Июль двухтысячного выдался жарким, а оттого ленивым. Даже городские комары, сомлевшие от дневного пекла, после захода солнца утомленно зудели под ногами, не в силах подняться и нанести массированную атаку по разнагишавшимся жителям. А мою одуревшую от жары кошку совсем не заботили такие же одуревшие мухи, вальяжно прохаживающиеся по стене прямо перед ее носом.

Город осатанел. Окружили, заставили маяться головной болью исходящие чадом девятиэтажки. Опутали, замедляя кровь в моих венах, полотна асфальтовых дорог. Решилась на побег. Всего-то три дня выторговала у города. И тому была рада безмерно. И того достаточно, чтобы поздороветь душой, таская на плечах чернильные деревенские сумерки, впитывая кожей безмятежность окружающих полей, да глотая разинутым ртом терпкий ветер с реки, замешанный с нагретым хвойным духом.

И подуматься мне не могло, что в деревушке на семь домов, затерянной в поросших сорной травой полях Ивановской области, недели две назад занялся конфликт, в роли устроителей которого выступали два ярых антагониста – мой дедушка – неотступившийся коммунист и соседка его – Алевтина Андреевна, женщина за шестьдесят, придерживающаяся крайне либеральных взглядов. Оба одинокие, давно потерявшие свои половинки, а оттого жадные до склок.

 

Подъезжала к деревне в послеобеденный зной. Дед, видимо, углядел машину в армейский бинокль, с коим часами просиживал на крыльце. И к тому времени, как я сворачивала с проселочной дороги на выкошенную в бурьяне колею, ведущую к деревне, уже размахивал руками, указывая куда ехать.

- Пиджак-то привезла? – вместо приветствий спросил дедушка, едва я открыла дверцу.

- Какой пиджак?

- Пиджак мой. Я же писал.

- Зачем тебе пиджак здесь? Жара…

- Я же писал. В Юрьевец мне надо, иск подать.

- Какой еще иск, дед?

- Я же писал… - махнул рукой тот и обреченно развернулся в сторону дома.

Я открыла багажник, чтобы достать пакеты. Дед снова повернулся, прицокнул языком, вздохнул. Не выдержал:

- Алька-то, Андревна… Вот жадная бабища! Чё удумала: своего огорода мало, так она на дороге морковь наладила выращивать.

- На какой дороге? – удивилась я.

- А на той, что между нашими с ней огородами, на поле ведет.

- Дед, так там уже дороги лет десять нет. Лопухами заросла. И поля нет. Вон березы с тебя ростом вымахали!

- По карте есть дорога!

- По какой карте? Откуда здесь карты? Деревни-то уж нет на карте, а он карты придумывает…

- Тюю… - взъерепенился дед. - Как есть дуры - бабы. Иди еще с Алькой-то обнимись, она то же самое говорит. Десять лет назад, значит, была по картам дорога, а теперь испарилась… У вас, у демократов, все так: дорогу, и ту, просрали.

- Завелся… - закатила я глаза. Схватила пакеты и побежала в дом, надеясь поскорее увидеться с речкой.

 

Вечером неспешно кочегарили самовар на улице, обжигались смородиновым чаем, хрустели сушками. Мотыльки беспорядочно хороводили в свете тусклого фонаря под монотонную кузнечую песню. Вольные деревенские сумерки медленно растворяли в себе все тревоги минувших недель. Я опиралась спиной о древнюю свою подругу – липу. Та ласково шершавила кожу через ткань футболки и роняла в чай только успевший зажелтиться цвет: «Приехала, значит? Опять приехала?». Приехала… А как иначе?

Дед покряхтел, звякнул стаканом о подстаканник и начал с одного известного ему места:

- Я, значит, бурьян решил скосить… Там, где третьего года картошку сажали… Помнишь?

- Ну?

- Злой вымахал. Ни черта не видать за ним, чё Алька делает…

Я усмехнулась – Альку не видать!

- Ага! Скосил. Гляжу: матушки! Дорога вполовину перепахана и морковь понатыкана…

- Дед, тебе земли, что ли жалко? Вон ее вокруг сколько – хоть до Жарков перекопай, никто слова не скажет. У самого же пол огорода не обработаны.

Дед бухнул стаканом и вскочил.

- Иди с Алькой обниматься!

- Да не хочу я ни с какой Алькой обниматься, - рассмеялась я.

- Тут дело не в земле, а в принципе! Подсобишь иск-то составить?

- Да какой иск-то?

- Чтоб она свою морковь с общественной земли, значит, убрала…

Липа засмеялась вместе со мной, мелко перебирая листами далеко на верхушке.

 

Рано утром дедушка растолкал меня и сообщил, что едет в соседнюю деревню. «Сопоставить надо…» Я кивнула, приоткрыла один глаз, улыбнулась деревенскому солнцу, нетерпеливо топтавшемуся в ожидании меня за окном. Услышала, как дед добродушно материт велосипед, зацепившийся за что-то в «колидоре». «Сейчас встану», - пробормотала солнцу и заснула.

Выспавшись под перечирки стрижиного семейства, обосновавшегося под крышей, побежала на речку. Удивительный он, все-таки, мир деревенский. Уже и забыл, как надолго я расставалась с ним. Уже и не помнит, как скучал и натужно звал меня пыльными городскими ночами. И снова мы в ладу, как раньше. И снова он задирает меня, кидая в лицо липучую паутину, запутывая в волосах сосновые сучья. Снова науськивает муравьев заползти в стоптанные кроссовки и искусать. И снова мы сошлись с черничником и солнцем в издавней забаве.

Здесь, на речной круче, крона у сосен редкая, так что вся подстилка запятнана белесыми солнечными бликами. И черничник этим пользуется, вовсю дурача меня. Глянцевые листы ярко отсвечивают, оставляя в глазах цветастую круговерть. Догадаться, где черничина, а где лист можно только на ощупь. Чем я и занялась, щурясь от ярких солнечных пятен. Чернику на круче выбирать – дело долгое, зато безмятежное.

Протяжный вздох прервал мою забаву. Подняла глаза – на тропочке, рядом с черничником стоит Алевтина Андреевна, руки в боки, губы недовольно поджаты. На локте – корзинка, рыжеющая лисичками.

- Приехала, что ли?

- Здравствуйте, Алевтина Андреевна, - поднялась я с коленок.

- Ты деду так и передай: завтра в сельсовет пойду, жалобу напишу, что он, значит, электричество у государства ворует.

Что есть, то есть. Дедушка, действительно, каким-то хитроумным способом подсоединился напрямую к линии электропередач, проходящую в трехстах метрах от нашего дома, в обход счетчика.

- Это вы за семь километров пойдете, чтобы жалобу в сельсовете оставить? – восхитилась я. – Жарко же.

- А хоть и за десять. Я теперь тоже об общественном пекусь.

- Давайте я, лучше, деду скажу: он и вам бесплатное электричество протянет. Сэкономите.

Та вновь поджала губы, презрительно окинув меня взглядом.

- А мне бесплатного не надо. Это коммунисты твои привыкли, что все вокруг задарма. Подождите! За все платить придется…

Предчувствуя долгую лекцию о «моих» коммунистах, я закинула в рот собранную пригоршню черники и стянула через голову сарафан.

- Все передам, Алевтина Андреевна. Я купаться! Жарко!

Три прыжка, сарафан с кроссовками в сторону, приземление на пятую точку и вот я скатилась по песчаному обрыву в воду. Услышала:

- Дитё-то еще…

Бултых! Речка приняла меня, бескорыстно делясь острым запахом рыбы и ила, поднятого со дна.

 

Возвратившись, нашла деда около колодца. Тот возбужденно бормотал под нос и мерил шагами землю. Наклонился к моему уху, тихо спросил:

- Альку-то видела?

- Ага. На круче, с полчаса. По лисички ходила.

Дед торжественно поднял палец и зашипел:

- Вот! Говорю: баба ненасытная… Каждый день то по грибы, то по ягоды шастает. Все тащит, тащит… Все целыми корзинами, да ведрами. Меры не знает.

- Господи, да тебе-то чего?

- … А потом кряхтит: ноги обездвижили, сердце колошматит. Все охает, причитает… Месяц назад чуть не померла, старая дура. Наладилась за козлятами ходить за поле-то, к затоке, туда, где луга заливные. Иду один раз, смотрю: сидит на дороге, еле дышит. Плачет: сердце зашлось у ней. «Жадность, - говорю, - Андревна, все твоя. Куда тебе козлята эти? Их в голодный год жрать не станешь. Дождись, - говорю, - грибов нормальных». Насилу дотащил до деревни…

Он посмотрел за мое плечо, распрямился. Поддернул подбородок к небу и неожиданно громким, театральным голосом продолжил:

- Ну вот, внученька! Все, как и думали с тобой.

Со мной думали? Я обернулась. У соседнего дома Алевтина Андреевна обирала кусты красной смородины.

- В церкви-то все сохранилось! Все документы до семнадцатого года лежат. Я попу так и говорю: «Тащи документы по нашей деревне». Он: «служба у меня, туда-сюда». «Какая, - говорю, - служба. Разобраться срочно надо». Принес, куда денется. И получилось по картам…

Дед выдержал многозначительную паузу.

- … что земля вот эта, где колодец-то, к нашему дому всегда принадлежала.

Тут надо пояснить, что дом стал «нашим» лет двадцать назад. А дед, хоть родом и из здешних мест, зрелые годы провел в городе (ушел в лаптях в Горький, «поступать»). И только вырастив детей, вернулся к земле, на родину. Но не в тот дом, в котором провел детство и юность. Тот не дождался, разрушился. Купил другой.

- Дед, - по привычке закатила глаза я. – Ты б еще документы семнадцатого века разыскал. Может и деревня вся «к нашему дому принадлежала»? У тебя и земля-то не оформлена совсем. Новые порядки теперь, дед!

Дедушка отмахнулся и продолжил с теми же театральными интонациями:

- А поскольку земля эта моя, надобно забор соорудить, чтоб чужие не шастали. Пусть попросят у меня разрешения воды-то набрать. Да мне и не жалко. А забор для порядку нужен. Нужен.

Дед утвердительно кивнул и размашистыми шагами пошел к сараю. Выволок бревно, кряхтя подтащил, бросил на землю.

- Покарауль тут. А я за инструментом.

Я уселась на бревно. За неимением мыслей, достаточных, чтобы объективно оценить ситуацию, рассмеялась.

С собиркой красной смородины в руках подлетела Алевтина Андреевна, заголосила возвращающемуся деду:

- Совсем ты с ума сбрендил, Михалыч! Колодец общественный! Всей деревней рыли! Какой забор, я тебя спрашиваю! Какой забор!

- Скажи ей, - обратился он ко мне, - что я не спорю: колодец общественный, а земля – моя. По всем картам выходит.

- Семнадцатого года карты-то, Михалыч! Твои коммунисты на все карты наплевали! У тебя все общее должно быть, Михалыч, раз ты как есть коммунист!

- Только вот коммунисты порядок уважали! А твой Ельцин…

- Тьфу, - в досаде плюнула под ноги Алевтина Андреевна. – Зашелся. Теперь только к утру остановится.

Махнула рукой и пошла прочь.

Дед притулился рядом со мной на бревне.

- Баню-то будем топить?

- Угу.

- Дров натаскать… А с забором завтра уж тогда…

 

Надо было бы подсобить деду, но соскучившийся деревенский мир не хотел, чтобы я отвлекалась работой. Решила: завтра полы намою. Бросилась на поле. Бросилась бегом, подпрыгивая и размахивая руками. И сама не знаю, что здесь, в деревне, заставляет меня нестись сломя голову, а потом, вдруг, остановиться и долго смотреть вокруг, перебирая взглядом то полотно разнотравного поля, то синеющую полоску леса, то деревню, отличимую издали только по тополям, да липам - возвышающимся стражам.

Постояла, пошла наискось к холму – личному необитаемому островку, дрейфующему в безбрежности окружающих полей. Холм небольшой, пятнадцати шагов не будет в диаметре. На нем – три разлапистые сосны и поросль рябинника у подножья. Я взобралась на макушку. Трава и цветы, не познавшие косы, – палитра художника. Белоснежные ромашковые хлопья разбавлены куртинками медового зверобоя. Розовые стрелы иван-чая жмутся к рябиннику, в тенек. Из травы застенчиво выглядывают синющие глазищи васильков.

Я лежала, смотрела в небо, зарешеченное склонившейся травой и начало мне казаться, как и всегда раньше, что не осталось во всем мире никого и ничего, кроме меня, да моего необитаемого острова. А, может, и не было никогда – ни людей, ни города, ни тревог. И все был только сон. Зато теперь я снова живу.

 

А вечером – злая баня по-черному, сладкий самоварный дым и оглушающая кузнечья песня. Только липа не смеялась уже, задумчиво бросая в меня успевший зажелтиться цвет. «Уезжаешь? Опять уезжаешь?» Уезжаю… А как же иначе?

 

На следующий день столкнулись у колодца с Алевтиной Андреевной.

- Здравствуйте, Алевтина Андреевна!

- Ага, - бросила та, с натугой вытягивая ведро из колодца.

- Ходили в сельсовет-то?

- Нет, я с утра по чернику снарядилась. Умаялась. Завтра пойду.

- За полем собирали?

- Ты, вот что, - сердито глянула она на меня. – Деду передай, что я иск в Юрьевец подам, потому как не имеет он права общественный колодец для свободного доступу закрывать.

- Замечательно, - улыбнулась я, сбрасывая ведро. – Вы вместе в Юрьевец езжайте иски друг на друга подавать. Вместе сподручнее. Да и не скучно дорогой будет.

 

Перед отъездом ходила прощаться с речкой. Деревенский мир не хотел расставания. Сосновым корнем злорадно устроил подножку. Поднявшимся ветром кидал песок с дороги в лицо. Солнце сердито пряталось за облаками, и черничник безропотно отдавал мне свои ягоды. «Эй, не грусти, я же всегда возвращаюсь», - усевшись на обрыве, шептала я смурной речке, зарябившей мелкими волнами.

Вернулась к дому. Дед подскочил, нервно теребя руками край рубахи.

- Где тебя носит? Носит где, я спрашиваю?

- Что такое?

- Андревна уже час, как белугой воет у себя. Случилось у ней чего! Иди, узнай. Иди быстрее!

- А сам-то чего же?

- Ай! Иди уже!

Я понеслась на соседний двор. Алевтина Андреевна сидела на крыльце, уткнув лицо в коленки. Качалась из стороны в сторону и тихонечко выла. Потом всхлипывала и снова выла.

- Алевтина Андреевна, что случилось? Что с вами?

Та отняла лицо от коленок. Оно было опухшее, с синюшным оттенком.

- Искусали… Шла мимо фельмерова дома. И тут… И тут пчелы набросились… Две или три поначалу. Я сгонять, а они в волосы… Зацепились, жужжат… И целый рой налетел. Всю голову искусали… И в волосы… И в лицо… И руки-то мои… Искусаны-ы-ы-е-е… Жжет все… Помереть только! Больно-то как…

- У вас аллергия на пчел есть?

- Не было-о-о-о.

- Тогда ничего страшного. Лечь надо. Пойдемте, положу.

Я обернулась. Около калитки дед переминался с ноги на ногу, по-прежнему теребя край рубахи.

- Дед, Алевтину Андреевну «фельмеровы» пчелы искусали.

- Да слышал я. Давно я про фельмера говорил! Не к добру он! Не к добру…

«Фельмер» поселился в нашей деревне лет пять назад, завел крепкое хозяйство с курами, овцами, пчелами. Даже делянку на поле под гречишник и пшеницу выхлопотал. Но всегда оставался в здешних краях новичком, «реформатором», как пренебрежительно говорили о нем деревенские.

- Пойду я поговорю с ним, - сжал кулаки дед. – Чтоб, значит, выметывал отсюда своих пчел к чертовой бабушке. А не захочет, так по морде…

- Подписи собрать и в сельсовет… - вступила Алевтина Андреевна.

 

Дед и Алевтина Андреевна, скупо переговариваясь, как надо на «фельмера» иск составить, чтобы он своих пчел «убирал из деревни нашей, значит», провожали меня до поворота. Напоследок я высунулась из окошка и крикнула:

- Дед, тебя, может, до Юрьевца подбросить? Иск же по поводу моркови хотел...

- Да чего уж там… Пиджака-то все равно нету… - отмахнулся тот и зашагал к дому. Рядом семенила Алевтина Андреевна.