруго налились соками высокие груди с торчащими сосками. Ягодицы округлились, и стала она ходить плавно и неторопливо. Ранее сшитые платья в талии были как раз, а вот ниже не одевались. Ей, это было интересно и приятно.

В один из перечисленных дней, гуляя по лесу, дошла до муравейника. Присела, наблюдая, как рыжие муравьи упорно тащат со всех сторон травинки, гусениц и ещё какие-то непонятные, нужные им предметы. Вдруг земля под ногами дёрнулась, и она вместе с муравейником, отъехала по кругу в сторону. Открылось отверстие, и по приставленной лестнице быстро поднялся человек. Он подошел к берёзе, отодвинул её, что–то покрутил снизу, и вернул деревце на место. Люба остолбенела, а мужчина повернулся, увидел её и опешил. Неловко поклонившись, он сказал:

— Простите, что помешал. Срочный случай.

— Кто вы, и что это за случай?

— Я — Садовник, поднялся потому, что стало гаснуть солнце. Сейчас добавил энергии, станет светлее.

Оглянувшись, она убедилась, что день действительно потускнел. Растерявшись, она непонимающе смотрела по сторонам.

— Так всё это ненастоящее? — медленно начала говорить Любовь. Она неприятно поразилась и продолжала ошеломленно осматриваться кругом. — Лес, солнце, трава, птицы. Этот мир ложный?! Какой обман! Кто это сделал? — она прижала ладони к вискам. — Кто?!

— Я, Садовник…

— Ты! Как ты мог? Исчезни навсегда! И ты, и этот лес. Пусть погаснет ложное солнце!

— Но почему?..

— Ты— обманщик! Это слишком подло. Раз в жизни ничего этого нет: ни солнца, ни леса, ни птиц, — нельзя это придумывать!

Слёзы навернулись на глаза, но она твердо сказала:

— Иди прочь! Завтра не будет ни тебя, ни этого фальшивого леса!

Садовник неожиданно улыбнулся и заглянул, казалось, в самую глубину глаз. И такими бездонны были его очи, что показалось, будто опрокинулось в неё тёмно–синее весеннее небо:

— Казните меня, но не трогайте лес и солнце. Оставьте луч света в тёмном царстве!

— Как ты сказал? Луч света в тёмном царстве, — растерялась Любовь. — Я где–то слышала это.

Она потёрла лоб рукой:

— Откуда эти слова? Что они означают?

— Я не знаю. В памяти осталось только это.

— Скажи! Вспомни, вспомни!

— Я не знаю…

— Я приказываю! Ты обязательно вспомни, а завтра придёшь и скажешь мне!

— Скоро включится лесной наблюдатель, и нашей встречи больше не будет.

— Тогда отключи его! Я тебе приказываю!

— Хорошо… Любовь — Царица …

Она повернулась и быстро ушла из леса.

Какой удар! Все радости оказались просто игрушкой, куклой, сделанной для обмана глупого ребёнка, который месяц за месяцем, год за годом утешал свою душу.

Ночью, проснувшись, думала: «Что означают эти слова? Какое–то древнее заклинание? Откуда Садовник знает его? И как его зовут? Кто он? Среднего роста, широкоплечий, худощавый, в глазах тоска. Да, вот именно — тоска! Значит, у него отняли что–то хорошее. Странный мужчина. Выглядит так, как будто знает гораздо больше, чем говорит. Простой человек не может создать лес. Интересно. И вообще он необычный».

С утра Любовь с нетерпением ожидала прогулки в лесу. Если охрана узнает, что он отключил наблюдателя и пришёл в сад, ему конец! Неужели придёт?..

…Садовник сидел под берёзой. Увидев её, встал. Было тепло, и он был одет в шорты и светлую рубашку с коротким рукавом. Люба жестом разрешила ему сесть и опустилась рядом на траву. Помолчав, она решительно разорвала неловкую тишину:

— Ну, что, Садовник–волшебник? Ты вспомнил? — и насмешливо, но чуть тревожно глянула ему в глаза.

— К сожалению нет.

— Не-е-т? — она пыталась сказать это сердито, но ничего не получилось. Ей стало жарко. Теплая волна окутала её. В животе что–то стало мягко сжиматься, пульсировать. Казалось, сердце блаженно и томно сжимается внизу, разливая по телу мягкие нежные волны... Садовник посмотрел ей в глаза, весь мир куда–то пропал, и блаженство разлилось в груди. Они порывисто рванулись, прижались друг к другу горячие, напряжённые тела, слились в поцелуе губы, и время остановилось. Казалось, весь мир, деревья, листья, птицы, букашки и солнце слились с ними в одно целое. Запел, завертел, заиграл волшебный оркестр любви, замолчал такой глупый и мелкий разум. Полились по лесу тихие стоны, понятные только им крики, счастливый, бессвязный шёпот. И каждое слово значило больше, чем множество речей, потому что оно родниково-чистой сладкой водой перетекало из сердца в сердце.

Любовь загудела бешеным огнём, сжигая их, как сухую солому. Встречи повторялись ещё,ещё и ещё. Разум, мысли, всё исчезало и растворялось в безумии или волшебстве, которое охватило их. Неземное блаженство соединяло их и мир изменился. Временами, во время любовного экстаза, казалось, что сейчас они умрут. Тогда природа, спасая их, отнимала сознание. Только страх разлуки иногда терзал любовников, но они не верили ему и каждый раз придумывали глупые несбыточные планы побегов, и верили себе.

Время и природа охраняли любовь. Змей Горыныч улетел в очередную командировку для усмирения непокорных подданных. День менял ночь, встреча летела за встречей. Она часто замечала, что у него усталый вид, и переживала, что слишком много дел. Садовник — Саша рассказывал ей о людях, которым он старается помочь. Любовь ласково слушала его, целовала и смеялась, говоря, что на свете вообще никого нет кроме них, и она никого знать не хочет. Казалось, что так будет всегда.

Но час настал. Вернулся с победой уставший Змей и, встретившись, изучающе разглядывал супругу, которая ничего не понимала и не боялась, — как птица во время свадебных игр. Только сердце забилось тревожно; и тяжело она прощалась с любимым в тот вечер.

Утром, за завтраком Змей сказал:

— Сегодня сад закроют на ремонт. Лучше не ходить…

Мир качнулся, и она не выдержала:

— А Садовник?

— Садовник? — супруг приподнял одну бровь и внимательно посмотрел. — Жаль беднягу, он хорошо работал.

«Нет! — закричал кто-то внутри. — Он лжёт! Ночью мы убежим!» Невероятным усилием воли она заставила себя сидеть, не проявляя никаких эмоций, поглотить внутрь весь взрыв ужаса, охватившего её, и спокойно сказать:

— Я всё–таки схожу. Посмотрю лес…

После завтрака Любовь изо всех сил сдерживалась, чтобы не бежать сломя голову к заветной двери. Она не хотела верить…

Внешне лес не изменился. Но всё было не так. Небо закрыли тучи, высох ручей и молчали птицы. Затих ветерок и воздух стал безжизненным. Не гудели пчёлы. Остановилось вращенье жизни. Возле места их встреч высилась огромная груда разбитых бетонных плит и мусора. Совсем обезумев, Люба побежала дальше, упала и на четвереньках доползла до берёзы с тайником. Достала оттуда записку, прижала к груди и облегчённо, счастливо улыбнулась. Отдышавшись, медленно развернула. Там было написано:

— «Луч света в тёмном царстве — это любовь. Я люблю тебя! Прощай».

Всё было кончено. В груди тяжёлым камнем застыло сердце. Стало абсолютно ясно, что его нет. Она долго сидела на мёртвой траве и бессмысленно смотрела в свинцовое небо. Слёз не было, и вообще больше ничего не было, кроме охватившего её бездумного оцепенения и безразличия ко всему, что осталось в этом мире.

К вечеру она встала и медленно ушла в постылую царскую жизнь. Погас луч света в тёмном царстве…

За ужином Любовь сидела прямо и почти неподвижно. Глаза смотрели равнодушно, не моргая, словно спалённое знойным солнцем небо. Долго–долго молчав за трапезой, она безразлично и ровно отметила:

— Я была в лесу. Он ужасен!

Поплыли бесконечные годы одиночества в холодном, сером мире, окружающем её. Царица автоматически ела, ходила и говорила. Ползли, непонятно зачем и куда, не считанные годы. Сдавалось, так будет всегда. Но время и природа брали своё.

Пришло время проснуться, когда, пытаясь забыться, она стала соблазнять и втягивать в недолгие, но бурные романы всех, кто попадался на жизненном пути, играя партнёрами, как картами. Придворных, мужчин жаждущих заполучить внимание царицы, было много: высоких, низких, глупых, умных. Как секс–машина перерабатывала Любовь своих поклонников, высасывая из них физические силы и разум. Но никто и никогда больше не затронул её сердца. Ничто не поднималось выше животного удовлетворения. Из года в год сердце покрывалось коростой привычки и равнодушия. Угасал огонь звериной страсти, а дружбы и уважения не рождалось. Человеческая любовь умирала в зародыше.

И это прошло. Люба успокоилась и поняла, что у людей редко бывает всё сжигающая и всепоглощающая любовь. «Я не зря жила, хоть мало, но в счастье. Даже если это была неправедная страсть, бог простит меня. Люди немощны телом и душой, чтобы достичь божественной страсти. Они занимаются любовью так же, как пьют пиво и чистят ботинки, и она умирает в половых органах. Как жалко, что этого они не узнают никогда!»

……………………

Пролетели мысли. воспоминания, и вернулась Любовь в огромный зал, где смотрел на неё и ждал успокоительного ответа грозный супруг – Змей…

Царица подняла взгляд. Змей всё ждал…

— Милый мой, — она улыбнулась и вздохнула. — Последнего храбреца, нильского крокодила, ты приголубил уже десять месяцев назад.

— Н-да? — поднял брови дракон, и негромко вызвал:

— Глас народа?

— Имею честь? — отозвался вкрадчивый голос.

— Когда был успокоен нильский крокодил?

— От бескрайних лет рождения Вашего, десять месяцев и десять дней тому назад, в связи с проявлением недостаточного уважения…

— Всё… — насупился дракон.

— Честь имел, — закончил пронародный глас.

— Дракуша, — осторожно начала супруга, — пойми меня правильно.

А в сердце забродили какие–то токи, и билось оно сильней, чем обычно.

«Всё прошло, — подумала она. — Он умер давно, и нет синих глаз и чистого неба. Всё прошло!»

И царица медленно и спокойно произнесла:

— Мне очень тяжело, я так люблю малыша, но такой яркий, синий цвет!

Дракон сделал ещё несколько шагов по ковру и остановился:

— Жалко слабых и беззащитных… Жалость грызёт слабого, унижает его и возвышает гордыню жалельщика, который скрыто думает: «Хорошо, что я не такой!» Истинная жалость в единстве мысли, чувства, слова и дела. Если чего–то нет, то это ложь! Хотел бы я посмотреть, много ли таких людей?

Затем усмехнулся и решительно сказал:

— Иван! Есть проблема…

И наш путник, который прикорнул в яме под скалой, защищавшей от ветра, снова потерялся в пространстве и времени. Только успел подумать:

— Опять начинается. Много ли у тебя таких глав, Змей?..

ЧЕЛОВЕК - ЧЕЛОВЕКУ...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

… А оперуполномоченный уголовного розыска Ваня Петров, плотный темноволосый мужчина, уже стоял у пульта дежурного по УВД города:

— Петров, участкового пока нет. Девочка звонила дважды. Мать исчезла, и взрослых никого нет. Разберись и по рации доложи!

Он привычно глянул на заявку: «Восточный, 10. Это в конце микрорайона…».

В который раз за день загудел мотор. По замерзшим улицам, понеслась милицейская «канарейка».

— Да! — вздохнул на заднем сиденье высокий парень, — все великие замыслы бесследно исчезают в буднях, в грязи.

— А ты не ползай — меньше испачкаешься!

— А здесь каждый день грязь! — возразил Олег, — Вот мать-пьянчуга убежала, а ребёнок, голодный и грязный, плачет. Это что, сказки Венского леса?

Ваня усмехнулся и ничего не ответил.

Наступившая тьма, скрадывала углы зданий. Наливались чернильным цветом тени, тянувшиеся по снегу. Ветер гонял снег кругами и развеивал по сторонам. По бокам проскакивали и растворялись прохожие, дома, перекрёстки. Наконец, свет фар упёрся в бетонную стену, уставился в неё, помедлил и погас… Дом № 10… Квартира…

«Дзинь-дон! Динь-дон!» — мелодично прозвенел звонок…

Дверь открывается, и вместо привычного приветствия. «Здравствуйте! Вызывали?» у Вани невольно сорвалось:

— У-у! Беда какая. Кто ж тебя обидел?

В просторной прихожей, уютно обклеенной обоями под кирпич тёпло-коричневого цвета, стояла девочка лет семи, в теплых шерстяных гамашах и толстом зелёном свитере. Подняв вверх голову, она ожидающе смотрела на человека в форме.

— Это ты звонила? — присев на корточки, мягко спросил он.

— Тише, тише. Расскажи, как маму потеряла?

— Внизу, во дворе, — зачем-то прикрыла рот ладошкой девочка, а потом тяжко вздохнула: — Мы гуляли, а потом она осталась на скамейке.

— О, времена? — шутливо нахмурил брови Олег. — Дети бросают родителей на скамейке.

С шумом распахнулась дверь лифта, в квартиру направился высокий худощавый мужчина в светлом пуховике. На голове свесился набок тёмно–синий берет. Руки оттягивали пакеты с продуктами.

— Здравствуйте… Леночка, что случилось? — он удивлённо оглядывал открытую дверь и незнакомых людей.

— Милиция. Успокойтесь. Все нормально. Просто ваша супруга где-то задержалась, а девочка испугалась и вызвала нас.

— Задержалась? — усмехнулся мужчина. Печаль и досада всплеснулись и снова утонули в глубине тёмно-серых глаз.

— Доча, ты маму Люду потеряла?

— А зачем звонила в милицию?

Девочка сжала пухленькие губки в узкую полоску, насупилась и молчала.

— Ну, ладно, иди пока к себе в комнату. — Он проводил её чуть виноватым взглядом. — Вы извините, что от работы оторвали. Жена уже два месяца, как ушла к нему. Так что, мы вдвоём хозяйствуем.

— А почему дочка у вас?

— Мы официально не разошлись. Просто она исчезла… Последний месяц совсем ни была. Ни разу! А мама Люда — это кукла. Я на Новый год купил. Она сегодня спит с ней и ест.

— А где же кукла? — машинально спросил Олег.

— Наверное, девочки взяли. Или Настя из девяностой квартиры, или Римма из пятнадцатой. Я завтра найду. Извините...Сами не ладим, и ей гадим. Так уж получилось.Извините…

— Ничего. Выход, — всегда впереди. Только переговорите с девочкой, на будущее…

В лифте Олег рассмеялся:

— Объявляется всероссийский розыск!

— Заткнись, болтун!

— А что, это наша работа, что ли?

Молча вышли из подъезда. Олег обиженно молчал. А у Вани острой жгучей струей вспыхнули в памяти свои далёкие полузабытые годы, и детские слезы.

…Полночи он бессильно плакал в туалете. Детдомовские ребята, такие же, как он, разоблачили его, рассказав при всех, что он лжёт: мама у него не в горах и не геолог, и её — вообще нет. А на улице было всё так же холодно, как сейчас, и выла вьюга, и бежать было некуда…

— Нормально.Быстро вы, — довольно заметил шофер, заводя машину.

— Подожди. Я сейчас… — Ваня торопливо зашагал в соседний подъезд.

У одной из дверей очень дотошная седая старуха, протягивая куклу, недовольно осведомилась:

— С каких это пор милиция по вечерам чужих кукол собирать стала?

— Да это так, моя родственница, — вырвалось неожиданно. — До свидания!

Прижав куклу, он торопливо побежал вниз по серым ступенькам. И снова квартира с маленькой девочкой Леной.

— Что? Забыли что–нибудь? — вопросительно смотрел отец девочки.

— Вот, возьмите. Пусть пока с ней спит. Может, ещё образуется!

Мужчина осторожно взял куклу на руки, и благодарно, с надеждой заглянул в глубь Ваниных глаз:

— Вы так думаете?

— Обязательно!

Из комнаты вышла, притихшая Лена. Она поджала губы, неожиданно серьёзно посмотрела, не решаясь что–то сказать, помялась, набрала в грудь воздуха и решительно выпалила:

— Дядя милиционер, а можно я вам что–то по секрету скажу?

— Можно! Даже нужно…

Малышка взлетела вверх. Она прижалась губами к уху и горячо зашептала:

— Дяденька, вы меня простите! Я маму Люду не теряла, а сама её отдала, нарочно, и вам позвонила. Верните мне маму. Я знаю, ей просто стыдно возвращаться, потому что нас бросила. Она, думает, что папа ругаться будет. А он не будет. Он простит. Я сама слышала, как папа дяде Семёну говорил. Скажите ей, пожалуйста!

Ваня хотел что–то ответить, но помедлил, поцеловал Лену в щечку и осторожно опустил на пол. Сам не зная, почему он моргнул ей, и утвердительно кивнул головой. Девочка засияла и радостно, широко открыла, такие ясные, чистые глаза

— До свидания! — он крепко тряхнул жилистую руку отца.

«Запутались! — пришло в голову. — В словах, мыслях, и делах. Ломаются на кусочки и летят, падают в разные стороны. И ребёнок тоже на осколки. Без вины наказан. Я правильно сделал. Пусть надеется. Не так больно будет».

А девочка стояла у окна, боясь темноты, но не зажигала свет. Маленький человечек прижался лбом к холодному стеклу. Внизу, в синей мгле, у милицейской машины зажглись огоньки, и тихо пофыркивая, она поплыла вдоль дома.

— «Может, они прямо сейчас за мамой поедут?»

Она представила, как открывается дверь, мама ласково зовет её «Ленусик», и запрыгала от радости у окошка. Для неё всё было просто: мама — это мама! Большая, тёплая, добрая, которая дует на ушибленную коленку, красиво завязывает банты, купает в ванне и разгоняет страхи. С мамой хорошо, и так хочется, чтобы она вернулась…

— Дон, я восьмой, прошу на связь! — вызвал Олег дежурную часть УВД.

— Восьмой, Дон на связи. Слушаю Вас!

— Восточный, 10. Всё нормально. Ложный вызов. Девочка боялась без мамы и просила помощи. Сдали её отцу!

— Понял Вас! Направляйтесь в лесопарк на юго–западе города. Ориентир — возле дороги будет стоять машина начальника уголовного розыска. Обнаружен труп девочки с признаками насильственной смерти. В прокуратуру сообщили. Труповоз сейчас занят, вызовите после осмотра.

— Вас понял! Направляемся в лесопарк.

Шла ночь. С неба тревожно смотрела огромная луна. Снег отли¬вал матовым молочным светом и был расчерчен чёрными паутинками теней от веток и стволов голых деревьев. Труп лежал на снегу недалеко от северного входа в лесопарк. В рот вместо кляпа была засунута вязаная шапочка. Оторванный бомбон валялся рядом. Судебно–медицинский эксперт диктовал следователю, который писал протокол осмотра места происшествия:

— Труп расположен головой на запад,…. Возраст 12 —15 лет. Волосы русые, заплетены в косичку. Глаза открыты... На левой стороне груди ре¬заная рана, круглой формы, диаметром 4 см. Сосок на груди отсутствует. В области живота разрез... В промежности и на половых органах застыв¬шая кровь...

Осмотр шёл долго. Преступление было тяжёлое и гнусное. И следователь прокуратуры, и Ваня, и Олег работали терпеливо, упорно и напряжённо, но раскрыть преступление по «горячим следам» не удалось. Час за часом для оперативно–следственной группы бежало время кропотливой работы.

К утру труп девочки увезли в морг. Устало зевая, Олег сообщил: — Дон, Я — восьмой! Отработку материалов закончили. Пока зацепок нет.

— Понял вас! Давайте на Восточный рынок. Там по разбойному нападению обнаружена угнанная машина «Жигули». Ориентир, задняя сторона, подъезжайте из–под моста.

— Вас понял! Едем!

Захлопали дверцы милицейской ма¬шины.

— Вот она...

У обочины дороги наискось сто¬яла белая автомашина «Жигули». Переднее ко¬лесо застряло в бетонной канаве.

— Вроде не «раскулачили», — заме¬тил Олег, — я опрошу жильцов, — Скользя по обледеневшей снежной корке, он заторопился в дом, сто¬ящий через дорогу.

Водитель–милиционер нашёл понятых. Ваня с экспертом осматривали машину. Защёлкал фотоаппарат.

...Так ...Дверцы не заперты. На сиденье водителя накинут пухо¬вик, в карманах — пусто. В ящике два апельсина. У заднего сиденья — окурок сигареты «Прима–люкс»... Еще один. Ключ зажигания — на месте. Ки¬лометраж... бензин...

Прохрустев по льду, останови¬лась еще одна милицейская маши¬на.

— Здравия желаю! Мы таксиста привезли!

Худощавый, маленького роста, он придерживал у груди забин¬тованную руку.

— Расскажите ещё раз, как это произошло? Где сели? Во что одеты? В общем всё, что помните!

— Я закончил, — подошёл экс¬перт, — следы пальцев рук смаза¬ны, для идентификации личнос¬ти вряд ли пригодны, но я снял.

Водитель начал рассказывать:

— Около пяти часов утра еду мимо кинотеатра... Вижу, стоят двое...

— Эй, такси! Такси! — они уси¬ленно замахали. Здоровяк в тол¬стой вязаной шапочке заглянул в салон...

— Мужик, до Паркового микрорайона подбрось!

Второй уселся сзади.

Машина покатилась по пустын¬ной дороге. Над ней тянулась жёл¬тая вереница фонарей, остался позади мост через реку, поворот направо, поворот налево. С эста¬кады было видно, как прижался к земле замёрзший Восточный рынок... Все молчали...

— Сюда заверни!... Теперь нале¬во!

Рядом затемнел парк.

— Всё, приехали! — Пятерня же¬стко захватила волосы и оттянула голову назад, прижав затылок к сиде¬нью. Проколол кожу горла кон¬чик ножа, и струйка алой крови потекла вниз.

— Сиди тихо! Прирежу! — сбо¬ку, через пиджак, в ребра упер¬лось острое жало второго ножа. Сидевший рядом небритый парень зашарил свободной рукой по пид¬жаку и карману на дверце. Деньги торопливо совал в куртку.

— Ребята, да заберите всё, — день¬ги, машину! Не убивайте толь¬ко...

— Заткнись! — нож прижался к горлу сильней. — Пересаживайся!

Его грубо перетянули за волосы на сосед¬нее сиденье. Сидевший на нём рас¬пахнул дверцу и стал обходить машину.

Водитель двумя руками схватил¬ся за руку, прижимавшую к гор¬лу нож, и сильно ударил об сте¬ну салона. Нож выпал. Тогда он бросился в открытую дверь. Зак¬ричал от боли, почувствовав, как вырвался из головы клок волос, но поднялся и прыгнул вперёд. Снова упал, вскочил и рванулся в спасительную тьму...

За ним не гнались. Через не¬сколько секунд захлопнулись дверцы, машина круто разверну¬лась, взвизгнула пробуксовавшими шинами и ум¬чалась...

— Я боялся, что вернутся, по¬этому подождал, потом — в ми¬лицию...

Закончив рассказ, водитель ра¬стеряно вздохнул и покачал го¬ловой.

— Вот сволочи! Ведь за ко¬пейку зарезать могли! Видно, с большого бодуна были. Дня два, наверно, пьянствовали, совсем скотами стали...

...Всё как обычно. Люди рассказывали, удивлялись, воз¬мущались.

Шёл десятый час утра.

— Дон! Я — восьмой! Прошу на связь!

— Восьмой! Я — Дон! Слушаю вас...

— Есть информация, что пре¬ступники с запоя. Сейчас прове¬рим, где в этом районепохмеляются. Деньги–то у них сейчас есть!

— Хорошо! Понял вас! Будьте постоянно на связи. В случае не¬обходимости вышлем ещё груп¬пу.

Машина мчится по проснувше¬муся городу. Молчит сирена и не мигает маячок.

— Значит так, Олег–братишка! Я в форме, поэтому буду стоять в сторонке. Зайдёшь — посмот¬ришь! Выйдешь, если что — рас¬стегнешь до конца молнию на куртке. А дальше по обстановке.

Время идёт. Кафе, заку¬сочная, столовая...

И вдруг возле перекрестка, на кольце, из заку¬сочной вывалились, покачиваясь, двое парней.

— Они! — выпалил Олег, — рыжий и второй!

— Вижу... Спокойно. Отпускать нельзя ни в коем случае!

Машина остановилась.

— Ребята, подойдите пожалуйста, — выле¬зая из машины, позвал Ваня.

— А в чём, собственно, дело? Мы что, хулиганы, что ли? Или скан¬далим?! — вызывающе развел руки один. Опухшее лицо. Глаза лихо¬радочно блестели от алкоголя.

— Тихо, тихо! — успокоил его рыжий приятель.

«... Волосы светлые, редкие, куртка, коричневый свитер. Он?! Или нет!»

— Всё нормально, товарищ май¬ор. Мы домой идем. Просто сиде¬ли, отдыхали. Тихо, спокойно.

— Вы поймите, люди звонят, жалуются, что хулиганы здесь. Сейчас в оперпункт зайдём на пять минут, разберёмся, и домой по¬едете. Чего зря нервничать?

Неожиданно один молниеносно прыгнул в сторону через ку¬сты, окружавшие дорожку. Ваня кинулся за ним и повалил на землю. Рыжий, а вслед за ним и Олег, пропали за углом. Парня с трудом скрутили. Из кармана у него вытащили складной нож. Он истошно вопил:

— Люди, смотрите! Они мне нож подсунули! Ай-яй-яй! Руку поломали! Помогите!

Шофер с грохотом захлопнул за ним дверцу заднего отсека. Ваня побежал за угол, и в этот мо¬мент грохнул выстрел.

Олег сидел, согнувшись, на зем¬ле. Одной рукой он зажал живот. Во второй был пистолет.

— Олег! Братишка! Ты что?

— Ножом, сволочь, в живот... я не успел. Он туда рванул... — Олег показал головой внутрь двора. — Быстрей! А то уйдёт гад!

— Скорую! Быстро! — яростно заорал Ваня, подбежавшим лю¬дям. Одним махом он перелетел через кустарник и побежал через двор. Успел увидеть, как длинная фигура скрылась за углом дома и рванулся за ней. Но за углом дома был берег реки, заросший берёзами и ивами. Яростно пробежав ещё, исхлестав всё лицо о ветки деревьев, он понял, что рыжий хорошо знает это место, и уже успел скрыться.

После обеда Олегу делали операцию. Ребята из отдела ездили сдавать кровь. В больнице уже была мать Олега. Полная седая женщина тревожно оглядывалась по сторонам, ловила каждое слово врачей, желая узнать точно, как его состояние, и что она ещё может сделать.

Ваня был сам не свой, и, казалось, почернел. Он работал с напарником два года, был старше по возрасту и опыту. Последнее время они сдружились, а после того, как от Вани ушла жена, он частенько заезжал к Олегу домой и наслаждался вкуснейшим украинским борщом, который умела готовить Надежда Степановна. Всегда с удовольствием рассказывал ей, что у них самая спокойная работа во всей милиции города. На все просьбы посмотреть за сыном неизменно обещал, что всё будет абсолютно безопасно. Он с Олегом много видел за два милицей¬ских года, но сегодня произошёл очень резкий и внезапный поворот. Сейчас Ваня, как мог, успокоил и поддержал её, но теперь почему–то боялся подходить к ней, и ему было стыдно. А больше всего он боялся, что она спросит его: «Ваня, ты же обещал?» И он не знал, что сможет ей ответить.

Все ребята из уголовного розыска подключились к поиску рыжего. Но всё тщетно. На допросе задержанный, он же Боровиков Сергей, пояснил: «Вто¬рого зовут Лёша. Больше ничего не знаю. Познакомился вчера в баре. Где живет, не знаю. Раньше не видел. Нож подсунули работники мили¬ции». Таксиста тоже не знает, и не видел, хотя тот яростно доказывал ему, что это именно он приставил ему нож к горлу... Шло время. С ним говорили вновь и вновь, но он упорно сто¬ял на своём. Стало ясно, что Лёша был главным, что он «без тормозов», и если его сейчас не задержать, то беды ещё впереди. Но его напарник молчал...

Ваня ходил уставший и оглушённый, в голове крутились обрывки прошедшей бессонной ночи.

«Дядя милиционер, верните мне маму», — просила маленькая девочка, а потом она вдруг лежала на земле с разрезанным животом, а таксист кричал: «Гады, за копейку человека зарезать могут!»

Когда остались наедине с задержанным, Ваня закрыл дверь на замок и по¬ложил ключ в карман. Преступник злобно оскалился на него:

— Что, казнить будешь? Мусор! Я ничего не скажу. Я убью себя!

Молниеносно соскочив со сту¬ла, он рванулся вперёд и врезал¬ся головой в стену. Грохнувшись на пол, он судорожно задергался и захрипел. Ваня молча посмот¬рел на него, присел и стал резко растирать ему уши. Тот пере¬стал хрипеть и застонал.

— Этот фокус здесь не пройдёт! — Ваня встал и резко пнул его в бок, целясь в почку. — Что? Пьяному море по колено, а лужа — с головой. Сейчас ты уже море проплыл и приплыл в лужу. Из–за вас, мой напарник в больнице! Сам пойми, что теперь тебя не пощадят. Он —то выживет, а ты с отбитыми почками будешь кровью ссать и через полгода сдохнешь! Не дури! Всё равно достану. Я тебе предлагаю обмен. Ты мне дашь рыжего, а я тебе твоё поганое здоровье оставлю.

— Я не сучка какая–нибудь!

— Раз не сучка, значит петухом будешь. Я тебя в камеру к мохнатым суну. Сам тебе имя подберу. Будем звать тебя Юлечка. Нравится такое имя? Или будешь говорить, или организуем свадьбу. И женихов подберу, что на завтрак, на обед и на ужин тебя всей камерой трахать будут. Потом можешь жаловаться прокурору. Но это будет опосля! Смотри, я за свои слова отвечаю! Меня из милиции уволят, а ты на всю жизнь инвалидом будешь и воровать, будешь только на лекарства…

Разбойник сел на пол, со страхом и ненавистью глядя на Ваню. Начался казалось бесконечный, напряжённый разговор, перемешанный с ударами, стонами, криками, пока, в конце концов, тот не скорчился, поджал к груди ноги, застонал и взмолился:

— Всё! Всё! Хватит! Больше не могу! Дай бумагу! Всё напишу!

Через час дверь кабинета открылась. Боровиков собственноручно на¬писал объяснение, где рассказал о нападении на таксиста, что «Лёшу» зовут Семён Зорев, и где его искать.

Оперативная группа уехала брать Семёна, но Ваню шеф заставил идти домой отсыпаться. Он ещё не знал, что жена от него ушла, и домой Ваня ходить не любил, потому что там было совсем пусто и тихо. Устроившись у себя в кабинете на разложенных стульях, он заснул, как будто провалился в глубокую бездонную яму. Проснулся от шума и криков в коридоре. Привезли проституток, и он начал помогать их опрашивать. И вдруг одна из наиболее горластых, здоровая, как ломовая лошадь, возмущённо обронила, что сейчас среди клиентов много всякого дерьма. Вот её подруга Нина вчера жаловалась, что один знакомый по пьянке хватал за грудь, угрожая отрезать её и съесть, как свиное ухо. В сознание автоматически выскользнул труп убитой девочки с отрезанным соском.

Уже вскоре он сидел на квартире у Нины, и та, медленно и тихо рассказывала, что у неё в гостях был Круг. Сам невысокого роста, коренастый и круглолицый. Денег не давал, но приносил водки и закуску. Всё время хохотал, что его любят все маленькие и худенькие.

Через два часа утомительной череды вопросов и ответов, когда Ваня вздохнул и собирался уходить, женщина вдруг вспомнила:

— Да, вот ещё! Ночью, часа в два, он позвонил «тридцатому» чтобы тот привёз водки. Сказал — пить нечего, и жизни нет!

— Что за тридцатый? — оживился Ваня.

— Таксист какой–то. Честно говоря, я была хмельная, — засмуща¬лась женщина. — Стараюсь не пить, но иногда такая тоска накатит, что плюну, да как оторвусь!

— Значит так, Нина, я тебе всё обьяснил.Если появится, тихо и осторожно звони. Куда, знаешь! Смотри, дело серьёзное!

— Да, я понимаю! — Нина, маленькая женщина с огромными чёр¬ными глазами, тревожно провожала Ваню, а в дверях улыбнулась и, потянувшись, предложила:

— Да ну их всех к чёрту! Приходи в гости. Оторвёмся по полной программе! Я тебя угощаю!

— Мне б твои заботы! — вздохнул тот, — ты лучше завязывай, а то сопьёшься совсем!

— Ой, Ваня! — вздохнула та,

— Кабы бабушка не бабушка, так была бы дедушкой.

— Да кабы голодный всякий день обедал.

— Да кабы неправды человек не ведал!

— Молодец! — засмеялся тот, — сто к одному, что учительница русского языка. Но помни: своя воля, твоя и доля. Смотри, не опоздай позвонить, — и Ваня побежал дальше.

Начало везти. Первый же «тридцатый», которого он нашёл через диспетчерскую связь и поймал на стоянке в длинном ряду машин возле рынка, сразу уточнил:

— Сергей, Круг, что ли? Да он месяц назад как уволился.

— Почему, — Круг?

— А у него в машине постоянно пел какой–то певец, Круг, а он подпевал, что у него в сарае лежит кистень! Семьи нет, жена с дочкой уехали, из–за любовницы Клавки. Квартиру и машину продал. Где сейчас живёт, не знаю.

— А где раньше жил? — с надеждой спросил Ваня.

— В Нижней слободе домик был.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Когда водку подтаскивал ночью. — Виктор, высокий и плотный мужчина, высоко поднял брови и всем своим видом показал недовольство. Одетый в добротную дублёнку, в крепких сапожках и тёплой вязаной шапочке, он явно тяготился разговором, притопывал ногами на месте, как бы пританцовывая, и не имел никакого желания его продолжать.

— А до этого случая?

— Полнолуние было. Ночью забрал у городского лесопарка. Послушайте! Я ничего больше не знаю. Если вам нужен Круг, то найдите и разговаривайте!

— Где вы его взяли и где оставили?! — настаивал Ваня, стараясь быстрей выжать из него максимум информации.

— На краю дороги у лесопарка, а оставил в Нижней слободе!

— Виктор! Слушай внимательно! Круг подозревается в соверше¬нии тяжкого преступления и может в любой момент скрыться!

— Да ну! А я думал, он завязал!

— У хозяина был? — быстро и внезапно спросил Ваня.

— Ну, был! — неохотно процедил тот сквозь зубы. — Стукнул одного, а он упал неудачно. Его в больницу, а я — на зону. Но это прошлое. Сейчас у меня семья, дочь. Вот «Газель» своя. Таксую, на жизнь хватает!

— Слушай, Виктор! — неожиданно для самого себя, попросил Ваня, — Подсоби найти его. Он где-то в Нижней слободе. Очень нужно!

— Извините! Во–первых, я в милиции не работаю! — Витя загнул мизинец. — Во–вторых, я работу закончил! — он загнул безымянный палец. — В–третьих, о вашей конторе у меня плохие воспоминания! — загнул следующий палец. — Поэтому помогать не собираюсь! Всё! — ладонь сжалась в кулак.

— Понятно! Я вас не люблю, времени у меня нет и хочу домой! — разозлился Ваня. — Давай! Я таких, как ты, отправляю туда, где они должны быть. Но раз ты чист, то пойдёшь домой! Топай!

Он приставил выпрямленную ладонь ко рту, сбоку и загадочно прошептал: — Только знаешь что? Ребёнка своего пока не выпускай на улицу!

— Ты чего мелешь? — в голосе Виктора появились угрожающие нотки. — При чём тут пацан?!

— А при том! На! Посмотри, чтоб спалось лучше! — Ваня выдер¬нул из внутреннего кармана куртки фотографию девочки на снегу — с разрезан¬ным животом и раной на груди. Тот разглядывал молча, а потом медленно и мрачно выговорил:

— Это Машенька Светлова?

— Да! Ты её знал?

— Знал! Сейчас весь город об её убийстве говорит. Живёт же такой ублюдок среди нас, — мрачно ответил Виктор. — Она с моим сыном в одну группу на танцы ходила.

— Так вот! Её убили в лесопарке! А кого ты вёз от лесопарка ночью?! Труп–то там нашли!

— Ну, Круга вёз! — Виктор настороженно глянул на Ваню, — Да, я его взял оттуда! — он закусил губу, о чём–то думая, помолчал и потом вдруг заговорил. — У него всегда с собой складной нож был. По пьянке болтал, что от такой жизни завалит кого-нибудь, чтоб душу отвести! — Виктор мотнул головой, чувствуя, как грудь наливается свинцом и всё тело становится тяжёлым. Мутная багровая ярость поднялась и помрачила сознание.

— Я ж тебя в землю забью!

Помычав, как от боли, он покачал головой:

— Тварь не божья! Ты мне споёшь последнюю песню!

— Что, прощай свобода, что ли? Суд будет решать!

— Такому нет срока! В могиле исправится! — Виктор завёл «Газель», вытащил монти¬ровку и бросил у дверцы под ноги, — Поехали! Сейчас я его найду!

Через пятнадцать минут они были у Нижней Слободы. Оставив машину у дороги, чтобы не спугнуть Круга, они пошли вниз по переулку. Забрехали собаки. Мороз крепчал. Луна катилась по небу, то прячась, то высовываясь из–за туч. Начали кружиться и падать вниз крупные хлопья снега.

— Смотри! — Виктор показал на небольшой дом, притаившийся в глубине двора, — Свет горит! Я зайду, узнаю, если он там, то...

— Спросишь с порога, потом отойдёшь в сторону. Я выйду вперёд. Понял? Это моя работа!

— Понял, чем дед бабу донял! — он поправил монтировку, которую засунул в рукав, открыл засов на калитке и прошёл во двор. Следом быстро проскользнул Олег и спрятался за углом.

Загремело стекло в окне. Выглянула женщина, зорко оглядывая заснеженный двор. Узнав Виктора, кивнула головой и опустила зана¬веску.

Заскрипел снег, засыпавший ступеньки. Дверь раскрылась, и полоса желто¬го света упала во двор. В дверном проёме высветилась женская фигура, с накинутым на плечи платком.

— Здорово, Клава! — громко закричал Виктор, — Как твоя жизня? Серёга у тебя? А то, у нас сегодня праздник!

— Эт-ж какой?

— День птиц отмечаем! Скоро весна! Грачи уже в дороге. Летят, крылышками машут!

— Што ты балаболишь!

— Ладно, Клава! — прохрипел голос из–за её спины, — Заходи, Витёк!

В ту же секунду Ваня рванулся вперёд и заскочил на порог.

— Милиция! Всем стоять на месте!

— Это как это? — Клава испуганно отшагнула назад. Круг яростно зарычал, схватил женщину и толкнув её на Ваню, выскочил наружу, но Виктор успел ухватить его за низ куртки. Оба грохнулись на крыльце и покатились по ступенькам вниз.

Скинув с себя кричащую женщину, Ваня выбежал во двор. Из–за туч выглянула луна и смотрела вниз. Два человека, рыча, сцепились на снегу, затемневшему местами кровавыми пятнами. Круг, чтобы вырваться яростно полосовал ножом по руке, которая крепко держала его за низ куртки. Виктор, лёжа на боку, одной ногой пытался выбить нож из руки и никак не мог достать монтировку. Наконец Круг вырвался и отполз на четвереньках от противника, затем вскочил и отчаянно рванулся к выходу. Ваня настиг его у калитки и с разгону рубанул рукояткой пистолета по голове. Круг обвис и стал по забору сползать вниз. Подскочил Виктор, с размаху целясь монтировкой по голове неподвижно лежащего противника.

В голове мелькнуло: «Пусть добьёт гада! Оказывал сопротивление, никто не докажет, что было какое-то нарушение. В крайнем случае, сам будет отвечать».

Но он всё–таки не дал добить Круга. Обхватил Витю руками и повалил. Навалившись сверху, придавил к земле уже засыпанной пушистым белым снегом, и закричал:

— Всё, Витёк! Всё!

Скоро уже Круг в наручниках сидел в кабинете у начальника уголовного розыска. Около трёх часов ночи двое ребят по вес¬тибюлю волоком тащили скован¬ного по рукам и ногам рыжего Семёна. Он извивался и рычал, что перегры¬зёт всем глотки, что ему ничего не докажут, и что нож у него не нашли...

……………………….

А Ваня в это время спал на железной кровати, укрывшись колючим казённым одеялом, в дежурной части. И снилась ему девочка с разрезанным животом, которая плакала и просилась к маме; красномордый Круг с ножом и Машиным золотым крестиком, который нашли спрятанным в сарае; тихое кладбище, где он с Виктором ещё будет поминать Машеньку; и небо, затянутое клочками туч, по которому ползла огромная луна.

Тянется длинная зимняя ночь, и только тусклым серым утром он узнает, что умер Олег.

— «Да, — Змей почесал подбородок. — С мамой хорошо и так хочется, чтобы она вернулась, а кладбище решает все людские проблемы…» — Каждый должен сам нести свои страдания. Помучится — быстрей повзрослеет. Я не согласен, Иван! У нас пошла плохая игра в твою пользу»...

— Дракуша, ты опять задумался, — начала супруга. — Пойми меня правильно. Мне тяжело, и я так люблю малыша, но такое ужасное ослепительное сияние…

— Да?.. Ваше мнение, министры?

Хряквин поднялся с кресла, затряс пухлыми щеками и затарахтел:

— Так нельзя. Мы стараемся создать для своих подданных уютный серый полумрак, чтобы свет не резал глаза, регулируем поступление живой воды, чтобы от излишнего ума не было головной боли. А это что? Он же — как факел. Вы смотрите, он же светится, — взвизгнул министр. — А что будет на окраинах, если они увидят в таком ярком свете свою жизнь, для устройства которой мы прилагаем все усилия, но ещё не успели, так сказать, коренным образом улучшить…

Хряквин, отдышавшись после выступления, плюхнулся в кресло.

— Он чрезвычайно вреден и опасен. Он расшатывает государственный строй. Необходимо ликвидировать его, — не выдержал Зломед. — Я готов возложить на себя тяжкое бремя. Интересы государства превыше всего!

— Не будем убирать: спустим в подвал с золотыми запасами и через полгода, кроме человека, который будет его подкармливать, он никого не пощадит, — очень рассудительно предложил Скугриф.

— А тем человеком, конечно, станете вы? — печально, но с какой то сухостью в голосе осведомился Змей.

Скугриф вздрогнул и, немного помедлив, покорно склонил голову:

— Как вам угодно.

Про себя же подумал: «Гадина, мысли читает, что ли?»

Зломед преданно смотрел вперёд, как будто ни о чём не думая, но тихо зверел внутри: «Чует Скугриф, что стар Змей, на золото целится. Ничего, придет час «Х», и я тебе враз голову отверну». Хряквин сидел спокойно: «Грызитесь, грызитесь. Продовольственные склады из рук не выпущу. Кушать захочется, ко мне придете. И тогда посмотрим, кто властелином будет».

Змей оглядел министров и махнул рукой.

— Вы свободны, мои друзья…

Почтительно откланявшись, они исчезли.

— Да, держать здесь его нельзя. Не суждено, видно, ему людей ужасать. Интересы государства — превыше всего. Целуй сынишку!

Судьба дитяти была решена. Мамочка подняла с ковра голубенького малыша и холодно чмокнула меж вытаращенных глупеньких глазенок. Змей поднял его, взял под мышку, крутнулся, обернувшись в дракона, и с треском вылетел через распахнувшуюся стену в заклубившийся навстречу холодный туман.

Скоро уже он приземлился в далеких горах, в глубоком каменном ущелье. Хмурились скалы-великаны, покрытые слизистым мхом, и капала гнилая вода. Тусклые звезды безразлично смотрели вниз.

— Тэ-э-кс! — не смутился дракон. — Ну, что же! Мы в своё время хуже жили. В болоте ползали. Дерзай, милый! Как говорится, молодым везде у нас дорога! Прощай!

Загремев крыльями, он рывками поднялся в небо и растворился в небесной мгле.

А рядом, спрятавшись за камнями, эту трогательную сцену прощания наблюдал Ваня.

«Вот тебе и раз! — изумился он, придя в себя. — Котенок — и светится:» но, прокарабкавшись между валунами поближе к подкидышу, он понял, что очень даже ошибался.

— Ишь, гадость! Шмякнуть тебя камнем по башке и все дела… Спокойнее будет. Вверху прогромыхало что—то тяжелое, и с такой силой, как будто небо треснулось пополам.

— Гром что ли?

Но это был не гром. Змей аж перевернулся в воздухе, услышав слова Ванюши.

— Отлично! — заревел он. — Решай и дерзай! Кому нужна чужая боль? Сейчас я тебя, Иван, солнышком пригрею. Кому нужно, из–за какого —то зверёнка жизнью рисковать? Решать за тебя не могу, но ситуацию создам! Ну, что же! Й-е-е-х!

ЧТО ТАКОЕ СОСТРАДАНЬЕ?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

…Узбекистан… Июльское солнце тяжёлыми лучами придавило к земле серую пыль. Медленно изгибаясь между холмами, жёлтыми от высохшей травы, дорога заползает в рабочий посёлок. После деревянной арки с выгоревшей надписью «Добро пожаловать» дорога ныряет в неплотную тень молодых тополей. Там она прячет от солнца обнаженные бока.

На улице пусто. По одному краю на железных столбиках поднята труба с попутным газом, выходящим при добыче нефти. Каждую ночь на окрестных холмах видны гудящие столбы огня. Сжигают излишки газа, которые не могут использовать. Среди побеленных домиков из кирпича выделяется массивный дом. Над высокой и узкой входной дверью вывеска «Магазин». Напротив, через дорогу, длинный барак. Над крышей поднялись кроны-шатры двух огромных чинар, которые укрывают его от пекущего солнца.

Во дворе спокойно. Под высоким деревянным крыльцом тихо повизгивает Алапар, большеголовая среднеазиатская собака с обрезанными ушами и хвостом. У огромного морщинистого ствола, на одном из узловатых корней, выходящих из земли, сидит и хлюпает носом мальчик в трусах.

К нему в развалку, не спеша, идут два паренька лет тринадцати-четырнадцати,— босиком, в широких, висящих мешком брюках и майках неопределённого цвета. У одного бритую голову прикрывает старенькая национальная тюбетейка, у другого торчат сосульки рыжих волос, слипшихся от недавнего купанья.

Подойдя к мальчику, они переглянулись. Паренёк в тюбетейке просвистел замысловатое коленце:

— Эдик, что плачешь?

Мальчик обиженно всхлипнул и еще ниже опустил кудрявую, чёрную голову:

— Алапарка хлеб отобрала!

— Всю пайку! — губы Эдика искривились. — Я вышел на крыльцо, а она как схватит, чуть не цапнула. Отобрать побоялся: рычит, злая. — Мальчик притих, поднял голову и, успокоившись, стал вытирать глаза грязными ладошками.

— А ещё дома есть? — спросил Рустам, усаживаясь рядом на землю.

— Есть. Только я не возьму. Мама и так всегда отдаёт нам с Суреном. Говорит, что ей на работе дают, — глаза снова наполнились влагой.

— Не реви, ты ж мужик! — потрепал его по чёрным кудряшкам на голове Витька. Пошарив в бездонных карманах, он вытащил оттуда свисток, свернутый из жести, положил его в ладошку:

— На, играй!

Кивком головы Витька отозвал Рустама в сторону и, заглянув в лицо негромко предложил:

— Давай, ему на базаре лепешку стырим.

— Если брат узнает? — худая, как у птенца, шея пригнулась вниз. — В прошлый раз помнишь, что было?

— Никто не узнает. А он маленький. Они, знаешь, как есть хотят! Не понимают, что война. Боишься, да? — он сочувственно вздохнул.

— Брат, знаешь, как лупит? — тоже вздохнул Рустам. — А...Пошли. Он ведь маленький… — он почему–то с вызовом глянул на друга. — Он не виноватый.

— Эдик! Ты здесь сиди. Мы сейчас придём.

И, переговариваясь, ещё не доросшие, но уже повзрослевшие, они ушли со двора, подставляя палящему солнцу свои костлявые загорелые плечи.

Журчал продажной жизнью бедный базарчик, расположенный вокруг хауза с зеленоватой, тёплой водой. Торговали на длинных, сбитых из не струганных досок столах. Продавали, кто что мог: семечки, табак, овощи, сухофрукты и фрукты.

Седой, согнутый еврей торговал присоленными тушками ворон и божился, что если их обжарить, то они будут прямо, как курочки. Люди ходили, смотрели, торговались, но покупали не очень много.

И вот, в этот размеренный гомон, пахнувший бедностью и жаждой денег, ворвался шум.

— Ой— бой! — вдруг завопила толстушка неопределённого возраста с бровями, широко нарисованными сурьмой. — Убежали подлые! Последнюю лепешку украли негодяи.… Сами с голода подыхаем!..

— Во-о-т! — Старик, сидящий на тахте, под лохматой ивой сплюнул насвай. — В былые времена люди умней были. Ворам уши резали, и было видно издалека.

— Да-а! Раньше так делали, и воров меньше было, — степенно покачал тяжелой чалмой его белобородый сосед.

— Эй, меня послушайте, — поднял руки худой, но жилистый старик. — Сейчас времена — не мёд. Хлеб идёт на фронт, а дети есть хотят. Рот у них меньше не стал.

— Эй, сестра! — сердито пробасил широкоплечий, одноногий сапожник. На выгоревшем чапане ярко блестела медаль «За отвагу». — Им аллах простит, время такое. А ты с голоду не помрёшь из–за одной лепешки.

— С малых лет воруют, что дальше будет? — огрызнулась торговка. — Мои дети есть не хотят, что ли?

— Твои дети, ведьма старая, на нефтепромысле по брони работают, чтобы на фронт не идти. А их отцы за твоих шакалов кровь проливают! — побагровел от ярости сапожник и бросил на землю молоток.

— Тьфу на вас! Совести у вас нет!

— Ноги у меня нет! Ноги, а не совести! Мы на фронте в грязи и вшах захлебывались, а воевали! А ты на этих пацанах деньги наживаешь! — рассвирепел сапожник и, не обращая внимания на притихших стариков, с криком запустил в неё тяжелым кирзовым сапогом.

— Вай дод! – завопила та.— Убивают!

И подхватив большую плетёную корзину, враскачку, уткой побежала от сапожника, ёрзавшего от злости на деревянном ящике.

— Ах, гады! — обругал неизвестно кого тот и в сердцах махнул рукой.

Скоро молоток снова застучал по гвоздям, загоняя их в подмётку чуть ли не вместе со шляпкой.

— Хлеб украли! Ах ты… Их отцы этот хлеб отвоюют там…. А тебя туда, вместе с детками! Я бы вас всех приговорил за этот кусок…

— Эх, Хакимджон, не расстраивайся! — позвали его с тахты.— Это ведь аллах людей разными сделал.

— Я разве не понимаю? Не сегодня родился, не меньше других рубашек износил. Только обида в сердце. Чем человек подлей, тем красивей рубашку надеть собирается.

Эдик сидел там же и со смутным чувством надежды смотрел на приближающихся ребят. Возбуждённо переговариваясь, они пинали раскаленную серую пыль, оставляя за собой облако. Запыхавшись, подростки влетели в покосившиеся ворота.

— Быстро мы? — гордо спросил Рустам. — На, ешь! — он достал из–за пазухи черную, грубую лепешку. Эдик вскочил, взял лепешку двумя руками, и, откусив, сразу набил рот. Начал жевать, остановился, разломил и протянул каждому по куску.

Витька потянулся, но Рустам пихнул его под бок:

— Ты ч-о-о. Мы же ели. Мы сейчас две лепешки съели, — похвастался он. — Ты ешь!

— Конечно, — спохватился Витька и почесал бок. — Мы ели. Я просто забыл ....

Эдик подумал и, вздохнув, положил кусок на корень возле себя:

— Алапарке отдам. Ей кушать надо. А то щенята сдохнут…

— Вау! — аж завизжал Змей. — Что тебе щенята? Добротой не прокормишься. Простофиля! Ладно. Голодай, мёрзни и ползи дальше — человечья кровь.

СКАЗКА ДЛЯ БРАТИШКИ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ваня дернулся и чувствительно ударился головой о камень. И не было жгучего азиатскогоркого солнца,собаки со щенками, всё исчезло Очнувшись, ошалело поглядел по сторонам: «А где моя лепёшка? И где я был?»

А, сейчас он снова был в сумрачном горном ущелье. Рядом пискнул и пополз неизвестно куда замерзший, пузатый дракончик. Он соскользнул с камня, застрял в расщелине вниз головой, подергался и затих.

— Э-э, браток! От тебя ещё молоком пахнет! — Ваня положил его на колени и погладил по мягким чешуйкам на спине. Дракончик мяукнул и облизал ладонь тёплым языком. Через полчаса, сжевав остатки хлеба, голубой найдёныш беззаботно посапывал за пазухой.

— Интересно! А быстро он растёт? — подумалось почти во сне.

Проснулся утром, потянулся и вспомнил о приёмыше. Оглянулся, ойкнул и тихонечко на четвереньках пополз прочь. Рядом с ним, вытянувшись метров на пять, сиял синим светом и сладко посапывал дракон. Но улизнуть не удалось.

— Ты что? Ты куда? — раздалось сонное, но тревожное бормотанье. Ваня сел, как пригвождённый.

— Да я, собственно, так, по нужде…

— Бросаешь… — выговорил малыш, из синих, как фарфоровые блюдечки глаз, покатились слезинки.

— Ванечка, прошу тебя, не бойся. Я слушаться буду. Честное слово! Не по дням, а по часам расти буду. Еще маленько и улетим отсюда!

Тот развел руки в стороны и засмеялся: — Эт-то што, родня объявилась?! Да, ладно! А то, куда ж тебя девать?

Скоро он удивлялся:

— Ай да цвет! Ну, совсем синий! Прямо божьи небеса! Тянись, большой вырастешь! А нареку я тебя, Синецвет!

Дракончик улыбался и облизывал языком шириной с лопату перламутровые гребни на спине. Срывающимся баском он приговаривал:

— Я же говорил, что всё будет хорошо. Правда есть? — Придя в резвое,игривое настроение азартно гребанул задними лапами. Как ядра, полетели назад булыжники с лошадиную голову. Расправив нежно-голубые перепончатые крылья, встряхнув и шлепнув о землю, толстым, как бревно хвостом, взвился вверх. «Мошки — крошки, мошки —крошки!» — горланил он, носясь над ущельем. Разинув пасть, всосал пару кубометров воздуха, вытянул губы трубищей, и тихонечко выдохнул его. Затем плавно подлетел к Ване, приземлился и кувыркнулся на спину.

— Ладно, хватит резвиться. Пора собираться, а то я сильно проголодался.

Синецвет со страшным грохотом вернулся в нормальное положение.

— А хочешь, мошек?

— Нет, я не ем мошек!

— А кого ж ты ешь?

— Хлебца бы кусочек да и от мясца бы не отказался, — зажмурился Ваня.

— Это как же? Неужели ты зверей ешь?

— Да, — смутился тот, — так уж повелось среди людей.

— А я — зверь? Меня не съешь?

— Во–первых, ты мне теперь братишка. Во-вторых, ты сам кого хочешь съешь!

— Так, вы едите слабых?

— Выходит так! — удивился тот сам. — Ну, что ты пристал: «Кого, да чего?»

— Я маленький! — надулся Синецвет. — Меня учить надо. А ты ругаешься.

Ваня вздохнул и развёл руки в стороны:

— Ну ладно, не обижайся. Я ведь всего не знаю, жизнь большая.

— Нет, ты добрый и умный. Я тебя люблю! Расскажи сказку, пожалуйста. Я хоть по размеру и большой вырос, а ещё ни одной не знаю.

— Сказки я сам люблю. Слушай…

…Стоял и стоит в южном краю небольшой красивый город. Летом там всегда солнечно и тепло. Но однажды утром серые тучи закрыли небо, как будто настала осень. Один день, и второй день, и третий. И никто не знал, почему нет солнца. Сколько ни смотрели люди в небо, но солнце не появлялось.

К вечеру, в городе появился пожилой крестьянин в сапогах, светлом пиджаке и кепке. Он шел не спеша. Подходил то к одним, то к другим и у всех что–то спрашивал. Люди удивлённо смотрели на него: кто отвечал, кто пожимал плечами. И шагал он всё дальше и дальше.

И дошёл до площади. Было всё так же пасмурно. Тихо шумел фонтан, выпуская ввысь струйки воды. Раскинулись деревья и гуляли по площади серьёзные люди. Дядя вел на цепочке хмурого бульдога в наморднике и с кучей медалей на шее. Мама катала на коляске грустную девочку.

И вот идут мимо дедушки папа, мама и сынок Слава.

— Доброго вам здоровья! — приподнял кепочку старичок. — Вы случайно ничего не потеряли?

— Что? — папа, с большими чёрными усами подозрительно огляделся. — Нет, мы ничего не потеряли и нам ничего не нужно. У нас всё есть!

— А вы посмотрите! — дедушка вытащил из–за пазухи пушистый шарик—колобок, который засветился ласковым светом. — Я в огороде работал. Присел отдохнуть. А он вдруг незнамо откуда примчался и нырк мне за пазуху! Прямо чистый воробушек и совсем маленький. Вот я и решил найти, чей он? Так и ходим…

— Вы бы лучше в магазин шли: внукам рубашечки, брючки купили. Это полезней. А с этим что сделаешь? Ни продать, ни купить. Ненужное оно! — заявила толстая аккуратная мама.

— Я всю жизнь сладкие фрукты продаю. Люди довольные уходят. А это что такое? Если бы арбуз, тогда другое дело, — важно высказался папа. — Любишь, сынок, арбуз, а?

— Люблю, — вздохнул Слава, не сводя широко открытых глаз с необычного шарика. — Но арбуз — он только сладкий и всё…. А колобочек — пушистый и добрый. Смотрите, какой красивый и светится! Давайте возьмём его жить к нам. Пожалуйста?!

— Не говори глупостей. Этот комочек совершенно бесполезный. Он никому не нужен. — Мама и папа, крепко взяли сына за руки и потащили прочь.

А мальчик всё оглядывался и оглядывался.

— Интересный случай! — удивлялись люди. — Бывает же такое! Какой странный, непонятный огонек! И кому он нужен? И откуда взялся?

Но вдруг… мальчик, которого вели за руки, вырвался и побежал за старичком.

— Дедуля! — зазвенел голос. — Я знаю! Знаю! Это солнышкин сынок! Он играл и потерялся, потому что маленький. Поэтому солнце загрустило! Надо его подбросить вверх. Он сразу найдётся!

— Молодец! — рассмеялся дедушка. — Как это мы раньше не догадались? Ну–ка. Подбрось, внучек, — тёплый колобок прикатился на маленькую ладошку. Вася вдохнул воздух, широко открыл глазёнки, и шарик—огонёк взлетел вверх. Он застыл на мгновение в воздухе и вдруг, как ракета, влетел в фонтан.

— Бабах! — оглушительно грохнуло в фонтане, и прямо в небо взлетела вода.

— У-у-у-х! — вода упала вниз и окатила всех с головы до ног.

— А-а-а-х! — дружно пронеслось над площадью, и все весело рассмеялись. А над фонтаном заискрились и разлетелись веером золотистые струи воды. Площадь засверкала, как фейерверк. Радостно зазвенели капли воды, и фонтан загустел переливами, как волшебная дудочка.

А в небе, ярче, чем миллионы самых больших ламп, вспыхнули красные, жёлтые, синие, зелёные огни. Тучи съёжились и растаяли, как будто их и вовсе не было, и зажглось праздничное солнце!

Помчались по садам, паркам и озерам, по крышам и земле весёлые солнечные зайчики, разноцветные шары и блестящие звезды! И так заполнили они весь город, что нельзя было ни пройти, ни проехать.

Изумлённые люди повыскакивали из домов на улицы! Кто танцевал, а кто пел веселые песни и хохотал. И даже серьезный дядя беззаботно прыгал и махал шляпой, а бульдог скакал на задних лапках, и звенел медалями, как бубенцами.

А грустная девочка кружилась и кричала: — Мама! Мама! Смотри, сколько радостей летает! Это все солнышкины детки! Ура-а!

И все дочки и сыночки, папы и мамы, бабушки и дедушки весело подхватили:

— Ура-ра-а-а!! — оглушительно заревел Синецвет, подскочив, полетел по ущелью с огромной скоростью, потом резко развернулся, спланировал и приземлился возле Вани, которого чуть с камня не сдуло.

— Как прекрасно быть сыном солнца! — мечтательно подумал вслух Синецвет. — А где он сейчас?

— Сказка уже кончилась!

— Значит, он стал светом… Арбуз, конечно, вкусный, но солнечное счастье больше, его хватает на весь мир.

Иван ласково улыбнулся:

— Смышлён братишка!

Вот так и стояли два брата с надеждой всматриваясь в неведомую даль за вершины. Погладил Ваня Синецвета по чешуйчатой шее, шагнул вперёд, и вдруг, споткнувшись об подставленный коготь рухнул на землю.

— Ты что балуешься?

— А что? — усмехнулся тот.— Гляди под ноги! Доверяй, но не расслабляйся!

— На словах дога—да! Посмотрим, как в жизни.

Повозившись немного, Ваня удобно устроился на загривке. Когда смолкло гуденье и грохот крыльев, хмурое ущелье снова спряталось в тишину.

В огромном городе-крепости сейчас было тихо. Люди скрылись по квартирам. Улицы освещали фонари, которые торчали из стен на чугунных, тянувшихся вверх змеях, и высовывались из открытых пастей. Выпуклые глаза змей пристально наблюдали за улицами, а уши чутко слушали разговоры прохожих.

Стоило кому–нибудь сказать о Змее — властелине без должного уважения, глаза незаметно моргали, и фотокарточка с надписью: «Опасен! Самостоятельно мыслит!» попадала в Центральное хранилище. А потом человек куда то уезжал и не возвращался. Дома были похожи как близнецы: одни большие, другие поменьше; в зависимости от поста хозяина, но все без окон на улицу. Кто много видит, тот больше думает, что вредно для здоровья. Встречали гостя по одёжке, и угощали по должности.

На центральной площади сверкала металлом гигантская стальная пирамида, из вершины которой тянулась в небо, высоченная башня— игла. На ее вершине рубиновым огнём мерцал шар-глаз, который наблюдал за всем государством. Заметил шар—глаз и, как Ваня с Синецветом улетали из ущелья. Но то место было волшебное, вокруг него путались и времена и дороги, рождались новые мировые течения и бесславно заканчивались гремящие пустым величием судьбы и царства. И Глаз так и не мог выяснить, куда они летят. Но об их вылете Змею Горынычу было доложено немедленно.

Ходил Змей-человек в лёгком белом шёлковом костюме— по песчаному пляжу, где-то на берегу лазурного моря под ласковым солнцем в возмущении:

— Конечно, Иван, легко любить животное. Собаку Алапарку или кошку! Без тебя нельзя. Ты кормишь, поишь, ласкаешь! Хозяин. Так же и с голубеньким сосунком. Он пока полуживотное. Ты человека полюби. Не девочку с шейпинга семнадцати лет, когда всё трещит и лопается от страсти. А пожилую женщину, с устоявшимися нравами и привычками. И поглядим, умеешь ли ты любить?

Змей что-то прикинул и принял решение…

— Так, ковбоев нам не надо!.. Вот тебе, ситуация, разбирайся,… сантехник!

КАК СТАЛ ВАНЯ

САНТЕХНИКОМ КРЕПОВЫМ

И ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОЛУЧИЛОСЬ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В центральной и единственной гостинице города Энска случилось событие. На работу приняли нового сантехника— Евдокима Кирилловича Крепова. Он был одинок, высок, худ и прям. При себе имел чемоданчик, полный слесарных инструментов. Все они блестели от смазки и находились в отличном состоянии.

Знакомство нового работникка с администрацией прошло спокойно. Однако администратор Марья Ивановна, женщина пухленькая и невысокая, несколько подавленная его высотой и неулыбчивостью, изрекла:

— Ну и ну! Мой муж хоть и пил, зато всегда улыбался. А у этого и щека не дрогнет. Чистый каторжник!

Сантехник Саня Шмакин, сдавший свою должность, остался недоволен. На его радостное заявление, что это дело сам бог велел спрыснуть, Крепов, долго и молча осматривавший запущенное сантехническое хозяйство, ответил, что совсем не пьёт. Разочарованный Шмакин недоверчиво и криво улыбнулся:

— Ну-у! Тады ты не сантехник! Нашему брату без этого нельзя. Вредное производство! Может всё-таки по сто грамм?

Тогда ему ответили коротко, но так убедительно, что пришлось очень быстро ретироваться. Выскочив из подвала, он подошёл к Марье Ивановне, сидевшей на своем месте неизменно уже в течении двадцати лет, и чрезвычайно возмущённо сказал:

— Смотри, какой! Тоже мне, герой нашёлся!

— Ты что шумишь, Сань? Успокойся.

— Понимаешь, Маша! Я ему по человечески говорю: давай примем в честь твоего оформления по «сто граммов». А он: «Я за такую работу тебя за шиворот выкину отсюда!» Это меня-то?! Хорошо, что я спокойный, когда трезвый. А то, что б было? Я хоть и худой, а рука тяжё-ёлая!…

— Неужто не пьёт?

— Не может быть! У сантехников — это профессиональная болезнь.

Так начались рабочие будни Крепова. Вскоре к нему привыкли все. Лишь одно вызывало недоумение служащих гостиницы. Каждое утро он приходил с тяжелым портфелем и с ним же уходил домой. Что в нём было, никто не знал.

Кроме того, во время обеда новый сантехник закрывался в мастерской, и что там делал — оставалось никому не известно. Но постепенно привыкли и к этому. Тем более, работал Крепов добротно и с душой. Свыклась с ним и Марья Ивановна.

Почти каждое утро она угощала его чаем и вареньем, а иногда пирожками с повидлом. Нежные и пышные пирожки очень понравились, и авторитет Маши в глазах Евдокима значительно поднялся. Только и всего.

Незаметно подступила осень. То тут, то там, кружась, с деревьев полетели листья, и вскоре вся земля укрылась цветастым ковром, полыхавшим охрой, золотом и медью. Задули холодные ветры и рано-рано утром можно было слышать, как где–то высоко в сером мраке, прощаясь, кричат журавли. Пролились унылые дожди, и пришла зима с редкими снегами и талой грязью. Бежало время. Вот и закончилась мартовская слякоть с серебристым инеем на жёлтой прошлогодней траве, и наконец пришел обманчивый апрель, возвещающий начало ласкового мая.

Солнце выглянуло из-за крыш зданий в центре города, и даже самые старые и облупленные стены нежно порозовели. Евдоким Кириллович быстро шагал на работу. Вдруг вверху, в молодой листве, что-то затрепыхалось, и оттуда весело свистнула какая-то птичка. Через несколько секунд кто-то недовольно откликнулся ей. Мол, что ты там, спи! Но, та не унималась и просвистела замысловатое коленце.

«Ты смотри, подъём играет!» — остановился и задрал голову Евдоким Кириллович.

И с другой стороны дерева завозились в листве, послышалось неохотное: «Чиф! Чиф! » Тут же рядом звонко засвистело, простукало, продзинькало и вдруг водопадом обрушился многоголосый птичий гомон.

«Всё! Встали на зарядку!» — засмеялся Кириллович и огляделся по сторонам, как бы смотря, кому это рассказать.

А навстречу ему ехал велосипедист. К багажнику было привязано ведро. Из под белой марли просвечивали бутоны роз.

— Эй, подожди! — неожиданно для себя, он подозвал мальчика. — Давай три штуки. Которые попышнее!

Взяв цветы, он прижал их к носу и остался доволен. Радостно улыбаясь, Крепов приближался к гостинице.

Марья Ивановна сидела и смотрела в широко открытое окно, откуда лился чистый утренний ветерок. Открылась дверь и впустила Евдокима Кирилловича с букетом.

— Ой, какие у вас розы красивые! — ахнула Маша.

— Мне-е? — Маша бережно взяла цветы и вдохнула тонкий, пьянящий аромат. — Спасибо большое.

«Ах, какой он внимательный. Мне уже тысячу лет никто розы не дарил».

— Во дворе, где я живу, цветы растут, — зачем–то обманул Евдоким Кириллович и сам удивился: «И чего это я их купил? Ладно, пусть нюхает на здоровье!»

Через три дня, когда розы завяли, появился новый букет. Покрасневшая от смущения Маша заметила, что цветы сейчас дорогие, а Кириллович снова сказал, что сорвал розы у себя в саду, чем, откровенно говоря, огорчил её: «Может, их девать некуда? Вот и несёт мне. Ну, нет! Ведь, не Анне же, а именно мне несёт! Значит, я ему всё–таки нравлюсь!»

А он и сам не знал, почему это вдруг стал приносить цветы. Себе всё объяснял так: «Хорошая женщина, приветливая. И пирожки вкусные!»

Конечно, и красивые розы в вазе, и домашние пирожки не остались незамеченные персоналом гостиницы. А упомянутой Анне, бойкой толстушке, торговавшей мороженым у входа, даренье роз нанесло чувствительный удар.

Раньше, на протяжении всего тёплого времени года она часто вела душевные разговоры с Кирилловичем, которые вселяли в неё определённые надежды. Беседы проходили так.

Усевшись на скамейке рядом с тележкой, Крепов наслаждается мороженым, а Анна успевала и торговать и поддерживать разговор.

— Вы представляете, какая молодёжь пошла? У меня соседка, девочка совсем. Семнадцать лет. А почти каждый день с ребятами уходит куда–то.

— М-м-м! — отвечал Кириллович, сосредоточенно облизывая мороженое. — Наверно, в кино.

— Ещё десять копеек, мальчик.… В кино? — многозначительно поднимала левую бровь Анна. — Видали мы такое кино! Слава богу, не маленькие.

— Я ей говорю: «Чего тебе бегать? Сиди дома, телевизор смотри. Замуж тебе надо, вертихвостка». А она отвечает: «Скучно, теть Ань, дома!» Понимаете, дома, значит, скучно и надо ходить неизвестно где. Это к хорошему не приведёт.

— Опять вам объясняю: с шоколадом; поэтому тридцать копеек ещё… Вот я, например. Как это скучать? Скучно тебе, так возьми, постирай чего–нибудь или приготовь что-нибудь вкусненькое. Или, опять же, телевизор посмотри. Я всегда смолоду такая была.

— Тогда, поди, и телевизора–то не было?

— Что вы! — возмущалась Анна.— Разве я такая старая? Я, считай, жить только начала.

Она горделиво поправляла темно–каштановую гриву, делавшую её похожей на льва. Кириллович в это время уже доедал мороженое, с сожалением заглядывал в стаканчик, бросал его в урну и вставал.

— Ну, спасибо!

— Пожалуйста вам! Мне и самой приятно с человеком поговорить.

Вот так и протекали эти встречи.

Но с наступлением холодов Анна перешла в кафе при гостинице торговать лимонадом, печеньем и шампанским и видела Евдокима Кирилловича гораздо реже. Сейчас, когда весна задышала теплом, она снова продавала мороженое и с нетерпением ожидала возобновления разговоров. Но их не получалось. Он не присаживался, как обычно, в тени под деревом, а уходил в гостиницу. Когда же Анна увидела розы, ей стало ясно, что необходимо действовать решительно, иначе собеседник будет потерян безвозвратно. И Анна задумалась.

Утром все заметили, что товарищ Крепов опять принёс большой букет. Он загадочно улыбался и, как показалось Маше, хотел что-то сказать, но не сказал, а выпил чай и ушёл работать.

Минут через пять в дверь шмыгнула Анна:

— Здравствуй, Машенька. А где Кириллович?

— В тридцатом номере. А что? — как можно равнодушней спросила Маша.

— Притворяется–то каким порядочным. А?

— А что он такое сделал? — встревожилась Маша.

— Когда сделает— поздно будет! Ишь ты! Идёт сейчас и поёт: «Менял я женщин, тим — тирьям там, как перчатки! И пил три звёздочки, тирьям — пампам, коньяк!..»

— Это, наверное, просто так, — с облегчением вздохнула Маша.

Анна укоризненно покачала головой:

— Эх, Маша, Маша. Просто так даже чирей не вскакивает! — Она выпрямилась и подперла руками необъятные бедра. — А скажи ты мне, что это такое он приносит каждый день в своём большом, чёрном портфеле?

Теперь задумалась Маша. Портфель, действительно смущал её.

— Может, вещи какие? — с надеждой предположила она.

— Это какие такие вещи? И зачем их носить каждый день туда — сюда?

Все надежды безжалостно убивались: — Что ты за человек! Сидишь на ответственной должности, а дитё — дитём! Пьет он, вот что я скажу. Каждый день! Алкаш — одиночка! Иди, посмотри, сколько у него в подвале пустых бутылок!

Приоткрылась дверь, и с улицы недовольно заглянула смуглая, чисто выбритая голова:

—Таварищ прадавэц! Ну скока можно гаварит! Не гуляй в рабочий время…

Анна убежала на улицу.

Маша сидела растерянная. Последнее время она жила радостно и легко, как бы в ожидании чего–то хорошего. И на работе отлично, и огород дома был засажен редиской и другой зеленью как никогда быстро. Погода была великолепная. Всё было прекрасно, и вдруг всё сразу стало плохо. «Что это я?! — Она выглянула в окно.

Так же ярко светило солнце и цвели деревья, но уже становилось душно. «Скоро лето. Опять пыль, жарища!» Настроение испортилось. «Ну и пусть пьёт? Какое тебе дело? Муж, что ли?»

— Муж не муж, однако привыкла уж, — неожиданно складно ответила она вслух.

«Ой, господи, совсем спятила. Уж внуки есть, а всё туда же!» Маша выдвинула ящик стола, достала фотографию внука Сашеньки и долго разглядывала пухленькую детскую рожицу. Потом спрятала фото в стол и сладко потянулась: «А что? — подумалось ей, — Я ещё не стара, да и выгляжу неплохо».

Она вышла из–за барьера и, убедившись, что никто не видит, начала рассматривать себя в большое зеркало посреди холла. Она поворачивалась то одним, то другим боком, потом делала поворот кругом и всё больше убеждалась, что действительно выглядит совсем неплохо и даже очень хорошо. Морщинки у глаз почти незаметны и фигура вполне сохранилась.

«А вдруг, он действительно пьяница?» — опять пришла в голову тревожная мысль. «Да, незаметно, вроде! — пыталась отмахнуться от неё Маша. —А портфель, зачем каждый день? И тяжёлый», — мысли скакнули в прошлое. Вспомнился покойный муж. Его самодовольная ухмылка, опухшее лицо. Она вздохнула. «Действительно, взять, да посмотреть, есть там бутылки или нет! Ой, что это я удумала? — испугалась Маша. — Стыд то, какой!» Но мысль не уходила и назойливо лезла в самые маленькие лазейки, снова и снова стучала в голове. «Ну, а если у нас что получится? Опять с пьяницей всю жизнь мучиться?» Не прошло и часа, но за это время Мария Ивановна пережила целую бездну тревог и сомнений, сотню раз принимала решение и отвергала его. И наконец, собрав всё, что осталось от мужества, сжав руки в кулаки и прижав их к груди, нерешительно зашагала в подвал.

Что Евдокима Кирилловича там нет, она знала точно, потому что он работал в тридцатом номере.

И вот Маша в подвале. Стояли стеллажи с какими–то странными изогнутыми трубками, какие–то резиновые кольца, большие и маленькие, бачки смывные, раковины. Прислонился к стенке плательный шкаф, кушетка, на которой сантехники спали во время ночных дежурств. Она ещё раз тревожно оглянулась, опустилась на четвереньки и засунула голову под кушетку. Внизу было прохладно, сеть паутины тянула целую батарею пыльных бутылок. Маша вздохнула, взяла бутылку с краю и понюхала.

— Не пахнет?! — прогремел сверху суровый голос.

Маша вздрогнула, рванулась, ударилась головой о кушетку и, попятившись, вылезла из–под неё.

Евдоким Кириллович стоял в двери и, скрестив руки на груди, разглядывал нашу героиню.

— Запаха нет, спрашиваю?

— Не-ет… — отрицательно покачала головой растерянная и покрасневшая Маша с паутиной в волосах, прижав к груди бутылку. — Я сдать хотела, — наконец выговорила она.

— В шкафу тоже есть. Возьмите!

Маша покорно открыла шкаф и достала еще две бутылки.

— Ещё надо?

Маша крепко прижала к себе бутылки и побежала мимо, наверх. Весь мир потух для неё окончательно и бесповоротно. По дороге автоматически засунула бутылки в урну, сняла паутину с волос, причесалась и села на свой стул.

Скоро прибежала Анна и, стреляя глазами, сразу же зачастила:

— Ой, Маша, ты такая бледная? Тебе плохо, а?

— Ничего, сейчас пройдёт, — тускло и бесцветно выговорила Маша. Но ничего не прошло, и через пять минут, разрыдавшись на груди у Анны, она рассказала и про подвал, и про Кирилловича, и о своём позоре.

А та утешала:

— И-и! Подумаешь ферзь какой! Зачем он тебе?! Опять трусы да носки стирать? Да зачем это нужно, опять хомут надевать!

— Я бы стирала!

— Да перестань ты, — рассердилась Анна.

— Стирала бы-и! — всхлипывала Маша.

— Ну, успокойся, успокойся…

Прошёл бесконечный день с его надоевшими заботами и бессонная, унылая ночь. Потянулись однообразные, такие же тусклые и невзрачные дни. Завяли розы, принесённые Кирилловичем, и только надежда на что–то неожиданное и доброе скрашивала жизнь.

Вечерами, ложась спать, она натягивала простыню до подбородка, закрывала глаза и тихо шептала:

— Всё будет хорошо, всё будет хорошо. Обязательно… — и незаметно засыпала.

Ей снился Шмакин с огромным красным носом, который, хохоча во всё горло, жонглировал пустыми пыльными бутылками, Анна, которая сиплым басом пела: «Менял я женщин, тим—тирьям там, как перчатки!»

Только Евдоким Кириллович почему–то никогда не снился.

Анне тоже спалось плохо. В этом году Крепов явно не хотел есть мороженное и на все приглашения Анны неизменно отвечал отказом.

Как он не крепился, но ходил сумрачный. Совсем плохо, когда не с кем поделиться жизненными проблемами. Сдружился он с завхозом гостиницы Галиулиным Рамзесом Фаттаховичем. Тот был подвижный и азартный человек, и немудрено, что у них постоянно разгорались споры. Вот и сейчас в кабинете завхоза раздался грохот. Это Евдоким Кириллович стукнул по столу.

— Я не зверь вымирающий! Нечего за мной следить!

Галиулин потряс указательным пальцем:

— А по-моему, ты ошибаешься!

— Насчёт чего? — мрачно спросил Евдоким Кириллович.

— Это не она бутылки нюхала! — энергично выпалил Галиулин. Бодро сделав круг по комнате, он остановился. — Это голый инстинкт!

— Инстинкт самосохранения. Вот что! Сообрази. С мужем — алкашом она сколько возилась? Ого! Кормила, поила, обстирывала. Дочку вырастила, замуж выдала. Только сейчас и вздохнула свободно! — он азартно вдохнул в грудь воздух. — А теперь ты появился. А вдруг— такой же пьяница? Что тогда? Старая песня на новый лад?!

— Но обидно же!..

— Ты её ещё больше обидел. Бедная женщина, как птица испуганная, головой вертит…. И ты ! «…бутылки надо?..»

— А всё–таки… — сказал Евдоким Кириллович, и разговор продолжался, и казалось, не будет этому конца.

Но река времени течёт без остановок.

Случилось так, что Галиулин пошёл в отпуск, и перед уходом, как всякое материально-ответственное лицо, сдавал ценности, имеющиеся у него в подотчете. На вопрос директора гостиницы, кого включить в комиссию, он прямо ответил, что Марию Ивановну и Евдокима Кирилловича.

На следующее утро они вместе со старшим бухгалтером приступили к работе.

Первые полдня молчали. Потом Мария Ивановна, не глядя на него, спросила:

— Что–то вы пирожки перестали любить?

Хотелось Евдокиму Кирилловичу сказать, что не обижается на неё. Он прочистил горло:

— Хм-хм… — И только попытался заговорить, как язык — предатель совершенно неожиданно выпалил:

— А я пирожками не закусываю!

Мария Ивановна побледнела и прошептала:

— Пожалуйста, закусывайте мороженым… — и умолкла.

Всё рухнуло.

После обеда Евдоким Кириллович ругал себя за опрометчивость и невоспитанность и тоже упорно молчал. Вечером твёрдо решил, что завтра утром извинится и прямо скажет, что им надо быть вместе.

— Так и сделаю! — думал он, засыпая. — Хватит одному бирюком жить!

— Ни за что! — думала, засыпая, Маша. — Даже вида не подам, что он мне нравится. Надо наоборот посуровей, чтобы не возомнил о себе. Да и к тому же неизвестно, что там в портфеле?

Так прошла ночь, и наступило утро.

Когда Кириллович вошёл в комнату завхоза, Маша уже сидела там.

— Ну, говори! — приказал он себе.

— Построже, Маша, построже! — приказала она себе и вся подобралась.

— Мария Ивановна, вы извините, что я вчера насчёт пирожков нагрубил. Я хотел сказать…

Маша деланно рассмеялась.

— А вы не расстраивайтесь, Евдоким Кириллович. Мои пирожки и без вас найдётся, кому кушать!

Евдоким Кириллович побелел, как стена.

— Всё! — сказал он себе. — Конец! Раз и навсегда!

«Ой, дура! — закричала Маша про себя. — Он же помириться хотел!»

За весь день они перебросились только несколькими фразами по работе. И больше ничего. Между ними выросла ледяная стена отчуждения. Оба впали в странное оцепенение: автоматически ходили и работали, но самое сокровенное; теплота отогревшая сердца застывшие для семейных забот и радостей — пропала. И оба чувствовали, что их жизнь при внешней размеренности, обыденности и привычности какая–то неестественная и глупая, и так жить нельзя...

Пришло время весенних субботников. Сегодня внутри и вокруг гостиницы закипела работа. Евдоким Кириллович перекапывал землю на газоне под розы, Маша мыла окна и незаметно поглядывала на него. То тут, то там метался Галиулин, который ради такого случая вышел из отпуска. Он подпрыгивал, пятился задом и азартно приговаривал:

— Так, так, товарищи! Петров, левее, левее берите. Вам же удобнее будет! Тамара! Куда вы метёте? Куда? Надо же в кружок, вот сюда, а не туда! — он схватил метлу и азартно замахал ею, подняв серые клубы пыли.

А Евдоким Кириллович копал газон. Полоска перекопанной земли чернела шире и шире. Светлая рубашка потемнела и прилипла к спине. Маше очень хотелось, чтобы он посмотрел на неё, и она несколько оживлённее и громче, чем обычно, переговаривалась с женщинами.

«Работящий… — с любовью подумала она. — Спина вся мокрая, продует ещё. И зачем я так ляпнула про пирожки? И подойти нельзя, всякое уважение потеряет. Целый таз пирожков и беляшей под кроватью пропадает. У, чурбан, какой! Даже не глянет. Что же делать–то теперь?»

А Крепов яростно подрезал и выворачивал лопатой огромные куски земли. Только раз он выпрямился передохнуть и посмотрел на работающих женщин. Как показалось Маше, он посмотрел именно на неё, и она энергично затёрла тряпкой по стеклу.

Отдышавшись, Кириллович снова взялся за лопату:

«Ишь, даже не смотрит. Наверное, посмеивается, как ловко меня отбрила. Ничего, мы тоже гордые и без вас проживём».

Прошёл день. Все заканчивали работу. Крепов перекопал газон и начал разравнивать землю.

Вскоре, умывшись, собрались к праздничному ужину. Плов был неповторимым, как истинное произведение искусства. Каждая рисинка светилась, как маленький янтарный огонёк, а на поджаристых, коричневых кусочках мяса невольно задерживались глаза. Все веселились, обсуждая прошедший субботник. Особого внимания был удостоен Евдоким Кириллович, показавший огромное умение и прилежание в копании земли и планировке газона.

Маша сидела напротив, не подавая вида, хотя ей очень хотелось посмотреть ему в глаза. Набирая из блюда плов, она старалась незаметно пододвинуть ближе к нему кусочки мяса.

Случайно их глаза встретились, и он посмотрел так холодно, неизмеримо спокойно и равнодушно, что Маше показалось, будто в лицо плеснули ледяной водой.

— Я ему безразлична! — подумала она, и внутри всё опустилось.

И тут Шмакин, которого пригласили, учитывая длительный стаж работы, удовлетворённо икнул, закрыл и открыл свои свинячьи глазки и ехидно хихикнул:

— А Мария Ивановна всё мясо да мясо Евдокиму Кирилловичу подкладывает. И с чего бы это?

Этот подлый удар добил Машу. Она резко поднялась, и глаза её заблестели влагой:

— Да вот уж, и подкладываю! — громко ответила она. — И ничего в этом не вижу смешного!

Выскочив из–за стола в полном расстройстве чувств, она убежала во двор.

Евдоким Кириллович встал и, не найдя слов, помотал в воздухе здоровенным костистым кулаком:

— Эх! Врезал бы я тебе меж глаз!

Шмакин моргнул, а присутствующие примолкли и невольно посмотрели на кулак,а потом на низенький вспотевший лобик бывшего сантехника.

Евдоким Кириллович ушел в мастерскую. Забрав свой портфель, подумал, подумал и решительно зашагал в сад. Маша сидела в беседке обвитой молодым виноградником.

— Разрешите присесть? — спросил он. — Не надо так сильно расстраиваться!

Маша молчала.

— Может, я вам мешаю?

— Да нет, отчего же? — пожала плечами Марья Ивановна.

«Пришел все–таки!» — радостно думала она. Плохое настроение как рукой сняло. Сердце застучало сильно — сильно:

— Вы меня извините за подвал…

— Дались вам эти бутылки!

— … Я хотела проверить, правда, что вы в портфеле вино носите каждый день, вот и решилась! — выпалила Маша. «Лучше уж сразу!»

— Ви-но? В портфеле? — изумлённо протянул он. Помедлил и вдруг облегчённо, весело, рассмеялся. Наконец щёлкнули замки загадочного портфеля, и оттуда появилась толстенная книга.

«Очерки истории Древнего мира», — озадаченно прочла Маша.

— Это? — Евдоким Кириллович торжественно накрыл книгу ладонями. — Это — жизнь людская! Весь мир! А знаете ли вы? — и он набрал в грудь воздуха.

И перед Машей встали на дыбы и звонко заржали кони, понеслись на боевых колесницах древние греки, черной тучей навалились из далёких степей татаро-монголы, громил врага за врагом Суворов, люди воевали, мирились, строили и влюблялись. Они жили…

Такого захватывающего рассказа Маша не слышала никогда в жизни!

Уже стемнело, и на небосводе показались бледные звёзды, тихо шумел в кронах деревьев ветерок, непрестанно звенели в арыках лягушки. Маша сидела ошеломлённая. Евдоким Кириллович остановился. Глаза его светились, как у мальчишки. Он как-то весь подтянулся и помолодел.

— Вон вы какой! — подумала вслух она. — А живёте всё один.… Как же это?

— Да вот так уж вышло, — вздохнул он. — Жена давно скончалась. Дети большие, разъехались.

— Неправильно это. Вы — хороший человек, почему должны один маяться? Кусок хлеба и тот в горло не лезет. Вот я, например, приду домой и ужин неохота готовить. Зачем мне одной? — Маша увлеклась, и слова катились быстро и звонко, как бусинки по стеклу. — Была бы я с человеком…

Кириллович все порывался что–то сказать, крепко сжав в ладонях книгу.

— Так я про то и хочу сказать. Я же не против, а наоборот, очень даже…

— Ой, что это я! — осеклась Маша. — Что это я говорю такое? Выходит так, что я вас уговариваю. Стыд— то какой!

Она поднялась со скамейки.

— Извините, мне домой пора.

Но Евдоким Кириллович решительно взял её под руку.

— Нет, Мария Ивановна, совсем так не выходит, что вы меня уговариваете!

— Почему же не выходит? — вырвалось у Маши. «Не любит!» — испугалась она.

— Потому, что это я, Мария Ивановна, предлагаю вам свою руку и сердце! — торжественно и значительно сказал Евдоким Кириллович.

— Ой, да что вы говорите?!

— А что? Вы молодая, красивая! Зачем вам одной жить? И поговорить не с кем, и кусок хлеба в горло не лезет!

— Да я ведь уже бабушка…

— А это уж кому как. Мне так совсем даже не бабушка! Вы согласны?

А вокруг царила тёплая весенняя ночь. Трещали цикады в кустах, а в арыках по–прежнему неугомонно пели лягушки. Тепло и уютно подмигивали сверху звезды. Молодой неопытный месяц долго с любопытством поглядывал, как гуляли под ручку по притихшему городку двое пожилых людей. А потом, когда они зашли в темноту, Евдоким Кириллович обнял и поцеловал Машу. И она была совсем даже не против. Значит, так хорошо они всё порешили.

ВСТРЕЧА СО ЗМЕЕМ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Устроились вы неплохо, даже мне завидно стало. Не будь я Змей Горыныч, рванул бы на необитаемый остров с какой - нибудь Машенькой и отдыхал бы там пару тысяч лет. А Ивана на моё место!… Пусть поймет, что такое руководить царством-государством. Но, он не потянет. Мягок. Озвереть маленько надо, чтобы людьми управлять! Ладно, этот кон не засчитываем. Будем считать, что это лирическое отступление.

Отправился Змей по своим государственным делам.

Начиналось срочное заседание Царской Раздумы. В центре угла, на высоченном троне, в человечьем обличье и плотном, чёрном костюме —тройке сидел сам Змей Горыныч. Он был не в духе и, мрачно разглядывал сидящих перед ним сытейших,одетых в костюмы мышиного цвета, с жилетками, и при галстуках. Напоминали они самое разное зверьё: кто шакала, кто лису, кто гиену, кто рысь. Только не было здесь похожих на кроликов, голубей, воробьёв и других мирных созданий. Ряды в зале клином сходились к первому ряду, где напротив трона стояло всего три кресла для знакомых нам главных министров.

Все чувствовали, что повелитель обеспокоен.

— Наисытейшие! — неожиданно мягко обратился Змей, и весь зал насторожился. — Должен сообщить вам неприятнейшую новость. Тайное озеро, где мы собираем живую воду реки Рось, переполнено и в ближайшее время может прорваться.

Серый клин кресел дрогнул, и зал тревожно зашипел, запищал, застонал. Волна ужаса докатилась до Змея. Он зябко передернул плечами.

— Ти—ш—ш—е!

Зал заледенел неподвижной тишиной.

Змей выдержал паузу, и медленно раздвинул губы в улыбке:

— Не вижу бодрости духа и уверенности в победе. Хотя это племя воинов и созидателей, мы отняли у них главное,— память Рода. Они потеряли — дорогу к богу, и глупы как слепые щенята в корзине. Их бог был всесилен, и они были его детьми. Я принёс свою версию, вырастил Сатану, любимчика бога, который, отдал землю и людей ему в служение. Теперь потомки этого народа молятся богу как рабы, хотя их предки считались детьми.

Змей развеселился и стал смеяться:

— Конечно, они, в конце концов, найдут подмену, но тут я сам первый подсуну им много разных вер и пророков, и пусть разбираются много лет.— Но! — Змей многозначительно поднял вверх указательный палец, — Нельзя чтобы вспомнили свою исконную веру: тогда они поймут, что не были полудикарями, когда я вселил к ним иноземную веру. Люди обретут силу веры, а их боги — силу действия. Народ станет непобедимым. Главный бог — один, но у каждого к нему свой путь веры. Когда народ идёт чужой дорогой, он служит хозяевам этой дороги — веры. Это племя опасно, потому что прямо, как меч, и остро, как коса. Но они не знают тайн магии подмены сущности имён и никогда не поймут разницу между Иваном и Ваней. Сейчас надо принимать решительные меры, ведь напившись вдоволь этой воды, народ неправильно поймёт, отчего он голоден, а тогда я не смогу поручиться за сытость и целость хранителей спокойствия и благополучия.

Хряквин беспокойно засучил толстыми ножками по полу, глаза Зломеда налились багровой мутью; он глухо зарычал, а Скугриф тревожно выгнул вперёд жилистую шею и прицелился жёлтыми зрачками в глаза Змея.

— Прошу высказываться!

Первым поднялся Зломед. Он встал, высоченный и сутулый и, чётко доложил:

— Необходимо сейчас же уничтожить всех подозрительных, попавших в центральное хранилище! Тайное озеро взорвать и затопить водой от этого стихийного бедствия всю долину с бедными!

— Следующий!

Хряквин неуклюже затоптался и, размахивая руками — сосисками, брызгая слюной, затараторил:

— Они все зажрались! Простым людям надо вообще ничего не давать, они привычные, а подозрительно — зажравшихся, то есть сытых, — голодом морить. Сразу вспомнят о высоком долге перед государством! — он, пришлепнул ногой об пол и плюхнулся в кресло.

Скугриф аккуратно встал и методично проскрежетал:

— Необходимо снять с Хряквина часть денег, которая идёт на питание народа, и отдать Зломеду для увеличения войска. Кроме того, подкинуть денег сытым, чтобы они оценили по достоинству великие достижения нашей цивилизации в прессе и на телевидении. Бедные должны знать правду, что все затруднения носят временный характер и совсем скоро у них будет самый высокий жизненный уровень! — он победно прищёлкнул языком и опустился на место.

— Так то, оно так, — Змей удручённо вытянул губы трубочкой. — Мы народ просвещали и будем просвещать, но сейчас этого мало. Для спасения государства и народа нужны радикальные меры. Думайте, думайте. Надо спасать народ. Иначе — конец!

Заседание продолжалось…

В эту пору по холодящему тело ночному воздуху Синецвет с Ваней лихо подлетали к городу. Снизу на земле горела сеть паутины огней, стягивающихся к центральной площади города, где мерцал рубиновый свет шар—глаза.

— Давай передохнём, а то уже сил нет, — взмолился дракон.

— Опасно тут!

— Да, чего бояться? Я же вон какой здоровый. На минутку, а? Перекусим и полетим.

— Была — не была! Давай по нюху. Где, что есть?

Занюхав в себя несколько кубометров воздуха, Синецвет решительно спланировал налево вниз. Земля стремительно приближалась, и небесные странники, оглушительно хлопая крыльями, приземлились перед большим, сияющим разноцветными огнями, зданием. Сверкающие витрины, уставленные огромным количеством колбас, головок сыра, мягких булочек, банок с вареньем и кучей других соблазнительных продуктов в красочных упаковках, заманчиво смотрели на них.

— Вань. Это сказка, а? — радостно спросил Синецвет.

— Закрыто ведь!

— А я есть хочу! С голоду подыхать, что ли? — Дракон разозлился, вцепился когтями в мостовую, и так дунул, что со здания посыпалась штукатурка, а с витрин со звоном порушились стекла.

Ваня упёр руки в бока и покачал головой:

— Ну, Синецвет! Ты прямо революционер какой–то!

Прошло совсем немного времени, и наши друзья сладко напились и наелись. Синецвет протяжно зевнул и вылил в пасть из банки остатки малинового варенья:

— А почему это у меня глаза слипаются?

— Дак, я что-то тоже… — ответил Ваня, — да нельзя, — лететь надо. Вот сейчас мы встанем… — он привалился к громогласно захрапевшему Синецвету, и мирно засопел.

Резкий гудок прервал заседание в треугольном зале. Назойливо зажужжал пронародный глас: «Докладываю. Чрезвычайное происшествие. Прилетели совсем не наши. Голубой дракон с человеком. Разгромили гастроном и съели очень много продуктов. В настоящее время усыплены туманом грёз. Жду указаний».

Зал ахнул. Змей трахнул себя по макушке, и вокруг посыпались искры.

— Доигрался! Вот тебе слабости — жалости! — помедлив, он четко скомандовал: — Человека убрать в подземелье! Вылетаю на место происшествия. Решение приму сам!

— Честь имел, — отозвался пронародный.

— Зломед! — рявкнул Змей. — Обеспечить надёжную охрану человека. Пытать, то есть принять меры, чтобы он рассказал, в чём виноват. Остальным продумать, как спастись от прорыва реки Рось из тайного озера, и доложить мне. — Змей выскочил из кресла, вертанулся и сиганул, в разломившуюся стену, навстречу заклубившемуся туману.

Синецвет проснулся в огромном, странно знакомом зале, покрытом пушистым белым ковром. Сладко зевнув, он недоуменно оглянулся по сторонам. Рядом с ним, обворожительно улыбаясь, стояли Змей Горыныч и его супруга в роскошном голубом платье.

— С добрым утром, сынок! — царица торопливо чмокнула Синецвета в щеку.

— Здра-асьте! — протянул тот, подозрительно разглядывая их, и смутно чувствуя что–то недоброе. — А где Ваня?

Он тревожно завертел головой по сторонам и заорал изо всех сил:

— Братан, где ты?

— Какой Ваня? О чём ты говоришь? — удивился папа и повернулся к маме.

— Ты что, сынок? — хором поразились родители. — Как человек Иван может быть твоим братом? Мы же драконы!

— Ах, какой ужас! Ребенок заболел. Ужасно заболел. Врача — срочно, немедленно, уколы будем делать!

— Не надо мне уколы, — медленно проговорил тот. — Непонятно все.… И почему вы меня сыном называете?

Царица заплакала и начала вытирать слёзы небесно—голубым платком.

— Не плачьте, пожалуйста, — попросил огорошенный и расстроенный таким большим горем Синецвет.

— Ну как же! Как же! Маму забыл! — всхлипывала та.

— Да… я не забыл. Я помню всё. И ковер этот, тоже... Только плохо почему–то.

— Ну конечно! — обрадовался Змей Горыныч. — Только чуть-чуть помнит. Он просто болел и поэтому бредит Ваней. Чего тут непонятного? — Змей, ловко кувыркнувшись в воздухе, обратился чёрным драконом. — А я твой папа, и все дела. Гляди! — он игриво изогнул свой мощный хребет с торчащими вверх зубьями. — Я ведь тоже дракон, только масти другой! — папочка прижался боком к сыну, обнял его правой передней лапой за шею, потерся щекой о щеку и незаметно подмигнул супруге.

Та окончательно утёрла слёзы, подошла к ним и, обняв за морды, поцеловала в носы.

— А как же Ваня? Где он, мамочка? — опечалился Синецвет.

— Несмышлёныш мой, — ласково вздохнула дракониха. — Не было здесь никого. От болезни всё это.

— Жалко! — постепенно успокаивался ребенок. — Он был такой добрый и кормил меня.

— Кушать хочется? — весело осведомился Змей. — Одну секундочку! Глас! Обед на три персоны! — надувшись от важности, торжественно провозгласил он.

Через несколько мгновений из треугольного отверстия, распахнувшегося в стене, бесшумно выкатился огромный стол, уставленный самыми вкусными нежными блюдами и сладкими напитками.

— Вот это да! — оживился Синецвет и совсем успокоился.

Наступило семейное блаженство. Мама с папой умилённо наблюдали, как молодой сынок с огромным аппетитом уплетает продукты, которых бы могло хватить на целую роту самых голодных солдат. Но вдруг он остановился, и отвёл от губ огромную чашку с малиновым вареньем:

— Но, я ел такое варенье раньше, я помню этот запах! — и остановился в напряжённом воспоминании.

Змей молниеносно вонзил ему в переносицу острый, как лезвие бритвы, гипнотический взгляд: — Всё хорошо, ты отдыхаешь у любимых родителей! Расслабься и отдыхай! Ты в полной безопасности. Покой и отдых!

Молодой дракончик глубоко вздохнул и умиротворённо улыбнулся.

Через час сытый и разомлевший, братишка Вани, развалился и блаженствовал в гамаке, что–то нежно мурлыча под нос.

А Змей Горыныч находился в подвале темницы. На него спокойно и прямо смотрел Ваня, измученный и прикованный тяжёлыми цепями к каменной стене. Змей с опаской вертел в руках подзорную трубу.

— Откуда это у тебя! И зачем? Говори правду, не скрывай, а то хуже будет!

— Хуже не будет, — усмехнулся тот, — а открывать нечего. Это честная подзорная труба. Кто в неё посмотрит, многое узнает.

Змей приставил трубу к глазу, но увидел только грязную, шершавую стену, и больше ничего.

— Ты всё врёшь! Ничего в ней нет волшебного! — он в ярости ударил подзорную трубу о стену и разлетелись разбитые стёкла. — Скажи мне! Зачем ты спас жизнь этому голубому уроду? Всегда люди и Змеи бились насмерть. Я живу тысячу лет, и много знаю, но этого не понимаю. Зачем спасать свою смерть? По законам войны и как нормальный человек, ты должен был его прибить!

— Нормы разные бывают. У меня в избе с детства жили ужи-домовики. Из поколения в поколение дом охраняли, мышей ловили да молоко пили. Даже Тимофей их не трогал, хотя и не очень жаловал. Дитё есть дитё: я и привечал добром. Хоть он в шкуре змеиной и при когтях!

— Ой, Ваня, Ваня! — снисходительно улыбнулся Змей… — Смотри! — Он махнул рукой, и на стене засветилось пятно. Показался огромный зал, в котором наслаждался покоем и бездельем Голубой дракон.

— Эх, братишка! — огорчился Ваня. — Вот беда, так беда! Неужели можно потерять всё хорошее, зачеркнуть добро да любовь, что в тебе росла, и стать зверюшкой готовой всё предать!

— Ох-хо-хо… — покачал головой Змей Горыныч. — Рановато ты со мной тягаться начал. Я то живу, без друзей — приятелей! Я СИЛЬНЫЙ! Потому ко мне и льнут, прилепляются люди! Кто жадноват, кто трусоват, кто власть любит. Много на свете, дерьма—то, как мошкары на болоте… Легион!.. А ты ещё не испорченный человек, ну просто честный до глупости. Хочешь, сыграем ва-банк. Есть одна ситуация; концовки я не знаю, не положено. Сыграем в одного человечка? Кого он выберет — себя или других?! А? Выиграю — будешь мой! Проиграю — отпущу тебя в деревню и дам всё, что хочешь!

— На жизнь я не играю. Она не моя — Богова!

— Что вы? Не путайте! — захихикал, юродствуя, Змей. — Жизнь — твоя и моя — наша. Это душа — Богова! По - ка! — Он многозначительно щёлкнул пальцами и злорадно спросил:

ЧЬЯ РУБАШКА БЛИЖЕ К ТЕЛУ?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Какая красота! А деревья те же. Только раньше, помню, вверх тянулись, а сейчас вот осели, раскинулись, — светло и радостно улыбалась мать Олега, худенькая седая женщина.

Грохочущая горная речка неправильным полукругом обрезала тенистый склон холма. По вертикальной стене обрыва растущие на краю тополя и вербы спускали длинные корни. Внизу звонкая вода обрушивалась в огромную чашу и яростно металась по кругу, терзая жёлтые крутые берега. Среди бесчисленных водоворотов как—то странно, не в такт, подчиняясь подводным течениям, кружилось чёрное дерево. Вверх, сквозь кроны деревьев, тянулся белый дым. Алексей, друг Олега, готовил шашлык, а тот рядом протирал стёкла «Москвича».

— Тысячу раз говорил. Ты не хочешь в суть вникнуть, — шампур в руках Алексея многозначительно поднялся вверх. — Ты вычёркиваешь себя из жизни. Шабашкой живёшь. Там схватил, тут урвал, и душу надорвал. Главной цели нет…

Олег хлопнул дверцей машины и усмехнулся:

— Не пойму, что ты хочешь? Не пью, не курю. Жму штангу сто двадцать килограмм! Деньги есть! Герой нашего времени!

— Ты в трёх соснах потерялся! Каждому — по делам. Чем нужнее, тем ценнее!

— Для кого ценнее? Для них, что ли? — Олег рассерженно мотнул головой. — Мне нет дела до их жизни, а им до моей!

Ниже по склону на разостланных одеялах расположилась компания. В тени стоял микроавтобус «Газель» с распахнутой дверцей водителя; магнитофон настырно орал о том, что поспели вишни в саду у дяди Вани; в центре импровизированного стола возвышался пластмассовый жбан с холодным пивом. Маленький мужик с узкими плечами и несоразмерно большими, загрубевшими ладонями комично таращил глаза и терпеливо держал в руке стакан, выслушивая тост. Его сосед размахивал руками.

— Ты знаешь, что такое маёвка? Ещё до революции так отмечали майский праздник. Собирались все вместе. Понимаешь, в одном месте. Силу свою осознавали. А мы сейчас продолжаем традицию. Я предлагаю, Васильич…

Олег пристально, с усмешкой разглядывал мужиков, а потом хмыкнул: «Продолжатель традиций… Пивной жбан на ножках! Кроме пива и напильника в голове ничего нет!» А мать, умудрённая опытом нелёгкой жизни заводской труженицы и вооружённая терпением, пришедшим за годы воспитания сына без отца, тихо улыбалась, оглядывая друзей: «Боже мой! Какие люди разные! Лишь бы войны не было, а то и спорить некому будет».

— Хватит, сынок! — вмешалась она. — Ты с детства был судья. Пора бы уже и привыкнуть. Человек — не бумага, у него сторон много.

На покрывале появилось блюдо с шипящим от жара шашлыком.

— Всё, перемирие. Прошу к столу!

Жевали нежные, сочные куски мяса, наслаждались, кто холодным квасом, кто пивом, а внизу по–прежнему сердито шумела и роптала вода. Порывами налетал ветерок. Носились ласточки, чертившие над водой какие–то бессмысленные круги. Олег ощущал ставшее привычным в последнее время, смутное раздражение, недовольство собой и недружелюбно разглядывал соседнюю компанию. Мать радовалась отдыху, как ребёнок, а Алексей блаженствовал, разглядывая совсем недалёкие снежные вершины.

Двое собеседников прогуливались над высоким обрывом. Хихикал толстый тип в ковбойке и длинных трусах. На затылке торчали остатки чёрных волос. Трусы, не одолев торчащее вперёд брюшко, уныло сползали, с трудом удерживаясь под необъятной талией. Второй, с длинными руками и ладонями — лопатами, согласно кивал головой. Но потом отрицательно махнул рукой и зашагал к машине. Пузан топтался на краю обрыва.

— Сейчас дотанцуется там. Так и ахнется … — заметил Алексей. А тот, еще раз переступив с ноги на ногу, поднес ладони к губам, собравшись позвать кого–то, оступился и рухнул вниз. С шумом посыпались комья земли.

— А-а! — резко всплеснулся крик и послышался шум удара тела о воду.

Бросив шашлык, Алексей побежал к берегу. Олег упруго подскочил и помчался за ним к обрыву. По волнам судорожно прыгали щепки. В огромном водовороте стремительно завинчивалась и храпела вода. И, как бы ударившись об эту холодную бурую муть, Олег инстинктивно уперся ногами в землю. Вся его плоть и существо отказывалось, устранялось от опасной круговерти, от всего, что было там, внизу.

«Да он, может, сам вылезет? — скользнула вкрадчивая осторожная мысль. — Да наверно, вылезет? Вылезет!»

Из–за спины вырвался Алексей и бросился вниз. Над ним с плеском сомкнулась вода, а рядом неожиданно вздёрнулись чёрные обломанные ветви. Холодный страх держал Олега за плечи. «Утону ведь! Утону!» — кричал кто-то внутри. Над водой показалась голова Алексея. Он болезненно морщился и греб одной рукой. «Разбился об дерево! Потонет!»

— Держись! — закричал Олег и кинулся вниз в упруго дрожащее тело воды. Мышцы резко обожгло и сковало холодом. Вынырнув, он рванулся к другу. Могучая воронка захватила их и завертела по кругу.

— Уйди! — хрипло закричал тот. — Оба потонем!

Вода захрапела. Олег почувствовал, что они проваливаются вниз, и крикнул:

— Воздух! Воздух бери!

Алексей жадно, до отказа вдохнул, Олег обхватил его ногами под мышками и потащил в стылую глубину, а опустившись, неистово загреб в сторону. Силы были на исходе. Попав в поток воды, потащивший наверх, он инстинктивно замолотил по нему руками. Мозг не повиновался, и панический животный ужас заволакивал его в бессмысленную жуть. Лёгкие лопались без воздуха, а перед глазами бесшумно и ярко взрывались цветные всполохи. Но он прошёл этот бесконечный путь и вырвался наверх. До боли острой струёй ворвался в грудь воздух. Вверху качалось тёмно–синее небо, а непослушные руки тянули Алексея. Сбоку выскочила отмель, и он вытолкнул его на неё. Сам старался вцепиться в берег, но скользкая глина неотвратимо ускользала из одеревеневших пальцев. В бесконечных двух метрах от него толстяк, падая и поднимаясь, оттаскивал Алексея подальше от берега. Земля выскользнула из уставших пальцев, и рыжая пена насмешливо плюнула в лицо. Захрапел и потащил его водоворот. «Я же тону! Тону!» — билось в мозгу. Он не понимал и не слышал, что дико и бессвязно кричит.

Рядом появился толстяк, Олег попытался ухватиться за него, но тот не давался, а заплывая за спину, хлестал по лицу. От удара попавшего в нос, по замёрзшим щекам хлынула горячая кровь. «Почему он бьёт меня? Зачем?» — появилась посторонняя мысль. И он услышал, как мужик кричит:

— Очнись! Греби, если жить хочешь!

Незаметно ушел страх. Чётко засветился мир. Заработали тяжёлые руки, и навстречу выскочила жёлтая земля. Толстяк толкнул его сзади и выбросил на берег. Он отполз от края и в изнеможении растянулся. За спиной, тяжело дыша, плюхнулся на берег спаситель, и принялся надрывно откашливаться. Сердце потихоньку успокаивалось. Стало бить мелкой дрожью. В голове стало чисто, как зимой в снежных горах. Он не пытался осмыслить своё состояние, но знал, что сделал что–то очень важное, чего раньше никак не мог. Теперь он вылез из тесной, тёмной скорлупы, стоял на просторной равнине и видел всё сразу; небо, горы, воду, людей. Они ждали. Он был нужен. Олег тихо рассмеялся и посмотрел на мужика.

— Страшно было?

Тот бессильно кивнул головой:

— Уж за пятьдесят мне. Думал — каюк!

— Да, уж! — подхватил Олег, добавив:

— Все мы люди-человеки! — И снова засмеялся.

А рядом шумел и что–то бормотал уже не страшный поток. А высоко вверху, на краю обрыва, под ясным весенним небом солнце высвечивало стену человеческих фигур.

— Н-да! Интересно! И человеческие фигуры могут стать стеной, — Змей пригладил прическу, а затем устало провёл руками по лицу:

— Ваня, ты выиграл. Он ушёл от меня. Моё слово — закон! Ты свободен. Всё, что скажешь, – еда, деньги, будет выдано. Но естественно, ты не должен больше совершать эти бесполезные походы на меня!

— Я не обещаю, чего не могу сделать!

— Не понял, Ваня!? Сейчас решается вопрос — твоя свобода или смерть! Ну, солги мне... Скажи, что не будешь! Я отпущу тебя. А потом делай, что хочешь!

— Змей! Твое слово — закон? Я тоже дал слово возвратить реку и солнце! Обещание — это долг. Долги определяют судьбу. А судьбой можно управлять, только отдавая долги!

Змей молча стоял перед Ваней, изучая его. Потом, криво улыбнувшись, изрёк:

— На всякого мудреца довольно простоты!

Повернулся и ушёл из подземелья.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕБЕСНОГО ДРАКОНА

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пригласил Чёрный дракон в кабинет Голубого дракона.

— Как отдохнул, дружок? — ласково встретил он Синецвета, с грохотом протопавшего в огромные двери.

— Хорошо! Дома у нас тепло и мошкара не зудит.

— Да, сынок, ты прав. Прав. Но, вот несчастье. Беда к нам идёт, беда!

— А что случилось? — встревожился подросток.

— Понимаешь, в чём дело. За городом в нашем государстве живут люди глупые и ленивые, а от того голодные и злые. Хотят отнять наше богатство… — Змей вздохнул. — Эх, малыш, ты что, думаешь, я от хорошей жизни завёл министров да войско. Всё из–за этого глупого грязного народа, чтобы к порядку его привести. Для общего блага пекусь, ночами не сплю.

—Так давай пап, им — половину и нам — половину. Всем хватит. И голодных не будет!

— Н-е-т! — недовольно помотал головой батька. — Всё пополам — слишком много ям! Они захотят разделить всё поровну, а их много, и тогда вместо дворцов станут коммунальные квартиры, и вкусной еды больше не будет! «Испорчен окончательно, — подумал отец. — И не сожрёт ни одного человека!»

— Однако, молодец! — потрепал он сына по щеке и добродушно рассмеялся — Иди, отдыхай. Я подумаю над твоим предложением.

Как только закрылись двери, Змей вызвал Зломеда и приказал одурманить своего отпрыска туманом грёз и казнить на площади, чтобы видели: главный слуга народа и сына не пощадит ради общего блага.

Вскоре собрали людей. Так громко и тревожно загрохотали барабаны, что даже Ваня в подвале услышал. У основания башни, закованный тяжеленными цепями, сиял лазурным огнём Синецвет. Ничего, не понимая, он растерянно и беспомощно смотрел на построившихся перед ним солдат — зломедышей. Поражённые ласковым светом, все ошеломлённо разглядывали невиданного Голубого Дракона. Удивлённо, но с предчувствием чего–то плохого, переговаривались люди на площади. Только дети весело кричали, показывая, друг другу на чудо-зверя. Но вот вверху, на специальный постамент, вышел великан Зломед, и сумрачно оглядев гудящую площадь, поднял вверх руку со свитком. Замолкли барабаны, матери крепче прижали к себе младенцев, а мужчины кто сжал зубы, кто опустил голову.

— Да будет известно! — провозгласил Зломед и развернул указ. — Сего числа, я, Змей Горыныч, главный слуга великого народа, повелел: «За доброту прелишнюю, для государственных интересов излишнюю, свечение ужасное, для государства опасное, сына моего, Голубого дракона, предать казни! Пусть болит моё сердце, но будут счастливы люди!»

— Как?! — поразился Синецвет. — Папа?! Не может быть?!

— Стреляйте! — заторопился Зломед, и трижды смертно прозвенели тетивы множества боевых луков.

Сотни ядовитых стрел глубоко вонзились в Синецвета, и ноги его подкосились. Он глубоко вздохнул и изумлённо посмотрел на людей. Голова беспомощно опустилась, и закрылись глаза. Гигантский дракон рухнул на землю.

Долго и очень недовольно гудел после казни народ на площади. С тяжёлым чувством наблюдали люди, как медленно угасало сияние Голубого Дракона. Ночью его тайно вывезли и бросили в пустыне. И уже слышался гнусавый визг шакалов и вой гиен. Почуяли они хорошую поживу, но не тут–то было. Один к одному сошлись сотни людей, чтобы похоронить его. И вдруг заметили, что земля под ногами редко и размеренно вздрагивает. Это билось сердце Синецвета.

— Люди! Живой он! Живой! — Побросали лопаты и стали думать — решать, как спасти дракона.

— Есть только один способ, — сказал старый и мудрый Прохор. — Надо собрать всю живую воду, что есть в запасах и напоить его, тогда он выздоровеет!

— А мы протянем ноги! — выкрикнул кто–то сзади.

— Его казнили за чистую душу и сердце. Спасём его — мы же люди! Добро — платы не просит. Победим Змея, будет вода. Если нет, то мёртвым ничего не надо!

А Змей, сидел один в огромном зале, разукрашенном чёрным мрамором, и через шар — наблюдатель, напряжённо смотрел за народом.

«Не спят люди! Уже за Ивана шаг сделали. Последнюю воду в жертву отдают! Свои жизни на кон ставят. Ох, опасен Иван. Поедешь теперь на передний край борьбы, на невидимый фронт, на тихую войну. Поглядим, чего ты там стоишь…».

А люди несли воду в баночках и кастрюльках, в ведёрках и ковшичках, у кого сколько было. Поили и поили дракона живой водой. Закрылись — затянулись раны, и ровно забилось сердце. Открылись глаза у Синецвета, засиял он снова небесным цветом, поднял голову и увидел вокруг людей, измученных да оборванных.

— Кто вы? И где я теперь?

Стали рассказывать, как его казнили, о своих бедах и горестях, спрятанной реке Рось и солнце; коварном Чёрном драконе, и Ване в застенках. Слушал он, слушал, вырасти не успел, а на глазах взрослел. Иссиня–чёрно загорелись очи, круто вздыбились брови, а переносицу прорезала глубокая борозда. Поднялся на лапы, сгреб землю когтями, яростно полыхнул в небо пламенем и отчаянно заревел:

— Э-э-х!.. Сладко угощенье, да тяжко похмелье! Прости, брат Ванюша! — и помотал головой: — Одного в каталажку, другому башку на плашку! Это что за папа с мамой? — огорчился, насупился он. — Небо нас рассудит. Не я им судья. Надо реку освобождать да Ивана спасать!

— И мы поможем. Мы с вами! — Земля вспучилась холмиком, рассыпалась по сторонам, и показался наш старый знакомый крот. Как обычно, он откашлялся, пригладил шёрстку, выпрямился и принял степенную позу:

— Мы жители подземные, знаем тайный ход в темницу. По нему мы и спасём Ивана. Но это еще не все. Кроме освобождения живой воды, надо победить Змея, а его вам не побить. Слабы после казни, а он тысячу лет злую силу копил. Мы узнали, что его смерть наступит, как только вспыхнет на Земле солнечный свет. Кто сумеет пробиться сквозь тучи вверх, сам вспыхнет, засияет, как солнце, и сгорит. Исчезнут тучи, и солнце польётся на землю. Тогда исчезнет Чёрный Дракон, властитель хаоса и тьмы!

Вспомнил Синецвет сказку Вани про солнечного сынка, о том, как он взлетел в небо и подарил радость людям и понял, что сам погибнет, если сможет долететь к солнцу, но зато вернётся радость и счастье на Землю...

Но скоро сказка сказывается, да не так быстро дело делается.

Змей не спал, а пору ждал. Сегодня настал долгожданный день Чёрного солнца, как он называл день полного солнечного затмения. Стоял человек — Змей в зале, где кроме него никогда никто не бывал, в чёрном хитоне, перед столом — алтарём на котором лежала священная булава, магический пентакль, чаша с водой, а в руке держал священный кинжал. В зале не видно было ни стен, ни потолков, а бесконечный, космос с потухшими небесными светилами, без единого лучика света опускался над головой. Были проделаны все подготовительные магические действия, тяжко гудели, вращаясь, разбуженные демонические стихии, и Змей торжествующе провозгласил:

О, движущая силы, звезда Чернобога.

В миг, когда почернеет солнца лик,

Тысяча тысяч светил и одно чёрное солнце,

Отпусти демона безумия и ярости!

Ибо будет он проводник мой через пространство.

И покори мне волю демона безумия и ярости,

И как разрушит он в прах волю Небесного дракона,

И свершится заклятье моё,

Тогда возвращаю Чернобог,

Демона ярости и безумия,

Вовеки веков!

Не земным холодом задул вдруг закрутившийся шквал ветра, и почуял Синецвет невидимый ход туч на небе и течение подземных вод; забилась в нём тяжёлая и мёртвая, как свинец, сила; как в горне загудел в груди всё сжигающий багрово–красный огонь; закрыла разум неистовая ярость бессмысленной, звериной силы и закипела драконья кровь. Бросил он яростный взгляд на смотрящих снизу таких беспомощных, жалких людишек, с надеждой взиравших на него — ДРАКОНА!

Протяжно заревев он стал вращаться, сбивая с ног огромным хвостом и отбрасывая в стороны, кричащих в ужасе людей. Неистово завывая, шагал он по телам искалеченных и убитых. Разрывая острыми мощными клыками всех, кто попадался на пути, отбрасывая назад останки, он шагал, оставляя после себя хаос, смерть и проклятья. Но кончился час иссякла исступлённая, лютая злоба демона, перестал гудеть адский огонь и стихла ярость. Огляделся кругом Синецвет и увидел разбросанные по жёлтому песку пустыни, искалеченные, залитые кровью тела, разорванных им людей. Не веря глазам своим, оцепенело стоял дракон, глядя на ужасную картину. И снова подвывали где–то вдали, почуяв поживу, шакалы и рычали гиены. В изнеможении он опустился на землю и потерял сознание.

Немного прошло времени, оглушительный шум сотряс поле с жертвами побоища, вихрем закружился песок, засыпая тела погибших, и опустился на землю Отец — Чёрный дракон. Под размеренными шагами сотрясалась земля и пронзительно скрипел песок:

— Что сынку? Тяжко быть драконом?

Медленно поднимался Синецвет, пропало небесное сияние стал он тёмно–серого цвета, и лежала в груди свинцовая тяжесть. Не ответив ни слова, он рванулся к Змею, но тот, заревел, развернувшись, хлестнул его мощным хвостом и сбил с ног. Второй и третий раз, упорно, из последних сил поднимался Синецвет, но мощные удары валили его снова и снова. Когда он в полубессознательном состоянии не смог даже приподняться, Змей положил лапу на голову, вдавил в землю, покрытую пятнами крови, и спросил:

— Остыл немного? Слушай и запоминай! После меня ты будешь править. Право — это закон, а закон — это Я! Жестоко, но правильно, потому что закон устанавливаю и исполняю — Я, Правитель из знатного рода Драконов! У меня в руках вожжи, которыми направляю путь этого народа. Я не уничтожаю людей, не мешаю им строить кров, оставляю достаточно пищи, возможность размножаться, потому что пастух отвечает за своё стадо. Они не должны вымирать, потому что, тогда меня некому будет кормить. Но главное, остерегаться, чтобы они не вкусили от древа познания, потому что тогда поймут, что они просто скот. Кто это понял, тот опасен! Он может стать пастухом! Но такие люди,как например Иван, могут принести много пользы, и их лучше выкупать, чем убивать. Зачем я это тебе объясняю? Потому что сейчас ты серый, НИЧЕЙ. Ты не пришёл, ни ко мне, которого не любишь со дня рождения, ни к людям, которым сейчас так жестоко доказал, что ты ВЛАСТЕЛИН, а не друг. А те печальные для людей истины, которые я провозглашаю, помогут тебе стать ЧЁРНЫМ, то есть, вкусить и понять, как горько и тяжко бремя Власти! Ты, мой наследник! Тебе все радости жизни, горести и заботы великого правителя! Слышишь меня, сынок?

— Я слышу, но помню! Я не твой, Чёрный дракон! Пусть тело моё — от плоти твоей, и сила твоя заставила меня убивать невинных, пусть я буду изгнан ими; но у меня есть вера в Ваню, в людей, сила, которую ты не отнимешь никогда!

— Ты думаешь? Эх, младенец! Попробуй, долети вон до той горы! — Змей кивнул на большую гору, темневшую в двух-трёх верстах от них.

С трудом поднялся Синецвет, постоял, собираясь с силами, расправил крылья и с яростным криком взлетел. Но, не пролетев и нескольких десятков метров, он тяжко рухнул на землю!

— Ну, как? — рассмеялся Змей. — Ты упал не от физической слабости, а потому что ты — НИКТО! Ты ушёл от людей и ещё не пришёл ко мне. Вера — есть сила, но без поддержки она гаснет, как костёр без дров! Ты — моя плоть, и я дождусь, когда сын вернётся домой! — Чёрный дракон распростёр в стороны огромные крылья, закрутился вихрями песок, и он скрылся в туманном небе.

Долго лежал на земле серый дракон, бывший раньше Синецветом. Сначала встал на колени, постоял, тяжко поднялся и медленно, с усилием переставляя лапы, пошёл, куда глаза глядят. Не видел он, как за ним неслышно и незаметно скользили по сторонам трое ловких, крепких юношей. День ли, два ли брёл дракон, но дошёл он к горам, разыскал в ущелье незаметную среди царящего здесь хаоса обвалов и камнепадов пещеру и скрылся в ней. Недолго думали юноши снаружи, что им делать дальше. Раздался страшный рёв, удары и грохот. Дрогнула гора. Огромные валуны покатились вниз, и гигантские клубы пыли закрыли гору. А когда пыль рассеялась, то увидели парубки, что нет больше входа в пещеру. А на его месте — завал из обломков скал, щебня и, осыпавшейся земли.

— Всё, — вздохнул один парень и покачал головой. — Нет больше Синецвета!

— Не плачь! Мало он, что ли, людей загубил?

— Он сам себе расчёт назначил. Сполна! Надо быстрей сообщить, может, успеем откопать живого? Без него некому к солнцу лететь. Такие драконы раз в тысячу лет рождаются.

— Можете не бежать, люди уже знают и идут на помощь! — заявил кто-то из-под ног. Ребята посмотрели и увидели маленького, но солидно выпрямившегося в позу крота — крепыша. — Наша эстафета «длинное ухо» действует быстрее, чем ваши ноги. А мы уже вовсю работаем!

Раздался грохот, и вниз по склону тяжко покатился один из валунов, загромождавших вход в пещеру.

Без опоры, ничто не устоит. Но всякой опоре своя пора! Было видно, как тысячи маленьких, чёрных зверьков юрко сновали между громоздкими валунами, растаскивая в стороны мелкие камешки, и как постепенно огромные обломки скал начинали оседать, поворачиваться и сначала медленно, а потом всё быстрее катились вниз. Пыльная завеса стала подниматься в воздухе. Маленькие, серые от пыли, работяги, успевали моментально разбегаться по сторонам, спасаясь от опасности быть раздавленным. Не мешкая, включились в работу и парни. В бешеном темпе, подбадривая себя криками, откидывали они камни в сторону от входа или скатывали их вниз. Скоро уже руки были в крови и ноги разбиты и посечены осколками, но работа кипела до утра в бешеном темпе без перерывов.

А в нескольких вёрстах от них марш-броском бежала к погребённому дракону группа крепких мужчин с мотками веревок и кайлами. Только один старец Прохор, по немощи лет своих, шёл без поклажи. Он должен был убедить Синецвета вернуться в жизнь.

Подмога пришла рано утром. Облегчённо вздохнули и расползлись без сил в стороны ребята, которые первыми начали работу. Спустя несколько, часов вход в пещеру был открыт, постепенно рассеялась пыль, и зачернел вход. Но внутри было тихо, и никто не выходил. Томительное ожидание заполнило души остывающих от бешеной гонки—работы людей.

И вошёл старик по имени Прохор в чёрный зев пещеры. Всего несколько десятков метров по мягкому, густому слою пыли, ковром покрывшему дно пещеры, прошёл он и увидел Синецвета, засыпанного пылью и камнями. Он лежал на полу, опустив голову и закрыв глаза.

Присел Прохор на большой валун возле головы и заговорил:

— Послушай меня дракон. Много горя и смерти принёс ты нам. Но не всех ты убил в пустыне, остались живыми люди, которые слышали разговор со Змеем. Колдовская сила скрутила тебя. Нет на тебе вины за эти смерти. Но есть на тебе вина за то, что себя жизни лишить хотел и бросил главное — ДЕЛО! И теперь живые и мёртвые смотрят на тебя и ждут…

Слеза выкатилась из глаз Синецвета и упала в пыль.

— Плачь, плачь! — покачал головой Прохор. — Люди тоже плачут. Пусть очистится сердце.

— Сердце моё полно скорби! — тихо сказал Синецвет. — Мне стыдно за слабость. Я понял, что уйти из жизни — значит пособить врагу. Простите меня люди! Спасибо вам! Что случилось, изменить не могу, но исправлю всё делом!

— Дело по совести— душе спасенье, беде конец! — согласился Прохор.

И опустились смирение и покой в душу Синецвета. А те, кто напряжённо ждал снаружи, увидели, как из мрачного, тёмного зева пещеры всё ярче и сильнее полилось небесное сияние. Возрадовались люди и звери, что жив Голубой дракон, и стали обниматься и ликовать, забыв о своей неимоверной усталости.

Содрогнулись горы от тяжёлых шагов гиганта, и вышел из пещеры Великий Дракон, а рядом, старец Прохор.

— Готовьтесь к битве, люди! — торжественно и радостно прогремелСинецвет и расправил крылья. Раздался оглушительный торжествующий рев, оповестивший весь мир о возрождении Небесного дракона, и огромная сияющая звезда медленно поднялась над горами, а потом всё быстрее и быстрее помчалась ввысь, освещая сумрачное небо.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОТА ТИМОФЕЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Но небо — небом, а на земле продолжалась жизнь. Добрались, наконец, до царства, где обитал кот Кома, кроты — посланники, собирающие к себе змеиных врагов, отыскивали боевика, обходя подземными ходами всё царство. Не знали, как его привлечь на свою сторону, а всё оказалось очень просто. Узнали они, что немного опоздали, потому что у Комы линия судьбы сделала резкий поворот.

Давно уже у кота шли свои разборки со змеями. Вызнал он, наконец, что есть камень, которому подчиняются все змеи на свете, загорелся и развил кипучую деятельность по поиску камня Рода. Разведал, в каких глухих местах обитает большая кобра, хранящая этот камень, и мчался к ней изо всех сил. Проскочил через тёмные леса так тихо, что ни одна мышка не пискнула, ни одна веточка не хрустнула. Кончился лес, и выйдя на опушку, Кома осторожно и терпеливо вёл поиск в месте, где обитала кобра. И вот они встретились. Увидев кота, змея свилась боевым клубком, подняла голову на метр от земли, раздула капюшон, а кот, плавно, крадучись, начал описывать вокруг неё круги. Но, он не зря столько лет жил за границей, и считал себя опытным дипломатом:

— Мад-а-м. Может не надо так сердиться! Я кот мир-р-ный и зла вам не хочу! Просто, говорят, что есть такой волшебный змеиный камень, который может всё что угодно. А у меня, больного кота так болят лапы. Ведь я уже так стар, так стар. И если бы я посмотрел на камень и выздоровел, так ведь я бы для вас сделал столько полезного!

Немножко растерявшись от такого миролюбия, кобра ответила:

— Не знаю, можно ли вам смотреть на него? Ведь это наша святыня!

— Конечно, вот именно! Я бы сразу выздоровел! А для вас я бы сюда корову привёл, которая даёт очень много молока. Можно сказать, рекордсменка. Ведь вы же любите молоко?!

— Ну, если только одним глазом взглянуть? — задумалась мудрая змея.

— Конечно! Вот именно, только одним глазом!

— Я согласна! — гордо ответила кобра и кокетливо изогнула шею. — Раз вы такой воспитанный кот, ползите, то есть бегите за мной. Я вам покажу камень, а вы не забудьте о корове.

Кобра зашуршала по траве, а кот помчался следом. Бежал он и думал: «Да, жадность губительна и для людей и для животных!» Забыл Кома о бдительности; доверился и расслабился. Длинными красивыми прыжками летел сильный, могучий зверь. Было тепло, стрекотали кузнечики, кто—то пищал и проскакивал между стеблей. Вдруг трава, по которой только что проскользнула кобра, раздалась, и он полетел вниз в глубокую яму — ловушку. Больно шлепнулся о камни на дне и на несколько секунд попросту потерял сознание.

Сверху в отверстие заглянула довольная кобра:

— Што—ш вы такой неуклюжий? Ах, лапки болят. Но прыгали вы очень бодро! Даже слишком! — и исчезла.

Придя в себя, кот незаметно открыл один глаз и посмотрел наверх. Далеко вверху виднелось звёздное небо.

— Мяу! — горестно сказал он, — Какой позор! Провели боевого кота! Ах ты мяк-мяк /это у него было очень ругательное слово/.

И сразу загорелась работа. Он начал рыть тоннель наружу, но тут же провалился в какой-то боковой ход. Но нора была узкой, и Кома принялся бешено разгребать её. Весь в комках сырой земли, он молча и упорно рыл землю передними лапами отбрасывая задними; и рыл и рыл.

— Подождите, подождите! — вдруг запищал кто—то из норы. — Что вы прёте, как бульдозер!?

— С дороги! — заорал кот. — Всех уничтожу! Меня обманули, а вы мне зубы заговариваете!

— Так вы хотите вылезти наверх?

— Я не хочу! — зафыркал кот. — Я вылезу и очень скоро, а тогда, — Мяу! Мяу! — яростно понеслось из ловушки: — Я просто не знаю, что я сделаю с этой длинной ливерной колбасой!

— Вы так не любите ливерную колбасу?! — удивился тот же голосок.

— Да, особенно если эту колбасу зовут кобра!

— Вы хотите драться с самой коброй?! Да постойте же вы, не копайте!

Кот, тяжело дыша, остановился; вверху что—то зашуршало, и в отверстие опустилась длинная ветка. Резко мявкнув, он вылетел наверх.

Прямо возле ямы прижался к земле маленький зверёк.

Кома встрепенулся, стряхнул с себя землю и серьёзно посмотрел на спасителя:

— Суслик! Запомни! У тебя есть друг, которого зовут Кома. Ты спас мою честь, а это важнее, чем жизнь! — кот, выдернул у себя длинный ус и отдал его новому другу. — Если случится беда, то перекуси его, и я приду на помощь. А сейчас,— спасибо и прощай!

Подняв хвост трубой, он молниеносно исчез в шумящей от ветра траве и помчался к лесу. Ночь кончилась, и просыпалось солнышко. Змея наслаждалась, вытянувшись во всю длину, и посмеиваясь над глупым животным. Как чёрная молния, возник перед ней Кома. Резким ударом лапы он отбил вбок голову змеи и вцепился зубами в шею. Несколько секунд слышалось шуршание травы, удары хвоста, и бой был закончен. Зверь моментально отскочил в сторону. Шерсть стояла дыбом и хвост был вспушён и стоял трубой, враг ещё шевелился, но его жизнь заканчивалась.

Неожиданно Кобра прошипела: «Спасибо, что помог свести счёты с жизнью! Смерть освобождает меня от Заклятья Змея. Это хорош—шо. Слушай моё последнее слово…Племя змей служит Чёрному дракону по колдовскому заклятью» Кобра открыла пасть и оттуда выпал кроваво-красный камень:

— Возьми. Это то, что ты искал! Проглоти, и наше племя всегда и везде будет помогать тебе. Это — знак змей во Вселенной! Ты хороший воин. Это твоя добыча.

Кома хотел что–то сказать, но кобра остановила:

— Не перебивай. У меня мало времени. Помни: змеи — это не Чёрный дракон. Много ходит по свету околдованных им существ. Скоро грядёт великая битва. И против него будут биться Небесный дракон, Мастер Ваня и много сил, которых я не знаю. Змеи сейчас на стороне Чёрного дракона. Есть место силы нашего рода, но мы не можем перенести туда камень, объединяющий нас. Народ потерялся в мире. Дракон стёр память змеиного рода, и мы забыли своё назначение во времени. Кто не знает начала, не может судить о конце. История народа потеряла смысл. Наш ум переменчив и непостоянен, как вода бегущая по реке. Даже прибоги1 и бессмертные не могут развиваться, без места во времени и пространстве. Найди это место и оставь там камень. Наше существование обретёт смысл, возвратится осознание единства, а значит — радость жизни. Спаси наш род, и все змеи вселенной будут с тобой. Прости и прощай! — Змея закрыла глаза и умерла.

— М —да! — сказал кот. — Как жаль, что так печально закончилась наша встреча. Погибло умнейшее создание. Я не знаю, где ваше место силы, но клянусь, я выполню твою просьбу.

— Он проглотил волшебный камень и сказал: — А теперь я не знаю, что делать!

Он уселся и закрыл голову лапами. Любой, кто был бы рядом, первый раз в жизни увидел бы, как коты плачут. Посидев и потерев лапами глаза и усы, он вдруг неожиданно закричал:

— Ур —ра —а! Грусть с радостью всегда рядом. Мне жаль кобру, но я счастлив, что нашёл моего любимого Ваню. Да! Только он может быть Мастером, который на куски разорвёт дракона и жрать его не будет! Клянусь, что остановится весь мир, если ему не поможет кот Тимофей! Но сначала я должен спасти змеиный род. Они не враги, а союзники. Возникает вопрос, где их найти.

— Вас проводить или сами дойдёте? — вежливо спросили рядом.

Кот подскочил на месте, и спина его выгнулась вверх. Он приготовился к бою. Рядом в траве свернулась спиралью чёрная толстая змея.

— Ядовитая? — коротко осведомился Тимофей.

— Ядовитая… — согласилась та, — гремучая. Но шумлю только тогда, когда нервничаю. Успокойтесь. У вас же змеиный камень, и мы друзья и помощники. Больше вам не придётся сражаться со змеями. Меня зовут Грёма.

— Хорошо, — согласился кот. — Но, как нам быть с телом Кобры? Нехорошо так оставлять.

— Из земного праха приходим, в него и возвращаемся. Наши тела становятся пищей для других. Мы тоже убивали для питанья. Таков наш обычай.

— Ну что же, закон есть закон!

Поскольку жизнь в трудных условиях выработала у кота практичность, он предложил: — В таком случае нам пора перекусить, а уж потом в дорогу.

— Што угодно, — прошипела Грёма.

Через несколько минут пройдя большую поляну, где встретились кот с коброй, и закончилась её жизнь, они добрались до огромного векового дуба. Змея потрещала своей гремушкой на хвосте, что–то прошипела, и из дупла им выставили на землю большую крынку молока и плошку со сметаной. Впервые в жизни пришлось боевому коту кушать с одной посуды с ядовитой змеёй. Но молоко было тёплое и парное, пахло душистыми луговыми травами, а сметана была такая густая и изумительно вкусная, что он забыл об осторожности.

— М —м! Ум—мо —помрачительно. Это што за столовая такая?

— Наш друг суслик с радостью встречает нас после того, как мы спасли его от бешеной лисы.

— У меня тоже есть друг суслик — гордо поднял голову кот. — И я буду только рад его увидеть и помочь.

— Время мало, — сказала Грёма. — поэтому я вам всё прошиплю по дороге. Ползите, то есть идите быстрее. И почти скрываясь, в высокой густой траве, двинулись в боевой поход кот со змеёй.

Змея показала высший класс подготовки и скользила, извиваясь, как молния, то между камнями, загораживающими путь, то проскальзывала под стволами деревьев, лежащими на земле, через которые коту приходилось прыгать. Но Тимофей летел широкими прыжками, расслабленно, и в то же время неуловимо напрягаясь только в нужные моменты. У него была великая цель. Он бежал к своему другу детства, и у него не было никого дороже, после того как змеи уничтожили милую кошку Маню и двух котят, которых он любил больше всего на свете, потому что видел в них и себя и подругу. После их гибели и исчез из своего края кот Тимофей и появился в далёких местах боевой кот Кома. Имя такое он себе придумал, просто сократив и соединив слова «котята и Маня». Теперь, после встречи с Коброй, исчезла холодная и неукротимая ненависть, толкавшая его на истребление змей, вышла из комы его душа и появилась забота вернуть изначальный смысл жизни народу змей и себе. Исчез бешеный, боевой зверь Кома и вернулся в жизнь кот Тимофей.

Стало совсем темно, когда Грёма прошипела:

— Остановись. Передохнём.

— Я могу ещё! — предложил Тимофей, но его остановили.

— Хватит, я и так чуть не протёрлась до дырки, как старый чулок. Мы на месте, а прыгающих здесь не любят.

Хоть и было совсем темно, но вокруг происходило какое–то непонятное странное шевеление. Казалось сама земля потихоньку начала течь ручьями в разные стороны. Вглядевшись, Тимофей почувствовал, что шерсть на всём теле стала подниматься дыбом. Несметное количество змей шевелилось, переползало друг через друга, а в общем, всё гигантское скопление двигалось к нему. Сразу выплыла в памяти длительная череда смертельных боёв, после которых он только чудом оставался живой, сотни убитых им змей, и ему стало совсем неуютно и страшно. Он подумал:

— А это всё их мамы, папы, братья и сёстры. А уж меня-то они знают хорошо! — Но тысячи переплетённых клубков змей не показывали никаких враждебных намерений, а не отрываясь, смотрели на Тимофея. Грёма стукнула остолбеневшего кота сверху по башке хвостом и шепнула на ухо:

— Скажи! «Дорогу к пещере смерти!».

— Дорогу к пещере смерти! — промяукал кот, с ужасом думая: «Что я говорю?» Чёрная масса зашевелилась и стала таять и раздаваться в одном направлении. Получилась тропинка, которая вела к возвышавшейся впереди горе. И хотя смертельная усталость навалилась на него, и страх сжал сердце, Тимофей гордо выпрямился и зашагал по этой дорожке вместе с Грёмой. Среди непрерывного шипения тысяч змей они подошли к входу в пещеру.

— Где–то там впереди спрятана наша сила змеиная. Все, кого ты сейчас видел, добрались сюда только затем, чтобы хоть краем глаза увидеть того, кто может спасти нас. Мы не можем спасти себя. Никто из змей не пройдёт через пещеру смерти. Только потому, что у тебя камень, мы живы. Иначе уже давно бы здесь произошёл страшный бой, и змеи уничтожили бы друг друга. Потому что у нас нет единения, и змея змее — враг.

Они вошли в пещеру, где вроде было пусто. Удивительно красивые сталактиты свисали с невидимого в высоте потолка и светились бледно–зелёными огнями. Вдруг огромные серо-чёрные валуны на полу зашевелились, над ними поднялись в воздух большие, как лошадиные головы, морды удавов на толстых, как брёвна, туловищах и плавно поплыли к Тимофею. Таких гигантов кот не видывал никогда, и сразу почувствовал себя мышонком.

— Мы рады видеть тебя, герой! — громко прошипел один из них, остановив голову в метре от Тимофея. Чёрные неподвижные глаза насквозь просмотрели кота так, что у него похолодел даже кончик хвоста. — Камень даст силу, и ты пройдёшь дорогу смерти. Ты узнаешь, в чем наше спасение.

Кот гордо поднял голову: — Я готов!

— Смотри! — удав повернул голову вглубь огромного грота, куда уходила световая дорожка от сталактитов, льющих вниз слабое мерцанье. — Это дорога смерти. Когда пойдёшь, можешь увидеть много чего странного и непонятного. Не бойся, с тобой есть камень силы. И только ты сам можешь стать виновником своей смерти. Много соблазнов впереди, и только от тебя зависит, какой будет наша и твоя судьба. Мы проводим тебя, сколько сможем, дальше ты пойдёшь один. Иначе нам смерть. Ты увидишь останки многих храбрецов, пытавшихся пройти этот путь!

Кот посмотрел на узкую тропинку на полу пещеры, отшлифованную тысячами проползших змей, и храбро зашагал вперёд. Стоило ему пройти несколько шагов, и он резко остановился. Сзади всё стало темным–темно, впереди исчезли стены пещеры, и он увидел очень знакомые, но давно забытые им невысокие, покрытые соломой, избы. Вокруг всё белело, в нос ударил холодный острый запах деревенской зимы, навоза, дыма и вкусной еды, томящейся в больших печах. Яростно забрехали псы во дворах, а он, Тимофей, стоял на крыше и смотрел на деревню. И вдруг другой, сильный и властный запах, прорвался к нему и, захватив полностью его внимание, заставил радостно мяукнуть и поднять хвост трубой. Он сладостно потянулся и пошёл навстречу любимой пушистой Мане, которая вальяжно вышагивала навстречу по верху крыши. Но неожиданно что–то тяжёлое и неприятное задержало его. Он недовольно мяукнул и пытался снова приблизиться к Мане, но тяжесть усилилась, и что–то упорно держало его. Маня недовольно посмотрела на него, фыркнула, повернулась и начала уходить. Он рванулся к ней, но стальные тиски сжали его и не отпускали. Кот рванулся изо всех сил, но капкан, который держал его, сжался ещё сильнее, и он стал терять сознание и погружаться в темноту. Железная хватка вдруг стала слабеть, и он увидел, что находится в кольцах удава, который полз за ним следом по дорожке смерти. Крыши изб, на которых он только что стоял, колебались и таяли. Маня вдруг стала облезлой и ужасной старой кошкой, которая шипела на него беззубым ртом, а потом стала размазываться прямо в воздухе.

— Не верь! — шипел удав, который, беспомощно распустив свои железные кольца, лежал возле Тимофея. — Это всё майя — призрак. В нашем мире прошлое — это запись опыта жизни в памяти. Уже давно истлели кости Мани. Берегись! Не слушай сказки смерти! А то будет короток твой путь по дороге жизни! Иди!

— Мяу! — с трудом приходя в себя, проговорил кот. — Но, если эта запись лучше реальной жизни, то зачем мне такая жизнь? Ведь это так прекрасно!

— Ты забыл о котятах? Это будущее твоего рода! Они снова вернутся к тебе в другом виде, цвете, и характере. Но это будут они. Будущее рода.

Кот стоял и пошатывался, от навалившейся на него усталости:

— Замолчи! — закричал он — Их тоже нет! Ты же сам сказал, что это призрак, ложь! Я не поверю, если они придут!

— Я замолкаю навсегда, — ответил удав. — Дети — это знаки будущего. Нет настоящего без прошлого, и оно всегда — фундамент будущего. Умирает и теряется народ, у которого прячут прошлое, как дети становятся беспризорными без родителей и теряются в окружающем их мире, — гигантская голова опустилась на каменный пол, и удав замолчал.

— Мне это знакомо, — с трудом выговорил кот, — один уходит, другой уходит, все уйдём! Куда мне вообще идти и зачем? Нет смысла в этой жизни!

Он лёг на каменный пол и закрыл усталые глаза. Вдруг кто–то хлестнул по голове сверху так, что засверкало в глазах. Оцепенение пропало, кот открыл глаза, поднялся, пошатываясь, и увидел рядом Грёму, которая и стегнула его хвостом по голове:

— Это ты?! Как я рад видеть тебя! Грёма, подруга моя!

— Видишь, как мало надо, чтобы придти в себя! Нужно просто получить по голове! Ещё хочешь? Расплакался тут. Здесь прошлое переходит через тебя в будущее. Так что оставь свои смертельные сантименты, шагай к Ване и нашему месту силы. За тобой стоит вечность!

— Эх! — заулыбался Тимофей и расправил свои усы. — Да я сейчас так зашагаю! — он повернулся и скачками помчался вперёд по дорожке смерти. Но потом резко остановился, повернулся и побежал назад. Грёма бессильно лежала рядом с удавом, закрыла глаза и похоже, приготовилась умирать.

— Нет! — сказал кот. — Этого не будет никогда. Я и так потерял слишком много друзей. — Подхватив лапами, он забросил её себе на загривок, ещё раз обмотал вокруг шеи, как воротник, и упорно зашагал вперёд по дорожке смерти. Хвост змеи тащился за ними по камням.

Совсем немного прошёл Тимофей, а тяжесть наваливалась на него, всё сильнее и сильнее придавливая к земле. По стенам пещеры заструились и стали переливаться цветами какие–то очертания, которые приобретали всё более чёткий вид и превращались в чем–то знакомых коту и виданных им раньше людей и зверей. Стали слышаться сначала отдельные звуки, пролетавшие мимо, которые потом стали сливаться в голоса, то угрожающие ему, то уговаривающие его и успокаивающие. Жалобно замяукали котята, голос которых он узнал бы из тысяч других голосов, а вот полился запах копчёного окорока, и кот остановился: — Ну вот, ну куда же я спешу? Надо хоть подкрепиться! — Но остатки разума сказали: — На дороге смерти не дают копчёные окорока. Бесплатно бывает только сыр в мышеловке. Вспомни Маню! — И он забормотал — Не так просто меня взять! Мёртвым, но приползу, — и на полусогнутых лапах он продолжал упорно продвигаться вперёд. Туда, где вокруг него на стенах разыгрывались уже целые картины из его жизни, которая как в кино, показываемом наоборот, приближалась ближе и ближе к детству. Всё сильнее и неодолимей прижимало к камням, а Тимофей упорно урчал и полз вперед. Грёма висела на коте как тяжёлый канат, сковывая его движения, но у того и мысли не было оставить его и продолжить путь одному. Но вот на повороте он увидел совсем взрослого, незнакомого, но такого родного Ваню.

— А! — заорал Тимофей. — Ванюша хороший! Как я счастлив! — Но силы кончились, и он остановился, тяжело дыша и не сводя глаз с милого человека. Тот лежал, прислонившись спиной к холодным камням, и блаженно улыбался. Какие–то волны прокатывались по его лицу. Глаза под закрытыми веками шевелились. Иногда дёргались щёки. Коту очень не понравился такой странный вид, и он, подобравшись поближе, замяукал изо всех сил, но он лежал в глубоком трансе и не отвечал на призывы. Отчаявшись, кот цапнул зубами за руку, но бесполезно. Сам Тимофей уже еле шевелился от неимоверной тяжести. Пристроившись с Грёмой у него на груди, Тимофей лихорадочно соображал, что делать, в конце концов, вытащил из пасти камень змеиной силы и засунул его Ване в рот.

Человек перестал улыбаться, и грудь судорожно вдохнула воздух. Бессмысленный взгляд упал на кота и змею. Он прижал их к груди, с неимоверным напряжением поднялся, опираясь одной рукой о стену пещеры, затем яростно закричал и побежал вперёд по дороге смерти. Тут Тимофей потерялся во мраке и больше ничего не помнил.

Он не помнил, как бежал Ваня по пещере, превратившейся в тоннель, что кричал, и как взлетел в воздух и стрелой помчался к сияющему впереди выходу. Только Грёма, пришедшая в себя внимательно наблюдала за полётом и в один момент буквально выдернула кота из рук, и они полетели вниз, в какую–то воду, смутно проглядывавшую сквозь дно пещеры, которая в конце пути стала полупрозрачной и не сдавливала так сильно, как в начале дороги смерти.

А Змей Горыныч слушал срочный и совершенно секретный доклад пронародного гласа.

— Министры решили: раз нет способа остановить прорыв воды из тайного озера, нужно отравить, то есть стерилизовать воду. С этой целью мы растёрли в порошок все книги, газеты и журналы со словобудиями и лжесвидетельствами, которые в них печатались. Как только пыль растворится в озере, вода из живой станет спокойной и мёртвой. Люди перестанут понимать, где правда, а где ложь, и тьма для них станет светом. И вспыхнут в домах экраны телевизоров, и разум их померкнет. Одним несправедливо дадим привилегии, а другим справедливо не дадим, и воцарится меж людьми закон «Человек человеку — враг!»

Мы уже начали подготовку к организации множества партий, которые всеми способами будут бороться за умы и деньги людей. И разделят они народ на враждующие части, и будут высасывать из них время и силы.

— Отлично! — Змей довольно потёр руки и похлопал в ладони. — Вот это, я понимаю забота о народе. Немедленно отправьте самого быстрого слугу с ядовитой пылью к тайному озеру.

— Имел честь! — умолк пронародный глас.

Не прошло и часа, а гвардеец—зломедыш на храпящем жеребце помчался по пыльной дороге. Как он ни спешил, как ни оглядывался, но от Синецвета скрыться не смог. С туманной высоты заметил тот, на ниточке—дороге, вьющейся из крепости, коня—букашку со слугой Змея.

— Нет! — решил он. — К озеру тебя пускать нельзя, с хорошими мыслями туда не пошлют!

Вздымая волнами пронзительно холодный воздух, он очертил в небе огромный круг и ринулся на зломедыша. Всадник, заметив опасность, спрыгнул с коня, схватил мешок с ядовитой пылью и кинулся прятаться под скалу. Зависнув в воздухе над землёй, забил Синецвет крыльями, засвистел, зацокал, запел, как соловей, да так, что поднялся ураганный ветер. Покатились камни, склонились деревья, пыль завертелась вихрем. Полетел солдат вверх тормашками, где голова, где ноги не поймёешь, до самой крепости. Врезался он в центральную пронародную башню; дзинькнула та, крякнула и со страшным грохотом рухнула на площадь. Умолк её глас; погас шар—глаз навсегда.

Взорвался мешок с ядовитой пылью, закружилась по улицам пыль и накрыла город удушливым облаком. Легла непроницаемая мгла, и даже фонари не могли осветить дороги. Началось чиханье от облака — смога, как стрельба на войне. Всё смешалось в городе, и поднялась паника. Страх перед новым и непонятным совсем лишил сытых разума. Они шагали вперед, ничего не видя, стукались лбами обо всё, что попадалось на пути, и валились, как чучела. Некоторые прошли город насквозь и ушли в степь, неизвестно куда.

Надзиратели в темнице, надышавшись газетной пыли, потеряли остатки разума и замаршировали без остановки, забыв своё назначение. И только кричали беспрерывно: «Стой! Наш — не наш? Стой! Наш — не наш?»

Чёрный дракон сначала не понял, что творится в городе—столице. Услышав грохот и беспорядочную трескотню, он тревожно зашевелился и с опаской осведомился:

— Пронародный, что там такое?

Но тот молчал.

Змей прыгнул из кресла, крутнулся вокруг себя и в драконьем виде, рванулся в разомкнувшуюся стену. Круто взмыв во мглу, затмившую город, он подлетел и сел на огромную скалу на окраине города, где любил размышлять в одиночестве.Здесь властелин уразумел, почему молчит Глас. Город почти опустел. Часть сытых прятались в подвалах, гадая, чем закончится эта катавасия и какому хозяину придётся служить. Другие уже исчезли в предместьях. Навсегда закрыли глаза, змеи — наблюдатели, и часть жителей, не боясь, грабили Главный магазин, где когда–то сладко, но печально отужинали Иван с Синецветом.

Министры в это время проявляли личную инициативу. Скугриф был уже далеко от крепости и гнал перед собой караван ослов, тяжело нагруженных золотом из хранилищ. Хряквин сидел в самом глубоком подземном складе и пачками кидал в рот печенье, заталкивал целыми палками колбасу, круги сыра, и жрал всё это, жрал и жрал. Он уже ничего не соображал, только вертелось в голове по кругу: «всё– о моё, всё–о моё!»

Только Зломед построил на площади, вымощенной камнями, зломедышей с противогазами, которые не успели надышаться ядовитым облаком и стояли черной стеной, ожидая команды. В авангарде стояли и грохотали копытами о булыжники мощные кони. На них сидела отборная гвардия войска Змеева.

Сделав круг в воздухе, и убедившись, что государство в опасности, Змей Горыныч скомандовал:

— Вперед! За нашу Отчизну! Смерть бунтовщикам! Ликвидировать всех! Всех!

Зломед зарычал, беснуясь то ли от злости, то ли от предвкушения битвы, и войско направилось к широкой степи, где собирались люди, вооружённые дубьём, да кольём, но полные решимости драться до конца.

Вышло из города войско, улетел Змей Горыныч, и опустел город.

КОЛОНКА С ВОДОЙ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В опустевшем городе осталось немного людей. Побежало там время минута за день, день за неделю. Вскоре появились на улицах одичавшие собаки, покрылись густой пылью мостовые, и стал похаживать народ из сёл за добычей. Вокруг города появился целый посёлок беспорядочно построенных мазанок. В самом городе появились огромные кучи мусора, остатки гниющих остатков еды, награбленной из магазинов мародёрами. Из царского дворца исчезли слуги, стал он пустым и холодным.

Люба днями бродила по дворцу, гулко отдающемуся эхом по коридорам и залам, нашла кухню, где питалась и, в конце концов пришла к заветной двери, когда–то ведущей в лес. Уже давно приходила ей в голову всё повторяющаяся мысль вернуться в лес и узнать, что там теперь находится. Сама жизнь её давно уже не радовала. Наряды ни к чему, и еда, которой на царской кухне в холодильниках было много, не интересовала её. Постояла она возле двери, погладила, прижалась к ней лбом и решительно толкнула.

Прямо к двери подступала снаружи засохшая, колючая трава. Стояли мёртвые деревья, раскинув в стороны засохшие ветки. На дне бывшего ручья был набросан мусор. Полиэтиленовые пакеты, разбитые бутылки, пустые металлические банки и ещё куча невесть какого хлама. С правой стороны леса, где раньше находилось место их встреч с Садовником, была навалена целая гора мусора, камней, стволов гнилых деревьев, глыбы засохшего цемента. Высохшая трава торчала из засыпавшего её песка и пыли..

В небе, за пылевой завесой, мутно светило красное солнце. Вздохнув, Люба стала осматриваться по сторонам и вдруг услышала треск сухих веток. Обойдя бугор, она увидела мальчонку лет тринадцати, ломавшего сухие ветки с деревьев. На костлявых плечах висела рубашка, свободно продуваемая всеми ветрами, на поясе держалось на обрывке верёвки то, что раньше называлось брюками, а живописная бахрома низа штанин доставала до почерневших от грязи ступней. Выгоревшие бело-соломенные волосы покрывала, оторванная с одной стороны, круглая соломенная шляпа...

Поражённая, яркой, запоминающийся внешностью, Любовь с изумлением наблюдала, как он деловито ломал ветки с деревьев и укладывал их в вязанку. Потом, не выдержав, улыбнулась и позвала:

— Эй, мальчик! Ты кто?

Он быстро бросил ветки на землю и повернулся. Сначала изумлённо разглядывал её, вытаращив свои большие тёмно—синие глаза, а потом восхищённо присвистнул:

— Ну и краля! Ты откуда взялась?

— Мальчик, я же первая спросила! — почему–то не рассердилась Люба, улыбнувшись ему.

— Я — то, Растрёпа, а вот ты кто?

— Это почему же тебя так зовут?

— Да слишком часто трёпку получал! Вот почему.

— Никакой ты не Растрёпа. — Любовь задумалась и решительно сказала: — Ты, Вася — Василёк! Вот кто ты!

— Вася — Василёк. — Повторил и смутился мальчик. Опустив голову, он сковырнул большим пальцем ноги камешек на земле, посмотрел на неё засиявшими глазами, и всё–же недоверчиво спросил:

— Разве дети — это цветы?

— Да, дети, как цветы. Их можно сорвать, и они завянут. — Люба побледнела, что—то вспомнив, и улыбка сошла с лица. Пересилив себя, она спросила:

— Зачем ты сюда пришёл?

— К Садовнику за хворостом,

Нахлынула и с головой накрыла Любу горячая тяжёлая волна. Она покачнулась:

— Что ты сказал!?

— Здесь лес Садовника!

И стояла ошеломлённая, беспомощная и растерянная Любовь и повторяла про себя: «Люди помнят Садовника, помнят». Неожиданно она глянула на мальчика и сжав кулаки, закричала: — Нет! Это моя память!

Мальчик растерянно смотрел на неё:

— Ещё чего! Садовника помнят все. Когда жил Змей со Змеихой, то Садовник работал во дворце. Он сделал здесь лес и ухаживал за ним, а ночами выносил живую воду для детей, больных и женщин. И мне тоже. Потом его сожгли на костре.

— Да. Это же все знают. Когда он горел, то молчал и смотрел в небо. Змей кричал: «Видишь!? И там и тут, тьма!» А Садовник ответил каким—то заклинанием.

— Не надо, — глухо выговорила Любовь. — Замолчи.

Мальчик ахнул:

— Так вот оно что! Ты — Змеева жена! — и повернулся, намереваясь как можно быстрей исчезнуть. Люба быстро ухватила его за шиворот:

— Стой, Василёк. Не бойся меня. Лучше расскажи, что дальше было?

Он остановился и недоверчиво глянул на неё:

— Дальше, его не стало, и лес высох. А вот здесь, где бугор, говорят, была колонка. Это такое приспособление. Садовник рассказывал, оно, вроде из–под земли выкачивает воду. Но это, наверно, сказки. Никто его не видел. И вряд ли такое чудо можно сделать. Вот и всё!

— Раз говорил, значит, сделал! — с вызовом сказала Любовь и зачем–то обманула Василька: — Я сама его видела!

Мальчик посмотрел на неё, подхватил свой хворост и молча исчез. Та его не удерживала.

На следующий день, когда мальчик пришёл за хворостом, он увидел, что Люба вытаскивает из бугра камни и, относя их в сторону, выстраивает в две линии. Он хмуро посмотрел:

— Ты что колдуешь, что–ли?

— Здесь будет дорожка к колонке с водой.

Вася — Василёк выразительно повертел пальцем у виска, молча набрал хвороста и ушёл. Во дворец Любовь попасть больше не сумела. Дверь исчезла, и стена стала непроницаемой. Но она об этом не думала. Она забыла обо всём, что не касалось колонки с водой. И видела, как льётся чистая холодная вода, много воды, и ей казалось, что на неё со всех сторон смотрят его добрые глаза, и он так же, как тогда, любит и верит, и прощает за всё, за всё, что она сделала нехорошо в жизни. Камни были совсем не тяжёлые, есть совсем не хотелось, и кровь на стёртых руках была безразлична.

Растрёпа пришел утром и принёс хлеба, соли в тряпочке и воды. Потом сел и молча наблюдал, как она перекусила и посидев немного, снова пошла работать. Вскоре послышался шум, нестройные голоса и, пошатываясь подошли, подвыпившие мужики.

— О —го —го! Значит правда. Точно, разлюбезная царица спустилась к народу.

— Хороша кобылица. С таким задом мужиков не боятся.

— Ну–ка, вставай на коленки.

— Сейчас мы тебе грехи отпускать будем! — Вразнобой галдела пьяная компания.

Любовь схватила камень и твердо, без тени страха, посмотрела на них: — Не подходите, прибью!

Мужики со смешками стали окружать её, и вдруг за их спинами изо всех сил закричал Василёк:

— А ну, глянь сюда!

Мужики обернулись и увидели, что мальчик прижал к груди гранату — лимонку и схватился за чеку:

— Только шагните, — всем конец!

Мужики остановились: — Ты что, взбесился?! — спросил Афанасий: — Это ж Змеиная сучка. Её казнить надо!

— Не трогайте её. Всех подорву!

Григорий — лохматый мужик с культяпкой вместо левой руки — сказал:

— Ладно, мужики, остынь. Этот точно бабахнет. Мы всегда можем придти. А пока ещё есть родная! — Он вытащил из–за пазухи бутылку водки с надписью «Змеевуха»:

— Пошли, от нас не уйдёт. А ты, Растрёпа, спрячь эту штуковину!

— Я не Растрёпа! — неожиданно сказал мальчик: — Я Вася — Василёк!

Григорий сначала растерянно смотрел на него, потом на Любовь, пожал плечами и примирительно улыбнулся: — Это правильно. У людей есть имя. Извини, Вася!

Он увёл спорящих между собой мужчин, и стало тихо. Любаша присела с Васильком на камешки и закрыла лицо руками.

— Ладно тебе, Любань! Не плачь. Они больше не придут. Я бы сейчас их всех разнёс по кочкам!

— Да? — всхлипнула она. — И нас тоже?

— Ну, а как же!

— Нет, Василёк! Сначала надо колонку открыть!

— Откроем! Вот посмотришь, будет вода живая, обязательно будет!

На следующий день Любовь и Вася разбирали завал вдвоём. К обеду подошёл Григорий и Афанасий, который вчера больше всех домогался к ней. Поздоровавшись, мужчины уселись на камнях и молча наблюдали, как Любовь с Васей выкладывают дорогу из камней от бугра. Потом Григорий спросил:

— Это вы куда дорожку: на тот свет выкладываете, что ли?

Люба промолчала, а Вася сразу же прозвенел:

— Вы бы, дядя Гриша шли, бутылочку Змеевухи к душе приложили, чтобы я вам здесь наперёд закуску из лимонки не пристроил!

— Ты не собачься, Василий, — строго сказал Григорий. — Вы к чему тут аллеи да газоны в мёртвом лесу разбиваете?

— А к тому, что мы колонку для воды откапываем!

Дядя Гриша прищурил один глаз и посмотрел на небо: — Так! А кто вам сказал, что здесь есть колонка?

— Так все ж знают, а никто не копает!

Теперь тот строго посмотрел на Афанасия:

— Та —ак! Душа у царевны, может, и змеиная, а выходка львиная! Иди, кличь мужиков!

Через два часа начали подходить мужчины. По одному, по двое, с лопатами, ломами, носилками. Прикатили и тачки. Работа закипела серьёзная, и Григорий сразу определил:

— Кто со Змеевухой — пусть на месте разворот берёт. Где святое дело, там водке не место!

Когда стемнело, из подвала, где раньше Василий нашёл гранату—лимонку, вытащили прожектор, который был подключен к неведомому источнику света, и ярко освещал работающих людей. Позже пришли женщины, которые принесли еду, и мужчины, прервав работу, с шутками и прибаутками перекусили, и снова с азартом взялись за дело. Нескончаемые волны всеобщего возбуждения и азарта кипели в людском скоплении, и работа шла споро и чётко.

Любовь, выбившись из сил, присела в стороне на жесткую траву и, застонав легла на спину. Не шевелились пальцы на разбитых, порезанных об осколки цемента руках, вздулись вены на ногах, и казалось, расплавленным металлом налита поясница. Тут же к ней подошёл старец Прохор:

— Возьми, дочка, перекуси!

— Я не хочу. Спасибо.

— Ты не замыкайся. Одно же дело делаем! — Люба благодарно подняла глаза и замерла. Каким удивительно знакомым показался ей этот человек. Казалось, на это лицо она смотрела много раз, и такие глаза смотрели на неё, кажется, вечно. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. А, Прохор обнял её и прижал голову к груди:

— Признала. Правильно. Я — отец его. Не плачь. Много рассказывал Саша о тебе, да не думал, что свидимся.

Не было у Любаши сейчас слов. Поплакала у него на груди, а потом молча встала и, снова начала перетаскивать камни. К утру свет прожектора ослаб, но уже стало светло. Бугор почти сравнялся с землёй. Подул прохладный ветер, и мужики, уже выбившиеся из сил, взбодрились. Григорий, как мог, таскал камни одной рукой и азартно подгонял уставших:

— Ну, давай ребята! Давай родимые! Будет у нас водичка ледяная, родниковая! Будет!

И вот к полудню раздался крик:

— Есть что-то!

Через несколько минут были отброшены последние камни, и руками была расчищена, выступающая из земли круглая металлическая сфера, диаметром около полуметра. Узкие щели — разрезы часто пронизывали её, но ни ручек, ни каких-либо включателей, — ничего не было. Землю вокруг вырыли глубиной больше метра, но металлический цилиндр уходил под землю на неведомую глубину, и было непонятно вообще, кто и как мог его сделать, каково его устройство и как он включается. До обеда мучились вокруг да около, а потом положили связку гранат, которые нашёл в подвале Василий, и разбежались. Грохнуло изрядно, но когда осела пыль, то увидели, что яма в земле стала ещё больше, а металл так и стоит без единой царапины.

Подумали мужики, подумали и потихоньку разошлись. Василёк пошёл добывать еду, а Любовь сидела возле колонки.

«Господи, — думала она, — и зачем же ты ушёл, мой Садовник — Саша? Много добра ты сделал, но как рано оторвали тебя от жизни. Как бы я хотела хоть на секунду увидеть тебя, посмотреть в твои глаза. Спросила бы тебя, как вернуть воду людям, чтобы стали они жить добром, по— человечески. Я себе ничего не хочу всё отдам, чтобы отец твой и Василёк, да и все —все люди нашли счастье, любовь и покой. Помоги мне, Сашенька! Помоги!

Неведомо откуда задул порывами прохладный ветер, понёсся над землёй. Холодные мурашки побежали по телу.

— Любонька! — сказал глухой, тяжёлый, но такой родной голос. — Не поворачивайся, слушай и вспомни. Я здесь, и не может моя душа уйти в мир иной, пока не сброшу злые чары Чёрного дракона. Я не могу сказать, но ты знаешь, что спасёт людей и снимет проклятье человеческому роду. Что сильнее смерти? Что освещает дорогу душам человеческим?! Скажи! ТЫ ЗНАЕШЬ!!!

— ЛЮБОВЬ!! — вскричала, она и всё поняла:— ЛЮБОВЬ — ЛУЧ СВЕТА В ТЁМНОМ ЦАРСТВЕ!!

Дрогнула земля под ногами, снова пронёсся порыв ветра.

— Прощай… — раздался еле слышный ласковый шёпот. — Будь счастлива! — Её нежно погладили по голове, и стих ветер. Она быстро повернулась, желая ещё так много сказать ему, но никого не было. Только мощно гудела и вибрировала земля под ногами. Со всех ног, прижимая к груди узелок со снедью, запыхавшись, примчался Василёк:

— Что здесь? — чуть отдышавшись, удивлённо спросил он: — Народ сюда бежит!

Земля вибрировала слабее и слабее, и наконец гудение стихло.

— Смотри! — показала Любовь и крепко обняла и прижала к себе Василька. Мощный столб воды высотой около трёх метров забил из колонки. Чистая, как утренняя роса, вода потекла по расщелине, забитой мусором, и поднимая, закружила, завертела полиэтиленовые пакеты, пластмассовые бутылки, сухие палки и повлекла их куда–то вдаль. И уже течёт по земле огромный ручей с прозрачной холодной водой.

Смеясь и крича, радостно бежали люди. Самыми первыми, конечно, были мальчишки, которые с ходу прыгали в воду и, визжа от холодной воды и восторга, вылетали на берег. И стал этот день первым праздником, установленным людьми в новое время. И вернулась Любовь к людям…

А Ваня ничего не знал. Закрученный колдовской силой, он просто исчез и зашагал по другим местам, временам и судьбам. Так началась

ТИХАЯ ВОЙНА

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

И было так. В года недалёкие и памятные, в прекрасное летнее утро, по солнечному Ташкенту шёл смуглый упитанный мужчина.

Тут всё и началось. Что–то вдруг щелкнуло у него в голове, заискрилось и смолкло. Как будто включили высоковольтный рубильник. И Хабиб растерянно остановился. Сначала он посмотрел вверх, потом по сторонам. И сказал кто–то рядом: «Ну, что, Иван! Посмотрим, как тебе такая тихая война?!»

— Э —э! Что такое?

Но всё осталось по—прежнему. Солнце весело моргало через листву деревьев. На другой стороне улицы бесшабашно ревел дизель. Рабочие в майках крушили отбойными молотками асфальт. Вверху в кронах деревьев радостно пели птицы.

Мужчина недоуменно ощупал голову: «Я — Ваня, или не Ваня?» — пожал плечами и спокойно зашагал дальше.

Вот и работа. Бабахнула тяжелая дверь, и высокий, узкий коридор проглотил нашего героя. Навстречу, закинув швабру за плечо, частыми шажками спешила маленькая старушка в цветном ситцевом платье под фартуком.

— Здравствуйте, баба Аня! Как здоровье?

— Здравствуй, сынок. Хорошо! Пока хожу! — устало засмеялась она и, проходя мимо, подумала: «Ишь! Весёлый. Тверёзый, вроде. Не пил, видать, вчера».

Хабиб засмеялся и остановился.

— Я всегда весёлый, бабуля! А вчера, точно, не пил.

Баба Аня остановилась. Широко раскрыла рот, заставленный металлическими зубами, и озадаченно хихикнула:

— И—их! Совсем старая стала. Заговариваюсь, что ли?

— Вы ещё, — как гранит! Всех нас переживете.

— Где уж! Всё отжила, что положено было. Спешить уже некуда, а время зачем–то бежит всё быстрее.

«Хороший парень! — опять подумала она. — А пьёт!»

— Хм! Что-то странная вы сегодня. То хороший, то пьёт!

Баба Аня стукнула шваброй о пол и закрыла ладошкой рот, помрачнела и криво улыбнулась.

— Это ты странный, а я ничего не говорила!

Она испуганно посмотрела на Хабиба, взяла швабру наперевес, как карабин, повернулась кругом и затрусила прочь мелкой рысью.

— Й—е! Вот бежит! А всё плачется — «ноги не ходят».

В кабинете все было как обычно: застоявшийся воздух и запах пожелтевших от старости бумаг. На его столе, доказывая незыблемую важность канцелярской работы, стояло пресс—папье с ручкой в виде шишкастого кулака, выставившего на всех кукиш.

Хабиб отодвинул желтые занавеси, распахнул окна, и в комнату полился свежий утренний воздух. Щелчок выключателя радио — и в комнате забухали кувалды, деловито застучали молотки, а молодой женский голос скороговоркой мягко зачастил: «Ой, да що вы! Поначалу так боязно было. На БАМ, в тайгу, да с под Киева. А потом решилась. Вот и приихалы!»

Её перебил веселый мужской голос: «Ну и как? Привыкаете?»

«А як же? Здесь мы усё сами, и хто на що згодится сразу видно. Усе на виду. Здесь, конечно, не Черное море, природа строгая, но зато усё чисто, и воздух, и вода…»

«А теперь не боитесь?» «У нас так говорят: Що було, то бачили, що буде, то побачим, а буде то, що Бог даст». — репродуктор внезапно замолчал.

«Да, — подумал Хабиб, — Байкало—Амурская магистраль — это не Ташкент. Там говорят, деревья от мороза лопаются. Тайга. Как там люди живут?» Он окинул взглядом крашеные стены и отвернулся к окну.

Неся, как грушу, обвисший животик, мимо окна проплыл коллега Хабиба, сидевший с ним в одном кабинете. Через несколько минут дверь открылась и показался Эрик в джинсах и фирменной майке. На груди зловеще растопырил крылья гриф с кривым клювом и мёртвыми глазами. Войдя, Эрик пожал руку, упал на стул и широко раскинул ноги в стороны.

— Уфф. Как дела?

— Спасибо. Нормально. У тебя как?

— Так себе… средне… между плохо и очень плохо!

— Что, деньги прогулял?

— Слушай. Мне стольник нужно сегодня! Позарез! — и подумал: «У этого жмота, точно деньги есть!»

— Почему это я стал жмот?! — недовольно нахмурился Хабиб.

Эрик встрепенулся, поджал ноги и выпрямился на стуле:

— А? Я и не думал никогда, что ты жмот! — и добавил: «Что это я? Уже надулся, как хомяк из мультфильма!»

— Что?! Это я — из мультфильма?! Ах ты живот с ушами! Да, я тебя…

Хабиб отскочил от окна, рванулся к Эрику и ухватил за майку на груди, чтобы потрясти как следует.

Но фирма — есть фирма: майка тянулась, вроде резиновой, а растерянный Эрик стоял на месте и вопил: «Ты, что, спятил? Эта майка двести «р» стоит!»

Чёрная морда грифа вытянулась, майка катастрофически гибла, Эрик перешел в решительное наступление. Он обхватил его под мышками и изо всех сил стал толкать покрасневшего и пыхтящего друга. Наконец, он сломил его, придавив спиной к столу:

— Ну? Получил, да? Получил?

— Что всё это значит? — прервал торжество победителя строгий и совсем холодный голос. Схватка закончилась.

Эрик слез с Хабиба, тяжело дыша, стал засовывать майку в джинсы. Тот поднялся с полированного стола и стал приглаживать всклокоченные кудри.

В дверях стояла Лолита Саидовна и через роговые очки с выпученными стеклами, не мигая, как никудышные музейные экспонаты, разглядывала разгорячённых борцов. Эта прямая, как солдат, женщина, с остреньким любопытным носиком внушала мистический страх многочисленному населению треста. Она была основным инициатором точного соблюдения и исполнения инструкций, указаний и прочих писаний вышестоящих инстанций, и что было особенно неприятно, совмещала с этим должность заместителя управляющего трестом. Разговаривала она всегда только официально.

— Как все это понять? — пророкотало и повисло в воздухе. И моментально товарищеский конфликт, превратился в безобразную драку в рабочее время. Стало душно, в воздухе запахло грозой. В тишине громко сопел Эрик, торопливо поправлял съехавшие набок брюки Хабиб.

Наконец, он привел себя в порядок.

«Красивый мужчина! — подумала она. — Только ненадёжный! Свяжись с ним, весь трест узнает. Еще анонимку напишут. Придется с управляющим догуливать».

Хабиб поперхнулся:

— Э —э! Как свяжешься? Со мной? А с управляющим догуливать…

Голова у Лолиты Саидовны дернулась назад, глаза округлились, а строгое лицо стало совершенно глупым. Она почему–то громко икнула и незаметно исчезла в дверном проёме.

— «Кыр — р — р!» — заскрипела дверь, закрылась, и на ней весело заиграли солнечные зайчики. Недоуменно глядел встревоженный Эрик. «Что он свихнулся, что ли, сегодня?» — отчетливо отбарабанило в голове.

И Хабиб, наконец, понял все.

— О, худо! — тихо промычал он. — Я же мысли слышу!

Под коленками что—то отключилось, ноги подкосились, пришлось ухватиться за стол.

— Слушай, ты заболел что ли?

— Да! То есть, конечно, нет! Я сейчас! Сейчас приду! — еле выговорил Хабиб и медленно вышел из кабинета. Не здороваясь с проходящими мимо сослуживцами, добрался до конца коридора и вышел. Дверь равнодушно грохнула вслед.

— Я скажу, что ты заболел! — крикнул в окно Эрик, подумав вдогонку: «Точно, вертанулся! А деньги зажал!»

Долго и бесцельно бродил Хабиб. Обошёл сквер Революции, весело поднявший вверх весёлую шапку деревьев, затем парк имени Горького, где куча детей весело пищала на повозке, которую деловито, без всяких эмоций, тащил пони. Оказался у ресторана «Бахор», постоял и зашёл в бар. Посмотрел на худенького, но сурового бармена в тёмных очках и протянул ему деньги. Тот молча налил ему что–то в фужер. Он так же молча выпил и вышел.

Снова сквер Революции. Разгорелось бешеное солнце, и через блеклые небеса дуло на землю магниевым светом. Зной вдавливал прохожих в мягкий, расплавленный асфальт, и они, торопливо проходя под солнцем, укрывались в тени деревьев. В глубине сквера, в густой тени высоких, развесистых чинар, Хабиб расположился на скамейке. Вверху кричали, спорили о чем–то майны. Посреди аллеи, отчаянно галдя, разодрались воробьи. От выпитого натощак спиртного кружилась голова.

Мимо прошагали хмурый мужчина с монтёрской сумкой через плечо и худощавый парень, который спешил рядом, заглядывая ему в лицо.

— Дядь Миша, я вам слово даю, что больше не буду опаздывать!

«Будешь!» — усмехнулся Хабиб и прислушался к мыслям.

Но парень действительно думал: «Ну хоть бы поверил! В жизни бы не подвёл! Ни за что!»

«Что думает, то и говорит. Так ведь и должно быть! — пришло в голову. — Удрать бы куда–нибудь, чтобы не видеть ни Эрика, ни Лолиты!».

Погружённый в раздумья, Хабиб незаметно добрался до дома. Задумчивость была неопределённая. Просто что — то неясное кружилось, исчезало, пряталось и выскакивало снова, не приводя к какому–либо решению. Да что, собственно было решать?

Дом утонул между стоящими друг против друга, до уныния похожими, панельными домами. Построены они были недавно, и пушистые топольки не успели вытянуться дальше третьего этажа. Загудев, лифт тяжело потащил наверх. Ударил гонг электрического звонка. В глазок посмотрели, защёлкали замки, лязгнула цепочка и дверь открылась. Пышнотелая, как сдобная булка, Зухра, с накрученной узлом прической, в халате с жёлтыми драконами по красному фону, обрадовано воскликнула:

— О! Вы сегодня рано. Каждый день бы так!

Поцеловав её, он прошел в комнату, разделся, а потом долго сидел в ванне, засунув под душ гудящую голову. Жена тяжело переваливаясь по комнате, накрывала на стол. Сына Алишера с соседской девочкой Леной видел в песочнице во дворе. Все здесь было понятно, привычно, обычно. За столом жена,как всегда, с удовольствием рассказывала что — почём на базаре; что сыну в детском саду почемуто дали совсем маленький стишок, поэтому надо дать воспитательнице коробку шоколада;что сегодня очень жарко: «по радио передали,что будет тридцать восемь, а на самом деле – пятьдесят». Жена закончила и замолчала.Это тоже было понятно. Начиналась вторая серия.

— Почему Вы молчите? Всегда так! Хоть что–нибудь скажите, ведь мне скучно весь целый день одной дома сидеть!

— За восемь лет я успел тебе всё рассказать, — безразлично и вяло ответил Хабиб.

— Ой, муженёк миленький, поймите меня, наконец! Как трезвый — молчишь, как рыба, зато пьяный — как соловей поёшь!

— Останавливать вовремя надо. Тогда и трезвому останется что сказать.

— Кто хочет — найдёт, что сказать! Скажите, например, когда кондиционер купите. Между прочим, Аваз купил, хотя и не в тресте работает, а простым шофёром на междугородной линии. Люди знают, как надо жить. Ой! Я же была у них. Какая прелесть, как прохладно!

Жена всплеснула ладонями, сжала их у груди и, зажмурив от избытка чувств глаза, покачала головой:

— Поймите! — она сурово глянула на супруга. — Здесь же нельзя без микроклимата. Я уже чувствую, как у меня скоро ревматизм начнётся и сердце лопнет. Клянусь вам! – А внутри ясно прорезалась мысль: «Боже мой! С кем я живу? Семь лет на одной должности. На работе толку нет, и семью как следует обеспечить не может. Эх, телёнок!»

Хабиб ошеломленно посмотрел на неё и не выдержал. Он бросил вилку, с грохотом опрокинул стул и взорвался: — Я не аферист и не взяточник! Я!.. Я тебе покажу! Я тебе устрою чистый воздух… — и набрал в грудь воздух, чтобы не задохнуться от возмущения, а затем неожиданно для себя самого бухнул: — Завтра же собирай вещи! На БАМ едем. Жить там будем! Ясно?!

— Что? В —о —о —й.. Вы спятили совсем! — жена, опираясь на стол, медленно поднялась, покачиваясь, дошла до дивана и повалилась на него боком. — Сумасшедший! Какой БАМ? Зачем БАМ?

— Что? Байкало—Амурскую магистраль не знаете? — победно рассмеялся Хабиб и изумлённо развел руками. — Ийе! Стройка века! СССР гудит: БАМ, БАМ! А вы не знаете? Посмотрите–ка! — началась затяжная схватка.

Спор прервался возвращением сына с улицы. Быстро поужинав, он очень убедительно объяснил, что Светлана Ивановна в садике сказала, чтобы каждый день папа читал сказки. Хабиб согласился и с трудом одолел сказку о джине, который делал разные гадости людям. В конце концов другой ещё более гадкий джин, утопил его в море. После сказки общение перешло в отгадывание загадок, затем ребёнок стал противно ныть, требовать покупки очередного пистолета. Крайне возмущённый отец приказал немедленно почистить зубы, умыться и лечь спать. Всё было сделано, но сон куда–то затерялся. Тут разгорелся конфликт, который закончился террористическим актом. Отшлепав сына и сложив руки на груди, Хабиб непреклонно сидел на стуле перед кроватью, дожидаясь, когда тот заснет. Злой и раздосадованный на себя, сына, жену и весь мир, слушал он всхлипывания на кровати и грохот посуды на кухне.

«Ладно, ладно, — неожиданно мстительно подумал Алишер. — Вот умру, тогда узнаете!»

Хабиб вздрогнул и сплюнул.

— Тьфу! Что ты? Спи. Спи, сынок!

«Спи! Спи! — не унимался тот про себя. — Посмотрите, как плакать ещё будете! Будете говорить: «Сынок мой! Сынок! Зачем ты умер? Как мы без тебя жить будем? А я буду мертвый! Вон тогда узнаете, как обижать! Я маленький, а папа вон какой большой, а сам бьёт меня!» — из глаз, всё сильней катились солёные капельки.

Отцу стало очень неуютно. Он осторожно пересел на край кровати:

— Не плачь, малыш! Прошу! Мы же с мамой любим тебя! Успокойся, дорогой мой! Я тебя больше никогда обижать не буду.

Хабиб говорил так искренне, что сам верил своим словам.Слёзы иссякли. Доверчивый, как все дети, ребенок обнял ручонками примостившегося бочком папу, прижался к нему и обмяк. Стихли судорожные вздохи, он тихо и равномерно засопел. Отец долго гладил его по голове и ругал себя. Затем решил, что сына больше пальцем не тронет и что они воспитывают его совершенно неправильно. Когда легли спать, жена долго укоряла, что зря обидел ребёнка. А он возмущался тем, что она их не помирила. Решили, что сына нужно воспитывать бережно и не травмировать попусту. Затем Зухра, потрясённая страшной перспективой отъезда в суровую, дикую тайгу, стала просвещать мужа относительно преимуществ жизни в Ташкенте.

— У нас, как пошёл на базар и, пожалуйста, зелень—пелень, помидорчики, лепёшки горячие, мясо свежее всегда на базаре есть.

— За такие деньги я лося из Красной книги куплю, — не сдавался Хабиб.

— А малина, а клубника, а вишня? — упорно грызла Зухра.

— А там есть черника, голубика, брусника и рябина, и ещё очень много ягод! — перечислялись все известные названия.

— Зато здесь одежды много не надо, — скрипела жена. — А там, на одни шубы разоришься. Алишеру нужно шубу, мне, и Вам тоже шубу. Посчитайте–ка!

— Ай, хватит! Спи, подумаем ещё.

— И чего — спи? Чего думать? Не едем и всё! Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, — тихо, но горячо и убеждённо шептала лучшая половина рода человеческого.

— Спи, я тебе сказал!

— Сплю, сплю. Я же знаю, что Вы у меня умница! — подлизалась на всякий случай Зухра и, прильнув к мужу, цепко обвила его руками.

Ночь была бурная. Железная дорога выползала из чёрных болот, раздвигала толстенные чинары, высоченные кедры, ныряла куда–то вниз, лезла на него и блестящей змеёй обвивала грудь. Он сбрасывал её, вскакивал в трусах, босиком, кричал команды, хватал что–то тяжёлое и тянул. Как мощный мотор, гремело на весь мир сердце и легко становилось дышать. Дорога успокаивалась и красной стрелой на фронтовой карте ползла вперёд, разгоняя стада рогатых лосей и лохматых бурых медведей. Карта крылась молочным туманом и таяла белесыми разводами. Широкая просека рвалась в бесконечную даль, а по краям расцветали прекрасные, невиданные цветы: красные, фиолетовые, зелёные, белые. Свешивались с кустов огромные сочные ягоды и, звеня, падали в нежно журчащие ледяные родники. Синел необъятный купол чистого неба, а в бескрайние дали торжественно летел хрустальный бой курантов. Мир был ясен, как детство…

Вдруг рядом, за стеной вздрогнули струны и низкий голос с надрывом запел:

Жил я славно в первой трети,

Двадцать лет на белом свете,

Жил безбедно и при деле,

Плы —ы —л, куда глаза глядели,

По течению!..

Хабиба подбросило на кровати. Торопливо стучало сердце. Устали ноги, как будто он был где–то далеко–далеко.

— Пол десятого! Проспал!

Скоро он торопливо шагал на работу, глубоко дыша ещё не нагревшимся воздухом, и только теперь по настоящему просыпался. Заскочив в коридор треста, он по привычке оглянулся, не видно ли кого из руководства,и заспешил в кабинет. Навстречу устало тащила ноги баба Аня с тряпкой. Закончив уборку, она собиралась домой.

— Здравствуйте, баба Аня!

Кивнув, она молча прошла мимо, подумав: «С тобой свяжешься, опять к управляющему потащат, непутёвый».

Хабиб нахмурился: «Она–то здесь при чём? Надо перед Эриком извиниться. В чём он виноват? За мысли не судят?»

Эрик сидел в кабинете и взбадривался, отбиваясь свернутыми в трубку сведениями о недостатках в работе от назойливой мухи. Сделав крутую петлю, муха спикировала на угол стола, решив, что это самое лучшее место для взлёта и неожиданных маневров. Эрик, поджав губы, собрался, как тигр перед броском, и молниеносно рубанул рукой. Муха была уничтожена. Отброшенная страшным ударом, она лежала на спинке на разложенных документах и в агонии дергала лапками. Довольно ухмыляясь, победитель сбросил её на пол. Рабочий день начался великолепно. Около дюжины нахальных, уже совершенно безвредных разносчиков заразы валялись на полу.

— Добрый день!

— День добрый! — сочувственно и не без интереса, глянул Эрик на вошедшего коллегу. — Ну, как? Отошёл?

— Все нормально, Эрик! Ты извини меня! Что–то напало вчера, как в тумане.

— Я так и понял, — облегчённо оживился тот. — Я недавно с одной подругой два дня в зоне отдыха торчал. Так поверишь, потом ещё на три дня бюллетень купил, отсыпался дома. Чувствую, что не могу не только работать, а вообще здесь находиться. Настроение поганое. Башка, как барабан. Только спрятаться в уголок, где тихо–тихо, и чтобы никто не видел…

— Понимаю, — хмуро кивнул Хабиб.

— Слушай! Вчера шеф вызывал, всё про тебя спрашивал. С утра сам заходил. Сказал, как придёшь, сразу к нему.

— На ковёр?

— Естественно. Лолита Саидовна — машина безотказная. С ней варежку не открывай!

Настроение полиняло, как тускнеет на улице осенью, когда прячется выглянувшее солнышко и мелкий, пронзительный дождик снова равнодушно моросит по лужам.

— Так! Кто ждёт беду — уже в беде...

Пошёл… Шаг за шагом, прямо, налево, наверх, направо. Стоп! Перед носом широкая дверь, обитая голубым дерматином с чёрной табличкой «Приёмная». Толкнул дверь. Зашёл. На электрической пишущей машинке «Оптима» гремела тридцатилетняя Ниночка. Распущенные льняные волосы гордо стекали по пухлым плечам.

«Ага, появился. Ну, сейчас будет! » — она кинула на него заинтересованный взгляд, и мысль протарахтела, горохом по голове.

— Сам у себя?

— У себя! — неожиданно приветливо улыбнулась она. «Оказывается, отчаянный мужик. По тресту уже легенды ходят» — Крутнувшись на стульчике к нему, на удивленье мало прикрытой, и зашнурованной шелковой ленточкой, грудью, элегантно взяла трубочку и закинула ногу на ногу. Совершенно случайно раскрылся длинный разрез на юбке и выглянуло полное, загоревшее бедро.

— Рашид Каюмович, — пропела она, — Хабиб Расулович пришёл! Пусть зайдет? Хорошо! — и обнадёживающе улыбнулась:

— Пожалуйста, заходите!

Чёрная дверь бесшумно открылась, впустила его и закрылась. По длинной ковровой дорожке он направился к огромному полированному столу. За столом влившись в широкое кресло сидел и озадаченно барабанил пальцами по крышке стола, управляющий трестом.

Шеф был невысокого росточка, слегка оплывший, с подвижным, очень благообразным лицом. На всех собраниях бурлил энергией, как казан с шурпой. Ну, а как он успевал беспрерывно договариваться по четырем телефонам, называя всех по имени – отчеству, решая что, где достать и куда что отправить, вообще не поддавалось никакому пониманию. Вопреки обыкновению, сейчас он был не деловит и не энергичен, а просто тепло и обаятельно улыбался. Это было настолько необычно, что Хабиб совсем упал духом. Но дальше было ещё хуже. Шеф встал, вышел из–за стола и развел руки в стороны, как бы собираясь обнять долгожданного друга.

— А —а! Хабиб Расулович! Здравствуйте, дорогой! Проходи, пожалуйста.

«Уволить, что ли хочет? По статье. Издевается!»

— Ничего, ничего. Спасибо. Я постою. Вы постарше меня.

— Нет, зачем? Зачем? Проходите дорогой, присаживайтесь.

Внутри зазвучал его голос: «Действительно, странный какой–то. Надо сначала прижать его немного, может, и нет ничего, а я ошибся? Может, он и не читает мысли?»

Хабиб смутился, почему—то стало неловко. Он расцепил пальцы.

— Вы не ошиблись, я действительно читаю, извините уж!

— Да это хорошо! Замечательно! Я всё понял и одобряю. И Лолита Саидовна рассказала, и Эрик Владимирович — тоже, и баба Аня, и, собственно … я сам про Розу Кулешову читал, конечно, знаю. Они, конечно, не знают, а я решил, потому что знаю…

Окончательно запутавшись, он отправился в кресло, опять забарабанив пальцами по столу. «Ужас! Кошмар! Я же голый перед ним! Он и других так слышит. И Федора Ивановича в министерстве — тоже. Редчайший случай! Гигантские возможности! Ц —ц —ц —ц!» — это он про себя зацокал от сладостного предчувствия удачи.

Вслух он очень скромно и очень серьезно сказал:

— Я давно за вами наблюдаю и, конечно, независимо от вашего редкого умения, с чем я вас искренне поздравляю, так сказать, э —э —э… мы давно уже обсуждали вопрос о вашем назначении на должность начальника отдела снабжения…

Хабиб вскинул голову и изумленно смотрел. «Как он врёт! Зачем? И это его я уважал?! Его я боялся!»

— Ну, а теперь, тем более! — заливался управляющий. — Как говорится, на лбу написано. Хе —хе, поскольку вы обладаете столь редким даром, мы сможем выполнить наши общие задачи. К сожалению, этому иногда мешает отсутствие взаимопонимания с руководством. А мы сможем полностью устранить этот барьер. Я обещаю полную поддержку. Я думаю, распространяться о наших возможностях не стоит…

Внутри: «Молчит, может, не понимает? Такая карьера! Я же его не обижу. Он своё получит.Вместо нищенской зарплаты будут живые деньги.»

А Хабиб бледнел и серел, наливался едкой обидной тоской и холодной, свирепой злостью. «Живые деньги! Начальник отдела. Понимание! Семь лет, никаких перспектив, а теперь…»

— Всё, хватит! — загадочно улыбаясь, оборвал он шефа.

— Значит, карьера? — шеф радостно развёл руки в стороны, воспарив в море лазурных мечтаний. — Хабиб Расулович! Да мы с вами!..

— Будет тебе карьера, — вдруг оборвал Хабиб. — Вся милиция поразится твоей карьере! А ну—ка, смотри на меня! Взятки берёшь? А?!

Рашид Каюмович перестал улыбаться. Он гордо выпрямился, расправил плечи, и щеки зарделись багрянцем. Набирая мощь, загрохотал праведный возмущенный голос:

— Да как вы смеете? Что вы себе позволяете? Вон отсюда сейчас же! Шантажист! Вон отсюда!

А внутри, все дёрнулось и заныло. Проснулась и задрожала старая, глубоко упрятанная боязнь. Выскочили из тёмных уголков трусливые, скользкие мыслишки и в панике задергались в разные стороны. «Всё услышит! Узнает! Что делать?»

Хабиб подскочил к нему, перегнулся через стол и, тряся перед носом указательным пальцем, орал:

— Знаю! Всё знаю! За выделение внефондового сырья брал! А?!

«Молчать, молчать! Не думать! Только у Синицына 1000 рублей за фонды. Не думать, ох! В Намангане яблоки зреют ароматные, на меня не смотришь ты, неприятно мне. Ой — бой! Это же суд! Тюрьма!» — шеф загнанно озирался по сторонам и обхватил голову, поняв, что бежать некуда.

— Что?! Задумал воробей вышагивать куропаткой — ножки поломал! Суд и тюрьма на ремонт не закрываются! Понял?… — тяжело дыша, Хабиб стоял над скинутым с пьедестала почёта шефом, — Что потеешь? Бензонасос перегрелся? Сейчас я тебя охлажу!

Он схватил чайник, стоящий на столе и полил лысину управляющего холодным зелёным чаем.

— Охлаждайся! И запомни: я буду не я, если ты не ответишь по закону.

— Хабиб — ака! Извините! Понимаю. Всё понял, вы даже заместителем можете быть! — и казалось шефу, что уже выла под окном милицейская сирена, и серьезные товарищи в серых фуражках с красными околышами входят в кабинет…

Соскочил с кресла и на ходу, промокая лысину носовым платком, промчался по ковровой дорожке, распахнул плечом дверь, проскочил мимо остолбеневшей Ниночки и исчез.

— Вот это номер! — ахнула та. Постояв немного, приоткрыла дверь и засунула нос в кабинет. Хабиб стоял возле стола и пил чай из пиалы. — «Управляющего выгнал!» — восхитилась она.

Хабиб допил чай, доблестно усмехнулся и ушёл. Про себя он взволнованно твердил: «Вот так вас надо! Вот так!». Остыв немного, понял, что ему, собственно, некуда идти и, недоумевая, пошёл по городу. Медленно отмеривая гудящие дневной жизнью улицы и проспекты, он чувствовал, что внезапно вырвался из обычной колеи и теперь надо что —то делать, и ему придётся самому решать, что именно. Но в голову ничего не приходило. Успокоившись, он решил, что в милицию не пойдет. Да и что там сказать? Что шеф взял у Синицына тысячу рублей, а он прочитал его мысли? Отправят к психиатру, и все дела. Конечно, красиво бросаться под танки, но что там делать без гранат? А ведь должность зама предложил. Интересно, куда он свою Лолиточку спихнуть собрался? Зухра бы, конечно, ахнула.

Незаметно он добрёл до книжного пассажа. Машинально поднявшись по бетонным ступенькам, вошел в открытые стеклянные двери и чуть не ткнулся носом в стенды с фотовыставкой. Прямо в него засветила просека, пробитая в огромном кедровом лесу. По краям валяются еще не убранные могучие, тёмно–коричневые стволы со свежими срезами у комеля. Вперёд по просеке, удаляясь от него, шла могучая машина, а с неё, призывно оглядываясь, машет рукой женщина в брезентовой куртке и сапогах.

Как зачарованный, Хабиб погружался в чёткое простое фото. И закружилась голова, загудели от ветра кроны деревьев, пронзительно несло холодным духом тёрпкой хвои. Под ногами запружинила смолянистая кедровая лапа, лопнула звенящая тишина, разбитая ревом вездехода. Он шагнул вперёд и ударился лбом о незаметное стекло. Нетерпеливо мотнув головой, впился взглядом в прорубленный в чаще выход к небу.

«Ну? Что? — внезапно выскочил затаённый, тихонько и непрерывно скребущий душу, вопрос. — Вот куда надо! Ни липовых планов, ни шефа — негодяя! Будем делать, что нужно своими руками. Был же до армии рабочим.…Едем? Едем!»

Всё стало ясно. Кончилась мутная неопределённая тягость. Было немного страшно и непривычно. Веселей гудел вокруг уже немного чужой Ташкент. Люди спешили куда—то по своим неважным для него и ненужным делам, мчались машины, свистели регулировщики, но это было позади, пройдено и оставлено для других. А он уже трудился там, в еще незнакомом, но уже своём огромном крае, где цвели удивительные цветы, кипели ледяные ручьи и пробивали просеки в непроходимых дебрях могучие машины.

Вздрагивая и повизгивая, лифт дотащил его до седьмого этажа, содрогнулся, лязгнул и остановился.

— У —у —х! — двери разошлись в стороны. Легко, весело шагнул он вперёд и нажал кнопку. Ударил в гонг звонок, и открылась дверь.

— Вы вернулись? — удивилась жена. — Что случилось?

— Случилось чудо, дорогая! Поумнел ваш муж. Принеси сберкнижку и все документы.

Зухра недоумённо смотрела на него, потом поняла, беспомощно улыбнулась и навалилась на стенку, ища опору.

— Вы с ума сошли!

— Нет, дорогая! — твёрдо ответил Хабиб. — Наоборот, я в себя пришел.

— Подумайте! Подумайте, что вы делаете?!

— Быстро, быстро! Неси! — непривычно властно и настойчиво повторил Хабиб, и повернув жену, мягко подтолкнул её в спину.

Зухра опомнилась только после его ухода.

«Посмотрите–ка, уедет он! Посмотрим, куда ты уедешь! Если бы мои родители не помогали, не бесился бы, а думал, как семью обеспечить. Все сокурсники давно на хороших местах, где живые деньги: кто прокурор, кто адвокат. Чудо случилось! Чудеса в цирке для дураков показывают! Надо папу с мамой вызывать, чтобы поговорили с ним». Она быстренько побежала к телефону.

Через час Хабиб находился в центральной кассе аэрофлота. Огромные змеи гудящих очередей опустили настроение. Его записали в потрёпанную школьную тетрадку номером сто восьмидесятым, и бойкая суетливая армянка лет сорока, которая, казалось, живёт в этой очереди, деловито объяснила, что с завтрашнего утра нужно будет приходить в восемь часов и отмечаться.

— Да вы поймите! Мне же не на Чёрное море! Это очень важно! Мне обязательно нужно вылететь на БАМ! С семьёй! — терпеливо пытался он объяснить. Казалось, что люди все таки поймут, и будут билеты.

— А хоть куда! — насмешливо откликнулся рядом небритый мужик, с тулупом и лисьей шапкой под мышкой.

— Мне на Воркуту, и уж три дня в очереди: то в аэропорту, то здесь. Раз нужно, всё равно улечу!

«А тебе нужно? — прошмыгнула серая, незаметная мыслишка. — И зачем?» Как мыльная пена после стирки, зашипела, стала оседать, суетливая торопливость, с которой он выбежал из квартиры. Хабиб невольно поморщился. «Летают же самолёты, — прибежала та же мысль. — Раньше летали, и будут летать. Некуда тебе опаздывать, а здесь семья и родные, и работа. А там никого. Чужой край. Только звонкие ручьи и невиданные цветы, которых ты никогда не видел. А может, их и нет там? Да! Что это я? Действительно, надо подумать».

Усталый, он пробирался через толпу весёлых, злых, молчаливых, и доверительно рассказывающих друг другу свою жизнь. Казалось, что кто—то положил ему на плечи тяжёлые руки и неотвратимо направлял к выходу из агентства аэрофлота. Рядом дребезжащий транзистор рассказывал, как через пургу и нехватку кислорода, через предельные нагрузки покоряли Эверест альпинисты. «Это понятно. Эверест — вершина! Это нужно. Ну не всем же туда лезть. Кто—то должен и сырьё распределять. Это тоже нужно». Вдруг подумалось: «А ведь мне уже не двадцать лет. Четвёртый десяток! Чет—вёр—тый! Половину жизни не выбросить! Стреножили ноги ослу, чтобы с зелёной лужайки не ушел. И удобно в путах, и привычно!» В голове уверенно басил довольный и уверенный голос: «От добра, добра не ищут!»

Торжествующий город зажал его в клещи, закрутил, сдавил в трамвае, потащил, звеня, через проходящих и уходящих людей и выбросил возле дома. И теперь, кряхтя и, презрительно пища, понёс лифт вверх. И в третий раз ударил гонг звонка. Послышались торопливые шаги, и за дверью появилась жена. Незаметно и пытливо ощупала его глазами.

— Как раз во время! К нам папа с мамой в гости пришли!

«Уже вызвала, — подумал он. — Зачем всё это? Как я устал боже! Зачем всё это»

В зале на всю мощь светила люстра, блестел накрытый стол, вокруг которого волчком крутился сын.

— Папа вернулся! Папа! — радостно закричал он, выбегая навстречу.

— О —о! Здравствуй дорогой мой! — загудел, вставая с дивана, огромный расплывшийся тесть.

«Что это он? Какая муха укусила? На БАМ из Ташкента. С ума сошёл! Еще немного денег подбросить, чтобы успокоился?» — думал он, обнимая зятя.

— Ой, дорогой, сколько я тебя не видела! Как мы соскучились! Как на работе? Как здоровье? — радостно болтала тёща. «Надо с ним осторожнее, чтобы не разозлился, а то назло может уехать».

Скоро сели за стол. На душе было пасмурно, но он традиционно старался усиленно угощать тестя. Потом немного захмелел и чуть–чуть полегчало, подумал, что всё у него не так уж плохо: жена хорошая, сын. На работе товарищи уважают, соседи ничего плохого не скажут. Что ещё нужно? Все так живут!

Пили за счастье в его доме, за сына, за всё хорошее, и загорелось в груди. Всё родней казался ему тесть, всё замечательней и таинственней становился он со своей загадкой, и понесся весёлый разговор. И безудержной лавиной всё громче, бессвязней помчалось время, и мельтешило разнобоем застолье. Гудел монотонно, разливая водку по пиалушкам, тесть, умоляюще прижимала руки к груди, подсевшая рядом жена, мелькали глазки и тряслись студнем щёки тещи. Что–то доказывал тестю он сам, и смеялся, хлопал его по ладони, обнимал, и целовался с ним. А рядом без устали прыгал и смеялся, а потом почему–то плакал сын. Вечер прокрутился в привычном, бестолковом порядке…

Всю ночь бессвязными кусками выскакивали невразумительные видения. Бежал он в полутьме по гнилому болоту, заваленному буреломом. Прыгал с одного скользкого ствола на другой. Проскальзывал между змеями, висящими на мёртвых ветвях, настороженно следящими за ним. Чувство острой опасности непрестанно сопровождало его. Только под утро он впал в какой–то бессознательный, провальный сон.

Непрерывно, въедливо и насмешливо завыла машина — мусоровозка. Хабиб вскочил и подбежал к окну. Внизу, во дворе, дрожали белые верхушки тополей. Носился холодный ветерок. Внутри было пусто и гулко, как в огромной разрушенной церкви.

— Зухра? — тревожно позвал он.

— Что? — неожиданно быстро откликнулась жена.

ВСЁ. Было тихо. Не рвались в голову и не будоражили совесть чужие мысли. ВСЁ!

Последний раз вздрогнули струны, и оборвался за стеной голос:

Нет, ребята, всё не так!

Всё не так, как надо!

Зябкая стылая пустота тревожно дрожала внутри. Прекратился вой мусоровозки, отчаянно стукнул открытым окном порыв ветра и стих…

До тошноты стало ясно, что никогда не стоять ему на лесной просеке, на свежесрубленных ветках и не вдыхать смолистый запах хвои. Не для него упираются в небо гигантские кедры и, звеня, падают в ледяную воду невиданные ягоды. Ничего этого не будет, а будет он начальником отдела; и будут довольны тёща и жена; будут сплетничать о его выдвижении сослуживцы; будут тёплые отношения с шефом, и кабинет — больше и светлее.

«Стану я «уважаемый человек»! Всё сырье через меня проходить будет. Шеф на крючке сидит. Потеет от страха.… Возьму кондиционер. Пусть будет микроклимат… — и Хабиб подавленно улыбнулся, будто поймал себя на чем — то постыдном: «Пустился я в степь странствований на дохлой кляче стремления моего».

Сзади нежно обняли за плечи. Он вздрогнул и сжался. К нему прижалась пышная, тёплая Зухра, босиком и в ночной рубашке.

— Ну, не расстраивайся! — прошептала она и погладила по голове. — Это от усталости. Хочешь, поедем на Чёрное море? Папа даст деньги. Там белые чайки летают… и море ласковое!

— Да, да! Там чайки летают. Там всем хорошо будет, — виновато, скороговоркой согласился он, обернувшись, обнял жену, уткнулся лицом в шею и неожиданно для себя тихо и беспомощно заплакал:

— Там море ласковое… — и они услышали, как тягостным железным боем пробили Ташкентские куранты.

Пробили и замолчали…

О ВАНЕ, ИУДЕ И ЛЮДЯХ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Змей облегчённо засмеялся и довольно зааплодировал в ладони:

— Я рад за тебя, Иван! Молодец! Ты понял смысл жизни. Ты — человек: вот семья, вот дом и дети. На столе хорошая еда: колбаса, яйца, масло. Что ещё надо? Живи и наслаждайся!..

И стоял Ваня в подземелье, и были еще слезы Хабиба в его глазах, но принаряжен был в белоснежную рубашку, серый костюм — тройку, аккуратно пострижен, побрит и обут в добротные чёрные туфли.

Но открыли кроты подземный ход в темнице. Бетонная плита в углу накренилась и рухнула вниз:

— Скорее; время не ждёт! Люди готовы к битве, а Голубой дракон полетел к Солнцу! Путь открыт!

Тот помедлил, как будто находился где–то далеко — далеко и никак не мог понять, что от него нужно, затем удивлённо пожал плечами:

— Зачем этот бунт? Кровь и насилие? Всё можно решить мирным, цивилизованным путем. А ключи от дверей у меня есть. Вот они. — На стене показалось мерцающее пятно, где нарисовался Змей. Он пытливо оглядел камеру и ласково улыбнулся:

— Поднимайся, потолкуем за рюмкой чая!

И Иван открыл дверь и ушёл. Двое высоких парней в униформах, похожие на швейцаров, встретили его возле выхода из камеры и проводили по огромным коридорам дворца со стрельчатыми окнами, сияющими цветными витражами, полам, выложенным разноцветными мраморными плитами, к двери. Открыв её они, поклонились и остались снаружи. Змей был один в прекрасном, небольшом и уютном зале, где стоял круглый стол, накрытый на двоих.

Хозяин пылал гостеприимством:

— Здравствуй, знатный гость! Вот ты и здесь, куда так рвался. Теперь это всё твоё. Хочешь? Забирай. Мне много не надо! Больше чем могу, не съем и не выпью. Как в Писании: всё суета сует! Живи и наслаждайся плодами трудов своих!

Змей поднёс Ивану фужер с шампанским и торжественно произнес: — За возвращение, Иван! Ты займёшь в государстве достойное место. За тебя! — поплыл хрустальный звон. Хозяин бросил фужер об пол, но тот не разбился, и он с маху растоптал его башмаком. — Всё равно, на счастье!

— А где Синецвет?

Дракон трагически закрыл лицо ладонями, помедлил несколько секунд, затем опустил руки и решительно, твёрдо ответил: — Я приказал казнить его, он отказался подавлять бунт. Пойми правильно. С одной стороны — сын, а с другой — миллионы людей, живущих в нашем государстве, их семьи, дети, безопасность. Мне тяжело было принять решение. Но каждый должен нести свой крест, выполнять свой долг!

— Кроты сказали, что он жив и полетел освобождать реку?!

Змей с досадой махнул рукой:

— У меня есть такая информация. Даже если люди спасли его, это уже не так важно. Мы с тобой сможем решить любые проблемы. Выбрось это из головы. — Он поднёс Ване резную, расписанную ярким цветным лаком чару с вином:

— Вспомни слова предков: «Чару пить — здраву быть; другую пити — ум веселити; утроить — ум устроить; учетверить — ум погубить; много пить — без ума быть!»

— Значит, всё—таки я его предал?

Хозяин выпил и аккуратно поставил чару на стол: — Предательство — часто очень правильный путь, для спасения.

— Змей, вы и люди всегда были врагами? Почему ты не убил меня сразу?

— Зачем?! Чтобы вскоре появился другой Иван? Живой! Нет, ты мне нужен живой! Потому что ты один можешь сделать гораздо больше, чем многие мои слуги. Но поговорим об этом позже! Твои долги, обещанья людям мы отдадим. Естественно, с выгодой для себя. Давай закончим про предательство! Не кажется ли тебе, что тридцать серебреников — ничто по сравнению с тем, кого он предал! Так зачем он его предал? Один мой знакомый /из людей/ мыслит так: «Иуда предал Христа, чтобы остановить его учение. Он хотел сохранить баланс и не дать миру погрузиться в бездну уничтожения. История христианства — это история мучений, войн, гонений и уничтожений». Хотел бы я посмотреть на государство, где богато живут православные люди!

Змей поднял вверх указательный палец и выразительно помахал им, угрожая кому—то там в небесах: — Нет такого! Люди просто терпят, молятся и ждут. Всё будет потом! Понял? Потом! Когда не будет этого Ивана, этого Змея и этих людей! А вообще будет ли это? Но есть ещё одна версия о предательстве Иуды. Он сделал это по тайной просьбе Христа, потому что никто из апостолов не согласился этого сделать. Христос знал свою участь жертвы. Это ему люди будут отдавать всё лучшее: мысли, слова, дела, чувства! Но всегда нужен противовес — антипод. С кем сравнивать величие Христа, от кого отталкиваться? Кто станет в веках нарицательным именем самого падшего, подлого и грязного человека? — И поплыл, обволакивая Ивана, вкрадчивый и бархатный голос:

— И —У —ДА! — Он несёт такой крест! Так теперь скажи: чьё величье выше? Того, кто терпел, чтобы стать божественным навсегда, во веки веков? — Змей выпрямился, распростёр руки в стороны — вверх и торжественно, громогласно спросил: — Или того, кто стал навсегда самым падшим и низшим, чтобы поднять веру, возвысить Христа?! НУ, КТО ВЫШЕ?! КТО!!

Хозяин как—то странно наклонил голову вбок, присел и искоса — снизу пронзительно глянул на гостя:

— Еще неизвестно, то ли сам Иуда повесился на осине, то ли его вздернули.…А? ...Каждая жизнь человечья состоит из цепи маленьких, самых незаметных, но постоянных предательств: обманов, умалчиваний, приукрашиваний, и от этого никуда не денешься! Я не буду голословен, а сейчас же покажу тебе кусочек жизни. Затем, мне кажется, нам придётся продолжить разговор в другом месте. — Змей выпрямился; глаза его загорелись. Он посмотрел вверх, щёлкнул пальцами и сказал: «Полночь…»

Настала летняя полночь. Земля ещё не успела остыть от дневного зноя.Только большие деревья на даче прятали днём её бока от солнечных ожогов. Мой друг Алексей Иванович, который давно уж руководит крупной, строительной организацией, захмелел, и душа просится наружу поделиться своими волнениями и тревогами.

— Да! Пойми правильно. Семья, дети, работа. Как колесо в машине, крутишься. Но вчера, знаешь, — он нагнулся ко мне через стол поближе, — я всю свою жизнь увидел наизнанку! — и тяжко хлопнув ладонями по крышке стола, махнул рукой. — А сегодня на работу не пошел. Сказал: болен. — Он замолчал, уставился тяжёлым взглядом на стол и потянулся за бутылкой.

— Лёша! Ты уже хороший, хватит!

Ноль внимания на мои слова, и рука, стараясь быть твёрдой, разливает в рюмки водку.

— Давай, ещё по одной!

Выпили. Молча закусили. Медленно отодвинув от себя рюмку, Алексей собрался с мыслями:

— Спал я вчера в саду. Луна, как блюдо, круглая, жёлтая. И, знаешь, пятнышки пестрят, полоски серебрянные через листву. Воздух чистый — пречистый. Лежу и думаю, что жизнь—то в ночь опускается. Был конь, да изъездился. Жалко, но не страшно. Дети выросли, вот и моё продолжение будет. Все хорошее им отдал! И вдруг что—то ёрзнуло, заныло внутри… — Он прервался и очень серьезно посмотрел мне в глаза. — И прилетела откуда—то мысль: И грязь тоже! Я сначала возмутился: Нет, плохому, я детей не учил!

Настроение упало. Повернулся я набок и натянул одеяло по самые уши: «Спать! Завтра рабочий день. Вся лирика полиняет, пока планерку закончишь!»А заснуть не могу. Звёзды сверху смотрят синие и мигают так холодно и насмешливо. Качая ветвями, обсуждают что–то деревья, шепчутся и хихикают листья, громко шипит, укоряя кого–то, вода в арыке… Луна облила сад матовым светом. Непонятные блики и пятна, то тускнея, то наливаясь холодным светом, тянулись друг за другом. Неуютно мне стало.

— Алёша! — пронёсся ясный, тихий голос.

— Кто там?! — хотел я крикнуть, а только тихий писк раздался и растаял в воздухе. Сплю я, что ли?

— Нет, ты проснулся. Вспомни! — то ли земля светилась, то ли гнилушки светились, то ли яблони ствол побелен, но встала у него детская стройная фигура. — Мы с тобой… Помнишь?

…Задребезжал телефон. Молодая, красивая мама шепчет, высовываясь в дверь:

— Алёша, возьми трубку! Скажи, что меня дома нет.

— Но как? Вы же дома, мама?! — растерянно стоит Алеша, непонимающе глядя то на неё, то на чёрный рогатый телефон.

— Это с работы — смущается мама. — У нас же гости! Ну можно один разочек немножко придумать!

Непослушная рука берется за трубку. И исчезает мама в зарозовевшем свете…

…Светится бетонный пол от нежаркого утреннего солнца. Меж ног в сандалиях, на полу, аккуратно сложенный рубль. И я громко кричу:

— Мама! Я рубль нашёл! Чей рубль?!

Все вокруг улыбаются. Смеется мама с тетей Нюсей и притворно сердито, скороговоркой:

— Да не кричи, ты! Положи в карман, мороженое купишь!

Всё привычное рушится. В кулаке топорщится чужой рубль. И что–то непонятное, грубое вторгается в безмятежную жизнь, и тушит огоньки в глазах.

— Но это же не мои деньги! — рвётся крик.

— Ну и что же? Кто потерял, уже ушёл! Значит, твои деньги. — И даже сзади, за высокими спинами не спрячешься от ласковых смешков. — Ну, и глупый он ещё. Ребёнок есть ребёнок! — и все обрывается.

— А это помнишь?

В уютном полумраке, под шелковым абажуром седой отец. Мать разливает чай.

— Рабочим поработал, хватит. Готовь документы. Петра Моисеевича я хорошо знаю. Фигура. Сколько мы дел закрутили! Мне не откажет. Ну, соответственно, гостинец поднесу. Мне ружьё обещали. Хорошее, немецкое «Три кольца». Он любитель. Вот и сгодится.

…Гаснет абажур, бледнеет, расходится темнота.

— Алё – о? Сонечка? Здравствуй, моя рыбонька. Ты извини, я вчера не смог. Да, на работе закрутился и поздно ушёл…. И дома тоже! Моя половина странно смотрит на меня…. Нет, конечно, не знает, но всё—таки, мать моих детей. Надо осторожней. В субботу еду на «рыбалку». Там и поохотимся. Ы—ы—ы—ы! — заныл ветер и унёс мой смех.

…Всё сжимается в серость. И солидно стоит на том же месте плотная, тёмная фигура.

— Вот я сам. Сам…

— Будет тебе паниковать. Насмотрелся кино. — Неторопливо и уверенно успокоил голос. — Идеалов в жизни нет. Подумаешь «рубль», «ружьишко», «Леночки». Это же не всё. Главное результат. Ты кто сейчас? Руководитель. У тебя личного состава сколько? А техники у тебя на десятки миллионов рублей? Это ответственность. Ты же дома строишь. Вот они стоят, люди живут. И детей на ноги поднял. Ну что ещё? Что?

«А вот - то, что понял: без правды жить легче, а помирать тяжело».

Холодный ветер промчался по саду. Загудели вверху провода и зашумели деревья. И всё смолкло.

Светало. Потускневшая луна слабо светила в сад. Ветви яблонь обвисли под тяжёлыми плодами.

Сел. Нашарил ногами тапочки и огляделся по сторонам. Тихо. Только что—то по—прежнему неспокойно бормочет вода в арыке. Закашлялся. Прорычал, чтобы прочистить горло, и пробормотал: «Как же это? Что же это за жизнь?» Тяжело ступая, поднялся на аккуратно покрашенное крыльцо. Со ступеньки, угрожающе раскрыв пасть, зашипела, а потом молниеносно соскользнула вниз и исчезла крупная, чёрная ящерица. Пожилой, грузный человек толкнул дверь и тихо шагнул в темноту.

СНАЧАЛА БЫЛО СЛОВО

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Стелился по земле, ползя, как живой, между камнями, сизый туман. Громадные обломки скал, окутываясь туманом, открывались затем уже влажными боками, поблескивая чёрным глянцем. Некоторые валуны светились каким—то сиренево—фиолетовым цветом, и сами казались сгустками какого—то фантастического тумана, нависшими над землёй. Где—то вдалеке иногда рокотал гром и местами отблески молнии мутно высвечивались сквозь тучи, нависшие над ущельем. Сидели теперь Ваня и Змей на скале друг напротив друга в Ущелье, где повстречались когда—то человек и Голубой дракон. Змей—человек откинул с головы капюшон армейской плащ/накидки, широко расставил ноги обутые в армейские, короткие сапоги. В руках у него был чёрный берет с вышитой золотом эмблемой змеи—дракона, кусающей свой хвост.

— Мы с тобой в расщелине пространства и времени. Здесь нет ни прошлого, ни будущего. В том мире, СЕЙЧАС — это миг, между прошлым и будущим. Здесь СЕЙЧАС — всеобъемлюще и охватывает прошлое и будущее. Здесь твоя воля божественна! Реши, и случится битва между нами. Но не спеши, потому что битва уже давно была.

Все события миров и времени давно случились, но они ждут момента проявления. В людской жизни всё случайно. Вдумайся — случайно. Случать — соединять с лучом что—то и кого—то. Весь мир пронизывают и склеивают божественные лучи — волны. Эмоции и переживания — это частички нашего сознания, которые соединяют нас с нескончаемым банком событий, находятся в непостигаемом вами — людьми, компьютере. Решит человек и происходит случение — сотворение событий. Таким образом, люди проецируют события в реальный мир, в жизнь.

— Ты бессмертен, Змей?

— Хороший вопрос! Я смертен, как и ты. Но у нас разные рамки жизни. Твои границы очерчены в твоём названии — «ЧЕЛО—ВЕК». Чело — это лицо. Другое название чела — ученик. Век — сто лет. Это твой срок учёбы в мире. Закончив её, ты умираешь. Если учился плохо, то умираешь мучительно. Пытаешься в момент ухода доучить то, что плохо освоил за жизнь. Хорошие ученики умирают легко, но оценки ставят не люди. Смерть неизбежна, но свой случай, каждый человек выбирает сам. А вообще смерть — это просто слово, которое означает перевод человека — упорядоченной частицы мира — в другие состояния. Всё в рамках, Иван. С одной стороны — ущелье, где мы сидим, с другой — книга, которая скоро кончится.

— Значит, и я, и ты, и люди, и государство, и наша война, это только куча букв, пропечатанных в книге?

— «Аз Есмь», — печально улыбнулся Змей. — Никому не говорил, Иван, но тебе скажу. Сейчас, через две тысячи лет моей жизни, я понял, что был счастлив именно тогда, когда был примитивным животным, умеющим только жрать лягушек в болоте и безмятежно спать.

— А зачем ты сказал это мне?

— Всякий плод созревает в своё время. Скоро, я расскажу тебе гораздо больше. Знания дают понимание, но отнимают счастье...

— Скажу так,Змей! Времени мало, оно за нами, перед нами, а при нас его нет. Пусть людям жизнь дана в рамках пространства и времени. И выход за них после смерти. Но ещё, свыше дана свободная воля, чтобы изменять жизнь и исправлять ошибки. Мы, люди учимся ловить божественные лучи. То есть, творить события, и изменять мир, в котором мы живём.

Ты, Змей, создаёшь случаи—события, которые уничтожают нашу свободную волю и воплощают твою часть мира в нашу. В твоём мире главное — выжить. Нет самопожертвования, а есть жертва — торговля. Твой мир нищ! В нём нет свободной воли. Ты изначально создан как «Я», и рвешься в мир людей, чтобы увековечить себя. Главное, ты чужд нашему миру, где изначально был закон: Сильный помогает слабому, и отвечает за него. Знающий учит незнающего и исправляет его ошибки. И не было понятия — СУДЬБА. Некого и некому было судить! Ты вселился в наш ум и украл сознание, то есть совместное знание мира. Ты встроил нам свой разум, индивидуальное, эгоистическое видение мира. У тебя бесчисленно голов — обличий, и нам долго придется бороться с тобой, освобождая сознание и наш мир!

Змей сумрачно глядел вглубь ущелья, терявшегося во тьме. Множество земных лет жил он один. Всегда в одиночестве — и в весёлой попойке с друзьями, и с женщинами в постели, и на заседаниях Царской Раздумы. Всё, что он делал для людей, давая им, возможность выжить, питание и кров, было для него, а не для них, потому что он изначально определил их себе в слуги. И прекрасная царица Любовь была лишь частицей, которая должна была служить ему и созданной им системе. И сейчас Дракон внимательно слушал сильного человека и пытался осмыслить, что заставляет его защищать слабых, не жизнеспособных людей. Почему он отказывается, от денег, женщин, вкусной еды, власти, всех радостей, какие может вообразить человек, и ради чего идёт на тяготы и почти неизбежную смерть?

— А сейчас есть случай—событие, которое изменит жизнь и книгу про нас. — Ваня поднялся с камня, сбросил серый пиджак, расслабил и с облегчением снял галстук:

— Мы будем сражаться здесь, сейчас и до конца. Пусть Отец рассудит нас!

Змей не пошевелился. Он слабо улыбнулся, и очень тихо ответил:

— Против этого имени у меня нет защиты… И растворился в фиолетовом мраке ущелья.

ВЫХОД В СВЕТ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Остался Ванюша в неизвестном месте, непонятном времени и в одиночестве, который раз в своей жизни. И как тяжко, снова и снова начинать всё сначала, пытаясь вернуть себя в мир, где он был нужен.

Стекали капли с замшелых скал и, извиваясь языками, полз туман. Больше никого не было. Снова, в который раз, начался подъём. Тяжек и долог был путь наверх, по крутым склонам и острым осклизлым каменьям. Дрожали ноги, болели изрезанные руки и сердце пыталось вырваться из груди. Ну а здесь, на безжизненной вершине, сколь видели глаза вокруг, только скалы и скалы тянулись в небо, а ниже вершин горных пиков висели необозримые клубы и воронки тёмных свинцовых туч, прячя под собой бездонныеропасти и долины. Далеко впереди грохотало; вспышки молний из брюх чёрных туч—драконов прорывались к земле. Стоял маленький человек на огромной высоте в абсолютно чужом, враждебном ему мире.

Вспомнились слова Змея: «Расщелина в пространстве и времени». Понял, что нет ему отсюда выхода. Сидел он оцепенело на голой скале, гудели и дергались от усталости мышцы всего тела, свистел ледяной ветер, и не было впереди никакого просвета. Охватило отчаяние, и сидел он, раскачиваясь и охватив колени руками. Но услышал он голос:

— «Проси и получишь».

Закрыл глаза Ваня и забыл о внешнем мире. Только одна мысль гудела струной и полыхала огнём в голове:

— «Где выход, Батя? Помоги сыну своему!»

И что-то изменилось в мире. Потеплели скалы и перестал жечь ледяной ветер, ушла усталость и отчаяние. Время стало другим, и пришла свобода. Стоял маленький Ванько в полушубке под огромным синим небом. Под ногами хрустел ледок, а перед ним раскинулось бесконечное поле жизни. Радость сопричастности и любви ко всему огромному, бескрайнему миру бурлила в нём. Но, сделав несколько шагов, очутился в огромной пещере, уходящей вдаль. И шёл дальше и дальше. Замелькали перед ним на стенах картины из его жизни: то Любонька прыгала среди белых ромашек на зелёной лужайке, то Тимофей погнался за мышью и перевернул кринку с молоком. С каждым шагом подрастал и подрастал, и вот идёт по подземному коридору среди светящихся сталагмитов уже подросток.

Вдруг, мелькнули, исчезли, будто померещились, глаза Змея, потемнели картины, и попал он в лес — глухомань. Неожиданно что-то забилось в груди, и почувствовал, как тоненькой струйкой стала утекать сила.… Было тепло. Ласковая истома разлилась, казалось, по всему миру. Блаженствовал Ваня на открытой веранде, обвитой со всех сторон виноградником. От ласкового ветерка колышется листва, сквозь которую мягко просвечивает солнце. Безмятежный покой, и нега опустились в душу. Не знал он, сколько это продолжалось, но понял, что не может встать. Напрягся, пытаясь подняться. И снова, и снова. Но нет сил.

Откуда не возьмись, качаясь из стороны в сторону, на полусогнутых лапах возник кот Тимофей с какой-то чёрной веревкой на шее и обрывком, волочившимся следом; начал лизать его в губы. Обнял Ваня кота, отчаянно рванулся в листву и закричал, сам не зная что, закричал изо всех сил: «Нон саптран парс! Прекратите всё это!» Раз за разом, и изо всех сил. И вдруг увидел, что бежит в огромном тоннеле с круглыми сводами. Рванулся, взмыл вверх и полетел по бесконечным изгибам. …Сознание ушло в яркий кружочек выхода, сиявшего перед ним. Не заметил, как исчез Тимофей со странной верёвкой, улетев вниз.

Всё больше и больше светлел выход впереди, и вылетел он в яркий, сияющий мир. Голубая бескрайняя синева вокруг уходила в беспредельные, неведомые дали. Ослепительно; неземным светом полыхал праздничный мир. Таким неописуемо бесконечным и безбрежным был этот океан света, что стало страшно и одиноко. Огляделся по сторонам, а потом отчаянно взмолился:

— Отец! …Где ты?

— Я здесь! — отозвался бесконечно добрый голос, и увидел он себя совсем маленьким и ничтожным, как пылинка, на гигантской, безграничной ладони, распростёртой на весь мир. А небосвод и сияющее вокруг пространство — это доброе лицо с умными, всё понимающими и всё прощающими глазами.

И окунулся Ванюша в радость, восторг и блаженство неземного, чистого, лучезарного счастья. И не было никаких границ этому счастью!

И подлетела к нему женщина и позвала — показала в синюю даль, где светились купола строений. Но испугался и ответил: «Нет! Я не всё сделал», и сразу очнулся в подземелье темницы.

А небесное счастье ещё горело и сияло в душе.

Заплакал Ваня от счастья воспоминаний о блаженном мире и горя от возвращения: «Не может быть! Не может быть! Чтобы меня, такого ничтожного, пустили туда. Меня, такого ничтожного». И в который раз сидел и горевал человек.

Открыл глаза и увидел ужасный, грязный, тесный и омерзительный подвал… «Как я смогу жить здесь дальше? Как я могу жить в этом мире?!»

Но уже открылся подземный ход. Бетонная плита в углу накренилась, и рухнула вниз, а когда рассеялась поднявшаяся пыль, из отверстия показались кроты:

— Скорее, время не ждёт. Люди готовы к битве, а Синецвет полетел к Солнцу.

— Как я смогу? — с трудом разгибались ноги. — Как я смогу!?— отчаянно закричал он, придерживаясь за стену, чувствуя как от слабости качается земля под ногами и ходуном ходит подземелье. И загорелась на гранитной стене напротив огненная морда Серого Волка, который, глядя глаза в глаза Ване зарычал:

В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов.

Стать сильным, как они, тебе не суждено.

На жизнь, её страстей и счастья не изведав,

Ты будешь, как больной, смотреть через окно.

И кожа ссохнется, и мышцы ослабеют,

И слабость вселится в тебя, желания губя,

И мысли в черепе твоём окостенеют,

И ужас из зеркал посмотрит на тебя!

Глаза волка вспыхнули бешеным жёлтым огнём, и он яростно прорычал:

— СЕБЯ ПРЕОДОЛЕТЬ!

Напряжённо впился взглядом человек в пылающие глаза зверя и неистово вскричал:

— СЕБЯ ПРЕОДОЛЕТЬ! — ВОТ СМЫСЛ ЖИЗНИ!1

Оторвался от стены, сделал шаг, и с торжествующим криком прыгнул в открытый ход. Попал Ваня в огромный подземный лабиринт и бежал вперёд, туда, где уже слышалось лязганье оружия, хрипы лошадей и тысячеголосый людской гул. И неожиданно огромный, извергающий огонь, страшный демон встал на дороге, но не остановился воин, рванулся к чудовищу и растаял тот, как дымка. Проросла дорога впереди острыми железными шипами, насквозь ноги пронзавшими, но не чувствовал боли воин и как шёл, так и шёл вперёд. И открылся слева туннель, где совсем рядом стояли на коленях и протягивали ему руки в железных оковах его милая Любаня и покойная матушка, стонущие и молящие о помощи. Сжал своё рыдающее сердце Ваня и бежал к людям без остановки. Пахнуло уже свежей травой, засветился впереди выход в божий свет...

Вдруг огромные створки ворот дубовых, железом оббитых, со страшным скрежетом захлопнулись перед ним своей тысячетонной тяжестью, погрузив его во мрак и закрыв всякую надежду, ибо и тысяча людей не смогли бы открыть эту великую громаду. Но не дрогнуло сердце, и шёл он без остановки и сомнений на ворота. Рухнули они как карточный домик, и вышел воин Ваня в чисто поле пред людьми, собравшимися к битве.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

А Синецвет кружил над великим озером, окружённым острыми скалами. Темным—темно оно было. Весь в кипящей белой пене негодующе колыхался в плену океан воды. Огромные волны, не чувствуя боли, яростно били камни, закрывшие им свободу, и те стонали и яростно выли. Высоко с неба, ослепительной молнией ринулся вниз Голубой дракон. Со всего маху грудью ударил огромную скалу, преградившую путь реке. Дрогнула та, покачнулась и медленно поползла вниз в ущелье. Могучая тысячетонная масса воды кинулась вперед, подхватила её и завертела все быстрее и быстрее. И понеслась холодная, чистая и голубая река по земле. Жадно пили её растрескавшиеся губы берегов, и стонала земля от радости. Не заметила даже вода, как подхватила, завертела Скугрифа, караван, с золотом, попавшийся на пути, и растерла их в грязь с песком. Быстро докатилась река до места, где готовились к великой битве два войска. Заликовали люди, увидев синие волны, напились воды и умыли лица. Открылись глаза к правде, и страх пропал в сердцах.

Но потемнел, завыл и бешено закрутился воздух. Горячий песок ударил в лица, и настал решительный час. Зловещей тучей закружился над землей Чёрный дракон. Задул он огненным смерчем, и молнии начали бить в скалы, стеной стоящие на севере. Задрожала земля от этих тяжких ударов, полетели от скал искры и появились огромные воины устрашающего вида, сидящие на гигантских чёрных конях. Огромные клыки торчали у них над волосатыми мордами, подобными облику вепрей. С грозным рычанием подняли они мечи, как вестники смерти, блеснувшие в небе. Вздрогнула земля от тяжёлого топота. Двинулась на людей невиданная сила. Почернело поле, пыль стала закрывать горизонт, и непрерывно содрогалась почва под ногами. И пали некоторые духом: «Да как может простой человек противостоять этой колдовской рати, ужасной как сама смерть?».

Но вдруг, перед наступающей конницей на пригорке возникли молодцы в воинских доспехах, со щитами и мечами в руках. Презрительно заревели воины Змея, завидев их. Ужас вселился в людей перед этой мощью и уверенностью в победе. Но видели все, как смеясь, стали витязи, неведомые никому из людей, кроме Вани, скидывать с себя воинские доспехи. Разделись донага и взяли в руки мечи и щиты.

— Ну, раз уж в таком виде можно драться с ними, значит не так уж враги и страшны! — стал смеяться народ. Опешило войско Змея, и замедлила свой ход конница.

Выступил Ванюша, — в белой рубахе, расшитой красными узорами, поясом подпоясанный, с боевым топором в руках. Весь чистый и ладный, как на праздник собрался. С надеждой поглядывали на него люди, но всё ближе надвигалась конница, и от топота копыт, как боевой барабан, гудела земля.

Поднес он ладони ко рту, и невольно отшатнулись стоящие рядом. Дикий и леденящий душу волчий вой полетел, помчался по долам, лесам и горам. И звал он волков на большую охоту. И откликнулись и завыли со всех краёв волки, смерть закружилась над полем битвы. Поняли все, что начинается бой, и приготовились победить, или умереть.

Дрогнула чёрная конница. Заржали звонко, тревожно захрапели кони, стали подниматься на дыбы, в панике рваться назад и в стороны. По звериному ловко, неустрашимо налетели волки-витязи, стоящие впереди, стали скидывать с коней и убивать Змееву нечисть. Загорланил тогда однорукий Григорий, поднявши вверх меч:

— Ну, уж коли наши ребята их голышом бить могут, так я и одной рукой справлюсь! — Рассмеялись мужики, загуляли его слова по сторонам, и приободрился народ. Бросились люди в бой, ликуя,

— Ванюша Борьсек! ...Витязи с нами!

Помнили люди по легендам, что такое Борьсек; воин — волк, для которого десять врагов — не враги, а сто врагов — не сила; ибо они не знают пораженья, а всегда знают победу, и только один раз — смерть.

А Зломед, наблюдавший за началом битвы из укрытия на холме, увидел странную картину. Всего в нескольких десятках метров от Вани были вражеские воины, а тот спешил не спеша. Вроде не обращая внимания на смертельный, накатывающийся гул битвы, он, вдруг раскачиваясь всем телом и притопывая в такт ногами, стал приплясывать по кругу.

Но докатилась волна бьющихся к нему, и поспешили люди раздвинуться от него по сторонам подальше. Закружился Ваня в ужасном танце, не успевали видеть,что, как молния взлетал и рисовал страшные узоры смерти его боевой топор. Только гасли вокруг него волны битвы, и валились на землю порубанные воины Змея.

—Хорош Иван! — прорычал Зломед. — Красиво смерть сеешь, но кто урожай собирать будет?

Дал Зломед сигнал, и в небо взлетел красный огонёк. Теперь из далёких укрытий, его невидимые воины открыли огонь из орудий, несущих смерть, сжигающих всё живое и оплавляющих камни. Вспыхнула в небе и, очертив дугу, упала в людское войско первая ракета. Смерть, огонь и дым окружили то место, и погибло множество людей.

Снова взлетел в небо красный огонь—сигнал, но больше не прилетали огненные молнии и не уничтожали людей. В ярости пускал Зломед новые и новые красные огни—сигналы. Но молнии больше не прилетали. Не ведал он, что в тех тайных укрытиях лежат его мёртвые воины с искажёнными от ужаса лицами, а от них бесшумно уползают в неведомую даль ядовитые змеи.

Сидел кот Тимофей на верхушке высокой берёзы у края леса и наблюдал за ходом битвы. Рядом обвилась вокруг ветки змея Грёма и положив голову на сучок пристально глядела на игры смерти.

— А Ванюша — то, каков молодец! Ну, нет ему равных.

¬- Он и в детстве был такой, — мурчал кот.

— Мы сделали своё дело, — прошипела Грёма — и уходим на места, назначенные нам природой.

— Эт-т, хорошо, не расстраивайся, — ответил кот. — Я ещё приеду к тебе в гости вместе с котятами и любимой кошкой, которая у меня обязательно будет. И Ваню тоже возьму с собой!

А битва гудела и кипела с неослабной яростью. Крики людей, удары оружия, ржанье и храпенье лошадей слились в непрерывный грохот заглушающий всё вокруг. Страшный рёв потряс поле битвы и окрестности, из глухих лесов, то ли Змеем позванная, то ли поживу почуяв, вышла великанша Лихо. С древних времён несла она людям только злую судьбу да лихую тоску. Длинные грязные лохмы волос свисали с головы. Прикрытая звериными шкурами, босиком, ростом выше самых больших деревьев, шагала она по лесу, словно по высокой траве, крича как оглашенная и раскидывая деревья вокруг себя, словно траву. Большой, багрово-мутный глаз во лбу жадно взирал на окружающий мир. Сутулая и ужасная, с огромными когтями-серпами, она быстро приближалась к полю битвы в надежде поживиться людьми.

Уже подошла совсем близко Лихо, вытянула свою огромную руку и чуть не захватила людей, но вдруг провалилась в землю по пояс. Недовольно закричав, ухватилась руками за землю и пыталась вылезти, но руки тоже стали проваливаться под землю. Всё яростней билась великанша, пытаясь вылезти, но проваливалась всё глубже и глубже, и в конце концов скрылся под землёй и её огромный глаз, с ненавистью глядящий на людей. И никто из них тогда не знал, что сейчас тысячи тысяч маленьких кротов, помогая людям, победили злое Лихо, закопав под землю, из которой ей больше никогда не суждено было выбраться.

— О, Сварог1! — вскричали люди. — Владыка Вселенной! Помоги нам справиться со змеем — демоном и нежитью, которую он насылает на нас!

И дрогнуло само небо, посветлело, и гул раскатился по всей Вселенной, и гремел, не переставая. Ослепительные молнии начали вспыхивать и метаться по всему небу. Открылся просвет в тучах неба, и завиднелась голубая звезда, поднимавшаяся в неизмеримую высоту. Завертелся Змей, летавший над полем битвы, и понял, что начинается битва в небе.

— Синецвет летит к Солнцу! — обрадовались люди. — Правда с нами, а дело — за нами! — И с новой силой бросились в бой.

Дунул тогда Змей на Зломеда, отдал ему свою злобную силу, а сам взмыл вверх за Синецветом. Решил Зломед, что настал главный час битвы, и двинулся напрямую с отборной гвардией к Ване. Ручьём лилась злая кровь вокруг Вани, и неистово круша ворогов, тараном рвался он навстречу Зломеду. Сошлись они посреди поля и встретились налитые кровяной мутью глаза, с глазами полыхающими синим небесным пламенем.

Тяжёл меч Зломеда, а удар скалу бы снес, как травинку; но разлетелся меч на кусочки о щит, сломалась рукоять топора Вани, и схватились они на ножах. Хитро махнул из подтайки ножом Зломед, но выкрутил ему руку Ваня, вертанулся вокруг и взлетел противник в воздух. Не успел на землю упасть, как вонзился нож в его сердце. Рухнул тяжко Зломед и застонал в последний раз. И лежал на земле обыкновенный мёртвый человек. Большие чёрные глаза жадно смотрели в небо, а огромные кулаки раскрылись, показывая пустые ладони. Гремела вокруг великая симфония смерти. И люди бились, как один, с верой в победу.

А из тёмных окрестных лесов уже домчалось на поле битвы серое волчье племя. Волчища и волчата, самцы и самки, тёмно-серой тучей, смертельной волной накатились на Змеево войско. И поплыла, покатилась новая волна смерти; из криков ужаса, рычанья и клацанья клыков. И ещё шире расправила смерть, свои крылья над землей.

Дрогнули остатки войска Чёрного Дракона, бросились бежать без оглядки зломедышы и пропали за горами высокими, в странах заморских.

А в то время, в невиданной высоте, в чёрном небе, летела вверх яркая звезда — Голубой дракон. Уж кончились силы, ревели и били в грудь ледяные смерчи и падали камни с небес. Трудно было понять, где небо, а где земля. Хотелось сложить крылья и упасть в блаженный покой.

А в воспалённом, уставшем мозгу голос Отца—Змея ясно и чётко командовал: «Приди в себя. Ты дракон, мой сын! Очнись! Зачем тебе Солнце? Внизу есть всё! Почёт, уваженье и слава! Впереди смертельный свет и пустота. Сказка кончилась.…Вниз! Вниз!»

Но звонко и радостно кричал маленький мальчик: «Я знаю, знаю! Солнца много, его хватит на весь мир!»

Всё выше и выше поднимался Синецвет. Да, стало небо, как твердь земная, и зря казалось, поднимаются неимоверно тяжкие крылья, и висит Голубой дракон, как мошка, застывшая в чёрно—синем каменном небе. Только любовь и вера помогала Синецвету не сложить крылья. И вырвался у него из души зов:

— О, СОЛНЦЕ! Я ТВОЙ!

Зарозовел впереди беззвёздный, тёмный полог неба и показались первые, чуть заметные лучики света.

— Остановись, сын! — донёсся снизу голос Змея. — Ты — сотворенье тьмы и хаоса, и свет — это гибель! Пропадёшь!

— Нет! — ликующе прогремело в небе. — Падают во тьму, а в свет взлетают!..

Вспыхнуло ослепительное Солнце, и Голубой Дракон рванулся навстречу сиянию. Загорелся на всё небо мириадами ярчайших, разноцветных всполохов и влился в солнечный свет.

— Знай! — отчаянно заревел Чёрный дракон. — Всё равно! Никогда не победит меня, Иван Непомнящий! Запомни!… — но не успел сказать до конца, вспыхнул, как спичка, и сгорел дотла. Лишь пепел закружил буйный ветер, и посыпался на землю невиданный серый снег.

В небе громыхало, и сверкали вспышки ослепительных молний. Упал на Землю обильный проливной дождь и смыл пепел с грязью. Никто не знает, сколько шёл тот дождь. Но он кончился, и тогда засияли чистые небеса, и нежным теплом окатило луга и горы, леса и поля, яркое солнце. Загорелась невиданная семицветная радуга, повенчав чистую новую землю с небом. Стояли люди в бескрайней степи, по колено в сочной, зелёной траве, ласково шепчущей от нежного ветерка. Океан алых, голубых, желтых, белых и бирюзовых цветов горел вокруг. Широкая река ослепительно сверкала хрустальными водами.